Текст книги "Социология регионального и городского развития. Сборник статей"

Социологическое вмешательство является, значит, «методом, который был понят как изучение социальных движений и поведения, с ними связанного» [23, р. 13]. Оно представляет собой практику, адаптированную к специфической концепции общества [22, р. 41]; позволяющую «войти в отношение с самим социальным движением» [22, р. 184] и проводить действие, с тем чтобы «обнаружить основные социальные конфликты в новом обществе» [22, р. 10].

Обращает на себя внимание и еще одна сторона, присущая подходу А. Турена. Он, в частности, утверждает: «…мы не будем отрицать, что наш собственный интерес в акционистском анализе связан с большей чувствительностью к движениям социального преобразования, чем с механизмами интеграции общества» [20, р. 150]. И эта «чувствительность к движениям социального преобразования» предполагает развитие у социолога «чувства солидарности с коллективными действиями» [22, р. 251].

Обращает на себя внимание еще одно положение А. Турена, связанное с социологией вмешательства: «Социология по необходимости выступает против власти по одному простому основанию, что власть по необходимости выступает против нее» [21, р. 79]. Функция просветителей (с которыми Турен отождествляет социологов) включена в их компетенцию; они имеют предназначение быть оппозиционными по отношению ко всем политическим и административным властям; они «преодолевают границы в движении идей и персон» [21, р. 201].

Следует обратить внимание на такой момент: социолог является неотъемлемой частью общества, которое он изучает и в рамках которого он действует. И он не может претендовать на то, чтобы «быть свободным от всех социальных связей». Он не может, значит, выдвигать на передний план только свою независимую интеллектуальную деятельность, т. е. деятельность, определенную «лишь профессиональными нормами» научного сообщества.

«Социологическое вмешательство оказывается… наиболее близким к активистскому, политическому или религиозному действию» [22, р. 272]. Социолог, по определению, должен «стремиться помочь людям делать свою историю в тот момент, когда на руинах разрушенных или преданных иллюзий (эта) вера в способность обществ самовоспроизводиться отступает. Не является противоречивым утверждение, что социологическое вмешательство имеет историческую ценность и признание, что оно является также знаком желания заставить возродиться сознание возможного действия, а также содействия защите и укреплению шансов демократии» [24, р. 216–217].

После утверждения об ангажированной позиции исследователя, Турен, похоже, уравновешивает свою точку зрения: «Социолог не является ни официальным представителем, ни идеологом»; в момент вмешательства «он должен отказаться как от роли эксперта, так и от роли активиста. Существо этого подхода заключается во встрече двух логик – логики действия и логики знания. Не создается никакого знания с того момента, как мы становимся ангажированными или принимаем логику актора» [23, р. 35]. Социолог «не может быть идентифицирован ни с актором, ни еще менее с его соперником» [22, р. 186]; он является «посредником между группой активистов и социальным движением, которое несет в себе действие последнего» [22, р. 42]. Это точка равноудаления «ангажированного социолога» и подлинно научной активности социолога, которой, кажется, Турен достиг.

Стратегический анализ

Социология вмешательства неразрывно связана и с социологией организаций. Организации, как известно, являются социальными конструкциями, системами действия, которые нельзя никогда понять a priori. Акторы, обладающие подлинным «стратегическим инстинктом» [9, р. 210], понимаемым не как осознанный оптимальный расчет, а скорее как поведение с ограниченной рациональностью, играют по правилам, которые им навязываются, и в то же время никогда им не подчиняются полностью. Таким образом, функционирование организации никогда не может быть полностью формализованным. Каждая ситуация, связанная с деятельностью организации, является множественной, и никакая типология, никакая модель a priori не позволяет понять, что скрывает специфическая игра в пространстве организованного действия.

Весьма эффективным средством осмысления деятельности организаций в последние десятилетия стал так называемый стратегический анализ. Организации с точки зрения такого анализа рассматриваются как «случайные человеческие построения» [8, р. 33], как совокупности, которые не являются результатом «интенционного характера функционирования» [9, р. 57] и которые включают в себя элементы «организованной анархии» [9, р. 76]. В рамках такого понимания, «человек всегда сохраняет минимум свободы… он не может помешать себе ее использовать для того, чтобы побороть систему» [8, р. 42]. Какими бы ни были внешние воздействия или, как их иногда называют, принуждения, индивид всегда сохраняет возможность соглашаться или отказываться от следования за ними, т. е. у него есть выбор. «Не бывает социальных систем, полностью регулируемых или контролируемых. Индивидуальные или коллективные акторы, которые составляют организации, не могут быть никогда сведены к абстрактным или оторванным от действительности функциям» [9, р. 25].

Таким образом, функционирование организованной совокупности в рамках стратегического анализа осмысливается на основе модели некой игры, в центре которой существенная роль принадлежит концепции власти, определяемой и понимаемой как асимметричное отношение, в котором каждый член данной организации может принимать участие в его ежедневном выражении. Власть, а скорее властное отношение, повсеместно присутствует в социальных отношениях. И эта власть не является ни плохой, ни хорошей. Она необходима, и она воздействует на каждое отношение (дружеское, любовное, профессиональное и т. д.).

Согласно сторонникам рассматриваемого подхода, власть является «основанием организованного действия» [8, р. 64], в то время как игра является инструментом действия. И потому организация как система мыслится как форма «нового объекта» [8, р. 241], как совокупность конкретных действий, регулирование которых обеспечивает непрерывность игры, в то время как она сама (совокупность) является объектом игры.

«Система конкретного действия» не является «философской конструкцией» [8, р. 242]. Она не является результатом формальных правил. Она представляет собой «структурированную человеческую совокупность, которая координирует действия ее участников механизмами относительно стабильной игры и которая теперь ее структурирует». Стабильность игр и отношений в них обеспечивается при помощи механизмов регулирования, которые устанавливают другие игры [8, р. 286].

Данная постановка вопроса чрезвычайно важна для социологии вмешательства: для того чтобы внести изменения в систему конкретного действия, надо получить доступ к организационным ресурсам (экспертиза, знание правил функционирования, владение информацией и влияние на окружение). Такой доступ необходим для понимания того, как система производится коллективными играми. И социология вмешательства призвана нацеливать свою деятельность на производство этого знания.

Характеристика «стратегического» вмешательства

Вмешательство на основе стратегического анализа имеет две грани: «С одной стороны, оно нацелено на получение конкретного знания глубинной человеческой реальности в контексте анализируемого действия, а с другой – на содействие тому, чтобы заинтересованные лица определили себя в отношении этого знания, сделали выводы из этого и тем самым интегрировали эти знания в практику, модифицируя ее» [9, р. 22]. Для того чтобы это сделать, используется так называемая клиническая методология, которая изначально строится на базе встреч с акторами изучаемой совокупности. Как справедливо отмечает Ж. Эррерос, для социолога стратегического анализа принципиально важное значение приобретает глубокое изучение социальных взаимодействий вместе с акторами, что в принципе исключает общие и глобализированные подходы, которые всегда являются спекулятивными. Есть только знание особенного, это и является «клинической» маркой стратегического анализа [11, р. 40–41].

Указанный подход использует индивидуальные встречи, которые позволяют воспроизводить совокупность отношений, соединяющих акторов в процессе их деятельности. В ходе таких встреч исследователь не только исповедует свой доброжелательный нейтралитет, но также считает, что «по определению интервьюируемые всегда правы, потому что они живут в своей ситуации» [9, р. 458]. В таком подходе так называемая субъективность должна рассматриваться как выражение стратегии изучаемого актора. Это положение является фундаментальным, т. к. исследователь не может строить свою деятельность на «логике подозрения» по отношению к свидетельствам, которые он получает.

Социологический анализ, таким образом, осуществляется в соответствии с двумя различными динамиками. Первая из них отмечена тем, что «временно упраздняется дистанция между аналитиком и полем его анализа» [9, р. 293], что требует от участников данной ситуации «устанавливать и развивать отношения интерсубъективности… что он (исследователь. – В. Ж., М. Ж.) отказывается от критики, от стремления изменить суждение, от всякой внешней нормативности, от “этноцентризма” по отношению к практикам, которые он наблюдает» [9, р. 295]. Вторая разновидность динамики стратегического анализа получила наименование мобилизационной. Она побуждает социолога к «использованию своей экстериорности и нахождению минимальной дистанции, без которой никакой серьезный анализ невозможен» [9, р. 293].

Получается так, что исследователь превращается в процессе своей работы, пользуясь метафорой Э. Фридберга, в «губку», которая впитывает материал, получаемый социологом во время работы. И он «не имеет ни мнения, ни идеи…» [9, р. 299] Таким образом, социолог должен изначально согласиться с «тотальным равенством a priori всех свидетельств, отчетов, документов и других используемых источников» [9, р. 296–297]. Во время анализа он должен «сохранить равную дистанцию в интерпретации фактов, которые он устанавливает» [9, р. 297]. По окончании анализа системы он может восстановить свою позицию.

В рамках стратегического анализа социолог не судит, не оценивает, не ищет определенную причину дисфункций, которые, к слову сказать, и не понимаются им как таковые. Изначально стратегический анализ не имеет «идеи» о том, каким должно быть хорошее функционирование организации, для которого «нормальное» не существует. Кроме того, социологический анализ не претендует на то, чтобы выявлять неизвестные или секретные факты. То, что он расскажет, и то, что он покажет, чаще всего известно всем.

В чем тогда заключается преимущество такого анализа? Стратегический анализ связан с выявлением отношений между фактами. Это – связь между событиями, ситуациями, логиками, которые каждым идентифицируются раздельно. Вклад социолога в рамках стратегического анализа приобретает особое значение в связи с тем, что его выводы обладают потенциальной валидностью, ибо становятся основанием для обменов, дебатов, конфронтаций, которые могут оказывать влияние на социальное действие, а потому этот вклад приобретает «прагматическую ценность» [9, р. 22]. Эта ценность заключается вовсе не во всеобщем одобрении, а в том, что он провоцирует «обсуждение» произведенного анализа. Проще говоря, социолог стремится получить восприятие анализа акторами изучаемой организации и выявить их реакцию на него.

Что необходимо для восприятия итогов социологического анализа? Для того чтобы быть воспринятыми, его предложения не должны быть ни оценивающими, ни обвиняющими. Не могут они быть и своеобразным клеймом. Реакция, вызванная этой операцией, является «индикатором реальных проблем и глубинных ставок, которые структурируют взаимодействие в изучаемой системе» [9, р. 313]. А это позволяет как по форме, так и по содержанию представлять конфронтацию между различными действующими акторами.

Полученное знание является частичным, оно не выражает окончательную «истину» системы. Оно неизбежно порождает ощущение «правдоподобности» [9, р. 316]. И вмешательство социолога в данном случае может характеризоваться следующим образом: «Аналитик более не должен предсказывать, что произойдет, не должен судить с высоты своей “науки” о фактах, которые его анализ делает очевидными, еще меньше он связан с выработкой хорошей модели функционирования, которая, благодаря своему научному характеру, в некотором смысле навязывается им самим» [9, р. 22]. По отношению к субъектам наблюдения исследователь как с точки зрения теории, так и с точки зрения методологии занимает экстериорную позицию. Практика социолога вписывается в новую логику, которая, согласно Э. Фридбергу, характерна для «процедурной науки» [9, р. 296, 311]. Научность не зависит больше от воспроизводимости опыта, она зависит от уважения процедуры опроса.

Согласно принципам стратегического анализа, социолог не является человеком, с которым связаны изменения, хотя в ходе изменения он может играть «роль эксперта или помощника в принятии решения» [9, р. 381], но в этом случае он оказывается за пределами привычной роли социолога. Если изменение предполагает обучение «новым формам коллективного действия», если это предполагает открытие «новых способностей», если оно может рассматриваться как вектор процветания, как коллективное вхождение в проект, оно сопровождается также периодами кризиса и всегда является формой «насилия» над практиками, укорененными в организации. Другими словами, социологический анализ может также основываться на организационном кризисе, который открывает путь для изменения. Такая вероятность укрепляет идею, что социолог в организации не имеет места вне анализа системы действия. При этом он не должен быть ни посредником, ни вдохновителем этого социального действия. В его деятельности первичным является знание, а не действие [11, р. 46–47].

За этой совершенно ясной постановкой вопроса нет-нет да возникают противоречия. Взять, скажем, формулу Э. Фридберга: «Производство знания и его осуществление в действии тесно связаны между собой» [9, р. 384]. Это порождает, как отмечает Ж. Эррерос, критическое размышление по поводу этой формы социологического вмешательства. Оно затрагивает как технические, политические (какова конечная цель вмешательства?), так и эпистемиологические аспекты.

По мнению акционистов, как мы видели, социолог должен облегчить возникновение социальных движений. Для сторонников стратегического подхода конечная цель вмешательства менее ясна.

Сторонник стратегического анализа руководствуется тремя основными моделями: технической рациональности, человеческих ресурсов и «дисфункционалистского» вмешательства. Первая модель основана на признании производственного оптимума, которого можно достигнуть посредством науки и техники; вторая – основана на рациональном и обоснованном использовании человеческих ресурсов; наконец, «дисфункционалистский стиль» соответствует подходу социальных наук, который, по мысли некоторых психосоциологов (Ж. Лапассад и М. Паж, например), посвящен «изобличению» отчуждения.

Сторонники первой модели стремятся оптимизировать экономические результаты, опираясь на возможности науки и техники. В рамках второй модели ее сторонники руководствуются схожей перспективой, но ставку делают на человека, на всемерное использование его возможностей. Сторонники третьей модели характеризуются более критическим видением, стремясь «высвободить» энергию организаций.

Однако несколько вопросов остается. Каковы намерение и конечная цель социолога организаций при вмешательстве на основе стратегического анализа? Стремится ли он удовлетворить клиента? Или он добивается прогресса знания? А может быть, стремится утвердить новую концепцию социальных отношений? На эти вопросы ни М. Крозье, ни Э. Фридберг не отвечают. Они эти вопросы и не ставят.

Встает вопрос: а может быть, у сторонников стратегического анализа и нет никакой цели? Цель, думается, существует, но в скрытой форме. Испытывая недоверие к анализам общего порядка и основываясь на социальных законах, привязанных, скорее, к «прагматической ценности» произведенных знаний о системах конкретных действий, требования и цели сторонников стратегического анализа не связаны с «историчностью», что характерно для А. Турена, не связаны они напрямую и с политикой, как это присуще институционалистам (об этом речь впереди). Не имея сформулированной a priori концепции того, что является «хорошей» организацией, которая всегда, по мнению приверженцев стратегического анализа, зависит от условий становления организации и позиций, разделяемых акторами, создающими эту организацию, сторонники данного направления социологии не выдвигают особой модели социальной и/или экономической эффективности. Их намерения более скромны и могут быть определены как стремление «создать условия, необходимые для преобразования игры в изучаемой организации». И это при том, что речь не идет ни о трансформации, ни о ее содержании, ни о процессе, который должен быть результатом указанной трансформации. «Социолог не может выходить за пределы того», что называется созданием условий для этого изменения на основе новых знаний о системе. Конечная цель, которая соответствует «неангажированному» обязательству в пользу изменения, с точки зрения сторонников стратегического анализа, может быть определена как некое проявление консерватизма. Знания о системах, которыми обладают сторонники стратегического анализа, похоже, обеспечивают «смазку» функционирующей системы [11, р. 50].

С точки зрения науки стратегический анализ является достаточно строгим. При этом результаты этого анализа вписываются в логику трансформации изучаемых систем. Правда, уже упомянутые нами идеи «нейтралитета» и «равной удаленности» по отношению ко всем акторам вступают в противоречие с логикой стратегического размышления. Как мы уже отмечали, в любой организации властные отношения являются асимметричными, а игры вокруг ее ресурсов отражают соотношение сил конечно же нестабильного, изменчивого, иногда неожиданного, но всегда неравновесного. Возникает вопрос: как в таком случае социолог, вмешивающийся в деятельность организации, может оставаться нейтральным по отношению к ней и к акторам социального действия. Вписываясь в систему, которую он изучает через «интерсубъективность» отношения исследователь/актор, социолог не может находиться вне игр, которые он анализирует. Он неизбежно становится «социальным актором» (пусть даже временно) игры, которую он изучает.

Не получает ответа у сторонников стратегического анализа и вопрос, связанный с вмешательством социолога в деятельность организации на основе контракта, определяющего условия оплаты его труда и цели исследования.

В то время как А. Турен и его сторонники теоретически обосновывают положение о том, что социолог должен с момента своего вмешательства быть независимым, М. Крозье и Э. Фридберг не определяют свою позицию в данном вопросе.

Между тем в условиях рыночного общества далеко не простым вопросом являются отношения исследователя и заказчика. Сохраняет ли в условиях контракта социолог свою независимость? Не возникает ли противоречие между желанием познания и прагматической перспективой исследования? Не происходит ли в рамках контрактного стратегического анализа разделения между знанием и действием? Вряд ли можно однозначно ответить на эти вопросы.

В работе «Власть и правило» Э. Фридберг связывает научность продукции социологии вмешательства на основе стратегического анализа с действием, которое она способна производить. В этом, по его убеждению, получает свое выражение «прагматическая ценность анализа», его используемое измерение [9, р. 309, 382]. Э. Фридберг, как уже отмечалось, вводит понятие «процедурная наука» [9, р. 311]. Согласно этому понятию, на передний план выходит уважение процедуры исследования, которая дополняет опору исследователя на правила логики и аргументации как основания научности. Э. Фридберг в то же время отмечает, что сама по себе процедура «не освобождает от арбитража аналитика… субъективность исследователя не устранима» [9].

Институционный анализ

Еще одним направлением социологии вмешательства является институционный анализ, объединяющий несколько школ. Некоторые из этих школ опираются на социологию, другие же – на психосоциологию. Нас интересуют первые, и особенно социоаналитическая школа, представленная Р. Луро и Ж. Лапассадом [15; 14], а также течением социопсихоанализа Ж. Манделя [18], находящегося на стыке социологии и психоанализа.

Институционный анализ нацелен на понимание института как своего рода невидимого незнания, присутствующее-отсутствующее, которое «направляет ложные послания, ясные по сути своей идеологии, и подлинные послания в кодах, определяемых типом организации» [15]. Именно институт определяет сеть социальной связи, обустраивая формы социальных отношений. Институт является универсальным, всеобщим, абстрактным измерением и в то же время он имеет ясно выраженные материальные формы: семья, завод, школа, тюрьма и т. д.

Кроме того, институт, что называется, «пересекается» с организациями, что получает выражение в том, что некоторые заводы являются одновременно и местом производства, и школой, и тюрьмой, и, наоборот, «в школе обучают интериоризации мира завода» [15, р. 13].

Сторонники данного направления социологии вмешательства понятие «институт» рассматривают с позиции его комплексности. Они, в частности, различают «учрежденные» институты, под которыми понимается совокупность установленных социальных отношений, предстающих как необходимые, естественные, вечные, вписанные в тело и дух общества таким образом, что являются невидимыми, и «учреждающие» институты, означающие более динамичную часть института, самовоспроизводящееся измерение, способное соединять процессы трансформации учреждения, что получает выражение в «институционализации».

Социолог, опирающийся на институционный анализ, на основе учета этих двух уровней стремится обнаружить то, что скрыто от взора исследователя. Согласно Ж. Эрреросу, отсюда вырисовывается интерес сторонников институционного анализа к психоанализу, позволяющему охватывать то, что мы называем бессознательным и что непосредственно влияет на социальные отношения. Как справедливо отмечает Р. Луро, «не существует разделения между клиникой индивидуальной и клиникой социальной, между областью индивида и областью общества как объектов науки» [15, р. 169].

Побуждаемый «неистребимым желанием познания» [15, р. 20] социолог институционного анализа стремится преобразовать подчиненные группы, будь то в организациях или в глобальной социальной жизни, в группы-субъекты. Способность отыскать логику сил, воздействующих на личность каждого, с точки зрения институционного анализа открывает перспективу «движения вперед», перспективу изменения в направлении «развития социальной определенности» [18]. Эта формула выражает намерение сторонников институционного анализа; они стремятся способствовать социальному изменению и используют «заинтересованную социологию».

«Заинтересованная социология»

Социологи институционного анализа считают, что их вмешательство нацелено на то, чтобы освободить скрытые силы, анестезированные институтом. Они опираются на «заинтересованную социологию», а потому их намерения являются социотерапевтическими, не будучи полностью свободными от политических аспектов.

В начале всякого институционного вмешательства находится ясно выраженный заказ клиента. Если работа социолога проводится по его инициативе (как в случае акционализма), мы встречаемся с «разновидностью практики, которая опасно отделяется от социологии в направлении политической практики» [13, р. 181]. Анализ запроса, который существенно отличается от заказа, представляет собой первый этап вмешательства. «Для того чтобы возникла аналитическая ситуация… нужен, с одной стороны, запрос организации или коллектива клиентов; с другой стороны, нужно, чтобы на рынке существовали аналитики, организации аналитиков» [16, р. 276].

Институционный анализ как проявление «заинтересованной социологии» опирается на «институированную критику» [16, р. 17], не останавливаясь в том числе и перед использованием разрушительной формы, которая способна прекратить нормальный ход функционирования организации. Социологи-институционалисты открыто берут за точку отсчета своей социологии «революционный проект» [14, р. 190]. Дело доходит до того, что Мандель, например, становится сторонником «герильи» при завоевании власти. Социологическая заинтересованность в таком случае должна участвовать в укреплении слабого полюса в социальных отношениях. В итоге получается так, что сильные коллективы к концу вмешательства должны «стать менее уверенными в себе», тогда как слабые – должны стать «более едиными» и получить оружие для действия [18, р. 276].

В центре институционного анализа находится природа отношений, а также индивидуальные и коллективные последствия, которые эта природа внедряет не только между акторами анализируемой ситуации, но и между ними и исследователями. В рамках институционного анализа аналитики не отказываются от субъективного начала. При этом в качестве своеобразной теоретической рамки своей заинтересованной субъективности используются психоаналитические концепции трансфера [2, с. 531–540].

К концептуальным заимствованиям из психоанализа сторонники институционного анализа добавляют социотерапевтические намерения, которые связаны со стремлением «придать полное социальное измерение межличностным отношениям» [18, р. 104]. «Восстановить власть над действиями», заставить отступить «искажения» господства, позволить «прогрессирование» личности каждого – таковы, например, термины программы психоанализа Ж. Манделя. Он для этого стремится привести в движение «социопатологию», «социотерапию», признавая тем самым, что общество может быть больным и нужно стремиться его лечить. Для социоаналитиков при помощи вмешательства нужно «слушать освобожденное социальное слово» [14, р. 180]. Это, по их убеждению, позволит акторам лучше понять свои собственные желания, выяснить, в чем «незнание» института является «подлинным мотором социальной практики» [14] прежде чем дать каждому средства, позволяющие это использовать. Выявление политического бессознательного, благодаря вмешательству, должно освободить энергию как индивидуальную, так и коллективную. Это измерение первенствует среди институционалистов, даже если техника варьируется.

Институционный анализ нередко определялся как «контрсоциология» [14, р. 190], как «другая» социология (находящаяся на пересечении социологии и психоанализа [17, р. 405]). Однако в рамках такого подхода выявилась теоретическая и эпистемологическая недостаточность институционного анализа. Еще в начале 1980-х гг. Лапассад это констатировал следующим образом: «После мая 1968 г. теория в нашем течении прекратила свое развитие» [14, р. 195]. Позднее он, может быть и не желая того, признал отсутствие теоретического разнообразия данного течения, растворившегося в «микросоциологиях» (методологический интеракционизм, этнометодология, феноменология и т. д.). Еще один сторонник институционного анализа говорит то же самое, когда сравнивает институционный анализ с другими разновидностями социологии вмешательства: «Не нужно строить иллюзии о вкладе институционалистского течения на этом уровне (в исследовании организаций. – В. Ж., М. Ж.). Школа Крозье… больше продвинулась в изучении учреждений… и было бы объективной ошибкой для социоаналитиков стремиться соперничать в том, что касается техники, со школой социологии организаций по поводу одного и того же объекта» [12, р. 67].

В отличие от акционистов или сторонников стратегического анализа, социологи институционного анализа стремились уйти от монизма социальной теории и от ее возможных замыкающих и ослепляющих последствий, но они ей противопоставляли смешанный и непримиримый дисциплинарный плюрализм, а также методологические размышления, более озабоченные стремлением отличаться от «упорядоченной» социологии (чтобы лучше ее привести в «беспорядок»), чем эпистемологическими размышлениями [11, р. 66].

Получилось так, что институционализм как бы оказался в положении, не имеющем эпистемологических оснований. Возникает в таком случае вопрос: «Является ли наукой институционный анализ? Этот вопрос никогда не ставился практиками институционного анализа. Эпистемологический подход пугает их больше всего» [11, р. 212]. Этот дефект подчеркивает и Ж. Ардуано: «Является ли практика научной?» Не должны ли институционалисты придумать «науку особенного», «установить эпистемологическую валидность и легитимность некоторых клинических подходов?» [4, р. 38–41] Как оправдать «заинтересованную социологию», артикуляцию с психоанализом, разрыв с академической социологией без эпистемологического обсуждения?

Социологи институционного анализа афишируют «самоуправленческие», «революционные», «прогрессистские» убеждения, провозглашают новаторский антиакадемический, антипозитивистский подход, мобилизуют дестабилизирующие техники вмешательства (во всяком случае непривычные для социолога), основанные на разоблачении, на осознании отчуждения. Итог, можно сказать, плачевен. По сути, институционный анализ как форма социологии вмешательства почти исчез сегодня. Более того, сторонники институционного анализа пытались найти свой путь в осмыслении реалий вмешательства в обход социологии, но они не стали менее зависимы от нее [11, р. 67].

Сказанное нами со всей определенностью ставит вопрос о необходимости дальнейшего развития в нашей стране нового научного направления, которое, как мы уже отмечали, в западной науке получило наименование «местное развитие». Вне зависимости от того, какое наименование это направление получит в нашей стране, нам представляется, что решение тех задач, которые поставлены логикой социально-экономического и политического развития страны, предполагают активизацию согласованной деятельности разного рода социальных акторов, действующих в рамках определенных территорий. А этого добиться без серьезной теоретической проработки комплекса вопросов местного развития и без подготовки специалистов из числа социологов, политологов и культурологов для практической реализации идей нового современного характера развития территорий нашей страны просто не представляется возможным.