Текст книги "Две жизни. Все части. Сборник в обновленной редакции"

– Не смею спорить, тетя, о том, чего еще не знаю по опыту, то есть о сыне. Но боюсь, что вы очень ошибаетесь, и все счастье, главное счастье Генри именно в том и состоит, что у него были вы. Что же касается второго, то у меня до самого последнего времени только и было во всем свете три человека: отец, мать и сестра. Я их любила всем сердцем, как могла и умела… И ни одного не сделала счастливым. Это было трагедией моей жизни, раной, которая вечно кровоточила. И только здесь, подле великого друга, моего второго отца лорда Бенедикта я поняла и смысл моего страдания, и цену жизни вообще, а не только своей личной. Думаю, что лорд Бенедикт разъяснит вам все то, что было до сих пор от вас сокрыто. И вы найдете здесь радость в том, чтобы помочь целому кругу людей вновь сойти на Землю.

Леди Цецилия, тронутая любовью, звучавшей в словах племянницы, далеко не все поняла, о чем та говорила, но вопросы задать не пришлось, так как в дверь стучал Генри, нетерпеливо требуя, чтобы его впустили. После многих восторгов по поводу нового внешнего облика матери, бесконечного удивления сходством ее с Алисой, Генри все не мог понять, почему он сразу же этого не увидел. Все трое спустились вниз, и леди Ретедли познакомилась с остальными членами семьи, которых не могла видеть вчера из-за своего недомогания.

Красота Наль произвела на нее такое сильное впечатление, что она даже оробела.

– Я вижу, леди Ретедли, моя красотка-дочь пленила вас.

– Да, лорд Бенедикт. Должна признаться, что не только красота вашей дочери, но и что-то еще в ней, в вас, да, пожалуй, и в муже вашей дочери, и в Алисе меня пленяет и страшит. Мне все кажется, что я недостойна вашего общества, – краснея до волос, сказала леди Цецилия. – Быть может, это результат моего слишком долгого одиночества, слишком давней привычки скрываться. Я, вероятно, отвыкла от людей. Хотя, – прибавила она, смеясь и ласково глядя на хмурившегося Сандру и добрейшего Амедея, – вот юного вашего друга, как он ни строго на меня смотрит, и лорда Мильдрея я вовсе не боюсь.

– Браво, леди Оберсвоуд! Вы попали не в бровь, а в глаз нашему ученому Сандре. Он считает себя первым другом вашего покойного брата и потому, ввиду особой важности вашего приезда, считает неудобным быть просто веселым и напускает на вас пыль своей учености.

– Пощадите, лорд Бенедикт, – взмолился расхохотавшийся Сандра. – Неужели вся моя ученость – только одна пыль? Бог мой, я готов до конца дней дать обет не хмуриться от радости, только бы не носить никогда мантии или парика книжного червя.

Быстро отдав кое-какие распоряжения, осведомившись, чем будет занят каждый из членов его семьи, отменив кое-что в порядке дня, лорд Бенедикт сказал, что объявляет свое право хозяина показать гостье дом и парк, на что уйдет все утро до самого завтрака, и тогда он уступит право развлекать гостью всем остальным.

Первой комнатой, которую увидела леди Цецилия, был кабинет Флорентийца.

Усадив ее в кресло, хозяин подал ей великолепный портрет пастора, написанный Амедеем и передававший всю новую живую жизнь лорда Уодсворда. Невольный поток слез хлынул из глаз его сестры.

– Боже мой, я все хранила в памяти лицо юноши с пламенными глазами. Ни разу я не подумала, что брат мой уже старик, седой, как и я. И ни разу не мелькнула у меня мысль, что немало морщин и седин прибавила ему я.

– Плакать не свойственно вам, леди Оберсвоуд. Ведь вы так полны желанием перевести в дело всю ту энергию любви, которой вы лишили брата при его жизни. Выслушайте меня, но сначала ответьте мне на два вопроса. Во-первых, чувствуете ли вы себя в силах слушать, спокойно обдумывать и еще спокойнее решать? И во-вторых, верите ли вы мне так, чтобы ни в одном моем слове не усомниться? Подумайте прежде, чем дать ответ. Это очень важный момент вашей жизни. Он не менее важен и для целого круга людей, часть которых вы знаете, часть не знаете совсем и не помните в данной жизни, но с которыми, тем не менее, вы тесно связаны.

Когда я спрашиваю вас, верите ли вы мне, то это означает не только веру в мою честь и доброжелательство. Но веру и в мои знания не одной данной, но всех жизней человека, всех его кармических связей, всех его возможностей творчества и искупления в данное сейчас. Я вижу, что вы меня не совсем понимаете. Первое, что вам следует узнать, – это вечная жизнь каждого существа, сходящего на Землю. Земля – мир форм, где идеи, энергия, мысль, все, чем живет человек, непременно претворяется в форму. Все неосязаемое, невидимое, все самое высокое, чем живет человек на Земле, – пока он на ней живет, – все непременно и непрестанно претворяется им в форму, если он живет полезным членом своего общества. Всякий болтающий попусту, воздвигающий на словах памятники человечеству и не умеющий ни зашить дыру на платье своего друга, ни вылить своей любви в самое простое дело обычного трудового дня, – тот только бесполезный нарост на теле человечества.

Земля – мир действенных форм, мир труда. Здесь каждый человек должен проходить свой урок, не требуя ничего от людей, но неся им свою помощь. Вы были матерью, которая всю жизнь помогала сыну. Вы были слишком снисходительны, не упрекали сына за лень, невнимательность, невыдержанность и эгоизм. Вам казалось, что жизнь сама научит его великому искусству самообладания. В этом вы были неправы. Но это вопрос второстепенный в сравнении со всем тем, что вам надо понять и решить сейчас. Чудес нет. Все, что кажется чудом одному, – самое простое знание для другого. Мне, как и многим другим, удалось пройти в знании дальше тех, чьи мысли и сердца не были так пытливы. Из того, что открыто мне, я могу сказать вам сейчас не так уж много. Но и это немногое покажется вам чудом.

Человек живет в земной форме не один и не сто раз, а столько, сколько требует его эволюция, его движение к вечному и непрестанному совершенствованию. Этот путь у каждого свой, неповторимый. И тот, кто понял, что нет Бога иного, чем носимый в себе огонь творчества, кто понял, что, пока живешь на Земле, все, в чем можешь двигаться вперед, это только твой собственный текущий день, тот не упустит возможностей земной своей формы, в которой живет сейчас.

Не зная никаких мировых философий, вы умели презреть все условное, раскрыть самое драгоценное в себе и действовать. Так или иначе, вы поняли законы жизни. Вы не схоронили свой дар любить и оделяли чистой и верной любовью всех, кто встречался вам на пути. Одного только вы обделили, с одним только строили отношения по условным законам Земли, – с вашим братом. Не будем говорить о том, как много страдали вы, как много благодаря этой вашей тактике страдал он, – перейдем к сути дела. К вопросу: можно ли отдать человеку свой долг любви и заботы, если он разлучен с тобой смертью? Я уже говорил вам, что человек живет не один только раз. Есть такие особо возвышенные души, которые осеняет любовь и деятельные заботы невидимых людям Земли помощников, они заранее готовят для них место следующего воплощения, учитывая наилучшие возможности для их развития. Если дух человека чист, велик и самоотвержен, нужен Земле, как помощь и мудрость, то те его друзья, каких религия зовет святыми и ангелами, а мы – владыками карм и невидимыми помощниками, подбирают ему семью, в которой он воплотится.

Для вашего брата такая будущая семья определена. Эти друзья его и привели вас ко мне, так как семья будет создаваться для него в моем доме, с моею помощью. Будущие родители вашего брата – это Алиса и лорд Амедей. Их первенец будет не кто иной, как ваш брат. Вам предоставляется возможность отдать остаток сил и жизни не только первому ребенку Алисы и Мильдрея, но и всем их детям. Хотите ли вы этого, леди Цецилия? Если вы этого хотите, вы должны духовно собраться, должны, в полном самообладании, дать два обета: обет полного и беспрекословного повиновения мне, так как только им одним вы можете выразить свою неколебимую верность взятой на себя задаче. И потом вы должны дать обет целомудрия и безбрачия.

Вы рассмеялись, так невероятно показалось вам предположение, что вы выйдете замуж сейчас, после чистой и долгой жизни в одиночестве. И тем не менее обет должен быть вами произнесен, ибо за каждым поворотом жизненного пути человека ждут испытания. Я писал вам, что у вас есть еще племянница, старшая дочь пастора, Дженни. Дженни и ее мать всю жизнь терзали пастора своею склонностью ко злу. Пока он был жив, он защищал их своей чистотой.

Теперь, увы, они широко раскрыли свои сердца и мысли злу и спасти их уже никто не может.

В их головах зреют замыслы отнять ваши с Алисой капитал и дом. Начнут они с суда и официальных каверз, а кончат тем, что будут соблазнять вас обеих блестяще – по их мнению – выйти замуж. Я вполне уверен в вас. Но не от меня зависит, какие обеты вы дадите Вечности. Их выбрали те, кто выше меня, но выбор ваш совершенно свободен. Никто, ничем, никак вас стеснить не может. Не спешите с ответом. Если он будет отрицательным, на вашем внешнем благополучии это никак не скажется.

Леди Цецилия встала, подошла к креслу Флорентийца и опустилась на колени:

– Мне незачем выбирать. Великий друг Флорентиец. Я ничего не знала и не знаю. Но из того, что вы мне сказали, принимаю все до конца. Я не знаю, кто вы, но сердце мое назвало вас Великой Рукой. Таков вы для меня в эту минуту, таковым останетесь и впредь. Перед алтарем Бога живого я произнесла один только обет верности – верности мужу. Я его сдержала легко и просто. Перед лицом того же Бога, которому служу, как умею, я даю вам те два обета, о которых вы говорили. Я буду повиноваться радостно всему, что будет вам угодно мне приказать. Я не вступлю в новый брак ни с кем, хотя бы кто-то говорил мне, что я этим спасу его жизнь.

Я хочу отдать свой труд и жизнь не только брату, но и всем детям Алисы, и всем тем, на кого вы еще мне укажете. Я пойду всюду, так и туда, как вы укажете мне.

– Встань, друг, встань, новая душа, готовая к жизни самоотверженного сострадания. Не важно быть выдержанным и спокойным, когда все благополучно.

Растет дух человека только в борьбе и грозах, в страданиях выковывая выдержку. Помни, друг и сестра, только одно отныне: радость – сила непобедимая. Нам предстоит борьба с темными силами. Наше участие в ней будет небольшое, мы уедем и оставим основное на великого мудреца Ананду, которого ты чтишь. Пойдем отсюда. Храни все, что я сказал, в тайне, и возьми этот браслет, что оставил тебе пастор. На нем из этих зеленых камней составлена надпись: «Любя побеждай».

Флорентиец обнял леди Цецилию, надел ей на руку чудесной работы браслет, который она поцеловала, как бы еще раз подтверждая свои обеты, и они вместе прошли в парк, где на одной из уединенных скамеек нашли печального и задумчивого Генри.

– Что же ты сидишь здесь один. Генри? – спросил Флорентиец.

– Ваши приказания я выполнил, лорд Бенедикт. Я обошел весь парк и, признаться, огорчился, не найдя в нем вас и мамы. Мне так хотелось побыть с вами и с ней, что я чуть не плакал. Зато теперь я так счастлив.

Голос Генри, прежде резкий и сухой, звучал нежно и ласково. Взгляд его, открытый, прямо в глаза Флорентийцу, изумил леди Цецилию.

– Боже мой. Генри, где ты взял этот голос и этот взгляд? У меня даже сердце забилось. Ты сказал эти слова точь-в-точь как мой брат Эндрью, твой дядя. Ты – типичный, вылитый Ретедли, но сейчас твой взгляд, твой голос были живым воплощением моего брата.

– Ретедли? – в полном изумлении сказал Генри. – Ты, мама, что-то путаешь от волнений последних дней.

– Нет, Генри, настало время тебе узнать, что ты – Ретедли. Сын Ричарда Ретедли, барона Оберсвоуда. Я тебе не могла сказать об этом раньше, так как отец твой, умирая, взял с меня слово, что я не вернусь в дом его отца до тех пор, пока дед будет жив. Дед умер очень скоро, через несколько дней после смерти твоего отца, не оставив завещания. Я пришла в дом к его матери, но меня не приняли, оскорбили ужасно, сказав, что я не жена, а девок на свете много. Теперь выяснилось, что дед оставил мне весь капитал, которого он лишил Ричарда после ссоры с ним, но мать, зная все, скрыла это от меня. Я была не в силах вынести оскорбление, я действительно вышла замуж за твоего отца против воли его родных. Я бежала ночью из родного дома с твоим отцом, но венчали нас, как венчают всех англичан, и ты – родной и законный сын Ричарда Ретедли.

Не дав опомниться онемевшему от изумления Генри, леди Цецилия продолжала:

– Это еще не все. У моего брата, о котором я думала как о величайшем и счастливом певце и который стал пастором, было, оказывается, две дочери.

Одну из них мы знаем, это Алиса, нам предстоит узнать еще вторую – Дженни.

– Приди в себя. Генри, друг, – пожимая руку Генри и улыбаясь сказал Флорентиец. – Тебе предстоит еще такая масса новых положений, что прежде всего я тебе советую: подружись поближе с Алисой. Она все тебе расскажет о своей семье и об отце, а как тебе стать почтительным племянником лорда Джеймса, думаю, этому тебя теперь учить не надо.

Навстречу трем собеседникам уже шли остальные члены общества, приглашая их в дом к завтраку.

Леди Цецилия, как все цельные натуры, приняв решение, уже не знала колебаний. Она ясно понимала свой дальнейший путь, и какие бы трудности ни предстояли ей, она знала, куда и к чему ей идти, и была спокойна.

Дни мелькнули, пора было ехать в Лондон. Лорд Бенедикт предложил леди Цецилии и Генри поселиться в его лондонском доме, чтобы не возиться с квартирами и обиходом и иметь по возможности больше времени быть подле во время сложных нотариальных дел, связанных с получением капитала.

Леди Цецилия как бы запнулась, прежде чем дать согласие, но, вспомнив свои обеты, радостно улыбнулась и с благодарностью приняла предложение за себя и сына.

Вполне благополучно и весело совершился переезд всей семьи в Лондон.

Каждый с благодарностью сознавал, сколько новых сил взрастил он в себе за время жизни в доме Флорентийца, и любовь к нему единила их в еще большей взаимной дружбе.

Встретившись с Лизой, с тем же, что и он, нетерпением ждавшей возможности поговорить без помехи со своим женихом, капитан повез ее в свой маленький, по его словам, коттедж. Он оказался прелестным, правда одноэтажным, но поместительным и уютным старинным особняком. Когда-то это была холостяцкая обитель деда, пожелавшего отдать ее внуку Ричарду. Но после ссоры, вполне сознавая свою ошибку, упрямый дед все же завещал дом Джеймсу, которому в то время было всего двенадцать лет. Дом так и простоял много лет заколоченным.

Когда капитан впервые вошел в него, на него пахнуло такой стариной, о которой сейчас и думать забыли в Англии, поддаваясь модным течениям. Дед собрал в этом доме все самое лучшее из мебели, хрусталя, скульптуры и фарфора, чем владели его предки. Не только кусочек старой Англии, но много венецианских кружев и стекла, несколько исключительной художественной ценности картин и ковров, музейных столов и старинный гобелен обнаружил здесь капитан. Дом стоял на холме и был окружен садом, и улица спускалась вниз, вся в зелени садов. Правда, до центра было далеко, но капитан не сомневался, что Лизе дом понравится, и решил поселиться в нем с женой.

Отделав заново некоторые из комнат, подновив другие в их прежнем старинном стиле, капитан очень радовался, что его родным ни разу за столько лет не приходило в голову проведать дом, хотя ключи у них были. Леди Ретедли была поражена, когда узнала, что сын предполагает поселиться с семьей в дедовском особняке.

– Да разве там есть что-то ценное? Ведь дедушка говорил мне, что дом пуст.

– Ценное, матушка, понятие растяжимое. На ваш с Ревеккой вкус там, быть может, и нет ничего ценного. На мой и, надеюсь, моей будущей жены – там будет уютно и красиво, а главное, радостно.

Крайне недовольная тем, что ей не только отказано в покровительстве будущим родственникам, но что сын даже не собирается спрашивать ни мнения, ни советов у матери, леди Ретедли замолчала, всем своим видом выражая негодование. Однако уверенная, что сына ее околдовала жадная особа; благородная леди решила быть разумной и политичной, выказывая как можно больше внимания сыну, но всячески язвя будущую родню и особенно – невестку.

Капитан ни словом не обмолвился Лизе, как выглядит их будущее жилище. И девушка, хотя и знала своего жениха как натуру художественную, делавшую красивым все, к чему бы ни прикоснулись его ловкие руки, думала тем не менее, что это будет обычный приличный дом. Она заранее обрекла себя на печальную участь светской дамы, хотя сердце ее бунтовало против пустой и бессодержательной жизни, какую ей приходилось наблюдать в своей среде.

Дилемма любви к человеку и любви к искусству беспокоила Лизу. Здесь мог таиться простор для размолвок и взаимных разочарований. Сердце Лизы часто болело, когда она думала о будущей семейной жизни. Но она ни разу не высказала Джеймсу своих сомнений, и все они испарялись, когда она видела его твердо смотревшие желтые глаза или замирала под его поцелуем.

В этом настроении Лиза пребывала и сейчас. Но как только капитан открыл входную дверь и она очутилась в большом холле с потолком из огромных старинных балок, с высокими, деревянными же панелями, потемневшими от времени, с гигантским камином, где весело трещал огонь, с множеством цветов в старинных вазах, – у нее вырвался крик восторга, и, забыв все приличия на свете, она бросилась на шею жениху.

Чем дальше шла Лиза со своим будущим мужем, тем яснее становилось ей, что он поймет ее сердце, что у нее не будет тайн, что их не разъединит ревностью ее искусство.

– Ну, теперь мы входим в твою святая святых, – сказал капитан, подводя Лизу к небольшой двери, которую скрывал редкий по красоте ковер. – Не знаю, угадал ли я. Понравится ли тебе этот уголок. Но я вложил в него всю любовь, все понимание художественного вкуса, на какое я способен.

Капитан отворил дверь, но ставни комнаты, куда они вошли, были закрыты, и Лиза не могла видеть ясно того, что ее окружало. Как только капитан открыл ставни и солнце ворвалось в комнату, Лиза увидела, что стоит в небольшом помещении, из которого идут двери направо и налево. На самой середине на тяжелом старинном постаменте стояла белая статуя Будды, державшего на вытянутой руке чашу. Глаза его смотрели прямо перед собой, точно приветствуя вошедших и прося положить в его чашу все самое высокое, самое чистое в душе.

Пол был застлан светлыми японскими циновками очаровательной работы и тонов, и такими же циновками были затянуты стены. По углам и у стен стояло несколько низких диванов, низеньких восточных столиков с инкрустацией из перламутра и таких же табуретов. Лиза смотрела в лицо встретившего ее Будды, которое сияло божественной добротой и состраданием, и по лицу ее катались слезы.

– Откуда мог ты знать, что я так глубоко чту Будду? Я ведь никогда никому об этом не говорила. Как я всегда мечтала иметь белого Будду! – прошептала она.

– Перестань плакать, дорогая. Я нашел это сокровище в одном из ящиков в подвале, как и эти циновки. И увидел в Будде символ величия человека, который хочет идти путем раскрытия талантов и возможностей, что живут в нем.

Я подумал, что если оба мы будем видеть перед собой эту чашу и нести в нее мир и милосердие, – наша жизнь не окажется пустой и бесцельной. И мир, и милосердие будут снова литься из этой чаши в наш день через наши сердца.

Ты будешь совершенствоваться в искусстве, очаровывать сердца людей музыкой. Я же буду трудиться, как умею и могу, среди серого своего дня. И оба мы, видя перед собой этот символ милосердия, будем нести чашу любви и единить вокруг себя людей в красоте и чести. Не бойся меня, не бойся жизни вообще и не бойся жизни со мной. Перед этим великаном духа я обещаю тебе оберегать твою свободу и создать тебе дом, где бы тебе жилось легко, просто, весело. Но пойдем, дорогая. Это преддверие, твой храм дальше.

Они прошли в комнату налево. Окна выходили в сад, и все в ней, от ковра, стен, люстр, занавесей, было белое. Посреди комнаты стоял рояль, покрытый белой старинной парчой, и в небольшом шкафу из саксонского фарфора и стекла стояла скрипка в старинном футляре.

– Скрипку эту я нашел в одном из стенных шкафов, всю покрытую пылью и паутиной, обернутую чуть ли не рулоном бумаги. Я разворачивал ее почти час, пока не добрался до футляра. Здесь же была записка, написанная женской рукой, где говорилось, что тот, кто эту скрипку отыщет, может считать себя ее владельцем. Не будучи осведомлен в достоинствах скрипок, я вызвал знакомого мастера, который сказал, что инструменту этому и цены нет.

Дольше Лиза выдержать искушения не могла, и через минуту, забыв все на свете, кроме своей любви и великого образа Будды, заиграла свою фантазию.

Почти пустая комната, с узкими белыми диванами, вся наполнилась звуками.

Скрипка, точно человек, то плакала, то торжествовала, и голос ее напомнил капитану другой город, другой музыкальный зал, Ананду с его виолончелью и… человека его мечтаний, чудесно воплотившегося из мечты в действительность.

Капитан закрыл лицо руками. Мысли его улетели к Флорентийцу. Он вспоминал слово за словом их разговор в деревне, вспомнил картину в кабинете, где видел И. и Ананду в обществе еще кого-то, кого он не знал, и твердо, ясно понял, что без этих людей для него больше жизни нет. Звуки умолкли. Капитан открыл глаза и увидел Лизу преображенную, Лизу, какой бывает она в моменты вдохновения. Она прижимала скрипку, как икону, к своей груди и не то давала клятву, не то молилась.

– О чем ты думаешь, Лиза? – подходя к ней и обнимая ее, спросил капитан.

– Я молюсь, чтобы мы с тобой, под благословением этой статуи, что ты поставил здесь, прошли в чистоте и доброте тот кусок жизни, что нам дано быть вместе, Джеймс. Я молюсь, чтобы мы встретили такого наставника, который помог бы нам славить жизнь, украшать ее для людей, как мы оба хотим того сейчас; чтобы мы умели не плакать о себе и не забывать о других.

– У нас с тобой есть этот друг, Лиза, друг такого обаяния и совершенства, что только личное твое знакомство с ним может дать тебе о нем представление.

Все слова бледны и бессильны, чтобы его описать. В понедельник мы с тобой поедем к нему завтракать. Ты ни о чем не беспокойся, все устроится так, что мы поедем вдвоем, и все, что только ты сможешь понять в доме друга, лорда Бенедикта, – все проникнет в тебя навеки. Я уверен, что там ты найдешь тот духовный путь, ту творческую красоту, которые ищешь.

Уложив скрипку в футляр, скрипку, цену которой Лиза поняла с первых же звуков, она поставила ее обратно в чудесный шкаф.

– И надо же было твоему деду собрать столько сокровищ в одном доме! Глаза разбегаются, я даже упомнить всего не могу, что здесь видела.

– Пойдем, посмотрим еще раз на божественного мудреца, – сказал капитан, взяв Лизу под руку и уводя ее из музыкального зала.

Они подошли к статуе. Теперь Лизе лицо Будды казалось еще прекраснее. Чудилось, сейчас уста его раскроются, и он заговорит. Ей представился мир человеческий с войнами, преступлениями, местью, жадностью, борьбой.

Представилась смерть, о которой царский сын, будущий нищий и наконец Будда не должен был ничего знать. Представилась его юность в садах удовольствий, где он не видел увядших лиц, не знал о старости и болезнях, – но вот он выбрал себе удел санньясина и стоит здесь, вечный и милосердный, провозглашая миру свободу и милость.

Лиза и Джеймс тесно прильнули друг к другу. Они точно венчались сейчас здесь, давая обет верности и любви перед этой дивной эмблемой и видя в ней единственный для себя чистый путь к чистой и честной жизни.

– Направо, Лиза, твоя спальня. Мы не войдем туда сейчас. Мы войдем как муж и жена, чтобы никогда не переступать ее порога в ссоре или раздражении.

Пусть великий образ этого искателя божественной истины будет нам тем источником доброты и мудрости, где мы будем находить силы для каждого нового дня.

Сойдя вниз и посмотрев на часы, они увидели, что пропустили все обещанные сроки возвращения и помчались к графам Р. Старики хотели было начать с выговора, но увидев, как преображены счастьем лица молодых людей, весело рассмеялись и только изменили план своих действий. Сначала – визит к леди Ретедли, потом – осмотр дома.

Визит к будущей свекрови, которого так боялась Лиза, теперь уже не страшил ее, он стал казаться ей просто формальностью, тем более что она отлично почувствовала суть отношений сына, матери и сестры. О сестре она думала меньше всего, так как капитан говорил ей иногда о Ревекке в юмористическом тоне, о том, что она ждет заморского принца, так до сих пор и не явившегося за столь соблазнительной невестой.

Леди Ретедли попробовала встретить покровительственно своих будущих родственников, но наткнулась на стену высокой гордости, кроме того граф засыпал ее именами своих друзей из высшей аристократии, которые будут присутствовать на свадебном обеде его дочери, и леди Ретедли, и не мечтавшая о таком обществе для себя и Ревекки, сразу изменила тон. По свойственной ей бестактности, она опять пересолила, что не особенно пришлось по вкусу графине Р.

Любя музыку, проведя в кругу выдающихся людей всю свою молодость, графиня Е. не переносила мещанских по духу семей. Мать будущего зятя произвела на нее отталкивающее впечатление, и она радовалась такту и любви капитана, устроившего Лизе совершенно отдельный дом. Теперь ей не терпелось увидеть поскорее этот дом и вырваться из банальной атмосферы, окружавшей леди Ретедли. Перед отъездом едва не разыгралась неприятная сцена. Ревекка, узнав, что брат везет своих будущих родственников осматривать дом, захлопала в ладоши и запрыгала, как восьмилетнее дитя, выражая страстное желание присоединиться к графу. У тех вытянулись физиономии, но капитан категорически заявил, что ни мать, ни сестра не войдут в его новый дом до свадьбы. Когда молодые устроят первый прием, приедут они, но не раньше. Если не было охоты наблюдать, как он перестраивал дом, – они увидят его только в полном блеске, когда хозяин и хозяйка будут в нем жить. Тон капитана, тот новый тон, к которому ни мать, ни сестра никак не могли привыкнуть, был очень любезен, но категоричен. Пришлось покориться, затаив злость и любезно улыбаясь.

Лиза торжествовала. Она везла родителей к себе в дом, совершенно отчетливо ощущая себя хозяйкой нового жилища. Не сговариваясь друг с другом, оба решили никому не показывать Лизин уголок, а после ряда комнат ввести родителей прямо в музыкальный зал и этим закончить осмотр дома. Старики были восхищены и домом, и садом, и обстановкой. Графиня-мать радовалась уединенности места, но отец находил, что молодым людям было бы удобнее жить поближе к центру. Возвратившись в отель, они выработали программу дня на завтра, и старики были чрезвычайно польщены предстоящим визитом к лорду Бенедикту, о котором они уже были наслышаны как о новом чуде лондонского общества.

Следующий день пролетел для Лизы и Джеймса так быстро, что они едва успели выкроить время, чтобы несколько минут постоять у статуи белого Будды, без которого, как казалось теперь Лизе, она уже жить не может. В воскресенье вечером, после подробного обсуждения, во что и как все Р. оденутся, отправляясь в дом лорда Бенедикта, причем капитан делал дамам такие смешные наставления, что все дружно смеялись и, в свою очередь, добродушно подкалывали его, графиня несколько раз пожаловалась на легкую головную боль.

Но так как у графини всю жизнь было плохое здоровье, то никто не увидел в этом ничего, кроме простой мигрени. Весело расставшись с женихом, все разошлись по своим комнатам. И также весело, легко, радостно вскочила Лиза с постели на следующий день. Она спала всю ночь очень крепко, проснулась с сознанием какого-то небывалого счастья, уверенности в себе, и в первый раз почувствовала себя по-новому взрослой, по-новому самостоятельной и готовой к жизни.

«О, я в силах все победить! Я знаю сейчас, сколько величия в жизни человека и какими чудесами она полна. О мой белый Будда, как многим я тебе обязана, – думала Лиза. – Те минуты, что я простояла у твоей чаши, великий мудрец, раскрыли мне, что в жизни не может быть смерти. Ты не умер, ты – Вечность. А значит, и всякий, за Тобой идущий, тоже Вечность. И моя скрипка тоже частица Вечности».

Лиза была уже совсем готова, но не хотела идти к родителям, так необычайно светло она себя чувствовала. Всеми мыслями она прильнула к чаше Будды и несла к нему свою скрипку и свою любовь, молясь, чтобы светлое состояние духа, в каком она находилась сейчас, никогда не омрачалось для ее искусства и любви. Ничто ей сейчас не казалось страшным. Она поняла, что жизнь вечна, что тот день, который она живет сегодня, – это минута творчества. А творчество вечно, значит, и эта минута, в огне творчества прожитая, не может быть ничем иным, как мгновением вечного творчества, Вечной Жизнью. «Как хотелось бы мне, – шептала Лиза, – приносить мои звуки людям такими чистыми, такими любовными и утешающими, как будто я вынула их из чаши Будды».

Стуком в дверь были прерваны ее грезы. Стучал граф, взволнованный и раздосадованный. У графини к утру поднялся жар, появились кашель и насморк, и о поездке их к лорду Бенедикту нечего было и думать. Лиза тотчас же прошла к матери, очень огорченной своей неожиданной болезнью и еще больше раздосадованной невозможностью поехать к очень ее интересовавшему лорду.

Привыкнув видеть в Лизе девочку, которой не полагается быть самостоятельной и которая не может ехать никуда без отца или матери, графиня принялась уговаривать дочь ехать с отцом и оставить ее одну. Граф, не стеснявшийся в России покидать свою жену на очень долгое время, здесь не расставался с нею ни на шаг. Он категорически заявил, что они не поедут, что лорду Бенедикту будет извещено о болезни графини, а дети посидят дома.

– Это совершенно невозможно, папа. Лорд Бенедикт ближайший друг Джеймса, которым он очень дорожит и которого чтит не меньше, чем мог бы чтить отца. Я знаю, что вся семья лорда переехала из деревни раньше времени, чтобы познакомиться со мной. Я знаю, что на этом завтраке, даваемом в честь меня и Джеймса, будут присутствовать люди, от которых будет зависеть многое в судьбе Джеймса. Мама не больна, а только нездорова, и мы возвратимся скоро. Если вы, папа, не хотите ехать, мы поедем с Джеймсом вдвоем. Ехать нам необходимо, и мне немного странно, как вы, решаясь отдавать меня замуж, боитесь предоставить мне самостоятельность в таком маленьком деле, как завтрак.