Текст книги "Социология регионального и городского развития. Сборник статей"

В территориальной проекции экономическая теория конвенций Л. Тевено позволяет, с одной стороны, выявлять латентные процессы, лежащие в основе формирования коллективного субъекта как единого целого, с другой – обнаруживать факторы, приводящие к возникновению внутренних противоречий, конфликтов и кризисов, а значит, способствовать поиску путей их успешного преодоления.

Помимо названных выше в рамках экономической социологии существуют и другие подходы к анализу и интерпретации социально-экономического поведения, получившие широкое признание со стороны международной социологической общественности. В частности, это концепции социальной и культурной встроенности (embeddedness) М. Грановеттера, зависимости от пути (path dependency) П. Дэвида [28; 33] и др., которые также с полным основанием можно использовать для изучения территориального поведения коллективного субъекта.

Таким образом, мы постулировали возможность социологического анализа территориального поведения коллективного субъекта в двух пересекающихся системах методологических «координат» – холистской и индивидуалистической. Центральной категорией, объединяющей оба подхода и легитимирующей данную возможность, является коллективная общность – такой тип общности, который в определенных условиях и в определенном смысле может быть концептуализирован как коллективный субъект, консолидированно вступающий в социальные взаимодействия с другими коллективными субъектами. Коллективная общность характеризуется коллективным сознанием, коллективным поведением (действием), которые не сводятся к простой сумме сознаний и действий составляющих ее индивидов. Поэтому в пространстве кросс-групповых взаимодействий такую общность условно можно принять за социальную единицу (unit) (на что в свое время указывал еще Т. Парсонс) или «индивидуального» актора и на основе такого допущения применить к их анализу перспективы методологического индивидуализма (в частности, теории социального действия М. Вебера, Т. Парсонса, Ю. Хабермаса, сетевой подход X. Уайта и М. Грановеттера, теорию рационального выбора Дж. Коулмана и др.). В качестве групповых социальных параметров коллективных общностей следует рассматривать доминирующие в них паттерны социального поведения, групповые интересы, нормы, ценности, традиции и обычаи («социальные факты», по терминологии Э. Дюркгейма) и, соответственно, элиминировать и не учитывать при систематическом анализе все отклонения от этого мейнстрима как несущественные.

Трактуемые подобным образом коллективные общности отличаются следующими важными характеристиками. Во-первых, они являются специфическими статистическими социальными субъектами, важнейшей особенностью которых является статистический характер проявления их основных социокультурных признаков и свойств. Во-вторых, социальные характеристики коллективных общностей не являются раз и навсегда данными, а как бы «плавающими», непрерывно изменяющимися в определенных границах (задаваемых более широким социокультурным и политико-экономическим полем), причем динамика их изменения иная, чем у индивидов, и подчиняется иным факторам и закономерностям. У индивида это главным образом социально-темпоральный фактор: время + социализация, у коллективной общности – социально-пространственно-временные факторы: геополитическое и геоэкономическое положение, динамика уровня экономического (не)благополучия, характер политической организации (в континууме анархия – демократия – диктатура), этнокультурные и конфессиональные особенности (как наиболее устойчивые в пространстве и времени), динамика уровня образования, половозрастной структуры и т. д. В-третьих, коллективные (и особенно территориальные) общности оказываются как бы «встроены» в систему взаимодействий в континууме «ядро – полупериферия – периферия» (см. подробнее [4; 6; 39; 49; 52 и др.]). Данная система оказывает существенное воздействие как на текущее состояние входящих в нее элементов, так и на их долговременную динамику (в некотором смысле она может рассматриваться аналогом социальных сетей, складывающихся на межличностном уровне).

Одной из серьезных методологических задач в рамках теории территориального поведения коллективного субъекта является разграничение понятий и соответствующих им сегментов социальной реальности, обозначаемых как общество, коллективная общность, социальная группа. Как известно, категория «общность» является одной из наиболее широких в социологии. И общества, и социальные группы можно рассматривать как отдельные типы общностей. Вместе с тем не каждое общество и не каждую группу можно характеризовать как коллективную общность. Как представляется, феномен коллективности может присваиваться данными сообществами людей на более или менее длительный период времени, но может ими и утрачиваться. Наиболее близкими, но не совпадающими по социальному смыслу являются понятия «коллективная общность» и «социальная группа», которые можно трактовать в том числе и как целевые группы, объединенные на основе общих интересов, целей, ценностей и выступающие в социальных интеракциях как индивидуальный актор (социальный субъект). В этом смысле наиболее очевидными примерами коллективных общностей будут семья, трудовой коллектив, соседская община (жильцы одного дома, одного двора, улицы, городского микрорайона), поселенческая общность (городская, сельская). Вместе с тем все эти социальные образования, относящиеся к типу малых или первичных групп, успешно и масштабно исследуются в рамках существующих индивидуалистических и социально-психологических парадигм.

Интерес ad hoc представляют такие общности, в которых субъектность (коллективность) проявляется латентно и может быть объективирована только лишь с позиций методологии холизма. Таковыми являются, прежде всего, социально-территориальные общности, инкорпорированные в регионы различного уровня: от административного района в составе области до государства (общество) и макрорегиона (геополитического и/ или геоэкономического образования).

Субъектность социально-территориальной общности может объективироваться в двух ипостасях: во-первых, в политической власти или административном руководстве, персонифицированных в фигуре руководителя данного территориального образования (главы администрации района, губернатора, президента) или соответствующем политическом институте (парламенте, правительстве и т. д.); во-вторых, в гражданском обществе как деперсонифицированном субъекте, эксплицирующем себя в гражданских движениях, группах интересов и группах давления, различных формах массового (в том числе территориального [14]) поведения и т. д.

Изучение коллективной общности как коллективного субъекта имеет давнюю традицию. Методологический холизм признает в качестве субъектов, принимающих решения и осуществляющих тот или иной вид деятельности, социальные группы, общности, классы и другие сообщества людей. На наш взгляд, утверждение о существовании коллективного субъекта социального поведения (в частности, социально-территориальной общности) имеет веские основания. Очевиден тот факт, что каждый индивидуальный субъект, входя в ту или иную общность, вступает во взаимодействия с другими членами этой общности. При этом основатели холистской методологии справедливо полагали, что, осуществляя свою деятельность в пределах определенной общности людей, индивидуальный субъект руководствуется не только эгоистичной потребностью в удовлетворении своих личных (индивидуальных) интересов (на чем основываются индивидуалистические перспективы), но и особым «этическим порядком» [19, с. 126], господствующим в пределах той или иной общности.

Анализ социальных общностей во всех проявлениях их коллективности, основанный на принципах методологического холизма и методологического индивидуализма, позволяет рассмотреть с новых позиций актуальные процессы современного российского и мирового порядка, ответить на многие вопросы, которые невозможно объективировать, опираясь лишь на теоретические положения первого или второго подходов.

Литература

1. Акашев Ю. Д. Историко-этнические корни русского народа. М.: Социум, 2000.

2. Бернштам Т. А. Локальные группы Двинско-Важского ареала: Духовные факторы в этно– и социокультурных процессах // Русский Север: К проблеме локальных групп / Ред. – сост. Т. А. Бернштам. СПб., 1995. С. 208–317.

3. Верховин В. И., Зубков В. П. Экономическая социология: монография. М.: Изд-во РУДН, 2002.

4. Грицай О. В., Иоффе Г. В., Трейвиш А. И. Центр и периферия в региональном развитии. М.: Наука, 1991.

5. Завалишин А. Ю. Территориальное социально-экономическое поведение россиян на рубеже XIX–XX вв. // Отечественный журнал социальной работы. 2006. № 2. С. 48–58.

6. Завалишин А. Ю. Центр и периферия в проекции социально-экономического поведения: междисциплинарный подход // Социальные и гуманитарные науки на Дальнем Востоке. 2006. № 2. С. 74–84.

7. Завалишин А. Ю., Рязанцев И. 77. Территориальное поведение: опыт теоретико-методологического анализа // Социологические исследования. 2005. № 10. С. 83–92.

8. Кочетов Э. Г. Геоэкономика (Освоение мирового экономического пространства): учебник. М.: Изд-во БЕК, 1999.

9. Нуреев Р. М. Курс микроэкономики: учебник для вузов. 2-е изд., изм. М.: Изд-во НОРМА, 2001.

10. Парсонс Т. О структуре социального действия. М.: Академический проект, 2000.

11. Политическая культура и политическое поведение нижегородских избирателей: монография / Е. В. Ахметова, П. С. Волоковых, Л. С. Дятлова и др. Н. Новгород: НИСОЦ, 2001.

12. Радаев В. В. Экономические и социологические концепции хозяйственного поведения человека: Сравнительное исследование: авт. дис… д-р экой. наук. М., 1997.

13. Радаев В. В. Основные направления развития современной экономической социологии // Экономическая социология: Новые подходы к институциональному и сетевому анализу / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев. М.: РОССПЭН, 2002. С. 3–18.

14. Рязанцев И. П., Завалишин А. Ю. Территориальное поведение россиян (историко-социологический анализ). М.: Академический Проект; Гаудеамус, 2006.

15. Тевено Л. Организованная комплексность: конвенции координации и структура экономических образований // Экономическая социология: Новые подходы к институциональному и сетевому анализу / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев. М.: РОССПЭН, 2002. С. 19–46.

16. Традиционное мировоззрение и духовная культура народов европейского Севера / Отв. ред. Н. Д. Конаков. Сыктывкар: Коми НЦ УрО РАН, 1996.

17. Уайт X. Рынки и фирмы: размышления о перспективах экономической социологии // Экономическая социология: Новые подходы к институциональному и сетевому анализу / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев. М.: РОССПЭН, 2002. С. 96–118.

18. Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие / Пер. с нем. под ред. Д. В. Скляднева. СПб.: Наука, 2001.

19. Шмоллер Г. Народное хозяйство, наука о народном хозяйстве и ее методы / Пер. с нем. В. М. Нечаева. М.: Изд. К. Т. Солдатенкова, 1902.

20. 1ntegraci0n regional de America Latina: Procesos у actors / Ed. J. Behar, R. Giacalone, N. B. Mellado. Estocolmo: Universidad de Estocolmo, 2001.

21. Microregionalism and World Order / Ed. by S. Breslin, G. Hook. Basingstoke: Palgrave, 2002.

22. Buzan B. People, States and Fear: An Agenda for International Security Studies in the Post-Cold War Era. Harvester: Wheatsheaf, 1991.

23. Trade Blocs? The Future of Regional Integration / Ed. by V. Cable, D. Henderson. L.: Royal Institute of International Affairs, 1994.

24. Castells M. The Rise of the Network Society. Massachusetts; Oxford: Blackwell Publishers, 1998.

25. Local Actions: Cultural activism, power, and public life in America / Ed. by M. Checker, M. Fishman. N.Y.: Columbia Univ. Press, 2004.

26. Coleman J. Foundations of Social Theory. Cambridge: Mass, 1990.

27. Cox R. Critical Political Economy // International Political Economy: Understanding Global Disorder / Ed. by B. Hettn. L.: Zed Books, 1995.

28. David R. Path Dependence: Putting the Past into the Future of Economics // Technical Report. 1988. August. № 533.

29. Forde E. R. The population of Ghana. A study of the spatial relationships of its sociocultural and economic characteristics. Evanston: Northwestern Univ. Dep. ofgeogr., 1968.

30. Regionalism and World Order / Ed. by A. Gamble, A. Payne. Basingstoke: Macmillan, 1996.

31. Gilpin R. The Political Economy of International Relations. Princeton: Princeton Univ. Press, 1987.

32. Graham M. The Beginner’s Book of Australian Politics. Wentworth Falls: Social science press, 1986.

33. Granovetter M. Economic Action and Social Structure: The Problem of Embeddedness //American Journal of Sociology. 1985. V. 91. № 3. November. P. 481–510.

34. Habermas J. Theorie des kommunikativen handelns. Frankfurt, 1981.

35. New and Critical Security and Regionalism: Beyond the Nation State / Ed. by J. Hentz, M. Boas. Aldershot: Ashgate, 2002.

36. Hettne B. Globalization and the New Regionalism: The Second Great Transformation // Globalism and the New Regionalism / Ed. by B. Hettne et al. Basingstoke: Macmillan, 1999.

37. Hettne В., Söderbaum F. The New Regionalism Approach // Politeia. 1998. № 17. P. 6–21.

38. Subregionalism and World Order / Ed. by G. Hook, I. Kearns. Basingstoke: Macmillan, 1999.

39. Centre – Periphery Relations in Russia: The case of the Northwestern regions / Ed. by G. H. Blackisrud. Aldershot; Burlington USA: Ashgate, 2001.

40. Latour В. Reassembling the Social: An Introduction to Actor-Network-Theory. Oxford: Oxford Univ. Press, 2005.

41. Lofland J. Protest: Studies of Collective Behavior and Social Movements. New Brunswick; L.: Transaction Publishers, 1985.

42. MacLean S. Peacebuilding and the New Regionalism in Southern Africa // Third World Quarterly. 1999. № 20. P. 943–956.

43. Mattli W. The Logic of Regional Integration: Europe and Beyond. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1999.

44. Mittelman J. The Globalization Syndrome: Transformation and Resistance. Princeton: Princeton Univ. Press, 2000.

45. Phillips T. L. Symbolic boundaries and national identity in Australia // The British Journal of Sociology. 1996. V. 47. № 1. P. 113–134.

46. Robson P. The Economics of International Integration. 4th ed. L.: Routlege, 1998.

47. Sandler T. Global collective action. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 2004.

48. Shaw T. New Regionalism in Africa in the New Millennium: Comparative Perspectives on Renaissance, Realisms, and/or Regressions // New Political Economy. 2000. № 5. P. 399–414.

49. Shils E. Center and Periphery: An Idea and Its Career, 1935–1987 // Center: Ideas and Institutions / Ed. by L. Greenfeld and M. Martin. Chicago; London: The Univ. of Chicago Press, 1988. P. 250–282.

50. Söderbaum F. The Political Economy of Regionalism in Southern Africa. Göteborg: Göteborg Univ., 2002.

51. Tarrow S. Power in movement: Social Movements, Collective Action and Politics. Camdridge; N.Y.: Cambridge Univ. Press, 1994.

52. Wallerstein J. The Modern World System. V. I–III. N.Y.: Academic Press, 1974–1989.

53. Waltz K. Theory of International Politics. Reading, Mass.: Addison-Wesley, 1979.

54. White H. C. Markets from Networks: Socioeconomic Models of Production. Princeton; Oxford: Princeton Univ. Press, 2002.

55. Laformazione continua a sostegno dello sviluppo locale: Un’ analisi di akune realta rurali trentine / Ed. E. Zucchetti. Milano: Vita e Pensiero, 2000.

Территориальные аспекты структурирования социального пространства
Г. В. Лысенко

Социальные отношения пространственно определены. «Пространство и время есть фундаментальные материальные измерения человеческой жизни», – отмечает М. Кастельс [18, с. 354]. Пространственные характеристики определяют содержание и границы реальностей, обладающих качественной спецификой.

Для характеристики структуры социального пространства используются понятия «ресурсы» и «капиталы». В трактовке Э. Гидденса ресурс понимается как капитал, имеющий материальную составляющую и власть. П. Бурдье демонстрирует различие понятий «ресурс» и «капитал». Для измерения многомерного социального пространства и характеристики позиций агентов в своих работах он использует понятие капитала и трактует его как востребованную потенциальную возможность. В работах французского ученого прослеживается мысль о том, что ресурс как потенциал превращается в капитал, если он востребован и легитимирован как ценность. Структурированность социального пространства предполагает наличие механизмов капитализации свойственных ему легитимных средств, а также легитимизации механизмов их использования, вследствие чего ресурс, включенный во взаимодействия, приносит его держателю прибыль. Согласно П. Бурдье, «капитал – это… неравномерно распределенная и неравнодоступная ценность, которая приобретается не мгновенно, но предполагает наличие инструментов присвоения» [23]. Неравномерность и ценность рассматриваются как свойство дефицитности ресурса [4, с. 524].

Еще одной сущностной характеристикой капитала, имеющей значимость для понимания структуры социального пространства, является его способность конвертации. В. В. Радаев отмечает, что отличие ресурса от капитала заключается в его неконвертируемости. Именно неконвертируемость не позволяет рассматривать ресурс в качестве капитала [24, с. 20–33].

Таким образом, в научной литературе понятие «капитал» трактуется как легитимная, неравнодоступная, дефицитная ценность, обладающая способностью к самовозрастанию и конвертации, а ее совокупность, каналы формирования и легитимность определяют структурированность социального пространства.

Множественность дифференцированных социальных универсумов предполагает наличие множественности ресурсов и капиталов, характеристика которых представлена в работах зарубежных и отечественных авторов.

В своем понимании природы капитала П. Бурдье, следуя марксистской традиции, развивает ее применительно к новым историческим условиям. Ученый указывает на наличие в обществе множества капиталов: экономического, культурного, социального, символического, а также отмечает сравнительную значимость каждого из них в различные исторические эпохи [5, с. 140].

Среди авторов второй половины XX – начала XXI в. нет единой точки зрения о типах и параметрах капиталов социального пространства, ученые предлагают несколько видов капиталов, совокупность которых структурирует социальное пространство. В середине XX в. Г. Беккер предлагает понятие «человеческий капитал», рассмотренный в его одноименной работе [3, с. 86–104]. Э. Гидденс выделяет два главных, по его мнению, типа ресурсов: аллокативные и авторитативные. Аллокативные ресурсы относятся к формам управления, объективированным в материальных носителях: объекты (сырье, земля), товары и другие материальные явления. Однако их «материальность» относительна, отмечает исследователь, поскольку они связаны с типом социальных взаимодействий, существующих в обществе, и встроены в процессы структурации. Авторитативные ресурсы (полномочия) относятся к преобразовательным возможностям управления акторами. Власть порождается определенными формами господства, базирующимися на асимметрии ресурсов. У. Бек, в рамках концепции риска, формулирует определение экспертного капитала; М. Кастельс, анализируя «информациональную» эпоху, подчеркивает роль капитала информации и знания. Рассматривая медиатизацию современного общества в целом и политики в частности, П. Шампань выделяет роль медийного капитала, «медиатический капитал» [27]. Ресурсный подход при анализе современного российского общества используют отечественные авторы. Отечественный исследователь В. В. Радаев предлагает к изучению те формы капитала, которые релевантны, по его мнению, для анализа хозяйственной жизни с точки зрения экономической социологии. К их числу он относит экономический, физический, культурный, человеческий, социальный, а также выделяет административный и политический и символический капиталы [24, с. 22]. При этом физический капитал ученый предлагает трактовать как физиобиологические и психические качества работника, позволяющие ему конкурировать на рынке труда, а физиологический включает здоровье, трудоспособность, наличие определенных физических качеств [Там же, с. 24].

В контексте нашей работы, наряду с заявленными видами капиталов, несомненное значение имеет пространственный капитал, обладающий символическим значением и конвертируемый в другие виды капитала. Капитал пространства (территории/места) широко обсуждается как в зарубежной, так и отечественной литературе.

В классической социологии XIX в. можно выявить две точки зрения о проблеме соотношения территории и социума. С точки зрения Э. Дюркгейма, территория как фактор конструирования социального пространства утрачивает свое значение по мере развития общества, напротив, Г. Зиммель допускает, что реальное пространство (территория) оказывает влияние на качественные характеристики социальных взаимодействий. Он подчеркивает, что «единство близости и отдаленности свойственны всякому отношению между людьми» [16, с. 140]. В развитии межличностных отношений важным фактором выступает земля, причем речь идет о земле не только в буквальном (физическом) смысле, но и в переносном, как о жизненной субстанции, которая привязана если не к пространственному месту, то к духовному окружению.

В работах современных авторов связь территории и социальных взаимодействий получила неоднозначную трактовку. Э. Гидденс подчеркивает, что динамизм изменений современных обществ, исключительный как по темпам, так и по масштабу и глубине, обусловил разделение пространства и времени, социальные отношения отделяются от «локала», благодаря развитию связей с «отсутствующими» другими [29, р. 18].

Проблема взаимодействия локального и глобального пространств представлена в работах М. Кастельса, который уточняет: «…элиты космополитичны, народы локальны». Введя понятие «пространство потоков», ученый отмечает, что космополитичная элита контролирует узлы сетевых потоков информации и занимает трансграничное положение, простые люди живут локально в своих городах и странах. «Пространство власти и богатства пронизывает весь мир, тогда как жизнь и опыт народов укоренены в конкретных местах, в их культуре, истории» [18, с. 389]. Ученый устанавливает взаимосвязь между укорененностью социальной организации во внеисторических потоках информации, вытесняющей логику конкретного места и выходом глобальной власти из-под «социополитического контроля локально-национальных обществ с исторической спецификой» [Там же].

В связи с процессами глобализации исследователи проблематизируют понятие территориальности – от полного отрицания региональных (национальных) трактовок общества (Н. Думай [20, с. 27]) и «истончения» «миров мест» до выражения идеи местной/региональной социально-политической мобилизации, формы которой ориентированы на логику развития конкретного места. Вместе с тем целесообразно анализировать не дихотомические отношения «пространство потоков» и «пространство мест», «пространство и время», а выявлять взаимосвязи и взаимозависимости глобального и локального. Справедливо отмечает У. Бек, что «проблемы глобального уровня становятся частью повседневного локального опыта и “моральных жизненных миров”» [2, с. 25]. По его мнению, глобализация заключает в себя не только глобализацию, но и локализацию. Невозможно анализировать проблемы глобализации, не уделив внимания конкретным территориям и местам. В контексте нашей работы важно замечание исследователя, что «одним из важнейших следствий глобализации является возвращение к понятию места». Раскрывая диалектику глобального и локального, Р. Робертсон вводит термин «глокализация». Данное понятие открывает возможность перед исследователями изучать глобальное на локальном уровне, например рассматривая регион не как территориальную «единицу с четкими границами, а как узел в сети преодолевающих границы процессов» [Там же]. Автору близка трактовка И. М. Бусыгиной, отметившей, что «последствия глобальной перестройки и местная локально-ориентированная среда переплетаются, накладываются друг на друга, влияние глобальных процессов опосредуется локальными/региональными факторами» [7].

Таким образом, расширение пространственно-временной дистанции и «высвобождение» социальных действий из контекста соприсутствия, на наш взгляд, является сложным процессом, в котором реализуются как процессы унификации, конструируемые институциональными глобализирующимися структурами, так и процессы локализации, отражающие физический, материальный контекст действия, имеющий символическое выражение. Общество, «обосновываясь в определенной местности, придает пространству некое содержание… и оказывается тем самым замкнутым внутри этого местополагания» [9, с. 127].

Природная географическая среда как место проживания группы определяет характер социальных взаимодействий и/или определяется ими, тем самым актуализируя региональную идею как пространственную локализацию. Об этом свидетельствует и возрастающее число работ, посвященных исследованию региона. Регион пространственно локализован, при этом пространство трактуется как территория, имеющая определенную протяженность, как историческая освоенность физического и географического пространства [8, с. 42–66]. Принимая во внимание понятие «третьепространство», введенное постмодернистами (Р. Аллен, Э. Содж, А. Лефевр), в пространстве региона можно выявить реальное пространство – физическая среда, ментальное – пространство идей о пространстве и социальное пространство – проживаемое пространство, где сливаются эмоции и действия воедино [26]. Взаимосвязь, возникающая между тремя пространствами, является не диалектической, а «триалектической» [30, р. 257].

Рассматривая регион как комплекс сплетения социальных взаимодействий, ученые считают возможным использовать не только экономические и социальные показатели, но и переменные, связанные с «окружающей средой», историей региона, уровнем развития, культурой инфраструктуры [см. 1], а также, по мнению автора, позициями акторов регионального политического поля.

Взаимодействующие институциональные и индивидуальные акторы формируют сети внутренне и внешне ориентированных связей. Внутренние связи формируют региональную общность, внешне ориентированные связи региона определяют его позиции в сети горизонтальных (межрегиональные) и вертикальных («центр – регион») отношений.

Регион как реальное пространство, как природно-географическая среда обладает совокупностью ресурсов, которые очерчивают потенциальные возможности региона и его позиции в системе горизонтальных и вертикальных связей. Уникальные ландшафты и климатические условия, полезные ископаемые и качество почвы являются ресурсами, капитализация которых позиционирует регион в сети пространственных отношений. Природно-географические факторы благоприятные определяют условия развития некоторых отраслей промышленности и сельского хозяйства, туристического бизнеса в регионе. Вместе с тем механизм капитализации природных ресурсов региона определяется не только ценностью ресурсов, поскольку она относительна, а конфигурацией капиталов социального пространства, социальным и историческим контекстом. Причем, по мнению автора, особое значение имеют административный и политический капиталы, влияющие на востребованность ресурсов региона, а следовательно, на процессы формирования неравенства регионов по данному параметру.

Второй параметр, влияющий на пространственное неравенство регионов, носит символический характер и связан с конструированием региональной идентичности, которая в свою очередь является «носителем» социального и человеческого капиталов.

Региональная идентичность характеризуется доверительностью социальных отношений, социальной сплоченностью [10, с. 125–133]. Пространственная рефлексия акторов по отношению к территории как к родине, самоидентификация с ней, осознание и эмоциональное восприятие территории [12] и участников социального взаимодействия в данном пространстве позволяют определить регион через типологию социального взаимодействия, в котором символической ценностью обладает территория.

Историческое освоение географического места/региона имеет свой геокультурный и одновременно образно-географический потенциал. Геокультурный образ – это система наиболее ярких и значимых геопространственных знаков, символов, характеристик, описывающая особенности развития и функционирования регионов [13; 14, с. 10–16; 17, с. 134–145; 21; 19, с. 383–397]. Наличие географического образа фактически маркирует регион, его отсутствие или слабая выраженность свидетельствуют о несформировавшемся региональном самосознании. Конструирование, осмысление и освоение географических образов осуществляются как в межличностном общении, так и в массовых коммуникациях. Репрезентация географических и парагеографических (исторических, культурологических) образов в массмедиа определяется региональной стратегией, в зависимости от понимания институтами власти цели и технологий реализации стратегии [15, с. 109–110]. В смысловом контексте регион как пространственно-территориально-символический феномен обозначается через понятия «земля» и «край», которые наполняются новым содержанием, в том числе «малая родина», «наша земля». В этом смысле регион как место понимается в трактовке Хайдеггера «место как дом бытия».

Региональные различия, воспринимаемые с точки зрения качества жизни, как в финансово-экономическом аспекте, так и символически смысловом либо формируют качество внутренних связей, ориентированных на достижение конкурентных преимуществ, либо вызывают чувства провинциализма и отсталости. Соответственно региональная идентичность как «плотность социальных связей», ориентированных на достижение региональных целей, трактуемых в том числе как качество жизни населения, может стать основанием для демонстрации реальных или символических достижений региона.

В пространственном определении региона важное значение имеет система вертикальных отношений между центром (ядром) и регионом. В дихотомии центр – регион пространство взаимоотношений характеризуется разновекторной направленностью, различной степенью интенсивности и плотности социальных связей/сетей. В сети отношений центр является капиталом: 1) как сосредоточение социальных отношений, определяющих конфигурацию социального пространства и архитектонику социальных полей: политического, экономического, медийного; 2) как место/территория проживания; 3) как идеологическая конструкция, легитимирующая капитал центра. Как справедливо отметил французский социолог П. Бурдье, «пространство, точнее, место и площади овеществленного социального пространства или присвоенного физического пространства обязаны своей дефицитностью и своей ценностью тому, что они суть цели борьбы, происходящей в различных полях, – в той мере, в какой они обозначают или обеспечивают более или менее решительное преимущество в этой борьбе» [6, с. 42]. В соответствии со структуралистским конструктивизмом (П. Бурдье), центр и периферия социального пространства страны дистанцированы, и объективно – формально (юридически) и фактически (территориально), – и субъективно конструируясь представлениями и практиками агентов. В этом смысле центр выступает как значимая ценность для акторов, определяя статусы/позиции акторов в социальном пространстве, в котором капиталом прежде всего выступает «место».