Текст книги "Радости моего детства"

Я не буду описывать крики, издаваемые за столом, скажу только, что «комплименты» щедро изливались на ту и на другую. Кстати, кувшин с вишнёвым соком метко угодил мне на колени, отчего подол платья из белого приобрел цвет бордо, но в общей суматохе я не придала этому значения. Ведь в соседней комнате развернулся полигон военных действий! Вбежав, мы увидели на полу разбитую синюю вазу и подаренные мне чайные розы, сдобренные кошачьей шерстью. Пуша восседала высоко на двери. Внизу жалостливо поскуливала Тося, этот бой она проиграла. Кошка с взлохмаченной холкой и вырванным клоком шерсти на боку обвела всех победоносным взглядом.

Может быть, после этого случая бабушка и стала считать нашу пушистую мисс дурёшкой, но мы с мамой нет. Впрочем, как и всем девушкам, кошке было свойственно любопытство. Не могу не привести ещё один мелодраматический случай из жизни «енотовидной». Ей тогда исполнилось 7 лет.

В серый осенний день в нашей семье появился Том. Чувства Пуши были уязвлены. Её чёрные зрачки вытянулись в тонкую ниточку и продолжали оставаться в таком положении до конца дня. Мало того, кошка объявила двухдневную голодовку! Она легла в свой домик, отвернулась к стенке и затихла, покидая своё жилище лишь по естественной нужде. Конечно, её оскорбленные чувства можно было понять. Вся наша любовь, которая раньше всецело принадлежала домашней любимице, теперь должна была делиться между ними двумя. И между кем? Между кем?! Между НЕЙ и каким-то там… хомяком-альбиносом!!!

Том появился в нашей жизни случайно. Раздался дверной звонок. Открыв дверь, я увидела свою одноклассницу Полину. Вид у неё был удручённый. В руках девочка держала стеклянную трехлитровую банку, в которой, закопавшись в клочки газеты, что-то копошилось.

– Привет! Выручай, возьми хомячка, – с порога затараторила она. – Друг занимался их разведением, а теперь переезжает и всех раздаёт. У меня соседка одного заказала, но в последний момент отказалась. Я не могу его оставить, у меня и так уже два хомяка и собака. Мама с отчимом уперлись. Мож, ты возьмешь? Он такой хорошенький, – и Полина протянула мне банку.

– Ну-у… Я не знаю. Ма-а-ам! – позвала я.

– Иду-иду. Кто там? – подошла мама.

– Там Полина хомяка принесла. Давай возьмём? Я ведь давно хотела завести крысу. – И мы наперебой с одноклассницей ещё раз рассказали ей всю историю.

– А он не привередливый? – нерешительно спросила мама.

– Не-е-ет, – отмахнулась Полина. – Банку можно раз в несколько дней чистить, газеты туда порвёте, и всё. Ест он тоже всё подряд – крупу разную, семечки, дольки яблок и моркови. Теть Свет, возьмите! – умоляюще посмотрела на неё Полина.

– Ну что? Берём? – спросила меня мама.

– А как же? – Я обняла банку с хомяком. К Томке мы быстро привыкли. Беленький, пушистый, с двумя рубиновыми глазками-бусинками, с нежно-розовым, всегда к чему-то принюхивающемуся носиком и длинными белыми усиками. Игривый, непосредственный, ласковый, ну как не полюбить такого?

Я не скажу, что Томку мы стали любить больше, но, во всяком случае, не меньше. Поняв, что ситуацию исправить нельзя (пока), Пуша смирилась. На третий день она стала подходить к еде, а в конце недели уже вела себя как ни в чём не бывало.

Хомяка мы поместили в клетку для попугая. Её нам подарили соседи. Их попугай, воспользовавшись удобным случаем, а точнее – открытым окном, пустился в свободный полёт. Кто-то из моих одноклассников принёс хомяку специальное беговое колесо. Мама купила ему пластмассовый ярко-красный домик в форме шатра. Всё это разместили в клетке мышиного босса. Он же, как истинный хозяин, тщательно осмотрел вещи, опробовал их и нашёл сносными для эксплуатации. Но чуть не забыла упомянуть ещё об одной и, наверное, самой важной его особенности.

Том был мастером акробатического искусства. В наше свободное время он устраивал умопомрачительные шоу. С легкостью мотылька хомяк взмывал по прутьям клетки под самый её купол и так же игриво и акробатически, а порой и не совсем игриво и вообще не акробатически, спускался вниз.

Клетку я поставила на свой письменный стол, в ней Томку и кормила. Пуша никогда не пропускала этого важного процесса. Она запрыгивала на стул за письменным столом и следила, как я поворачиваю вертушок дверцы, то насыпая в его тарелочку крупы, то кладя нарезанные дольками сочные яблоки и ломтики свежей нашинкованной капусты.

Иногда я вынимала хомяка, давая ему возможность размяться и побегать. В это время, внимательно за ним следя, Пуша едва сдерживала себя от всяческого хулиганства.

Однажды никого из нас не оказалось дома, и кошка решила привести в действие свой зловещий план. Когда мы с мамой вернулись, клетка валялась на полу моей комнаты, Томкин домик у меня под софой, колесо – под письменным столом, вокруг были разбросаны мелкие клочки бумаги. Посреди этого хаоса, повинно склонив голову, сидела Пуша. Конечно, она была наказана, ей сделали строгий выговор, настучали по ушам и лишили на ужин любимого «Вискаса». В принципе, стоило ли вообще кормить её ужином, ведь она и так уже была сыта. А между тем у пушистой мисс ещё хватило наглости… обидеться на нас!!! Её зрачки приняли характерный вытянутый вид. Кошка величественно прошествовала к своему месту и, повернувшись спиной, просидела так несколько минут. Потом легла, не удостоив нас взглядом. Мы предполагали, что Пуша горда и своенравна, но что настолько цинична?! Одно не давало покоя – нигде не было крови! Кошка отличалась своей аккуратностью, но чтобы без единой капли?.. Невероятно!

Прошло два дня. Томкину клетку мама убрала в кладовку. Хотелось побыстрее забыть этот кошмар. Пуша, однако, вела себя крайне неспокойно. Дело в том, что наши с мамой диваны стояли буквой «г». Между стенкой моей софы и ножками маминой оставалась небольшая щель, посмотреть в неё было можно, а вот «просочиться», даже кошке – трудно. Ещё нужно учесть следующее: по углам полов нашей «хрущёвки» были сделаны дыры для вентиляции.

Щель между диванами как раз выводила к одной из таких дыр. Пуша с предыдущего вечера дежурила возле неё. Сначала кошка вальяжно прохаживалась, потом, опустив голову и прильнув своим зелёным глазом вплотную, начала что-то внимательно рассматривать. Её светло-серый пушистый хвост стал вилять то в одну, то в другую сторону. Мое любопытство было задето, и я, присев на край маминой софы, заглянула в отверстие. В самой вентиляционной дыре сидел… Томка!!! Он боялся пошелохнуться, чувствуя на себе пристальный взгляд «хищницы».

Я взяла хомяка на руки. Том выглядел убого: похудевший, с потемневшими глазками-бусинками и бешено стучащим сердцем. Он сразу набросился на протянутый кусочек кабачка. Когда всё немного успокоились, я смогла приблизительно восстановить события. Оказывается, Пуша неспроста эти два месяца наблюдала процесс его кормления. После нашего ухода она запрыгнула на письменный стол и повернула лапой вертушок дверцы. Но кошка не рассчитала свои силы, зацепилась когтями за прутья решётки и слишком резко дёрнула дверцу на себя. Клетка упала на Пушу, чем привела её в неописуемый ужас, а уже затем скатилась со стола на пол.

Томка не растерялся. Пока кошка находилась в шоковом состоянии, хомяк прошмыгнул в открытую дверцу и, пробежав по паласу, скрылся в вентиляционной дыре. Сидеть в пыльном подполье ему было страшно. Том выкарабкался на свет божий в противоположном углу комнаты, где его и заприметила усатая охотница. Тогда мы поняли её негодование по поводу наших гневных замечаний. Ведь её – честную и добропорядочную кошку – ни за что ни про что обвинили в зверском убийстве!

Так благополучно завершилась эта драматичная история. Томка простил Пушу за причинённую ему моральную травму, а она, всё же чувствуя за собой вину, некоторое время не подходила к его клетке.

Время затянуло их душевные раны. Нельзя сказать, что наши питомцы подружились, зажив дружно и счастливо, но претензий друг к другу больше не имели. Наверное, отношения кошки и хомяка можно было бы сравнить с отношениями соседей по коммунальной квартире, вроде не чужие люди, но и не близкие родственники, каждый сам по себе.

После того случая Томка пробыл в нашей семье ещё год. Хомячья жизнь коротка. Пуша дожила до глубокой старости – пятнадцатилетнего возраста. Незадолго до смерти она приутихла, всё больше посапывая в своём картонном домике. Потом мы уже не заводили никакую живность, а кошек и подавно. Не могли представить более умной и послушной. Красивых таких тоже поискать надо! Для нас с мамой она была лучшей. Непосредственность и величие, гордость и простота – всё сочеталось в Пушине, и каждую из этих черт она проявляла в нужный момент.

Теперь, когда я слышу фразу о том, что все кошки – дурёшки, решительно опровергаю ошибочное убеждение, приводя в доказательство биографию нашей любимицы.

Анна Кувшинова
Немецкая сказка

В моих руках фотография. Чёрно-белая, выразительная, на которую посмотришь один раз и запомнишь на всю жизнь, и с радостью будешь вспоминать. С фото на меня смотрит супружеская пара – празднично одетые мужчина и женщина лет сорока пяти, стоящие рядом. Их руки трепетно сложены вместе, черты их лиц благородны и светлы настолько, что хочется смотреть на них очень долго, а потом, отведя взгляд, задуматься о чём-то сокровенном и тёплом. Это дядя Лотар и тётя Гизела – мои немецкие дядя и тётя в день серебряного юбилея своей свадьбы.

Впервые я увидела эту фотографию, когда была ещё маленькой девочкой, и вот смотрю на неё теперь, когда прожито уже почти полжизни. И меня охватывает то же самое радостное чувство, разве что более глубоким оно стало за эти годы. И понимаю, что память о дяде и тёте должна жить дальше, в сердцах моих детей, ведь ничто доброе не должно быть забыто.

А началась эта волшебная немецкая история ещё в 1970-х годах, задолго до моего рождения, и длится вот уже около сорока лет. В те времена была очень хорошая мода на дружбу по переписке, и это давало возможность людям из разных стран не только общаться, но и узнавать о культуре и жизни своих государств. В журналах печатали адреса тех, кто хотел переписываться, и моя мама, учитель немецкого языка, написала одной немке по имени Эрика. Так завязалась дружба, а со временем эстафету по переписке взяла на себя сестра тёти Эрики, тётя Гизела.

Я помню немецких тётушек с самого раннего возраста, лет с трёх. Ещё нам писала письма тётя Элизабет, родная тётя сестёр. Благодаря письмам, фотографиям, открыткам они были намного ближе, чем родственники по крови. И мы с мамой все годы, когда кто-то интересовался о том, кто у нас живёт в Германии, говорили, что это родственники. Да и разве это было обманом? Эти немецкие женщины, которых мы ни разу в жизни не видели лично, поддерживали нас морально, а также самым необходимым: одеждой, продуктами, присылали в посылочках немецкие книги и вырезки из газет. Они дарили сказочное детство ребёнку, у которого не было отца и своего дома и который очень от этого страдал…

Отдельно хочется сказать о письмах. Тогда, девочкой, я окрылённо открывала их – мама дарила мне особое удовольствие самой разрезать конверт, радовалась, читая слова, написанные милым аккуратным почерком, искала незнакомые немецкие выражения в словаре. Эти письма всегда доставляли много радости и тепла. Тётушки старались украсить их наклейками, клали в конверты карманные календарики. А какие чудесные были открытки! С мишками и зайчиками к моему четырехлетию, с цветами для мамы, с восхитительными альпийскими видами и панорамой ночного Зальцбурга. Они запомнились на всю жизнь!

Эти письма вселяли уверенность в то, что всё непременно будет хорошо, что в жизни всегда есть место сказке, несмотря на то, что за стеной живёт дракон – конечно же, не буквально! За пару десятков лет у нас накопилось их так много, что, к большому сожалению, при переезде многие не сохранились. Потом стали появляться другие письма, и по сей день история продолжается.

Навсегда в моей памяти осталось радостное волнение, которое испытываешь, когда открываешь конверт или посылку, неповторимый запах упакованных подарков, книг и вкус наилучшего в мире немецкого шоколада! Так обычная немка тётя Гизела стала для меня доброй волшебницей вместе со своими помощницами тётей Эрикой и тётей Элизабет. Что бы ни делала тётушка, во всём было столько любви! Если она узнавала, что мне нравятся кукурузные хлопья, то не забывала вложить в посылочку пачку таких хлопьев; если ей становилось известно, что я без ума от собак, то наклейки на открытках были непременно с собаками. Каждая ленточка и аккуратно написанная буква говорили о том, что человеку за тысячи километров не всё равно, что с тобой происходит, как ты живешь. Она всегда живо интересовалась моей учёбой и очень радовалась тому, что я учу немецкий язык. Конечно же, любовь к языку родилась из любви родных людей – мамы, тёти Гизелы, тёти Эрики, тёти Элизабет.

Чем мы могли отблагодарить наших благодетельниц? Ничем, кроме тёплых ответных писем, открыток, фотографий. Тётушкам было дорого наше сердечное внимание, поздравления к Пасхе и Рождеству, ко дню рождения. А также то, что их усилиями приходила радость для одной очень нуждающейся русской женщины с ребёнком.

Эта немецкая сказка со мной уже почти тридцать лет. И если тогда детская радость была ощутимой, цветной, материальной, то с годами она стала перерастать в радость духовную, обретать светоносный христианский смысл. Лишь в юности я поняла, что через этих скромных тружениц на ниве милосердия с нами говорит Сам Господь.

Много воды утекло с момента знакомства мамы с немецкими сёстрами: больше нет СССР, ГДР и ФРГ, рухнули Берлинская стена и железный занавес, и наши страны так изменились. Но никогда никакие политические волнения не были помехой мирному тону наших писем. Мы узнавали друг от друга о том, как отражаются общественные изменения на жизни простых людей, и эти свидетельства очевидцев были куда достовернее информации из выпусков новостей.

Сейчас тёте Эрике, тёте Гизеле и её мужу, дяде Лотару, глубоко за семьдесят лет, а мне за тридцать. Перед глазами проходит целая жизнь, которую простые люди смогли сделать намного теплее, лучше, волшебнее. Тётя Гизела и дядя Лотар отметили золотую свадьбу несколько лет назад, имеют двоих дочерей, четверых внуков и шесть правнуков. Тётя Эрика – мать пятерых сыновей. Всего пять лет назад я впервые в жизни услышала голос тёти Гизелы по телефону – мягкий и заботливый голос, голос волшебницы. Сейчас она иногда звонит мне, чтобы поздравить с днём рождения, и несколько раз присылала вещи, книги и игрушки для моих дочек. Тётя безошибочно знает обо всём, что нам нужно.

Да, детям я читаю те же немецкие книги из моего детства – и чудесная история звучит другими голосами, но всё так же трогательно, как и тридцать лет назад. Открывая посылку, каждый раз с замиранием сердца вдыхаю запах немецкой сказки и плачу от радости и благодарности. А обычная немецкая женщина продолжает создавать чудо, несмотря на возраст и болезни.

И моё глубокое желание – чтобы эта удивительная связь продолжалась. Чтобы мои дочки всегда помнили о тех замечательных людях, которые помогали их маме и бабушке, которые имеют столько любви, что она изливается не только на домочадцев, а и на других нуждающихся. И бережно хранили все фотографии, среди которых та, самая прекрасная, чёрно-белая. Пусть знают они и о том, что три немецкие женщины, католики по вероисповеданию, своим деятельным милосердием уподобились евангельским Женам Мироносицам. А я буду верить в то, что эти люди окажутся в Царстве Небесном по правую руку от Господа, Который говорит: Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; Был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне… Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне (Мф. 25, 34–36, 40).

P. S. Каждое слово в рассказе – правда, имена сохранены.

Елена Чернакова
Самый лучший дед

Мой любимый день – суббота. Конец длинной школьной недели, впереди целых полдня, когда можно ненадолго забыть об учёбе, надоевших уроках и домашних заданиях. А потом ещё воскресенье! Ноги сами несут домой, скорее, скорее добежать до угла… А вдруг меня там ждёт самая главная субботняя радость? Я зажмуриваюсь и загадываю: только бы сбылось… Ура!

Напротив подъезда стоит тёмно-вишнёвая «копейка». Такая только одна, дедова. Единым духом взлетаю на пятый этаж и кричу, распахивая дверь:

– Деда!

С размаху попадаю в тёплые добрые руки, прижимаюсь головой. Дед гладит меня по волосам, потом чуть отстраняет и разглядывает.

– Подросла, коски большие. Красавица моя! Я совсем не красавица, росточком меньше всех одноклассниц, но деда говорит это так убедительно, что я ему верю. Дед ведёт меня на кухню, достаёт из своей сумки свёрточки и пакетики.

– Надо хорошо покушать, – говорит он ласково, – бабушка гостинчика собрала.

Мне и за день столько не съесть, но дед так переживает из-за моей худобы, что половину гостинчиков мне удаётся одолеть. Потом мы идём гулять. Дед идёт неторопливым уверенным шагом. Я держусь за его руку, такую надёжную, крепкую, и рассказываю. Деда никогда не перебивает меня, не торопит. Он просто слушает, иногда коротко спрашивает, если не успевает уследить за стремительным рассказом. Я точно знаю, что деда меня понимает. С ним я не чувствую себя маленькой девочкой, которую только надо воспитывать. Иногда мы останавливаемся, чтобы посмотреть на яркий осенний клён или, если это зима, поймать на варежку снежинку. Деда умеет немногими словами разрешить мои самые неразрешимые вопросы. С ним всё становится понятным и простым.

Деда рассказывает мне про то, что важно для него. Про свою работу, про машину, которая для него – как живое существо. Про бабушку, с которой он прожил всю жизнь, про свою многочисленную родню. Передо мной открывается неведомый взрослый мир, которого я немного побаиваюсь.

– Главное – труд, – часто говорит деда, – терпение и труд всё перетрут.

Я деду верю. Чего-чего, а труда в его жизни было предостаточно.

– Деда, а когда тебе было столько же лет, сколько мне сейчас, вы во что любили играть? – спрашиваю я, излив свои обиды, что меня не всегда берут в игры, где надо бегать или кидать мяч в цель.

– Играть, – задумчиво повторяет дед, – мало играть удавалось. Мне мой дед Фаттей в шесть лет первую делянку льна выделил, пока не выдергаю весь – не то что играть, поесть нельзя было пойти. Мяч был из старых тряпок, ружья из палок делали. Бабки ещё были. У меня ловко получалось выбивать. Бывало, в праздник соберёмся улицей и играем, пока солнце не сядет. А наутро на работу. Работали всерьёз, никто не смотрел, что маленькие ещё. По-взрослому спрашивали.

А мне так учиться хотелось! Но… Часто в жизни бывает какое-нибудь «но». Семь классов удалось закончить кое-как.

Это мне не очень понятно. Почему только семь и почему маленькие дети не могут играть сколько им хочется? Работать же должны взрослые!

– Время было такое, – говорит дед, – тяжёлое, трудное время. Все так жили. Голодно, холодно, надеть нечего было. Помню, корова у нас пала, умерла то есть. Мама так убивалась, плакала. Мы вокруг неё столпились и тоже давай реветь. Потом дед Семён пришёл, посмотрел, слёзы нам вытер. А наутро мы с братом пошли стадо пасти. Мне было восемь, братке лет шесть. День пасём, вечером нам молока наливали. Домой бежим, а остальные уже у ворот ждут. Мама нам по куску хлеба даст, чёрный-чёрный хлеб, а мы молоко заработали. На всю жизнь я тогда чёрного хлеба наелся. Летом полегче было. Огород выручал да лес. Ягоды, грибы разные. Уйдём утром, к обеду домой полные корзины несём.

Лес дед любил и хорошо знал. Летом мы ездили с ним в сосновый бор за черникой. Ягоду он собирал быстро и ловко, находил самые лучшие полянки.

– Леночка, смотри скорей, какая ягода! – Деда радовался искренне, помогая мне набирать ведёрко.

Однажды мы с ним набрели на маленькое лесное озерцо. Я бегала вдоль берега, собирая какие-то затейливые палочки и шишки, а он задумчиво сидел на бревне и, казалось, впитывал в себя очарование лесной тишины. Плескалась мелкая рыбёшка, колыхались жёлтые кувшинки.

– Какая красота на свете, – тихо сказал он. Я присела рядом, прижалась к дедову плечу и тоже замерла, заколдованная лесной сказкой.

Иногда летом дед вывозил меня, любимую внучку, на родину, к предкам, как он говорил. Его родное село Сростки – красивейшее место Алтая. Дорога идёт вверх-вниз, поля перемежаются перелесками. Проезжаем старинный Бийск.

Дед рассказывает:

– Вот здесь исполнилась моя мечта. Не вся, правда, только часть. Я на водителя выучился. Хотел дальше пойти, на механика, на инженера, да не получилось. А вон там вокзал. Отсюда твоя бабушка меня в армию провожала. Думали, на три года, а оказалось – на семь.

Дед замолкает. Война – это то, о чём он не любит вспоминать. И фильмы о войне не смотрит. Мы знаем, что деда начал войну с первого дня под Киевом и закончил её в Китае в 1947 году. По счастью, не получил тяжёлых ранений, но всё хуже слышал с возрастом, из-за контузии. Мой отец как-то, посмеиваясь, проговорил:

– Самое тяжёлое воспоминание вашего деда о войне – как с него немец в плену сапоги снял.

– Да, а что ты думаешь, – резко сказал дед, – нас, молоденьких курсантов, без оружия прос то бросили, немец нас голыми руками взял. А сапоги-то у меня новые были, только получил. Офицерские… Первые добрые сапоги. Никогда у меня таких за всю жизнь ещё не было.

– Деда, а в плену страшно было? – спрашиваю я, ожидая наконец-то услышать героический рассказ о войне.

– Ничего там страшного не было, обидно только. Мы через два дня сбежали. Думали, как в песне, войну шутя пройдём. Не так в жизни оказалось. Но прошли! И домой вернулись, к детям.

На День Победы мы всегда приезжали к деду. Он надевал все свои ордена, а их было немало, шёл на парад, стоял там на трибуне. Однажды, я тогда была уже постарше, дед показал мне письма к однополчанам. Война открылась мне в этих воспоминаниях совсем не такой, как о ней говорили официально. Это тяжёлая грязная работа, постоянный страх, бесконечные лишения. Но мой деда был настоящим героем! Это было понято из того уважительного тона, каким обращались к нему его сослуживцы.

Мы приезжаем в Сростки. Старый дом на берегу вечно шумящей Катуни. Там живёт младшая дедова сестра. Мы знакомимся с многочисленной роднёй, ходим в гости. Обязательно идём на старое кладбище.

– Вот тут дед Фаттей, тут его брат, подальше дед Семён и бабушка Марья.

Дед бережно касается старых памятников и железных крестов с завитушками, как будто гладит давно ушедших близких людей. Мне совсем не страшно, а как-то особо тепло на душе. Тут мои прадеды, а я их продолжение. Тянется в вечность крепкая нить рода Поповых. Подходит ещё кто-то из пожилых родственников. Я тихонько слушаю, как они вспоминают далёкое время, ещё до войны.

– Ты, Василий Егорыч, – так по-сельски зовут здесь деда, – в начальники выбился, а не зазнался. Помнишь, как мы, бывало, улица на улицу песни пели, кто кого перепоёт? Чуб у тебя тогда был чёрный, а сейчас все кудри подрастерял.

Дед смеётся, вспоминает, как в школе его за грамотность ругали да как в опорках зимой по морозу бегали. Он, пожилой, проживший тяжёлую жизнь человек, постоянно радовался.

Однажды он приехал под Новый год. Я выздоравливала после очередной ангины и унылая бродила по дому. Всё пропустила – школьную ёлку, праздник на работе у родителей. Жди теперь целый год. А год – это почти вечность.

– Да ты что! Год пролетит – не заметишь. Ёлка-то есть у вас?

Ёлка, большая и пушистая, лежала на балконе. Дед отослал меня из комнаты, занёс её в дом и прикрыл дверь.

– Ёлка с мороза, холодная, а ты ещё слабенькая. Пусть греется пока, а мы будем придумывать, как праздник веселей отметить.

Дед был самым преданным ценителем моих талантов. Я показывала ему танцы, что придумывала на ходу, читала стихи, в том числе и те, что не слишком ловко сочиняла сама. Он по-настоящему мне аплодировал, и ему действительно нравилось это! Мой дед не посмеивался над наивным творчеством, а радовался вместе со мной. Новогодний спектакль был утверждён!

Потом мы наряжали ёлку. Дед с азартом выбирал игрушки и пристраивал их на пушистых пахучих ветках. Его лицо светилось искренней радостью, не было в нём ни тени снисходительности, что бывает у взрослых, когда они принимают участие в детских играх.

Потом наступил Новый год. Мне, как взрослой, разрешили сидеть за большим столом. Под ёлкой лежали подарки, но это было не самое главное. Я тоже приготовила сюрприз для всех. Это были короткие пожелания на узких листах бумаги, вырванных из тетради в клетку. Даже не пожелания, а добрые слова: «Самому доброму», «Самому умному», «Самому храброму», «Самому умелому». На одной полоске было написано «Самому, самому лучшему». Полоски я скатала в трубочки, сложила в чашку и попросила каждого достать по одной. Все, посмеиваясь, доставали пожелания. Деда не смеялся, а очень серьёзно достал свою полоску, приговаривая:

– Как год начался, так и пройдёт. Конечно, мой деда оказался самым-самым лучшим! По-другому просто не могло быть. Я забралась к нему на колени, он поглаживал жидкие косички, то и дело приговаривая:

– Самому, самому лучшему! Деду! Спасибо, Леночка.