Текст книги "Радости моего детства"

– Вот мы и дома. И что ты застыла, Сашенька? Не бойся, заходи!

– А мама меня Шуркой зовёт. А ещё – солнышком…

– Ну и ладно. А я буду Сашенькой звать. Ты не против? Александра значит. Красивое имя, царское. Я тебе комнатку приготовила. Самую лучшую. Знаешь, почему? Там из окна нашу Серафимовскую церкву видно. Только сначала молочка попьём, хорошо?

В доме пахнет душистой травой и булочками. Мы проходим на кухню, моем руки – и так забавно, добывая струйку воды, поднимать ладошкой носик деревенского рукомойника…

И вот я уже уплетаю творог со сметаной, потом булочку с деревенским молоком, и вправду сладким, словно в него добавили ложечку мёда.

– Сейчас немного отдохнём, а потом пойдём за Бурёнкой, хорошо? – говорит тётя Агафья, протягивая мне в конце трапезы две ириски.

– А зачем ходить за ней? – удивляюсь я.

– Так она травку на лугу щиплет, молочко нагуливает. А ночевать её надо привести домой. А сейчас давай я покажу тебе твою комнатку. Заодно вещи твои по местам разложим.

Я радостно соглашаюсь и с тем, и с другим… Комнатка была маленькой, но в ней было всё, что нужно: стол, шкафчик и очень милый диванчик. И даже полочка с детскими книжками. Тётя Агафья улыбается:

– В этой комнате росла моя дочка… А сейчас глянь-ка в окно!

Около окошка пристроена табуретка, и вот я уже стою на коленках перед окном. Тётя Агафья открыла его настежь, отодвинув лёгкую занавеску.

Окно выходит на огород, за ним видна небольшая речка, а ивушки, что растут на её берегах, не закрывают церковь от глаз. Она, построенная из красного кирпича, возвышается на пригорке, и солнце так радостно освещает её золотые купола. И мне захотелось прямо сейчас, немедленно, оказаться на горбатом деревянном мостике, через который дорога вела к храму. Ещё неподалеку от храма пасутся две лошадки. Я видела лошадей только один раз, да и то в цирке… Но я знаю, что нельзя никуда ходить без спроса и часто просить то одно, то другое. И потому радуюсь тому, что вижу храм из окна. И вспоминаю о маме…

В нашем городе много церквей. Там совсем другая, дивная жизнь… До сих пор уверена: прекрасней православного храма нет на свете ничего… Я часто просила маму сводить меня в храм. Но у неё всегда находились какие-то причины, чтобы не пойти…

Помню, только один раз, осенним холодным днём, мы зашли в небольшую белокаменную церковь… Как там было радостно и тепло! Словно в иной мир попали. Всюду – чудесные лики… Золотистыми огоньками трепетали свечи. И я не сомневалась, что в храме поют невидимые ангелы, а не люди… Мама вложила мне в ладошку тонкую коричневую свечу, и я подошла поближе к иконам. Меня привлёк добрый взгляд старичка с белой бородой. Он был как живой и смотрел на меня так ласково.

– Это наш Николай Угодничек! – подсказала мне милая бабушка в белом платке и длинной, до пят, юбке. – Поставь ему свечку, детка. Очень он любит просьбы деток ублажать.

Я приподнялась на цыпочки и с помощью мамы дотянулась до верха подсвечника, на котором уже догорали свечи. Зажгла и поставила свою. Это сладкое воспоминание ещё долго согревало моё сердечко. Но только вот мама больше не водила меня в церковь. И каждый раз в ответ на моё вопрошание устало отвечала: «Как-нибудь потом, дочь…»

А здесь, у тёти Агафьи, храм совсем рядышком. И она мне уже сказала, что мы скоро туда пойдём, всего через день. Будет как раз воскресенье.

Вечером идём с тётей за Бурёнкой. Впервые в жизни увидев стадо коров, вскрикиваю и закрываю лицо руками.

– Не бойся, Сашенька, коровки хорошие.

Я верю тёте, но на всякий случай перехожу по другую сторону от неё. И до самого дома опасливо выглядываю на Бурёнку, держась за юбку Агаши.

Первая моя ночь в доме тёти Агафьи. Я долго лежу с отрытыми глазами. Дверь слегка приоткрыта, виден отблеск свечи в другой комнате, и доносится едва слышный голос тётушки Агафьи – она долго молится… Днём я успела рассмотреть иконы в её спаленке. Через сетку, что вставлена в форточку, в комнату залетает ветерок, который пахнет огородом, берёзками и цветами. И луна зачем-то глядит в моё окно. Она такая большая… И всё время слышны какие-то звуки: то собачка залает где-то далеко, то ветер что-то заденет в саду, то кто-то застрекочет. Но почему-то всё равно очень тихо. Не то, что в городе.

Я вздохнула, вспомнив о маме. Стало стыдно, что сегодня почти не думала о ней. Даже немного поплакала: ей, наверное, так грустно в больнице. Но мне ведь было совсем некогда! Кормили курочек и уточек, ходили по саду и огороду… А ещё я познакомилась с кошкой, которую звали Ириска. Она и вправду такого же цвета, как «Золотой ключик».

Наконец мне захотелось спать. И я уже не в первый раз думаю о том, как же всё-таки исхитриться и не пропустить ту минутку, когда ещё не спишь, но скоро уже уснёшь. Мне опять не удалось поймать это мгновение… Но помнится, что чудился или снился райский островок, где среди ярких цветов ходил до боли знакомый старичок с белой бородой, и тихо-тихо говорил: «Спи, Сашенька… Спи… Всё будет хорошо…»

Просыпаюсь и в первую минуту не понимаю, где я. Солнышко заглядывает в комнату, и я смеюсь: мне кажется, что оно зевает сквозь занавески. Потом радостно бегу к окну. Вот она, церковь! Её золотые купола сияют, хотя на речке ещё туман. И я уверена, что Иисус Христос, Пречистая Его Матушка Богородица, и Ангелы тоже – ждут меня там…

Тётя Агаша уже бренчит во дворе вёдрами. И так хорошо пахнет скошенной вчера вдоль забора травой. Я босиком выбегаю в сад. Вот это счастье – пробежаться без башмачков в шёлковой траве, ещё усыпанной разноцветной росой. Я уже знаю, почему она разноцветная: в каждой капельке отражается солнышко.

– Доброе утро, тётя Агаша! – радостно кричу я и тут же вижу на садовом столике горку первой клубники.

И слышу в ответ:

– И тебе, Сашенька, доброе! Какая ты умница: сама поднялась, да так рано. Давай-ка побыстрее умывайся, и завтракать будем. Дел у нас сегодня много.

Какие вкусные были оладушки! А клубнику я съела с молоком.

После завтрака началось самое интересное: Тётя Агафья достала из-под кровати большой старинный чемодан. В нём оказалось столько красивых тканей! И достала она их для того, чтобы сшить мне платье. Мы вместе выбираем ярко-оранжевую, тоненькую, даже чуточку прозрачную ткань с белыми горошинами. Мне тоже нашлась работа: шить из маленьких лоскутков обновку для куклы.

И уже незадолго до обеда я кружусь перед зеркалом в новом платье. Мне очень нравятся пышная юбка и оборки из широкого белого кружева. А вечером, после баньки, мы долго, не торопясь, пьём чай с мятой и пряниками.

– А ты креститься-то умеешь правильно? – спрашивает тетя Агафья. – Не будет мне за тебя стыдно, когда в храм придём?

– Не знаю… – отвечаю я.

– То, что ты крещёная, я знаю, мама твоя рассказала. Будем учиться.

Я не пропустила ни одного слова тёти Агаши, когда она стала рассказывать мне о Боге, Его Пречистой Матери и о Церкви. Это был главный урок в моей жизни…

И когда тётя Агаша поцеловала меня перед сном, я растроганно сказала:

– А мама говорила, что вы немножко строгая. А вы такая добрая!

И услышала ответ:

– Я очень даже строгая. Но ты хорошая и послушная девочка. Так что мне незачем строжиться.

– Мама тоже говорит, что я хорошая и послушная, – вздыхаю я, – только вот иногда она сердится, если я забываю прибирать игрушки…

В ответ – утешающие слова:

– Когда научишься убирать их аккуратно, будет веселее это делать.

В этот вечер я засыпаю очень быстро. И сладко…

Как радостно идти в церковь! Да ещё и в новом, таком красивом платье! И тётя Агаша тоже принарядилась. К храму с разных сторон подходят люди. Много людей. И все здороваются с нами.

Я благодаря вчерашней беседе уже кое-что знаю о храме. Знаю и то, что мне нужно будет подойти к батюшке Артемию, рассказать о своих проступках и о том, что меня тревожит. И получить благословение к Причастию.

Когда мы подошли к храму, я увидела, что он уже очень старый. Кое-где даже откололись кусочки кирпича. Но он всё равно был такой красивый! А какие прекрасные цветы росли в его дворе! Когда мы вошли внутрь, моё сердечко взволнованно забилось. Оно было готово вслед за песнями ангелов улететь высоко-высоко. А глаза у батюшки Артемия такие внимательные и очень добрые.

К батюшке стояла очередь, но тётя Агаша сразу подвела меня к нему. И никто не ругался, наоборот, пропускали нас и улыбались. Вдруг я останавливаюсь в нерешительности… Но батюшка манит меня рукой, и я подхожу к нему. Тут стало совсем не страшно.

– Как зовут тебя, чадушко? – спрашивает батюшка.

– Сашенька.

– Ага, Александрушка – значится. Сколько тебе годков-то будет?

– Скоро семь исполнится, батюшка.

– Большая уже! Расскажи, деточка, что тебя печалит и тревожит. Господь услышит твои слова. И простит, если что не так сделала.

Я, не страшась, называю свои плохие поступки. Они и впрямь тяготили меня. Вспоминаю и то, что капризничала и не хотела сюда ехать…

– О чём Господа попросить хочешь, милая? – спрашивает батюшка. – Вижу, неспокойно твоё сердечко.

– Мама моя болеет. Операцию ей делать будут. Батюшка Артемий, попросите Боженьку, пусть мама выздоровеет поскорее… И пусть ещё мой папа вернётся к нам…

– Как их зовут, деточка?

– Надя и Коля.

– Не плачь, чадушко! Помолюсь о вас как могу… Даст Бог, выздоровеет твоя маменька, и всё хорошо будет. И если будет на то воля Божия, папенька твой вернётся.

Потом, довольно долго побыв в раздумье, батюшка произносит загадочные слова:

– И, может быть, вернётся даже не один. И радость у вас будет. Только не забывай молиться, деточка.

Сердце моё замирает, и очень важными кажутся не совсем ещё понятные мне слова, сказанные батюшкой в конце нашей беседы:

– Одеяйся светом яко ризою…

Я запомнила эти слова навсегда.

Отец Артемий чем-то покрывает мою голову и произносит молитву. Темновато, но тепло и приятно.

Возвращаясь к тетушке Агаше, я чувствую необыкновенную радость. И дивную лёгкость…

Всю службу я стою рядом с тётушкой и стараюсь делать всё так, как она. Вот, сложив руки на груди, подхожу к Чаше… Верю Богу, верю искренне и навсегда. И знаю – всё будет хорошо! По-другому и не может быть: столько любви в глазах Спасителя, Который смотрит на нас с икон…

Через две недели после моего приезда почтальон приносит телеграмму с доброй вестью: мамина операция прошла благополучно. Мы с тётушкой на радостях идём в церковь, и батюшка Артемий служит благодарственный молебен.

Время летит незаметно. Я окрепла и загорела. К нашим соседям приехали замечательные гости – Ромка и Вася. Они старше меня и хорошо воспитанные, как говорит тётя Агаша, и потому она спокойно отпускает меня с ними. Мы до посинения купаемся в речушке за огородом, а ещё братья научили меня кататься на взрослом велосипеде, играть в лапту и строить шалаши. А ещё после ужина мы сидим на завалинке, и я читаю вслух тётушке сказки Пушкина. А она мне перед сном рассказывает о святых угодниках…

Я люблю маленькую баньку и сад, где можно играть на расстеленном под яблонями покрывальце… Помогаю тёте кормить кур и уток, привыкла и к Бурёнке. Люблю простую, но такую вкусную деревенскую еду. Особенно мне нравится вечерний чай с мятой и таволгой. И с пирогами. Да за разговорами…

Всё у нас приготовлено с молитвой и любовью… Молимся с тётей Агашей утром и вечером, перед едой и после, просим здоровья для мамы и благодарим Бога за всё. И не пропускаем ни одной службы в храме. Иногда я забегаю к отцу Артемию просто так, поговорить… Чистое детское сердце легко впитывает Божию благодать, всю до капельки.

Мама приехала за мной в середине августа. И так радостно было видеть, что она стала прежней: красивой и такой молодой! А маму радует то, что я выросла, что слушалась тётю Агашу и так хорошо научилась вышивать крестиком.

Расставались с тётей Агашей со слезами. Обещали непременно приехать следующим летом. А может, даже на зимние каникулы…

И всё-таки я соскучилась по нашей маленькой квартирке. Мама тоже. И так было интересно доставать из сумки заботливо уложенные тётей Агашей между вещами, для сохранности, баночки с домашними заготовками. Потом собрались пить чай. Долго, с разговорами. Но вдруг в дверь позвонили. Мы переглядываемся и вздыхаем: этот вечер так хочется провести вдвоём…

Входит незнакомый дядя, за руку держит мальчика лет пяти. И как-то странно произносит всего три слова:

– Прости меня, Наденька…

Оглядываюсь на маму – она такая растерянная… И вдруг меня осеняет: так это папа! Но он не такой, каким представляла его я в своих мечтах. И совсем чужой! Мне вдруг захотелось, чтобы мама выгнала и его, и противного белобрысого мальчишку.

Отец тем временем говорит:

– Вот… девать его некуда… Не справляюсь. – Мама молчит. В глазах её застыли слезинки. А он продолжает: – Запутался я тогда… Сколько раз хотел прийти, покаяться… Но не решился.

А это Сева. Его мама… Она долго болела. И вот – умерла.

Мальчик стоял, не шевелясь. И грустно смотрел на нас… Его голубые глаза вдруг напомнили мне хрупкие блюдечки из сервиза тётушки Агафьи.

Мама берёт малыша за руку и ласково говорит:

– Не бойся, Севочка. Пойдём пить чай с пряниками.

Мы остаёмся с отцом вдвоём. Я молчу, а он отводит глаза… Чувствую, что ему очень неловко. Но мне его не жаль. Злюсь…

Возвращается мама и просит меня побыть с малышом. А сама ведёт отца на кухню… Мальчик сидит за столом, почти плачет. Слегка надкусанный пряник упал на пол… Жалко его, но мне он не нужен. Нам и без него хорошо с мамой.

Отворачиваюсь, смотрю в окно. Небо – в серых тучах. А мне очень больно… Но тут же думаю: «У Севы, кроме нас, никого нет… А он всего лишь несчастный ребёнок, оставшийся без мамы».

Вдруг вспомнились наставления отца Артемия: «Вот солнышко на небе – оно светит всем, и добрым, и злым… Так и Бог-Троица любит всех и всем желает спасения… И каждый из нас может стать маленькими солнышком и согреть чьё-то озябшее сердце».

Вдруг оранжевый луч, раздвинув облака, осветил комнату. И диво дивное – вокруг мальчика засиял золотистый ореол. И во мне словно зазвучали слова: «Одеяйся светом яко ризою…»

Я поднимаю с дивана плюшевого медвежонка и протягиваю мальчику:

– Хочешь поиграть? Он – очень добрый мишка, только у него одно ухо порвалось. Ты не переживай – я его вылечу!

Сева робко берёт игрушку из моих рук, прижимает к груди и … горько, тихо плачет. Я обнимаю мальчика и говорю сквозь слёзы:

– Не плачь! Ты ведь теперь мой братик! И мы будем жить все вместе. Папа, мама, ты и я… Хорошо будем жить, дружно!

И вдруг голос мамы:

– Будем жить! – говорит она.

На глазах у папы – слёзы. Они вошли в комнату незаметно для нас и всё слышали…

И она началась, новая жизнь. С радостями и горестями… Скоротечная, словно тающие августовские звёзды, и невообразимо бесконечная, как небесно-голубые дали…

Виктор Казаев
В ночное

В посёлке нас поселилось восемнадцать семей. У всех были лошади. А у некоторых и по две. Днём лошади обычно в работе, а вот на ночь их выгоняли в ночное, пастись. Пастухами были парни, кто постарше. Они всем верховодили, следили, чтоб с лошадьми ничего не случилось. Мне как восемь годков стукнуло, так я тоже на Апрельке в ночное стал выезжать. Старшим у нас был Женька Бармин по прозвищу Пират. Он и был за главного. Парень самый что ни на есть отчаянный, ничего не боялся. Дальней роднёй доводился. Многое я от него взял в жизни. Он за наших, поселковских, всегда горой стоял. А как на коне скакал лихо, без седла, охлюпкой, умел коня рысью гнать. Галопом дело нехитрое, этак-то любой сможет. Бывало, стеганёшь плёткой лошадь, как в галоп пойдёт, так почти на полметра подскакиваешь. Того и гляди наземь слетишь. Только ногами и цепляешься за круп, абы, не упасть. Своих лошадей никому не доверяли. Чтоб на моей Апрельке чужак скакал? Ни в жизнь не позволю.

Вот так и другие парни к своим коням никого не подпускали. А уж жеребят как берегли. Они ж такие красавцы. Стройненькие, гривой машут да хвостиком кудрявым влево-вправо, мух отгоняют. А ножки точёные, так они ещё копытцами землю роют. Дескать, гляньте, какой я ловкий. Нашего жеребёночка батя Ветерком назвал. Жеребёнок огненно-рыжий, а на лбу звёздочка белая горит. А глазоньки какие красивые. Смотрит на тебя – всё без слов понимает. Я уж его с руки хлебушком всегда кормил. Солью посыплю горбушку, так он аккуратно, с достоинством лакомится. И ведь руку даже не куснёт. А какие губы у него бархатные… Мягонькие, нежные, пушистые. Всё к уху моему норовил прижаться, вроде как секрет какой сказать хочет и по душам покалякать. Да ушами прядёт и этак ласково всхрапывает. А волосы у него мягкие, ровно шёлковые. Я их больно гладить любил да в косички заплетать.

Батя всегда говорил:

– Для нашего Ветерка не плуг нужон. Видать, у него в роду рысаки достойные были. Ему б только в царской упряжке ходить. Вишь, как ловко голову задирает, а бег какой! Над землёй не летит, а стелется.

Ветерок вроде и подрос уже, а всё в табуне норовил к материнской сиське прильнуть. Так мы в ночь у пруда костерок запалим, котелок с водой и картошкой на огонь поставим, ждём, пока закипит.

Рыбы-то ещё засветло наловили и давно почистили. Лежим у костра да байки рассказываем. Звёзды на небе мерцают, яркими хвостами небо черкают. А на огонь сколь хочешь можно глядеть, особенно ночью. Женька знай только истории на наши уши «вешает». И про утопленников, и про клады, и как леший в лесу шастает, русалок охмуряет.

Ой, страсти такие, а мы, малышня, слушаем, рты раскрыв. Какой только жути не нагонит. Наслушаешься, так от костра даже по нужде отойти страшно. Ночью кони фырчат в темноте, траву щиплют. А мы уху готовим. Как только картоха в котелке сварилась, то надо рыбу запускать. Минут двадцать за глаза хватит. Покипела, и всё, достаточно, ушица готова. Теперь главное – котелок не опрокинуть. У нас раз один «герой» снимал, да неудачно. Считай, всё варево на землю вылил, его тогда чуть не побили. Ещё бы, народ злой, все голодные, слюной изошли. А он такое паскудство учинил.

Потому снимать с костра надо аккуратно, без спешки. Пущай с полчаса ещё уха настоится. Ну а потом все в круг чугунка на коленки встанем – и вперёд, только успевай ложкой работать.

Под утро, как светать начинает да кусты уже видать, и совсем ничуть не страшно. Вот тут сон и приходит. Глазоньки сами собой слипаются. От костра с одного боку жарко, а второй мерзнет. Так всё утро и ворочаешься с одного на другой, и никакая фуфаечка не спасает. А как птицы проснулись да орать начали, всё ясно, утро наступило.

Над прудом в белой дымке туман студёный, холодом веет. От костра только головёшки прогоревшие дымятся. А тут и коровы замычали да овцы заблеяли. Знать, стадо выгоняют, раз пастух Спирька кнутом защёлкал. Солнышко первыми лучиками по лугам побежало и своим теплом души наши отогрело. Всё – день пришёл.

Вон и мужики идут коней забирать. Мы-то нашу Апрельку николи не связывали. Она батю так любила, что за ней даже и бегать не надо. Только отец её позовёт или поманит – она тут как тут. К себе всегда его подпускала. Хотя были и своенравные лошади, такие, что им приходилось ноги передние связывать, дабы поутру легко было поймать. К иной и вовсе не подойдёшь без куска хлеба. И такие были.

А рыба в пруду уже вовсю круги нарезает. Утренний жор у неё. Круги всё мелкие да мелкие, и вдруг как плеснёт крупняк, ровно кирпич в воду кто бросил. Я Апрельку верхом оседлаю и прямиком к дому. Ветерок сзади бежит, гривой трясёт, отставать не хочет. Батя уже у телеги хлопочет, косу и вилы с граблями укладывает. Нынче с мамой на сенокос едут. Места под покос нам отведены были у речки.

С утречка быстро собираются и соседи, только слышно со дворов:

– Но, пошла красавица, – да вожжами по крупу хлоп, и заскрипели телеги колёсами.

Все на сенокос в луга поехали, а я домой поспать. Спать хочу, моченьки моей нету. На столе для меня крынка с молоком и лепёшка в тряпицу завёрнута. Я сначала молока со всей души, не отрываясь, сколь осилю, хлебну от самого пуза. А потом с лепёшечкой вприкуску не спеша. Здесь коней гнать не надо. Лепёшка-то из белой муки, вкуснятина ещё та. И сразу в прохладу чулана поспать, спать, спа… Глазоньки сами собой слипаются, спать, спать, спа…

Днём проснулся от тишины. Встал, в доме ни души. Батя с мамой, ясное дело, сено косить поехали. Бабуля, видать, на огороде. Выглянул со двора – точно, она на грядках мотыгой с травой бьётся. А где малышня? Ладно, ничего с ними не случится. А мне куда податься? На пруд? Нет, махну-ка я сегодня на речку. Давненько там не был. Заодно проверю, как наши на сенокосе. Мне собраться недолго, раз плюнуть. Майка на мне, трусы тоже. А более ничего и не надо.

Дом закрыл, ключ под крыльцо и налегке попылил под горку, по тропке. А тропинка виляет, сама подгоняет. Ноги так и бегут. От посёлка до Кужадона пара километров, а за ним и речка.

Нам под покос отводили луга как раз по берегу между Кудрино и Маликово. Трава в этот год выдалась как по заказу, сочная, только коси. Наших издали видать, нынче они косами работают. Мужики впереди друг за дружкой идут, а бабёнки за ними. Ну-ка, скажите, что главное, когда у тебя коса в руках? А здесь и думать не надо. Главное – никому по ногам не заехать. Она ведь как бритва. Быстро ноги подрежет. Миг – и человек сразу инвалид. Потому-то и идут мужики друг за дружкой на расстоянии. Самый лучший косарь впереди. Он весь ритм и темп работе задаёт, остальные на него равняются. Косить лучше всего с самого утра, пока трава от росы мокрая. Не зря в народе говорят: «Коси, коса, пока роса».

Как солнышко припекло и трава подсохла, то всё. Литовка быстро остроту теряет. А тупой, сами понимаете, много не наработаешь. Машешь, машешь, а толку никакого. Траву только к земле пригибаешь. Батя отбивал молотком свою литовку на небольшой наковаленке. А в лугах на месте мужики подтачивают её бруском. Шорк, шорк с обеих сторон, и она опять острая.

Малышне у нас запрещено было даже притрагиваться к косе. Раз брательник попробовал ею помахать, так бабуля всыпала ему от всей души. Хило не покажется. Мне разрешили косу взять в руки только в десять годков. Самое главное, когда ею работаешь, чтоб «пятка» вверх не задиралась. Надо, чтоб как циркулем вкруг себя траву окашивать.

Почему я так подробно рассказываю? Потому как у нас мужики раз шли по дороге, косы у всех на плече, деревянным косовищем вниз, а тут мышонок, откуда ни возьмись, дорогу перебегал. Один самый шустрый парень ткнул косовищем в мышонка, а про острейшее лезвие над шеей и забыл. Вот и снял себе голову, даже пикнуть не успел. Сразу Богу душу отдал. Никакие доктора не помогли. Разве голову назад пришьёшь? Вот такие дела.

Так, вдали вижу – наши в лугах сено косят, а я пока на речку пойду, скупнусь. Речка у нас неширокая да и не глубокая, а вот как запрудой перегородят у Маликово, чуть ниже нас, то самое, что надо. Глубина метра с три. Вода прозрачнейшая, ныряй с открытыми глазами – всё дно видать, каждый камушек, и как мальки в разные стороны мечутся. Интересная жизнь в подводном мире. Водоросли столбиками стоят, от течения качаются. Изредка рак из норы выглянет и клешнями поклацает, дескать, не подходи.

Где-то после обеда вся детвора собирается на речке. Это уже взрослым достаточно за день всего несколько раз искупаться, на большее и не тянет. А вот малышню из воды за уши не вытащить. Только когда все посинеют да зуб на зуб не попадает, только тогда бегом из воды да скорей в горячий песок зарыться. Песок речной, белый, чистый, не только тело, но, кажется, и душу согревает. Сверху ещё и солнышко прожаривает. В воздухе стоит сплошное марево.

Это нам на воде хорошо. А каково бате с мамой сено в лугах косить? Да по такой-то жаре. Хотя в обед они тоже к речке спешат, чтоб пыль с потом смыть. Моё же дело Апрельку с жеребёнком скупнуть. Они в воде плещутся, от слепней спасаются. Малышня на песчаной отмели бултыхается, на глубину не лезет. А солнце всё сильней и сильней жарит. Как опять припечёт, значит, пора освежиться. И с разбегу всей оравой в воду, до самого посинения.

Среди них брательник младшой Шурка и сестрёнки мои Нинулька с Альбинкой. Парни-старшаки ныряют с крутого берега да с разбегу, вниз головой. И ведь никто не учил, а как лихо у них получается. Каждый норовит повыше и подальше выпрыгнуть. Дух соперничества витает над речкой. Я, честно говоря, нырять вниз головой боюсь. Обжёгся на этом. Было дело, воткнулся в дно, ладно не захлебнулся. Вынырнул, воздух ртом хватаю, а никак не дышится. Ну не могу дышать – и всё тут. Напугался страсть как. Думал, грешным делом, – всё, конец, отгулял своё. Но ничего, кое-как оклемался, отдышался, правда, шея после болела недели две. С тех пор, если и прыгну в воду, то только «солдатиком». А вниз головой ни-ни, даже и в мыслях нет.

Итак, весь день в воде. Рыбы в речке мало, одни мелкие головастики шныряют, потому удочкой никто и не рыбалит. Время только зазря терять. Ну а раков здесь много. Особенно если пойти вниз, в сторону Кудрино, на Каменном броду. Рак ведь показатель чистоты и свежести воды. Вон, сколько в пруд ни запускали, так они не прижились. Все сдыхали. Что значит – вода не проточная, а с весеннего паводка. Вся зеленая-презеленая. В ней только карп и карась разводиться могут. А в речке совсем другое дело, тут для них как мёдом намазано. На Каменном броду, среди камней, они любили на солнышке клешни погреть. В прозрачной воде всё на виду, так что бери сколь душа пожелает. Главное правило – мелких не трогать, только крупных.

Уже тогда вперёд смотрели, о будущем думали, а ведь никому из парней больше двенадцати годков и не было. Старшие-то все в поле цельными днями работали. Потому мы сами о харчах думали. Вот в воде целый день наплескаешься, а к обеду так есть охота. Быка бы съел. Ну и идёшь их добывать. Рак – он ведь по натуре единоличник. В коммуне не жилец. Выроет себе нору и никого близко не подпускает. Пока наши родители сено в стога сметают, мы сами о пропитании хлопочем.

А тут мальчишки зовут:

– Юрок, айда раков ловить!

Не вопрос, это дело мы любим, тем более что уж больно есть охота, и, обращаясь к сестрёнке, попросил:

– Альбин, чугунок достань, песком потри да водой ополосни. Ещё веток соберите для костра. А я за раками.

Пока она из укромного места чугунок достанет и почистит, я мигом до Каменного брода слетаю. Если в догонялки в воде играют все вместе, то, как ближе к еде дело подходит, здесь только семьями, чужаков в долю не берут. Исключение, правда, для двоюродных и троюродных. Потому Бармины, Коноваловы, Пузановы, Першины – все по кучкам. У каждой семьи на берегу своё кострище. И пока старшие добывают раков, младшие уже сушняка насобирали да воду в чугунках на костры поставили. Пущай закипает. Ну а тут и мы легки на помине, а самое главное – все с добычей. Как в котелке пузыри пошли – это сигнал, значит, можно запускать первую партию продукта.

С солью к тому времени уже напряги были, поэтому обходились без неё. Всё как есть натуральное. Для запаху накидаешь дикого чеснока, что рос прямо по берегу. Да поболее, от всей души. Как только в кипятке рак стал красным, всё, значит готов. Смело сливай воду и вперёд, к столу, то бишь к котелку. Самое аппетитное мясо у него в хвосте, ну, и в клешнях немного. Хотя скажу честно, съедали почти всё, кроме панциря, и то только из-за того, что зубами его не угрызёшь.

«Заморив червячка», ложились на песочек отдыхать, да и наступало время после обеденной «трубки мира». Из старых газет и сухой травы скручивали гигантские цигарки и дымили.

Дым противный, мерзостно-кислый, язык щиплет до боли, но гордые. Ещё бы почувствовать себя взрослым – стремление каждого мальчишки. Прошло много лет, слава Богу, я так и не пристрастился к куреву. Оказывается, смолить табак вовсе и не признак мужественности. Но всё это я понял значительно позднее. А те «трубки мира», оказывается, – просто смешные воспоминания детства. Сейчас предложи затянуться – и не подумаю даже.

Ближе к вечеру, когда жёлтый диск солнца превращается в багровый и дневной жар потихоньку улетучивается, а на тёплую землю опускается долгожданная свежесть, мы, усталые, начинаем собираться до дому. Лучше всего, конечно, ехать в телеге на душистом сене с мамой и батянькой. А вот когда прозеваешь и они уедут, то идти приходится пешком. Самую младшую, Нинульку, на себе несёшь. Идти– то в гору, вот она и изнылась вся. А куда деваться? Вечереет, дома, пока жара спала, мама поливает огурцы. От колодца до огорода метров семьдесят, вот и прикинь, сколько ей нужно принести воды на уставших плечах. О насосах тогда и слышать не слышали, воду таскали на коромыслах.

Мы с братом хватаем вёдра в руки и вперёд. Пусть они и неполные, но всё маме помощь. А тут и бабуля всех к столу зовёт:

– Ужинать, всем ужинать! Скорей в избу, руки мыть и за стол.

Нас дважды звать не надо. Мигом руки ополоснули и за стол расселись. Уха, рыба и картошка идут на «ура». Ели из большой общей миски.

На отдельной тарелке луковицы зелёные, только что с грядки. Я всегда любил под уху головку лука в соль обмакнуть и зубами в неё вонзиться. Вы думаете горько? Нет. Лук-то наисладчайший. Думаете, я вру? Нет, ни капли. Это секрет бабули, сладкий лук. Умеет она его выращивать. А мы ложками деревянными работаем. У каждого своя любимая. В чашке долго шарить не дозволялось. Зачерпнул и хлебай. Ну, а ежели кто из младших болтать или баловать удумает за столом, бабуля хрясь ложкой по лбу: «Не балуй», и в головах сразу вразумление наступает.

Глядя на взрослых, и мы, детвора, ели молча и степенно. Вкушая за ужином пищу, осознавали весь прожитый день. Поев, благодарили:

– Спасибо, бабулечка.

И скорей ко сну готовиться. Пока мама стелила постель на полу, мы мыли ноги в ведре. Ботинок на всю ораву не напасёшься. Потому летом-то, что нам Создатель дал, босые ноги приходилось драить от всей души. Как-никак весь день по пыли и траве босиком. Спали рядком.

Мы, братья, вместе, а бабуля с девчонками с краю. Почему-то она не любила рядом со мной спать, мол, во сне ногами пинаюсь. Странно, я этого никогда за собой не замечал. На ночь глядя бабуля обязательно всех перекрестит. Молитовку прочитает и шёпотом про Христа начнёт сказывать. А как дойдет до «…И гвозди вбили в рученьки и ноженьки Иисуса», сразу сердечко защемит и слёзы навернутся на глаза.

Так Христа жалко. Помню, я шёпотом, с надеждой всегда спрашивал:

– Бабуль, а Он оживёт?

– Оживёт, оживёт и всех нас спасёт, – успокоит меня бабуля.

– А где Он сейчас?

– На небесах. Он оттуда всё видит и слышит и нас бережёт от нечисти.

– А Он и в темноте видит?