Текст книги "Две жизни. Все части. Сборник в обновленной редакции"

Но… о чем говорить? Лгать ему даже в мыслях – Дженни ощущала это всеми нервами – она не сможет. Жаловаться на судьбу, раз отец и Алиса у них в таком почете, невозможно. Просить помощи, чтобы начать самостоятельную жизнь? Лорд Бенедикт опять скажет, что жизнь Земли есть труд и счастье человека в радости любимого труда. А Дженни хочет жить в роскоши, и труд ей несносен.

Чем больше она думала о своем настоящем и будущем, тем яснее видела для себя один-единственный выход: блестяще выйти замуж. Увидев Наль, она поняла, что не была настоящей красавицей. Ни правильностью черт, ни той необычайной гармонией линий тела, ни безукоризненной красотой рук и ног, какие были у Наль, она не отличалась. В ней все кричало, как и в матери. И много усилий потратила дочь, чтобы избавиться от того налета вульгарности, который так коробил ее в ней.

Снова и снова мысли Дженни возвращались к лорду Бенедикту. Снова и снова охватывали ее зависть и бешенство. Наступило утро. Дженни с ужасом увидела свое желтое лицо, но решение созрело: к лорду она не пойдет. И как бы ни хотелось ей пусть только для себя отыскать какой-нибудь возвышенный предлог, она сознавала, что лорд Бенедикт тут же прочтет всю ее ложь. Утомленная и решившая сделать все, чтобы отравить сестре каждую поездку в этот ненавистный дом и заставить ее от него отказаться, Дженни прилегла на диван.

И сразу подумала, что здоровье отца шатко, что дом перейдет к Алисе, еще несовершеннолетней, и что сумасшедший отец способен выбрать опекуном лорда Бенедикта… Дженни ощутила жгучую ненависть к сестре, видя теперь в ней одной, этой злосчастной дурочке, причину всех своих несчастий.

Дженни кипела весь этот день и вечер в страстях и бунте, а дом лорда Бенедикта сиял огнями. Впервые лорд представлял графа и графиню Т. избранным представителям высшего света на приеме в своем прекрасном особняке. К подъезду прибывали все новые экипажи с нарядными кавалерами и дамами.

Наль и Алиса давно были предупреждены о грядущем событии, и обе умоляли лорда Бенедикта освободить их от этой пытки. Потешаясь над их застенчивостью, лорд заставил их вместе с Николаем брать уроки танцев, сам обучал тем условностям этикета, с которыми им придется считаться еще некоторое время.

– Независимость и полная освобожденность должны жить в ваших сердцах.

Ничто внешнее не может задавить человека, если сердце его свободно от страха и зависти. Все эти внешние рамки, разные отягощающие обстоятельства – только иллюзии. Пустой, неуверенный человек, не имеющий понятия о том, что он в себе носит, что только сам он творит свой день, – только такой невежественный человек может жаловаться на обстоятельства, стесняться людей и обычаев. Вам следует не только понять, что ничто давить на вас не может, но научиться владеть собой так, чтобы при всех обстоятельствах не терять спокойствия и свободы, уверенности и мира. Тебе, Наль, пора забыть гарем и осознать себя не восточной или западной женщиной, а прежде всего человеком.

Смотри на всех одинаково, воспринимай каждого именно тем встречным, которому должна ты нести мир и свет. О страхе забудь. Научись быть среди людей, отдавая дань времени, в котором живешь, тем не менее заставляй их помнить о вечной красоте.

И ты, крошка Алиса, сиди сегодня за роялем, как воспитанная леди, но выливая море звуков, зови своих слушателей к раскрепощению. Чистота твоей артистичности будет стирать с сердец несносный налет уныния, зависти и страстей. Забудь и ты навсегда о страхе, особенно о страхе перед игрой и пением. Наоборот, зови в музыке к духовному напряжению, к действию.

Поцеловав обеих дочерей, – шутя он говорил пастору, что отбил у него дочь, – Флорентиец расстался с ними до вечера, сказав, что Дории известно, во что и как их одеть. И вот вечер наступил. Флорентиец сам зашел за Наль, снова надевшей свое парчовое платье и жемчуг. Стоя рядом с Николаем, она была так прекрасна, что даже отец улыбнулся, объявив ее заранее притчей во языцех лондонского сезона. Вбежавшая Алиса, увидев всех троих вместе, всплеснула руками, сказав, что не отказывается от первого впечатления и не знает, кто из мужчин моложе и красивее. Но что Наль сегодня сошла с Олимпа – это уж вне всяких сомнений. Сама Алиса не сознавала своего очарования; в легком белом платье, с сияющими синими громадными глазами и золотым ореолом волос она была похожа на музу.

Все вместе сошли вниз, где их ждали пастор, Сандра и лорд Мильдрей, обомлевшие от красоты двух спустившихся к ним пар. Едва успели хозяева войти в зал, как стали появляться гости.

Вечер прошел для молодых хозяев и Алисы как нельзя удачно. Алиса играла исключительно хорошо, обе юные женщины пожинали лавры; комплименты и приглашения сыпались на них как из рога изобилия. И обе после отъезда гостей бросились на шею своим отцам с возгласом:

– Слава Богу, наконец-то кончилось, – чем насмешили не только отцов, но и оставшихся ночевать Сандру и лорда Мильдрея.

Утомленные, но счастливые завтрашним отъездом в деревню, все разошлись по своим комнатам.

Прелестное августовское утро, теплое и солнечное, обрадовало обитателей дома лорда Бенедикта. После раннего завтрака, не мешкая, отправились в имение. Станции мелькали под восторги Наль и Алисы, которых восхищало все: и поля, где работали крестьяне, и цветущие палисадники, и домики, обвитые плющом и цветущими розами, и стада, и играющие на улице дети. Обе, казалось, позабыли о своих спутниках, только и слышалось: «Смотри, Наль», «Смотри, Алиса».

Наль, впервые познакомившаяся с Англией, удивлялась решительно всему.

Действительно, все было так непохоже на ее родину. Ей казалось, что вот сейчас мелькнут силуэты осликов и верблюдов, без которых она не представляла жизни. Алиса тоже бывала за городом очень редко и природу видела только из вагона, так как пасторша ее не выносила. Поэтому воспринимала свой отъезд на дачу, как кругосветное путешествие. Почти полтора часа езды в поезде мелькнули, как одна минута. И когда лорд Бенедикт сказал, что на следующей остановке им сходить, она была очень разочарована.

– Как бы тебе хотелось, Алиса, ехать сутками – на поезде или на пароходе? – спросил пастор.

– О да, папа, с вами и со всеми, с кем еду сейчас, очень бы хотелось, хотя на пароходе, наверное, очень страшно.

– Страшного-то ничего нет, – сказала Наль. – Но так противно, что даже одно воспоминание об этом во мне и сейчас вызывает тошноту.

Наль побледнела и пошатнулась. Николай поддержал ее и пошутил над ее слишком горячим восточным воображением, а лорд Бенедикт быстро подал ей коробочку с маленькими конфетами:

– Возьми и поскорей проглоти. Это заставит тебя забыть о пароходе.

Наль с трудом исполнила его желание и снова опустила головку на плечо мужа. Обеспокоенная Алиса с удивлением обнаружила, что ее отец, всегда волновавшийся из-за чужих болезней, на этот раз совершенно спокоен.

Посмотрев на лорда Бенедикта, она и в нем не нашла никаких признаков волнения. Только Николай выказывал Наль внимание и сочувствие, но и он не был слишком обеспокоен. Алиса, глубоко переживавшая дурноту Наль, с досадой пожала плечами и пробормотала, вздыхая:

– Ох уж эти мужчины, – и это было так неожиданно и комично, что вызвало общий смех. Веселее всех смеялась Наль. Так они и сошли на станции, где их ждали экипажи.

Это путешествие заняло немногим более получаса, и путники добрались до имения Флорентийца. Миновав ворота, экипажи двинулись по длинной и широкой дубовой аллее, в конце которой виднелся дом. Он стоял на высокой горе, по которой террасами спускался к большому пруду тенистый парк с вековыми липами, ясенями, дубами и каштанами. Тут и там виднелись лужайки, клумбы и кусты роз, – все было полно красоты и гармонии.

– О отец, – бросилась на шею Флорентийцу Наль, – я думала, лучше сада дяди Али и быть не может. А оказывается, вот какие сады бывают на свете. Ой, отец, опять, опять кружится голова и тошнит.

Флорентиец снова дал ей маленькую конфету и велел Николаю отнести жену наверх, где она должна полежать не меньше часа.

– Ну, поскольку молодой хозяйке нездоровится, придется тебе, Алиса, выполнять ее обязанности и занять ее место за столом, – остановил Флорентиец Алису, которая собиралась пойти с Наль.

– Но я могу быть нужна Наль, лорд Бенедикт. Разрешите мне посидеть возле нее. Вы же видели, как она сразу осунулась.

– Это ее укачало, через час все пройдет. А вид с балкона Наль – один из лучших в мире. Сразу забудет о болезни. Пока для ухода за ней довольно одного мужа. Но, быть может, настанет момент, когда понадобишься и ты.

– Быть полезной Наль – это большое для меня счастье.

– Вот и Дория. Она проводит тебя. Переоденься в легкое платье и через четверть часа приходи на террасу, где накрыт стол. А до завтрака, пока все будут распаковываться, мы с тобой успеем пройтись по парку.

Алиса, беспокоившаяся за подругу, но утешенная полнейшим отсутствием тревоги у лорда Бенедикта, быстро пошла за Дорией наверх, где и обнаружила, что отец ее сосед. Шепнув ему, что она счастлива провести с ним несколько дней в таком волшебном месте, она просила его отдохнуть до завтрака. И даже не посмотрела, что на нее набросила Дория.

– Ну можно ли так мало интересоваться собой, мисс Уодсворд, – говорила Дория, застегивая на Алисе прелестное сиреневое платье с белыми кружевами. – Ведь вы красавица. Неужели вы этого не понимаете?

– Дория, друг, дорогая сестра, – и Наль, и я, мы уже устали просить вас называть нас только по имени. Если вы еще раз сделаете по-своему, то огорчите меня до слез. Разве вам этого хочется?

– Нет, Алиса, меньше всего я хотела бы вас огорчить. Но как-нибудь я расскажу вам печальную историю своей жизни, и вы поможете мне смиренно исполнять мою роль.

Алиса поцеловала Дорию, огорчаясь, что должна спешить и поэтому не может выслушать немедленно же Дорию, которая завязывала на ней фиолетовую ленту белой кружевной шляпы.

– Если бы я была мужчиной, я бы женилась на вас сегодня же, – говорила Дория уходившей Алисе.

Весело смеясь, Алиса выпорхнула на террасу, где ее ждал Флорентиец. Он тоже успел переодеться в легкий серый костюм и белую шляпу. Увидев смеющуюся девушку, совершенно очаровательную в легком платье, с открытой шеей и руками, он элегантно снял шляпу и, улыбаясь, сказал:

– Будь мы во Флоренции, десяток твоих обожателей заманили бы меня в капкан, откуда я вряд ли выбрался бы.

– К счастью, мы в Англии, лорд Бенедикт, обожателей у меня нет, и капкан никому не грозит.

– Так ли это, Алиса? Точно ли у тебя нет обожателей? И никто не шептал тебе, как ты красива? – преуморительно состроил постное лицо Флорентиец.

– Нет, лорд Бенедикт, – рассмеялась Алиса. – Мужчины пленяются такими женщинами, как Наль и Дженни. У них всегда много обожателей, потому что они красивы. А вот Дория только что сказала мне, что если бы она была мужчиной, то женилась бы на мне прямо сейчас.

Уходя в глубину парка, где на все лады пели птицы, прыгали белки и на дорожки ложились пятнами солнечные лучи, Алиса была потрясена впервые осознанной тишиной и величием природы.

– Боже мой, как прекрасна жизнь, – воскликнула девушка, когда Флорентиец вывел ее на верхушку горы, откуда открывались дали. – И какая тишина! Отсюда никогда бы и не ушла.

– К сожалению, нельзя жить так, как нам хочется. А только, как ведет великая Матерь Жизнь. Мы приходим на Землю и уходим, уже связанные теми нитями, которые сплела наша же любовь или ненависть, Алиса. Зло не живет в мире само по себе. Если оно сваливается на нас, то только потому, что мы сами, творчеством своего сердца, призвали его к себе. Если же мы чисты, – оно не приблизится. Пусть мы не знаем, почему горе на нас свалилось именно сейчас, но это мы соткали его когда-то. И не умеем в этот миг растворить его в огне своей любви. Ты беспокоишься о Наль. Но тревожиться о ней нечего.

Можно только радоваться. У нее будет ребенок, и начало ее беременности будет протекать несколько тяжело. Твоя помощь будет очень нужна твоей подруге, если, правда, ты вскоре не захочешь выйти замуж.

– Я? Замуж? Господи, что только вы не скажете, лорд Бенедикт.

– Если хочешь последовать моему указанию, – не выходи сейчас замуж. Не оставляй нашей семьи, а наоборот, переселись к нам. Твое влияние на Наль, твоя доброта и чистота помогут сложиться ее материнскому чувству, а ребенку прийти в мир, имея в твоем лице добрую волшебницу – тетю Алису.

– Я понимаю огромную важность каждой приходящей в мир новой жизни, лорд Бенедикт. И, видит Бог, не мыслю иного счастья, чем служить Наль, вам. Но… – сияющие, полные слез глаза Алисы поднялись на Флорентийца, – у этой жизни будут любящие отец и мать и такой необыкновенный дед, как вы. А у моего отца нет, кроме меня, никого. Но я поступлю так, как вы укажете. Я только хочу, чтобы вы учли, как одинок и несчастлив мой обожаемый отец. Встреча с вами – первое счастье в его жизни. А я – его единственное утешение.

– Я слышу голоса, Алиса. Сюда идут твои обожатели и твой отец. Мы продолжим наш разговор потом. Знай только, что пока жив твой отец, ни ты, ни я его не покинем. Вытри глаза и проглоти эту пилюлю. Найди в себе самообладание, Алиса, и волей-любовью победи личное страдание. Дело не в тебе, а в твоем отце, проводить которого ты должна легко, ни разу не показав ему, что страдаешь при мысли о разлуке. Думай только о каждой текущей минуте его жизни и старайся быть светом ему и радостью.

Из-за поворота дорожки показались трое мужчин. Флорентиец прижал к себе девушку, пристально, ласково и с такой мощью посмотрел ей в глаза, что к Алисе сразу пришло спокойствие и самообладание. Вся ее фигурка, залитая солнцем, громадные синие глаза, засветившиеся сейчас новым спокойствием, были совсем другие, чем в Лондоне. От троих приближавшихся мужчин отделился один, в светлом костюме, и побежал к Флорентийцу и Алисе, сняв шляпу, размахивая ею и крича:

– Ура, это я вас нашел, лорд Бенедикт. Мои солидные спутники уверяли, что искать вас нужно у оранжерей. Мисс Алиса, вы хорошеете не по дням, а по часам. И до чего дойдет, уж и не знаю, – говорил Сандра, присоединяясь к своим друзьям.

– Ты, Сандра, неисправим, – улыбнулся Флорентиец. – Лорд Мильдрей опять придет в отчаяние от твоей манеры говорить девушкам комплименты.

– А я готов подписаться, – обнимая дочь и беря ее под руку, тихо сказал пастор. – С тех пор как моя Золушка стала проводить время в вашем доме, она превратилась в царевну. И действительно, чем дальше, тем она милей. Сегодня, Алиса, ты даже старика-отца обворожила.

– Предоставьте ей, лорд Уодсворд, очаровывать этих милейших молодых людей. А мне хотелось бы поговорить с вами. Не хотите ли присесть на ту скамью. Вид оттуда прекрасный, да и вам отдохнуть невредно. А молодежь погуляет по парку до завтрака.

И Флорентиец увел пастора в боковую дорожку, к обрыву. – Я так рад каждому проведенному подле вас мгновению, лорд Бенедикт. Тем более, что совершенно определенно чувствую, как мало земных мгновений мне осталось.

Мысль о том, что ждет мою семью, что ждет Алису, одна из самых тягостных.

– Неужели вам не ясно, мой дорогой лорд Уодсворд, что Алиса в моей семье нашла второй родительский кров. Мысль о ней не должна вас тревожить. Сегодня сюда прибудут два юриста по делам Николая и Наль. Вы можете составить завещание и назначить меня опекуном вашей дочери на случай вашей смерти. Но эта сторона, юридическая, мало затруднительна. Я хотел предложить вам, – если вы действительно чувствуете себя плохо, – взять отпуск и переехать сюда, в деревню, где мы проведем август и сентябрь. Вы с Алисой доставите всем величайшую радость, если поживете с нами это время. У меня были несколько иные планы. Но Наль, как, я думаю, заметили и вы, ждет ребенка. Ей необходимо побыть в тишине не только ради здоровья, но и чтобы глубоко постичь событие, к которому готовится.

– Если бы не счастье моей встречи с вами, лорд Бенедикт, мне нечего было бы вспомнить в этой жизни. Алиса да мой старый слуга и верный друг, вот все, что было и есть светлого в моем доме. Изведав страдание сердцем, я нашел смысл и свет жизни в служении Богу и ближним. Только первые годы терзала меня моя собственная трагедия. Но я позабыл о себе, когда окунулся в океан человеческих страстей и горя. Отходя теперь к Отцу моему, переживая вновь всю свою жизнь, я сознаю, что не был верным ему слугою, ибо оставляю после себя такую безобразную семью. Наставляя свою паству, утешая и облагораживая другие семьи, я ничего не смог сделать в своей собственной. Не смог вырвать всходы зла и разврата, что посеяла Катарина.

Бледное, удрученное лицо пастора, его глаза, точно уже простившиеся с миром, поникшая фигура, – все говорило о такой скорби сердца, которой действительно уже не вынести человеку и от которой должны порваться струны его сердца.

– Лорд Уодсворд, человек, отдавший свою жизнь людям и служивший им так, как это делали вы, – не просто обыватель, создавший одну из миллионов уродливых семей. Вы – арфа того Бога, которому служили, любя людей. Не вините себя, что по доброте своей женились неудачно и, спасая, как вы полагали, чистое существо, вы попали в сети зла. Вы оправдали свою жизнь своею деятельностью. Вы были чистым слугой Бога. Вы несли свет и оставляете его на земле в лице Алисы. Вы ослабили сети зла, которые плела и плетет ваша жена. На много лет вы задержали темные силы, которые стремились к ней и к которым стремилась она. А что будет после вашей смерти – о том предоставьте позаботиться мне, и верьте, что я защищу Алису. Чтобы облегчить бедной девочке борьбу с матерью и сестрой, перевезите ее в мой дом теперь же.

Переезжайте сюда, в деревню, со своим слугой, если мое общество вам радостно. Мне же еще многое предстоит передать вам, прежде чем мы расстанемся.

Флорентиец обнял пастора за плечи и подал ему небольшую зеленую коробочку, на дне которой лежало несколько розовых конфет.

– Скушайте, дорогой друг, одну из этих конфет, она вас воскресит. Не предавайтесь отчаянию. Если вы думаете, что покидаете Землю, то делать это следует мужественно и мудро, в мыслях о Вечном и с полным сознанием великого счастья: жизни Единого в себе и во всем. Но вот и гонг к завтраку. Я проведу вас ближайшим путем.

Пастору стало лучше. Он уже не казался стариком, сердце которого сейчас разорвется. На бледных щеках его появился намек на румянец, он как будто помолодел и шел легко.

– Как хочется поведать, какое облегчение дали вы мне, лорд Бенедикт. Но слов подходящих не нахожу. Одно могу сказать: я думал, что не смогу удержать в руках лампады мира и предстану перед Отцом с мигающей лампой. Сейчас знаю, что вы примирили меня с жизнью, и я отойду с миром, принимая все свои обстоятельства и благословляя их. Как святыню я понесу до конца эту жизнь, эту временную мою форму, через которую было необходимо пройти, чтобы очиститься и раскрепоститься.

– О папа, как вы хорошо выглядите. Вы напомнили мне моего прежнего папу, который подолгу гулял со мной.

– Да, дитя, прибавь только, что общество лорда Бенедикта делает меня таким счастливым, каким я никогда еще не был.

Флорентиец попросил гостей подождать его несколько минут, пока он навестит Наль и не узнает, может ли она спуститься к завтраку. Пока отсутствовал хозяин, Сандра сообщил пастору новости из последнего научного американского журнала, а лорд Мильдрей рассказывал Алисе, что весь Лондон на сей раз помешался на скачках, где будут состязаться какие-то замечательные лошади из королевского дома. И королевская семья собирается присутствовать, поэтому билеты в ложи нарасхват.

– Но я все же достал одну из лучших лож. Ни графиня, ни вы, леди Уодсворд, никогда не видели скачек. Я был бы очень рад, если бы вы их посмотрели. Если лорд Бенедикт согласится, мы могли бы в воскресенье утром выехать в город и после скачек, к обеду, быть снова здесь.

Флорентиец вернулся один, сказав, что Наль чувствует себя хорошо, но он посоветовал ей еще немного полежать. За завтраком лорд Мильдрей передал хозяину билет на скачки, прося для всего общества разрешения поехать тоже.

Флорентиец охотно согласился, сказав, что у него есть дело в Лондоне на воскресное утро, а Наль и Алисе будет поучительно посмотреть еще на один вид спорта, где бушуют безобразные страсти. Сандра, тоже не видевший скачек, решил, что ему следует обидеться на то, что лорд Бенедикт не считает нужным позаботиться и о его воспитании тоже.

– Я только потому, Сандра, тебя не назвал, что боюсь, как бы у тебя во время скачек не выросла еще пара ног и, со свойственным тебе темпераментом, ты не понесся бы по скаковой дорожке. Поэтому всю дорогу и на самих скачках изволь сидеть рядом.

Под общий смех завтрак кончился, и все общество, не дождавшись Наль и Николая, отказавшихся от прогулки, отправилось к пруду.

Наль физически чувствовала себя хорошо. Но ее духовное равновесие было так сильно нарушено, что не только видеть кого-либо из друзей, но даже Алисе она не хотела показать свое расстроенное лицо. Как только Николай внес ее наверх и уложил на балконе, дав ей каких-то капель, Наль довольно скоро почувствовала себя хорошо и сказала мужу:

– Удивительное создание женщина. Мы с тобой на пароходе были в одинаково плохих условиях, – и ты уже давно забыл о качке, а в моем организме она все взбудоражила до дна. Только о ней вспомню, как меня начинает мутить и я становлюсь больной.

– Мне думается, моя дорогая, что здесь дело не в качке. А нас с тобой ожидает нечто другое, очень значительное. И твоя тошнота, и твои головокружения – все происходит от того, что в тебе зародилась новая, наша общая жизнь.

Наль покраснела до корней волос и спросила, опуская глаза:

– Как мог ты догадаться? Я хотела, чтобы все узнали об этом тогда, когда родится ребенок.

– Наль, дружочек мой, моя любимая детка. Тебе предстоит целый ряд испытаний. Как бы ни готовил тебя дядя Али к этой жизни, сколько наш дорогой друг, которого ты сама выбрала в отцы, ни развивает твой дух, переливая в тебя свои доброту и мудрость, укрепляя тебя для новой семьи, – есть еще тысяча дел и вещей, когда ты можешь и должна побеждать свои предрассудки только сама. Все мы от них не свободны. И часто, воображая, что выполняем самый священный долг перед жизнью, так себя закрепощаем, что не имеем даже времени в полном внимании, при полной освобожденности помыслить о величии и истинной мудрости той минуты, которую сейчас изживаем. Видишь ли, на Земле мы можем жить только по земным законам и никаким другим. И если сегодня ты поняла, что тебе предстоит стать матерью здесь, на Земле, ты уже обязана – обязана и перед грядущей жизнью, и перед дядей Али, и перед отцом-Флорентийцем – найти в себе те великие силы любви, в которых утонут все мелочи, все предрассудки, ведущие дух в тупик, а не в творчество.

Если действительно ты любишь меня, любишь своих отцов, хочешь служить им и людям, и создать новую, раскрепощенную семью, то все стесняющие тебя мелкие обстоятельства должны утонуть в твоей любви. Ты легко перейдешь грань условной стыдливости и поедешь к доктору, чтобы узнать, правильно ли, безопасно ли началась в тебе новая жизнь. Ты не будешь стесняться того, как выглядишь. Ты будешь исполнять все предписания врача, все требования гигиены, потому что ты забудешь о себе, а станешь думать о будущем ребенке, о его здоровье. Ты, любя, создашь для него в себе гармоничное жилище.

Будущий ребенок – не тиран, который завладеет всею твоей жизнью. Не идол, для которого ты отрежешь себя от мира и весь мир от себя, чтобы создать замкнутую, тесную ячейку семьи, связанной одними личными интересами: любовью к «своим». Ребенок – это новая связь любви со всем миром, со всей Вселенной.

Это раскрепощенная любовь матери и отца, в которой будет расти не «наш», «свой» ребенок, но душа, данная нам на хранение. И это сокровище мы будем с тобой хранить со всем бескорыстием любви. Со всею честью и благородством, на какие только способны, помогая ему развиться и зреть в гармонии. Я знаю, Наль, моя дорогая детка, сколь многое тебе будет сейчас трудно. Но я знаю и то, как много сил в тебе, какая бездна преданности живет в тебе, и какая непоколебимая верность, не имеющая даже понятия об «измене», горит в моей дорогой жене.

Николай приник к губам Наль и, казалось, отдал ей все свое сердце в этом поцелуе чистой, глубокой любви.

– О Николай, как далека я была от действительности, рисуя себе когда-то картины счастья, мечтая о том, что «вот я – твоя жена» – как все это было по-детски. Многое, впитанное мною, разумеется, из гаремных предрассудков, разлетелось, как глиняные кувшины для воды на моей родине, не годные для цивилизации того народа, с которым мы сейчас живем. Но вместе с кувшинами полетели и многие мои боги, которым я всерьез поклонялась. Теперь я увидела и в них только глиняных идолов. И ты угадал, – я представляла себе ребенка идолом семьи, тесной ячейки, где только «свои» могут быть любимы, чтимы и допустимы.

А теперешняя жизнь, когда Алиса, пастор, Сандра и лорд Мильдрей так легко проникли в мое сердце, – а ведь недавно там жили только очень «свои», – мне показала, как, не нарушая верности дяде Али и тебе, можно сделать чужих своими и признать их членами своей семьи.

Наль забралась на колени к мужу, обвила его шею руками и по-детски продолжала:

– Самое для меня трудное, – это, конечно, доктор. Чего бы я только не дала, чтобы не иметь с ним дела.

– Вот для того, чтобы многим женщинам облегчить в будущем материнство, ты и будешь доктором. Ты уже сейчас так подготовлена мною, что я надеюсь, тебя примут сразу на второй курс медицинского факультета, но это мы с тобой еще сверим по программе. Это наиболее легкая сторона дела, поскольку и твоя память и способности помогают тебе без труда преодолевать препятствия в науке. Сейчас нам с тобой – в смысле духовного роста и совершенствования – нельзя терять ни мгновения. Посмотри на этот дивный вид, что расстилается перед нами. Отец, повидавший весь мир, говорит, что он один из лучших на Земле. Как счастлив тот человек, что приходит в мир через тебя, дорогая.

Твои глаза могут видеть величайшую красоту Земли в первые моменты его жизни.

Твое сердце ощущает гармонию природы и гармонию такого великого человека, как Флорентиец. Неужели ты не ощущаешь себя сейчас единицей всей вселенной? Разве можешь ты отъединить себя от меня? От этих кедров и кленов? От солнца и блестящего озера? О Наль, жизнь и смерть – все едино. Наша жизнь сейчас – только мгновенная форма вечной жизни. И все, что мы знаем твердо, неизменно, – это то, что мы – хранители жизни. Ты станешь матерью. Ты передашь наши две жизни новой форме, которую будешь беречь до тех пор, пока жизнь не пошлет ей зова к тому или другому виду самостоятельного труда и творчества. Мы должны создать для новых, приходящих через нас единиц вселенной такие условия раскрепощенного существования в семье, чтобы ничто не давило на них, не всасывалось в них ядом наших предрассудков и страстей.

– Меня страшила бы ответственность, Николай, если бы я не была рядом с тобой. Знаешь ли, однажды пастор поразил меня своей прозорливостью. В тот день, когда отец оставил меня и его в своей тайной комнате, пастор сказал: «Ваш муж не вынес бы ни мгновения вашей неверности». И я поняла, что связана с тобой до смерти, что между нами не может встать не только образ какого-либо человека, но даже сама мысль об измене. А еще я стала понимать, что наша семья необходима и дяде Али, и отцу Флорентийцу, чтобы цепочка преданных им учеников и радостных слуг не прерывалась. Помолчав, Наль тихо прибавила:

– Пастор и Алиса тревожат меня. Пастор так слаб, а Алиса этого не видит.

– Нет, Наль, Алиса часто плачет об отце. Но это ангельское создание улыбается. Она боится потревожить кого-нибудь своим расстроенным видом и скрывает горе, отлично понимая, что ее ждет вечная разлука с отцом, как она пока называет смерть.

– Но ведь это трагедия, Николай. Во мне растет новая жизнь, а он, венчавший нас, уходит. Неужели ему нельзя побыть с нами. Пожить в радости, отдохнуть.

– Нам еще не понять до конца пути человеческие, Наль. Но пока человек способен совершенствоваться, – он живет. Он борется, терпит поражения, разочаровывается, но не теряет мужества, не теряет цельности в своих исканиях и вере, живет и побеждает. Его сердце все растет, его сознание ширится. Он еще может принести в день свое творчество. Еще способен просто отдавать свою доброту, – и поэтому живет.

Бывает, что человек десятки лет ведет бесполезную жизнь. Живет эгоистом и обывателем. Становится никому не нужным стариком – и все живет. Жизнь, великая и мудрая, видит в нем еще какую-то возможность духовного пробуждения. И Она ждет. Она дает человеку сотни испытаний, чтобы он мог духовно возродиться. И наоборот, бывают люди, так щедро излившие в своих простых, серых буднях доброту и творчество сердца, что вся мощь его превращается в огромный свет.

И их прежняя физическая форма уже не способна нести в себе этот новый свет. Она рушится и сгорает в вихре тех новых вибраций мудрости, куда проникло их сознание. И такие люди уходят с Земли, Наль, чтобы вернуться на нее еще более радостными, чистыми и высокими. Ты найди в себе такую нежность любви и такую дружбу, чтобы утешить Алису не состраданием-слезами, а состраданием мужества и силы. Обними ее и старайся видеть перед собой дядю Али, чтобы его сила через тебя поддерживала Алису в спокойном подчинении воле жизни.

И всегда сознавай, что все месяцы твоего материнства, а потом, вероятно, и годы нашей общей жизни в семье, – в них счастье служить человечеству.

Счастье трудиться для него, не выбирая что-нибудь полегче и приятнее, а трудиться так и там, как укажут дядя Али и отец Флорентиец. День в сотрудничестве с ними, – о каком еще высшем счастье можно мечтать? Нет разлуки, Наль, с дядей Али для тебя. Что бы ты ни делала, куда бы ни шла – все мысленно держи его руку.

Оба Друга, муж и жена, не замечали времени. Они умолкли и наблюдали начинавшийся закат, возвращающиеся домой стада, появление дымков над крышами. Видя, как постепенно оживала долина, они чувствовали себя слитыми с этой жизнью природы. Сердца их бились ровно и спокойно, неся в себе, каждое по-своему, свою, особенно звучащую ноту общей жизни.

Внизу послышались голоса, и вскоре супруги услышали легкие шаги Флорентийца и Алисы на лестнице. Наль, еще раз поцеловав мужа, пошла к двери и распахнула ее прежде, чем согнутый пальчик Алисы успел в нее постучать.