Текст книги "Радости моего детства"

Пока Алёнка резвилась с водой, запуская в неё то резинового утёнка, то пластмассовый кораблик, то негритёнка, который, видимо, как раз для купания и был предназначен, потому что в отличие от кораблика не тонул, бабушка сидела за столом и смотрела словно в никуда.

В её голове никак не могли уложиться простые вещи: как и за что можно было с таким остервенением бить ребёнка (а количество синяков на Алёнкином теле говорило само за себя), заведомо зная, что в ответ не получишь сдачи.

Она снова вспомнила, как буднично и просто, даже немного апатично, что несвойственно для маленького ребёнка, говорила Алёнка про то, как её наказывает отец. Параллели к этому рассказу Софья Андреевна провести не могла, потому что в их интеллигентной семье действовали совершенно другие законы, по которым детей не принято было даже шлёпать. Если шалун входил в раж и начинал озоровать, ему мягко, но настойчиво объясняли, что таким неподобающим образом себя вести не полагается.

Эти разговоры-объяснения могли повторяться столь часто, покуда в детской головке не формировался чёткий и правильный стереотип поведения. Такой психологический фундамент закладывался в раннем возрасте настолько крепко, что, подрастая, дети уже хорошо понимали, где и как себя надо вести.

А затем, словно молния, блеснул вдруг в памяти Софьи Андреевны случай из далёкого сорок второго года, когда раненый солдат Вано Хинтибидзе выплясывал, отбросив костыль, прямо в коридоре госпиталя. А когда она подошла поближе и строго заметила, что танцы с ранеными ногами есть вещь нежелательная, Вано схватил доктора за плечи, расцеловал на глазах всего этажа и закружил на месте. Софья Андреевна даже рассердиться на него не успела, как Вано поставил её на ноги, сунул руку в карман полосатой пижамы и стал в нём что-то искать. На раненном в ноги рядовом Хинтибидзе пижама, может быть, и не смотрелась так же хорошо, как военная форма, но она уравнивала в больничном статусе всех до единого: начиная от солдата и заканчивая полковником.

– Вот! – прокричал, смеясь, Вано и вытащил из пижамного кармана свёрнутый треугольник. – Дочка у меня родилась! Представляешь, доктор? Дочка!!! Смотри, вот мне письмо пришло из дома. Тут всё написано! Читай, ну, читай, пожалуйста!

И пока Софья Андреевна пробегала глазами по строчкам, понять которых она не смогла бы ни за что на свете, поскольку письмо с радостной новостью было написано на грузинском языке, Вано опять пустился в пляс, подпевая самому себе и хлопая в ладоши.

Раненые, что собрались вокруг, улыбались и прихлопывали в такт движениям Вано. Пробившееся сквозь окно весеннее солнце словно радовалось вместе с людьми тому, что в далёкой Грузии появилась на свет крошечная девочка – дочурка рядового Хинтибидзе, который по этому поводу пел и плясал прямо в коридоре госпиталя, забыв, что несколько недель назад он получил множественные осколочные ранения ног.

Софья Андреевна украдкой вытерла глаза и посмотрела на Алёнку, которой никак не удавалось поставить кораблик на воду. Раньше Алёнка никогда не жаловалась на то, что в родной семье её так безжалостно наказывают. Да Софье Андреевне и в голову не могло бы прийти, что её образованный зять, который недавно закончил вечернее отделение Политехнического института и каждый раз при разговоре старался подчеркнуть, что он теперь не просто какой-нибудь там недоучка, а человек с высшим образованием, мог ударить собственного ребёнка.

– А ты куда смотрела? – набросилась в тот же вечер она на свою дочь, которая приехала, чтобы забрать Алёнку домой. – Муженёк у тебя, оказывается, изверг, а ты всё это время молчала? Знала и молчала? Может, он и тебя потихоньку поколачивает? – не унималась Софья Андреевна, сжимая кулаки точно так же, как делала это на войне.

Дочь растерянно оправдывалась, что она целыми днями работает и что ребёнка совсем не видит.

– Как можно не увидеть синяки на теле такой крохи? – Заведённая мать уже кричала, не сбавляя громкости. – Ведь даже неопытному человеку сразу стало бы ясно, что дитя лупят чуть ли не каждый день. И куда ты смотришь? А ещё матерью называешься! Вспомни, мы с отцом хоть раз ударили тебя за всю твою жизнь? – Гневный голос Софьи Андреевны дрожал и, казалось, достиг своего апогея. – В общем, вот что! – и Софья Андреевна с размаху ударила кулаком по клеёнке большого круглого стола. – Алёнку я у вас забираю! А сунется сюда твой благоверный, – и её глаза, взгляд которых не предвещал ничего хорошего, сжались до узких щёлок, – на его теле будет синяков не меньше, чем на Алёнке. Самое же для него оптимальное, – она на секунду остановилась, чтобы отдышаться, – если он… смотается (вместо слово «смотается» было, естественно, употреблено другое, совершенно не характерное для женского лексикона слово, начинающееся так же на букву «с») в свою деревню! Так ему и передай! – грозно посмотрев на дочь, проговорила она. И после этого повторно позволила себе нецензурно выругаться, благо Алёнка убежала в соседний подъезд к своему другу Андрею, и слышать, как её бабушка ругается «нехорошими словами», по счастью, не смогла бы.

Дочь молчала, зная, что её мама выполнит свою угрозу, если уж пообещала. И теперь безмолвно стояла, прикидывая в уме, как сказать Виктору, что Алёнка больше с ними жить не будет.

– А ты, – немного успокоилась Софья Андреевна, хотя голос у неё всё ещё не переставал срываться на крик, – можешь приезжать. – Выдержав театрально длинную паузу, она произнесла по слогам: – По вы-ход-ным. – И, чтобы у дочери не осталось ни капли сомнения в том, что она не шутит, по-боевому настроенная бабушка добавила: – Я из поликлиники завтра же рассчитаюсь. Сама с Алёнкой сидеть буду.

Одно своё обещание – а именно рассчитаться с работы – Софья Андреевна действительно выполнила на следующий же день. Это были уже не шутки.

Она выполнила бы и второе обещание – спустила бы с третьего этажа своего зятька, которого в последнее время иначе как «дебилом» и «шизофреником», не называла, да не замедлила бы сделать так, чтобы он «своими рёбрами пересчитал все до единой ступеньки в подъезде».

Но «зятёк», он же Алёнкин папа, зная, что характер у тёщи железный, а кулаки, должным образом натренированные ещё в военное время, не потеряли своих качеств и по сию пору, приезжать к ней не торопился. Количество рёбер, исходя из курса нормальной анатомии, его очень даже удовлетворяло. И, видимо, его радовало, что они – эти рёбра – пока были в целости и сохранности. Потому что, как он небезосновательно полагал, если бы с их помощью пришлось считать подъездные ступеньки, целым и невредимым не осталось бы ни одно из них. Вот поэтому в доме Софьи Андреевны он не появлялся. Во-первых, лежать в гипсе ему месяц как минимум совершенно не хотелось, а во-вторых, по Алёнке он скучал несильно. Если вообще скучал хоть малость…

Вот так Алёнка и осталась жить у бабушки.

* * *

…Они шли по ночной улице вместе. Софья Андреевна, которую в час ночи поднял телефонный звонок, и Алёнка в своей длиннополой шубейке из чёрного искусственного меха. Шуба была хоть и новая, но ужасно неудобная. Во-первых, она была жёсткой и то неприятно тёрла Алёнке запястья, то так же неприятно протискивалась своими искусственными шерстинками сквозь отверстия в шарфе. И тогда маленькой Алёнке казалось, что её кто-то незримо кусает сквозь старый вязаный шарфик. Бегать же в этой шубе было и подавно сущим мучением, потому как шуба была длинной, и не успевала Алёнка как следует разбежаться, как тотчас же валилась на заснеженную дорогу, запутавшись в полах столь нелюбимой ею одежды.

Для гуляния во дворе Алёнка обычно надевала старенькое тёмно-красное драповое пальто на подкладке, которое свой первоначальный цвет давным-давно потеряло. И пусть оно не отличалось особой красотой и изысканностью фасона, в нём можно было носиться по улице хоть целый час – такое оно было удобное. А если бы после этого Алёнка влезла на самую высокую в округе горку – ему и это было бы нипочём. Запутаться в по́лах было просто невозможно, потому что Алёнкино пальто уже, кажется, и само забыло ввиду своей старости, что было когда-то длинным. И вдобавок оно не претендовало на то, чтобы то кольнуть, то куснуть свою маленькую хозяйку. За время носки драп сделался мягким. А то, что старое пальто было коротковато, Алёнку ничуть не смущало. Всё равно бабушка надевала на неё двое тёплых штанов, так что простудиться она никак не могла.

Алёнка и сейчас не отказалась бы от этих толстых и мягких штанов, которые бабушка, как в том стихотворении про чудно́го забывчивого дяденьку, называла «гамашами», но сегодня всё получилось совсем наоборот. После того, как Софья Андреевна поговорила с кем-то по телефону, она обернулась на Алёнку, и её встретили два настороженных блестящих глаза, которые от света лампы, казалось, блестели ещё сильнее. Минуту или две она колебалась. Описанные в телефонную трубку симптомы были очень похожи на инфаркт. Но мужчина, с которым случилась беда, ни за что не хотел вызвать «неотложку».

– Представляете, – плача, говорила в трубку его жена, – он думает, что всё пройдёт само! Софья Андреевна, лапочка, – умоляла она доктора, – может быть, хоть вы его посмотрите да убедите, что с сердечной болью не шутят?

На этот раз долго думать Софья Андреевна не стала. Она велела Алёнке надеть водолазку и юбочку, принесла прямо в комнату её валенки и новую чёрную шубку, отороченную внизу белым мехом. После этого она приподняла Алёнку, сунула её в валенки, которые стояли перед ней словно по стойке «смирно», и, запахнув на ней длиннополую шубу, подвязала её узким ремешком. Потом надела на Алёнку шапку, которая вместо завязок имела пришитую по краям резинку, перевернула её и, убедившись, что шапка сидит довольно плотно, взяла Алёнку за руку и вывела из дома.

В таком виде Алёнке разгуливать по улице, да ещё и под ярким светом раскачивающихся взад-вперёд фонарей, пока что не приходилось. Она даже подумала, что если бы её сейчас увидел отец, очередной порции тумаков было бы не избежать. Но, по счастью, рядом с Алёнкой шёл не вечно сердитый на неё папаша… И потом, это было даже весело: ощущать, что под шубкой, кроме водолазки, юбки и колготок, ничего не было. Но холода маленькая Алёнка не чувствовала, потому что толстые и длинные по́лы шубы закрывали ей ножки чуть ли не до пят, так, что даже носы валенок было видно с трудом. Внезапно Алёнке стало так весело, что она даже песенку запела. Но тут Софья Андреевна строго сказала, что петь песни на таком морозе – дело уж совсем никуда не годное. И потом – они уже пришли в тот дом, где Софью Андреевну с нетерпением ждали.

– Будь здесь, – сказала Софья Андреевна и посадила Алёнку на стоявшую в коридоре низенькую тумбочку.

Алёнка послушно сидела и какое-то время смотрела на дверь, за которой скрылась её бабушка. Сверху на Алёнку свисали чьи-то пальто и плащи, а от тумбочки, на которую она уселась, шёл какой-то незнакомый запах. Он был похож на тот самый запах, который Алёнка всегда ощущала, когда бабушка скатывала старые половики, выносила их во двор и принималась нещадно трясти и бить железной выбивалкой.

Эта самая выбивалка то и дело напоминала Алёнке ракетку для тенниса, которую она частенько видела у соседа с третьего этажа – Алеши. Один раз она, преодолев нерешительность, так и обратилась к нему по имени и назвала просто «Алёшей». Но всегда спокойная Софья Андреевна почему-то на сей раз вспылила и сказала Алёнке, что к молодому человеку такая пигалица (она именно так назвала маленькую внучку) должна обращаться по имени и отчеству.

Что такое имя, Алёнка в свои пять лет понимала уже хорошо, а вот с отчеством вышла у неё совершеннейшая заминка. Сначала Алёнка хотела спросить, что означает слово «отчество», у бабушки, но решив, что раз та почему-то рассердилась, малышка подумала, что делать этого пока не сто́ит. А поймать Алёшу (которого в своих мыслях она именно так и продолжала называть) у неё никак не получалось.

Впрочем, как-то раз Алёнке всё же повезло. Он шёл по двору со своей неизменной ракеткой для тенниса и с какой-то красивой девушкой. Бабушки рядом не было, и Алёнка, которая проследовала за молодой парой в подъезд, осмелела и задала свой мучивший её вопрос, касающийся отчества, поднимающемуся на четвёртый этаж Алёше.

Но Алёша вместо того, чтобы объяснить крохе, что означает слово «отчество», и самое главное – какое именно отчество у него, почему-то замялся и вместо того, чтобы ответить Алёнке на её вопрос, покраснел, как один из бабушкиных пациентов – староватый на вид мужчина из соседнего дома. Только тот дядька, как помнилось Алёнке, страдал непроходящей одышкой и постоянно заикался и кашлял. Алёша же вместо того, чтобы начать заикаться и кашлять, сначала покрылся какими-то странными красными пятнами, а когда его спутница засмеялась, Алёша тоже принялся хохотать и даже присел от смеха на лестничную ступеньку.

Закончилось это тем, что, встретив на следующий день Алёнку, Алёша, оглянувшись, словно он что-то украл у торговцев на близлежащем рынке, тихонько сунул ей в руку большую шоколадку и сказал, чтобы Алёнка впредь называла его просто «Алёшей», добавив, чтобы она не занималась глупостями. Ну, а потом, наскоро погладив её по голове, скорым шагом подошёл к подъездной двери и скрылся за ней.

Алёнка ещё какое-то время вспоминала прикосновение незнакомой руки к своей голове, и ей почему-то показалось, что прикосновение Алёшиной ладони было даже мягче, чем те прикосновения, которые она чувствовала, когда её по волосам гладила Софья Андреевна.

– Значит, никакого отчества у него нет, – вслух сказала сама себе Алёнка и принялась за шоколадку.

…Вдруг на колени Алёнке прыгнул рыжий кот и спугнул все её воспоминания. Алёнка, которая уже совсем поддалась им, невольно вздрогнула: откуда могла взяться эта рыжая бестия с нахальными янтарно-жёлтыми глазами?

Но кот и не думал уходить. Он как бы невзначай подставил свою голову к Аленкиным ладоням, словно ненавязчиво потребовал, чтобы его гладили…

У Станислава Алексеевича, на помощь которому посреди ночи поспешила Софья Андреевна, оказался никакой не инфаркт. Сердце у него работало, конечно, не так, как у шестнадцатилетнего Алёши, но и неотложной помощи здесь не требовалось. По счастью, не требовалось.

– Налицо все признаки артериальной гипертензии, – не допускающим возражения тоном вынесла вердикт Софья Андреевна, – завтра же идите к участковому, чтобы он отправил вас сделать кардиограмму. И за давлением следите. Потому что при таком заболевании сердца давление – вещь очень опасная.

– Так отчего же у него такая боль возникла, доктор? – спрашивала жена Станислава Алексеевича, которая продолжала стоять рядом с кроватью. После того как она услышала, что инфаркта у её мужа нет, внутреннее напряжение потихонечку стало отпускать женщину.

– При резком скачке давления боль в сердце тоже бывает довольно сильной, – стала объяснять Софья Андреевна. – Даже простая кардиалгия может вызвать боль: колющую или давящую, это неважно. Но может.

– А что это такое – кардиалгия? – подал голос с кровати Станислав Алексеевич. – Она тоже опасна, как инфаркт или… как её там?

– Артериальная гипертензия, – повторила Софья Андреевна и всё тем же строгим голосом произнесла: – Да, опасна! Тем более на седьмом десятке лет!..

Пока она объясняла, как работают сердечные клапаны, а также сердечная мышца и какие сбои в её работе могут ожидать человека в преклонном возрасте, прошло долгое время. Алёнка, сидевшая на тумбочке, незаметно для себя уснула, обняв рыжего нахального кота, который, судя по всему, ничего не имел против того, чтобы удобно расположиться в тёплых детских ручонках. Так их обоих и застала Софья Андреевна – безмятежно спящих в позах, для сна мало подходящих.

– Может, девочку у нас до утра оставите? – засуетилась жена Станислава Алексеевича. – Смотрите, как крепко уснул ребёнок.

– Ничего, – присела на корточки перед заснувшей Алёнкой Софья Андреевна, – сейчас придём домой – и досмотрит все свои сны. Алёнушка, – она осторожно дотронулась до Алёнкиного лица, – вставай, детка, пойдём домой.

Рыжий кот проснулся первым и зевнул, широко открывая пасть.

– А что? – вдруг испугалась со сна Алёнка. – Ты хочешь отвезти меня домой?

Под словом «дом» она до сих пор понимала ту самую квартиру, в которой совсем недавно жила с мамой и постоянно обижающим её отцом.

– Никуда я не хочу тебя отвозить, – помогая слезть Алёнке с тумбочки, ответила Софья Андреевна, – пойдём сейчас и вместе спать уляжемся.

Они попрощались и вышли на улицу. Морозный воздух немного взбодрил Алёнку. Фонари всё так же ярко горели, блики падали на снег, а от этого улица казалась ещё светлее, и не было страшно идти по ней даже ночью.

Впрочем, Алёнке, когда рядом с ней находилась Софья Андреевна, не было страшно нигде и никогда. «Как же с бабушкой здорово», – пронеслось в её голове.

Видимо, Софья Андреевна подумала о том же. Она крепко сжала Алёнкину ладошку в шерстяной варежке, посмотрела ей прямо в глаза и подумала: «И вот эту кроху можно было бить и обзывать?»

Но чтобы грустные мысли не овладели ею окончательно, Софья Андреевна, незаметно смахнув невесть откуда взявшуюся слезинку, произнесла, попытавшись придать голосу весёлые нотки:

– А завтра пойдём с тобой в парк!

– И будем там на всех-всех горках кататься? – Алёнка уже забыла, что только что хотела спать.

– На всех, – пообещала бабушка. И, словно читая Алёнкины мысли дальше, добавила с хитрецой в голосе: – А потом ещё в кафе зайдём и горячего кофе попьём с пирожными. Идёт?

– Идёт! – запрыгала Алёнка в своей длиннополой шубе. И тотчас уточнила, пуская изо рта пар: – А можно не в этой шубе идти?

– Конечно. – С бабушкиных губ слетел такой же пар. – Шубу-то мы прибережём для каких-нибудь торжественных случаев. Для особенных!

И, подняв указательный палец кверху, она улыбнулась озорной, почти детской улыбкой и повторила:

– Для особенных!

Наталья Бунде
Белёк

Отец Василий, который уже больше 30 лет служит у нас на приходе, всегда поражал меня какой-то особенной и трепетной любовью ко всему живому. Будь то сломанная ветка дерева, бабочка, бьющаяся об стекло, или бездомный кот – все они попадали в руки отца Василия и были им обласканы: ветка была подвязана, бабочка выпущена на волю, а кот накормлен и пристроен в добрые руки прихожан. У самого батюшки дома постоянно жили 3 собаки и 5 котов, и число четвероногих постояльцев с началом холодов увеличивалось до такой степени, что небольшая квартира батюшки больше напоминала цирковое шоу Куклачёва. К счастью, все эти постояльцы со временем пристраивались стараниями батюшки в хорошие семьи, переставая вести бродяжническую жизнь, чему и сами были несказанно рады.

Скажу честно, я не питал какой-то особой любви к животным, меня не тянуло к ним так, как других людей, но всё же я изредка помогал батюшке: помогал оплатить ему услуги ветеринара и покупал корм для животных.

Как-то после службы я и клиросные певчие вместе с батюшкой чаевничали в приходском доме. Клирос пел в этот день необыкновенно хорошо, и за пирогами с капустой и жасминовым чаем обсуждались песнопения, говорили о том, что тенор Петя скоро венчается (слава Богу!) и что неплохо было бы клиросным сестрам покрыть головы одинаковыми кружевными белыми шалями.

Постепенно клиросные вопросы отошли в сторону, а беседа перетекла в русло более серьёзной темы: как Господь приводит людей к Себе и к вере. Стали вспоминаться различные жизненные ситуации и из практики людей, сидящих за столом, и из жизни их близких: кто-то вспомнил про скорби и болезни, кого-то водили в храм уже с младенчества, а сопрано Машенька, томно закатив глазки, вспомнила про свою первую юношескую любовь – пономаря Дмитрия. Клиросный щебет прервал улыбающийся отец Василий:

– А вот я пришёл к Богу через собаку.

Головы одновременно повернулись к батюшке, и в наших глазах можно было прочесть одинаковый вопрос: «Что? Через собаку? Не через тяжёлую болезнь, несчастную любовь или сошедшую на тебя внезапно благодать где-то в далёком таёжном скиту? Наш любимый отец Василий пришёл к Богу через собаку? Как такое может быть?»

– Вижу, дорогие мои, что вы в замешательстве. Я и сам вспоминаю эту давнюю историю с удивлением, думаю всегда, насколько велика любовь Бога ко всем нам и всему живому, какими чудесными дорогами он нас к Себе ведёт. Я расскажу, как это произошло со мной. – И отец Василий начал свой рассказ:

– Рос я в тяжёлое послевоенное время. Родители мои умерли во время войны, отца расстреляли немцы за связь с партизанами, а мама скончалась от воспаления лёгких. Растили меня бабушка и дедушка. Дед мой был председателем колхоза. Ох и строгий мужик! А бабушка была кроткая по характеру, мужа очень любила, а меня ещё больше. Рос и мужал я на дворе с такими же босоногими мальчишками, как и сам. Как-то играя в войну в овраге, а других игр особо мы и не знали, я с друзьями нашёл маленького белого щенка. Как он там оказался – неизвестно. Мы долго искали в овраге его мать, но наши поиски не увенчались успехом. Оставлять его одного в овраге было совершенно не по-мальчишески и не по-товарищески. Было решено, что я его заберу с собой домой, мотивируя это тем, что у Ваньки уже есть пёс во дворе, Петьку отец непременно выпорет за такой подарок, а у Гошки – семеро братьев и сестёр по лавкам сидят, и собаке на этой лавке места уже не будет. Дома меня немного пожурили за собаку, но жить с нами оставили. Щенок оказался мальчиком, и я назвал его Белёк. Вот он-то и стал самым лучшим другом моего детства. Белёк вырос маленькой собакой с чёрными бусинками-глазами и игривым характером. Несмотря на свой небольшой рост, пёс всегда защищал меня, если чувствовал опасность, и был самым главным заводилой в наших мальчишеских играх. Мы на рыбалку – Белёк с нами; я с мальчишками прыгать на стогах с сеном – Белёк рядом нас за голые пятки хватает; отправят нас полоть свеклу или окучивать картошку – Белёк в борозде лежит и нас ждёт.

Полюбил я его невероятно. Может быть, ему передалась та моя любовь, которую я не успел дать своим умершим родителям.

Как-то зимой Белёк упал в полынью реки, но сумел сам выбраться на берег, и я на руках занёс его мокрого и продрогшего домой. Там я и бабушка укутали его в одеяло и положили на печку, чтоб он отогрелся, но он всё равно заболел. Бельку становилось всё хуже и хуже, он не ел, не пил, тяжело дышал и медленно угасал. Я не отходил от него, был рядом с ним днём и ночью, пытался хотя бы напоить водой, но он и этого не хотел. Видя моё отчаяние и слыша мои слёзы, дедушка позвал к нам в дом колхозного ветеринара.

Ветеринар, похоже, больше из уважения к деду, потрогав Белька, осмотрев ему пасть и глаза, сказал только одну фразу, которая и перевернула мою жизнь:

– Э… Ну, Филипп Егорыч… ну тут уже конец, конечно… Ну, э… Ну, только если Господь Бог поможет… А так, прости…

Услышав слова ветеринара, я подбежал к деду, схватил его за рубаху и стал кричать:

– Деда, кто такой Господь Бог? Он в городе? Он главный врач? К Нему надо везти Белька? Поехали! Поехали к Нему!

Я так поверил словам ветеринара, что кто-то может помочь моей собаке, что уже через минуту стоял в сенях одетый и готовый ехать куда угодно, только к Нему, Тому, кто сможет помочь. Ветеринар потупил глаза в пол, лицо деда налилось багрянцем, а бабушка стала тихо плакать у окна.

– Ой, внучек, да ты и в городе Его не найдёшь! Был Он и там, и у нас в деревне, да прогнали Его люди от себя. – Бабушка стала ещё больше плакать. – Был у нас монастырь, да разрушили его, только стены с изображением Господа и остались…

– Я поеду к этим стенам! – кричал я, уже неся санки с улицы в дом. И про себя постоянно повторял имя Того, у Кого надо было просить об исцелении Белька, чтоб не забыть: «Господь Бог, Господь Бог».

Я знал, где у нас были разрушенные стены монастыря, но не догадывался, что там раньше находилось. Это было место, куда нам не разрешали ходить, и взрослые, видя нас там, – нещадно драли.

Я положил Белька, завёрнутого в одеяло на санки, и по снегу повёз его к разрушенным стенам. Деду и бабе, которые готовы были бежать за мной вслед, я сказал, чтоб не шли за нами. Уже тогда, сам того не понимая, я шёл на свою первую встречу с Богом, и она должна была произойти только между нами двоими.

Привезя санки с Бельком к разрушенному монастырю, я шёл наугад, но уже сейчас понимаю, что меня Кто-то вёл. Вёл к Себе. Я толкнул двери полуразрушенного здания – и зашёл внутрь. Внутри всё было заметено снегом, в разбитых окнах гулял ветер, штукатурка со стен осыпалась. Я стоял посреди серого здания, держа на руках завёрнутого в одеяло Белька, и плакал, горько плакал от своего бессилия, от страха перед этими серыми стенами, от страха того, что я зря сюда пришёл. Я очень хотел попросись о помощи, но мой взгляд упирался в красный облезлый кирпич, и от этого мне становилось страшно.

Тут я услышал чириканье птицы с крыши, обрадовавшись тому, что кто-то смог разделить со мной мое горе, поднял глаза вверх и увидел на куполе нарисованное изображение мужчины. И тогда я понял, что встретил Того, Кого искал. Он смотрел на меня сверху с необъяснимой мне любовью, и руки Его были так распахнуты навстречу, как будто хотели обнять и меня, и Белька, и эту птичку на крыше, и бабушку с дедушкой, и даже ветеринара. И я закричал со всей силы. Я боялся, что если буду говорить тихо, то меня никто не услышит:

– Господь Бог! Господь Бог! Помоги Бельку! Пожалуйста! Ветеринар сказал, что Ты можешь!

Вот это и была моя первая молитва. Я уже давно в сане, много молюсь, много повидал в своей жизни, но ни одна моя молитва не была такой сильной, как та, первая искренняя, детская. Батюшка замолчал. Клирос рыдал, и даже я, взрослый мужчина, еле сдерживался, чтоб не заплакать, и мысленно уже пообещал себе взять из приюта для животных маленькую белую собаку.

– А Белёк, что стало с Бельком? – спросила Машенька, утирая слезы.

– Белёк пошёл на поправку, жил у нас ещё двенадцать лет и умер уже от старости, – сказал батюшка. – А я тогда, в этом заброшенном монастыре впустил в своё сердце Бога. Действительно, пути Господни неисповедимы, и ты не знаешь, через кого или через какое обстоятельство Он приведёт человека к Себе.

Вот поэтому я так и люблю животных, я и в них вижу Бога и Его невероятную милость к нам, грешным.