Текст книги "Две жизни. Все части. Сборник в обновленной редакции"

Вернувшись домой после ужасных часов, проведенных в адвокатской конторе, сраженная, разбитая, осознавшая, что ее планы овладеть матерью и сестрой разрушились, Дженни была совершенно больна. Два дня она пролежала в постели, почти не открывая глаз. Она еле отвечала тоже не совсем здоровому мужу и изнывала от тоски, бешеной злобы и недоумения. Завлекательные картины богатства, блеска и величия, которыми соблазняли ее мать, Армандо и Бонда, – во что они вылились в самом начале новой жизни!

Слова сэра Уоми, которых она никак не могла понять, ее расстраивали.

Снисхождение лорда Бенедикта она переживала как самое большое унижение и ненавидела его, мать, Алису – все они вызывали в ней такую жажду мести, что Дженни чувствовала, как в ее крови кипит яд. Впервые в жизни она не могла вылить наружу свое бешенство. Ни швырять чем-то, ни кричать у нее не было сил. Точно отравленная, Дженни молчала и думала все об одном и том же: как отомстить, как обрести власть над лордом Бенедиктом и его друзьями.

Совершенно разбитая, Дженни все же думала только о борьбе. Она упорно стремилась отыскать союзника в лагере противника. Ей думалось, что простодушный сэр Уоми, показавшийся ей человеком очень добрым и недальновидным, как раз подойдет для этой цели. Она мечтала заручиться его помощью, прикинувшись раскаивающейся грешницей, жаждущей помириться с матерью и сестрой. А последних Дженни так привыкла видеть у себя в повиновении, что не сомневалась в победе над ними с помощью ласковых писем.

«Удалось бы только увидеться с ними, – думала Дженни. – Я заставлю этого синеглазого простака помочь мне добиться свидания».

На третий день ее решение действовать созрело. Она, к удивлению мужа, поднялась с постели, стала пить шоколад и даже спросила о Бонде и Мартине.

– Бонда все еще говорит шепотом и согнулся, как древний старик, без надежды выпрямиться. Он мог бы, конечно, поправиться, но этот идиот Мартин к тому, что ничего не смог сделать, еще и потерял все лекарства, что носил на себе. И Бонда, не взявший запаса, обречен ждать, пока само время его не вылечит. А Мартин, очевидно, сошел с ума. Он вызвал вчера вечером к себе Бонду и Анри и исповедался перед ними в своих грехах, – ядовито хохотал Армандо. – Что произошло в кабинете лорда Бенедикта, куда ему удалось проникнуть, никто не знает. Но на всем теле Мартина какие-то кровоточащие раны и язвы, должно быть его там пытали.

Дженни вздрогнула и с ужасом посмотрела на мужа. К ее ненависти добавился еще и страх физических страданий. Увидев ужас на лице жены, Армандо криво усмехнулся и продолжал:

– Когда Бонда ушел, проклиная Мартина, что тот не принес ему какой-то вещи, столь нужной Браццано, Мартин заклинал Анри убежать от нас. Он объяснил, что его раны вовсе не результат ударов плетки лорда Бенедикта, а тех лекарств, что Бонда заставлял его носить на себе в большом количестве; они-то и разъели его организм. Анри вызвал врача, тот объявил, что болезнь Мартина неизлечима и что смерть его близка.

Ужас Дженни усилился до последней степени. Мартина она терпеть не могла и нисколько его не жалела. А просто видела в его преждевременной смерти невероятную силу врага.

– Бонда говорит, что нам надо уезжать. Хотя встреча с Браццано, когда явимся без Алисы, ничего хорошего нам не сулит.

– Что ты хочешь этим сказать? Разве вы на службе у Браццано? Кто этот Браццано?

– Я думал, ты догадливее, Дженни. Проще всего тебе обратиться за разъяснениями к собственной матушке. У нее получишь исчерпывающие сведения. Уж она-то тебе все объяснит, – саркастически улыбнулся Армандо.

– Чепуха какая-то! При чем тут мама, никогда не уезжавшая из Лондона дальше морских купаний, – и Браццано, живущий в Константинополе?

– Мама-то твоя итальянка. Она вышла замуж за твоего отца в Италии. А там у нее мог быть романчик с Браццано, с неудачным концом.

– Знаешь что, не меряй всех на свой аршин. Мама, конечно, вспыльчива, но в ее честности перед отцом я не сомневаюсь. Если бы ты знал отца, ты понял бы, что бесчестное существо не могло бы жить рядом с ним.

Хохот Армандо стал еще громче и наглее.

– А ты-то, женушка, очень честна? Я мог бы, конечно, нарушить запрет Браццано и кое-что рассказать тебе. Но мне жаль лишать тебя приятного сюрприза, а себя – удовольствия наблюдать при этом за твоей физиономией.

Холодная дрожь пробежала у Дженни по спине. Она никогда не думала, что физиономия ее мужа может быть столь отвратительной. Что – то сатанинское мелькнуло сейчас на его красивом лице. Дженни поняла, что, если поскользнется, – пощады ей не будет. Три дня назад она считала, что сумеет заполучить друга в этом своем любовнике. Сейчас ей казалось, что он злодей каких мало, и если ему придется спасать свою шкуру, он утопит ее без всяких размышлений.

– Что ты на меня уставилась? Не воображала же ты, что найдешь во мне Рыцаря печального образа, вроде своего мнимого папаши-пастора? Лучше пораскинь мозгами и подумай, как заманить сюда Алису. Лишь бы заманить. А уж умчать красотку, поверь, сумеем. Пожалуй, даже тебя оставим мамаше в утешение, только доставь нам сестрицу. Неужели ты так глупа и бездарна, что не можешь найти пути и возможности добиться свидания с сестрой и матерью? Ты можешь наделать этому лорду массу неприятностей. Подай заявление, что он держит насильственно в своем доме твоих родных и отказывает им в свидании с тобою. Пока суд да дело, немало беспокойства причинят ему судьи и адвокаты, подкупить которых ничего не стоит.

Хуже бича ударили Дженни эти слова. Так вот какая цена ей в глазах человека, женой которого она стала три дня назад! Она была всего лишь средством изловить Алису. Зачем им нужна сестра? В чем здесь дело? Дженни не могла больше выносить глумливый тон мужа и встала, чтобы уйти к себе.

– Обдумай все, что я тебе сказал. Я слов на ветер не бросаю.

Уйдя в будуар, Дженни заперла дверь на задвижку и упала на диван в полном изнеможении. Она задыхалась. Сообразить, что же с ней произошло, почему разговор с мужем так ее перепугал, она не могла. Но мгла мрачных предчувствий давила ее с такой тяжестью, что у нее дрожало все тело и стучали зубы.

Дженни машинально взяла папиросу, что стало уже ее привычкой, и мало-помалу стала приходить в себя. По мере того как папироса становилась короче, настроение Дженни, еще не привыкшей к наркотику, который ей старался подбросить муж в виде очаровательных тонких папирос, становилось ровнее.

Страх ее прошел, она снова стала обдумывать свой план. Случайно слова мужа совпали с ее собственным желанием добиться свидания с матерью и сестрой.

Теперь она окончательно утвердилась в мнении, что сэр Уоми парень простоватый и что следует действовать именно через него. Все, что происходило в судебной конторе, Дженни напрочь забыла сейчас, наркотик делал свое дело, и она чувствовала себя сильной, прозорливой, изворотливой и такой хитрой, что никто не был в состоянии прочесть ее истинные мысли. Дженни села писать письмо сэру Уоми.

«Одновременно с этим письмом, уважаемый сэр Уоми, я пишу моей матери и сестре, так жестоко бросившим меня на произвол судьбы. Не подумайте, что я жалуюсь Вам на них. О нет. Для этого я их слишком люблю. Но я знаю также, что эти дорогие мне существа необыкновенно бесхарактерны и поймать их в сферу своего влияния ничего не стоит.

Так оно и случилось сейчас. Обе бедняжки попали на удочку лорда Бенедикта и изображают из себя рыбок на крючке. Ваши слова сочувствия, сказанные мне в конторе, дают мне смелость обратиться к Вам за помощью.

Лорд Бенедикт, его зять Николай и Сандра, каждый из которых мог бы мне помочь в моем законном желании повидаться с матерью и сестрой, такие жестокие и бессердечные люди, что им мои страдания безразличны. Мне кажется, что только Вы один наделены сердечной теплотой и участием. А потому Вы поймете, какой разбитой и несчастной чувствую я себя сейчас. Выброшенная из тихого и уютного дома моего отца, где я привыкла видеть дорогие лица сестры и матери, где всю жизнь царило патриархальное целомудрие, я чувствую себя точно в чужой стране. А между тем все самое дорогое живет в получасе езды от меня.

Помогите мне увидеться с моими родными. Пусть Алиса с мамой приедут ко мне. Я не в силах войти в этот ужасный дом.

Со свойственной добрякам чуткостью Вы поймете меня. Ваш образ врезался мне в память, и если наша симпатия взаимна, я бы очень хотела увидеться с Вами. Тогда я имела бы возможность рассказать Вам об ужасном поведении лорда Бенедикта по отношению ко мне, и, вероятно, Ваша помощь была бы активнее.

Не откажите сообщить мне по прилагаемому адресу, получили ли мои письма мать и сестра. Я даже в этом не доверяю лорду Бенедикту».

Подписав письмо девичьей и мужней фамилией, Дженни осталась очень довольна своими талантами и принялась за письмо к пасторше.

«Моя дорогая мама, – хотя Вы так ужасно изменили мне и бросили одну среди чужих людей, тем не менее я верю, что Вы меня любите и действовали только под влиянием чужой злой воли.

Мне непонятно все же, почему Вы не приедете ко мне с Алисой. Неужели Вам даже неинтересно взглянуть на мою теперешнюю жизнь? Ведь Вы так много рассказывали мне о великолепии и богатстве Ваших друзей, среди которых я живу. Пока, правда, я еще не купаюсь в золотой ванне, но зато часто слышу имя Браццано, который, по рассказам мужа, действительно очень богат и знатен. Возле него будто бы и начнется моя настоящая великолепная жизнь.

В этом письме я не буду задавать Вам вопросы. При личном свидании Вы мне расскажете о Браццано. Я очень удивилась, узнав о друге Вашей юности из чужих уст.

Ах, мама, мама, если бы отец был жив, он потребовал бы от Вас, чтобы Вы навещали меня с Алисой, а не бросили так одну на произвол судьбы, как вы обе это делаете сейчас.

Но все же я прощаю Вам всю несправедливость. Я уверена, что лорд Бенедикт держит вас обеих взаперти и не пускает даже ко мне. Но ведь и отец был строг и следил за Вашим поведением. Однако Вы умели посещать друзей, вовсе ему не угодных.

Вырвитесь, пожалуйста, и навестите меня. Вы понимаете, что я не могу приехать к Вам, раз Вы живете в доме человека, которого я ненавижу. Если уж моя просьба так мало значит для Вас, – я прошу еще и именем Вашего друга Браццано, – приезжайте. Если он Ваш истинный друг, значит он и мой друг. Вы мне так всегда говорили.

До свидания, дорогая мамочка. Приезжайте с Алисой в музей. Я напишу ей, расскажу подробно, куда и когда. Там мы решим, как нам быть дальше. Обо всем этом просит Ваша Дженни».

И этим письмом Дженни осталась довольна. Она похвалила себя за тонкость проявленного в нем такта. Самым трудным казалось ей письмо к Алисе. Долго перебирала она в мыслях, в каком стиле обратиться к сестре. Особенно стеснительным казалось ей то обстоятельство, что Алиса, конечно же, прежде чем ответить, побежит к своему лорду Бенедикту и покажет письмо. Наконец Дженни решила обратиться к сестре тоном старшей замужней сестры и умудренной опытом наставницы.

«Моя дорогая сестренка, моя милая упрямица Алиса, – ты все еще продолжаешь смотреть на мир и людей своими детскими глазами, тогда как мне пришлось окунуться в самую гущу жизни. Немудрено поэтому, что я не могу теперь смотреть так наивно и идеализировать людей, как это делаешь ты, дорогой, доверчивый ребенок.

Я пишу маме, что не могу навестить вас в очень мне неприятном доме, где вы обе сейчас живете. А повидаться с вами мне, конечно, необходимо. Я не виню тебя за твой чудовищный эгоизм. Если бы у папы перед смертью не сделался приступ его мозговой болезни, то ни его, ни тебя не удалось бы заманить к себе твоему «благодетелю», как ты выражаешься. Но по моему разумению взрослого человека, лорд Бенедикт заслуживает несколько иного эпитета. Впрочем, все это тебе разъяснит суд. Мне же необходимо с тобой переговорить, как старшей сестре, по поводу твоего замужества. Двоюродный брат моего мужа, красавец, которого ты не могла не заметить в конторе, мечтает с тобой встретиться уже давно, чтобы высказать тебе свои чувства.

Подумай, какое счастье свалилось на нас обеих! Мы уедем вместе и не будем испытывать одиночества. Я знаю твой привязчивый характер, знаю, как ты всегда меня обожала и скучала без меня, и хорошо представляю себе, как ты сейчас страдаешь от вынужденной разлуки. Я потому-то и не браню тебя за самовольный уход из отцовского дома, что совершенно уверена, что тебя держат взаперти в этом скучнейшем доме. Воображаю, сколько старых тряпок заставила тебя перешивать милейшая графиня. И почему они требуют, чтобы ты ходила в черном? Как глупо! Старо и немодно выставлять напоказ свой траур.

Но если я стану обсуждать все вопросы, о которых хотела бы с тобой поговорить, я никогда не кончу письма. Давай договоримся так: приходи через три дня. Я назначаю такой долгий срок потому лишь, что представляю, сколько придется тебе хитрить и изворачиваться, чтобы вырваться потихоньку в музей у Тр-го сквера. В восточном отделении, у мумий, мы встретимся. Там и решим, куда поедем поболтать. Приходи к 12 часам, без опоздания и не в черном.

Жду тебя, твоя Дженни».

Пока в жизни Дженни происходила эта сумбурная и мрачная полоса, в особняке лорда Бенедикта зарастали раны пасторши, обновляемой потоками любви Алисы, Дории, Ананды и постоянным участием не только хозяина, но и его гостей.

Неожиданно для пасторши она нашла друзей и помощников в переданных ей Дорией хозяйственных делах в лице леди Цецилии и Генри. Генри, хотя и не понимал ничего в хозяйственных делах, преуморительно уверял пасторшу, что ему необходимо обучиться как можно скорее всем тонкостям домоводства. Так как он ничего толком не умеет, в Америке ему придется быть мажордомом, иначе скажут, что он совершенно не годится для жизни в обществе, где каждый должен вносить долю своего труда в общее дело.

Смеясь и шутя, Генри помог тетке выучиться считать на счетах и терпеливо приучал ее держать в порядке счета, ключи и записи. Леди Цецилия с удивлением смотрела на своего сына, в котором теперь трудно было узнать ее спесивого Генри. С каждым днем даже облик юноши менялся, и улыбка перестала быть редкой гостьей на его лице. Зачастую они с Алисой заставляли леди Катарину писать по-английски, чего та прежде не терпела, но теперь старалась изо всех сил, так что даже вызывала умиление своих строгих учителей. За таким занятием в один из дождливых дней застал их Ананда и позвал Алису к лорду Бенедикту.

Когда Алиса оказалась в кабинете своего дорогого опекуна, входить куда для нее было счастьем, она увидела не только его, но и сэра Уоми и князя Сенжера. Лица всех троих собеседников, встретивших ее как всегда ласково, были приветливы, но девушка сразу почувствовала какую-то особенную серьезность их настроения. Алиса не могла бы объяснить, почему у нее сжалось сердце, почему предчувствие чего-то горестного – не то печального, не то страшного – заставило ее остановиться у порога в нерешительности. Легко, по-юношески поднялся ей навстречу князь Сенжер, изысканно вежливо ей поклонился, и взяв ее руки в свои, сказал тихим, музыкальным голосом:

– Зачем же, детка, ты так волнуешься? Разве может быть для тебя что-то страшное в беседе с Флорентийцем? Он не лорд Бенедикт для тебя сейчас, но ближайший друг твоего отца и еще больший друг тебе. Не потеряла ты отца, а только нашла второго. И чем бы ты ни занималась, ты трудишься вместе с ним, хотя оба вы как будто заняты разными делами. Если мы все собрались поговорить с тобой, друг, то только потому, что ты сама, чистотой своего сердца, подошла к новой ступени знания.

Видишь ли, в ученичестве не стоят на месте. Тот, кто добивается общения с нами и говорит об этом очень много, кто у всех на глазах целиком отдается заботам об общем благе и будто бы трудится вместе с нами, тот часто всю жизнь так и пребывает в самом начале исканий. А самому ищущему и окружающим его кажется, что они идут вместе со своими Учителями.

Ты, как очень немногие из большого числа людей, которым мы постоянно даем зов, идешь за нами сама, идешь каждый день, не ища дела, которое бы тебе нравилось, но принимая то, куда надо нести мир и любовь.

И вот настал момент, когда ты, чистой своей любовью, можешь помочь матери и сестре. И в зависимости от того, о ком ты будешь думать, о себе или о них, ты продвинешь в их жизнь – жизнь огромной скорби – возможность радоваться. И сама пойдешь дальше и выше в труде Флорентийца. Успокойся и выслушай друга.

Впервые страх сжал твое мужественное сердце, и я надеюсь, что больше ты этого чувства не узнаешь.

Он подвел Алису к Флорентийцу и усадил в кресло рядом с ним. Маленькая фигурка Алисы казалась совсем детской рядом с величественной фигурой ее опекуна. Теперь страха не было в ее сердце, но волнение и ожидание чего-то необычного, огромного, чего она еще не знала, но что едва ли можно вынести, наполняло ее целиком.

– Алиса, – сказал ей Флорентиец, – перед Вечностью нет ни отцов, ни детей, ни матерей, ни сестер, ни братьев по крови. И когда я буду говорить тебе о дорогих и близких тебе людях, помни только одно: все они лишь единицы Вселенной, идущие путем своей эволюции. И каждая, неся в себе искру живой Жизни, приблизилась к той точке совершенства, куда дух ее смог пройти тяжким путем освобождения.

Тебе, если хочешь быть ближе ко мне, не судить их надо, не огорчаться за их судьбу, не страдать за себя, то есть не воспринимать их судьбу лично. Но помнить, что каждый жил, живет и будет жить только так, как смог понять жизнь, ощутить ее живою в себе и открыть сердце для творчества в ней, пусть даже в одном только ее аспекте.

Никого нельзя поднять на более высокую ступень. Можно только предоставить возможность подыматься, служа живым примером. Но если человек не найдет в себе любви, он не поймет, что встретился с высшим существом, и будет жаловаться, что ему не дали достаточно любви и внимания, и хотя сам стоит рядом, но не видит протянутых ему рук. И того, что он не смог, по неустойчивости и засоренности своего сердца, увидеть предлагаемой ему любовной помощи, он не понимает. Отсюда недовольство и жалобы.

Один из примеров перед тобой пройдет сейчас. Ты хорошо помнишь жизнь своей семьи. Когда умер твой отец, ты была ему другом, помощью и опорой уже много лет, нecмотря на свои юные годы. Было ли у тебя детство, Алиса? Едва ты стала подрастать, как тебе пришлось прочувствовать сердечные муки отца.

Как бы ты ни любила его, ты ни разу не осудила мать, хотя знала, что муки отца – от нее.

Сейчас ты узнаешь причину скорби и размолвок твоих домашних. Мать твоя вышла замуж за твоего отца, любя другого человека и нося плод его любви под сердцем. Отец же, поняв все сразу же, никогда и ни словом не обмолвился о том, что он знал и понял. Он дождался твоего появления на свет и оставил навсегда спальню жены под предлогом тяжелой болезни.

Отец Дженни, бросивший твою мать и заставивший ее выйти за твоего отца замуж, уже тогда был потерянным существом, вором, грабителем, искавшим повсюду подобных себе и имевшим грязные связи во всех частях света. Когда был жив твой отец, он не осмеливался вспоминать о матери, так как знал, что отец твой кремень чести и справедливости. В его расчеты не входило бороться за свою дочь, но он отлично был осведомлен о жизни Дженни и леди Катарины.

Но вот пришлось злодею потерпеть фиаско, и понадобилось ему для гнуснейших целей чистое существо. Настолько чистое, чтобы ни один из соблазнов не мог свить себе гнездо в его сердце. Тогда мысль негодяя протянулась к дому пастора, к тебе, Алиса. И все гнусное действо бракосочетания Дженни было разыграно только для того, чтобы заполучить тебя любыми способами. Отца уже нет, Алиса. Вместо него я подле тебя.

– Я благодарю небо тысячи раз, что папы нет в живых и он не страдает от всего этого ужаса, – бросилась на колени перед Флорентийцем Алиса. – Пусть папа идет спокойно, пусть идет как можно выше, чтобы ни одна из тревог Земли не коснулась его и не обеспокоила его мудрой жизни. Я осталась здесь вместо него, отец Флорентиец. Молю тебя, помоги мне выстоять в полном самообладании и спокойствии, чтобы сила твоя могла проходить через меня нерасплесканной и вся твоя помощь доходила бы до моих дорогих и несчастных мамы и Дженни.

– Так, дочь моя. Я и не ждал от тебя другого. Но еще одно ждет тебя испытание. Ты слышала, Николай тебе рассказывал о Левушке и Браццано.

Браццано – отец Дженни.

Бедная Алиса, смотревшая неотрывно в глаза Флорентийца, прошептала:

– И ты, отец Флорентиец, пустил в свой дом меня, дочь женщины, знавшей Браццано! Будь же мне вечным примером милосердия, которому нет пределов.

Помоги дважды утвердиться моему самообладанию, чтобы маме и сестре было легче бороться и победить.

Флорентиец положил на голову Алисы свою правую руку, на нее свои руки положили сэр Уоми и Сенжер.

– Мой путь да сплетется с орбитой твоей, и вся Любовь в тебе да сплетется в сеть защитную с Любовью моею вокруг тебя, – сказал сэр Уоми.

– Твоя жизнь да станет отныне красотой, и зло да не сможет подойти к тебе. Все заклинания да распадутся подле тебя, ибо сеть моя защитная оберегает тебя, – произнес Сенжер.

– Аминь. Свет на пути пройдет беспрепятственно через твой канал. Иди, друг, и жди меня через час у твоей матери, – сказал Флорентиец.

Алиса вышла из кабинета такой радостной, такой легкой, какой давно уже себя не чувствовала. Ей не хотелось сейчас никого видеть, она быстро прошла к себе в комнату и села у портрета отца. Прижав к себе дорогое лицо, она думала только об одном: стать достойной отца и создать такую семью, в которой была бы невозможна ложь. Сейчас в сердце ее, где с детства жило страдание, обжигавшее ее как раскаленный гвоздь, было спокойно. Слова Флорентийца осветили ей суть отношений между людьми перед Вечностью. И еще понятнее стало, как она, дочь, сможет стать матерью тому, кто был ей отцом.

– Если бы только я сумела быть достойной того доверия, какое мне оказано.

Я буду день за днем все крепче думать о том, как воля моих великих друзей льется через меня. Отец, отец! Я и не представляла, что можно подняться на такую высоту чести и милосердия, где прожил ты. Сейчас я пойду к моей матери и передам ей твое прощение, твою помощь.

Так думала Алиса, ощущая в себе непобедимую силу и уверенность. Ни минуты она не колебалась и не страшилась, что смутится при встрече с матерью. Не о позоре ее она думала, а о реальной помощи, которую могла ей оказать.

Алиса переоделась. Ей казалось невозможным выйти из комнаты в том, в чем она приняла благословение чудесных рук своих великих друзей. Благоговейно сняв свое черное платье и не понимая, почему она это делает, она надела одно из лучших своих платьев, белое с черным, и пошла к леди Катарине.

Там она застала только Ананду, который принес матери новый итальянский журнал, рекомендуя обратить внимание на некоторые статьи. Знавшая, как ненавидела леди Катарина всякое чтение, Алиса была удивлена искренним ее интересом. И вид матери сегодня изумил ее.

– Что с тобой сегодня, Алисонька? Ты чем-нибудь особенно обрадована? – в свою очередь спросила мать.

– Я так нарядна, мама, что даже поразила вас. А я только что хотела спросить, почему вы так прекрасно выглядите сегодня? Вы просто красавица, хотя и поседели.

– Как я виновата перед тобой, доченька, я не видела, как ты красива и какое сердце живет в тебе.

– О сердце Алисы слава идет. О ручках и смехе сказки плывут. Голос Алисы – сам ангел поет. А щечки Алисы что розы цветут, – внезапно пропел Ананда, подставляя имя Алисы в народную английскую песню.

Голос Ананды, и всегда поражавший Алису гибкостью и тонкостью фразировки, сегодня особенно проник в ее сердце. Как много предстояло ей трудиться, чтобы достичь хоть половины этой музыкальной выразительности. Лукавство, с которым глядел при этом на Алису певец, заставило мать и дочь весело рассмеяться. Под этот смех и вошел незамеченным Флорентиец.

– Вот это хорошо, Ананда, что ты развлекаешь свою больную. Как вы себя чувствуете, леди Катарина?

– Если бы мне сказали неделю назад, что я смогу так весело смеяться, как сейчас, я бы не поверила. А вот теперь мне не хочется грустить, сегодня на меня особенным образом действует красота моей дочери, Я понять не могу, в чем дело? Я ли слепа была до сих пор, Алиса ли так изумительно похорошела?

– Быть может, в вашем сердце для Алисы нашлось больше места, и в этом все дело, вся разгадка, – сказал Ананда. – Нет, что-то сегодня в ней особенное, но что, не знаю.

– Надеюсь, что когда-нибудь узнаете. А сейчас я пришел к вам поговорить о Дженни, – сказал Флорентиец. Леди Катарина вздрогнула и побледнела. – Счастлива ли Дженни по-вашему, леди Катарина? Можете ли вы представить себе ее жизнь в эту минуту?

– Дженни не может быть счастлива, лорд Бенедикт. Она обманута теми, кто подле нее сейчас и… мною. Я хотела бежать к моей старшей дочери, чтобы спасти ее. Но в вашем доме поняла, что это невыполнимая для меня сейчас задача. Поняла, что сначала мне надо воспитать себя, что я и пытаюсь делать.

– Верите ли вы тому, что говорит о себе Дженни сама?

– Нет, лорд Бенедикт. Я слишком хорошо знаю Дженни, знаю, что она никому сейчас не скажет правды о себе, мне же – особенно.

– Почему же, леди Катарина?

– Дженни не прощает мне моего бегства к вам, лорд Бенедикт. Но не это главное. Мне страшно за Дженни, когда она узнает о себе… ужасную правду. Я не боюсь ее проклятий, я их вымолю. Я боюсь, что гордая моя дочь не сможет этого пережить…

– Не плачьте, леди Катарина, выслушайте меня. Скоро, гораздо скорее, чем вы думаете, я почти со всеми моими домашними уеду в Америку. С вами останутся Ананда, сэр Уоми, Дория, Сандра, Амедей и Тендль. Эти друзья будут все время с вами и помогут вам отбиться от десятка нападений Дженни и ее приятелей. Они не будут знать, что Алиса уехала с нами. И вас будут ловить как приманку. Если вы не будете тверды, если ваши мысли и сердце не сконцентрируются только на одном – спасении Дженни, – вы не сможете по-настоящему помочь вашей бедной дочери. Поймите меня, как мать, всерьез думающая о жизни своей дочери. Дело вовсе не в том, чтобы вы сейчас же, сию минуту летели к Дженни. Вместо облегчения вы привнесете ненужный сумбур в ее и без того печальную жизнь. Держите перед своим духовным взором ВСЮ жизнь Дженни. Копите в себе силы, чтобы вырасти и иметь возможность помочь дочери в тот миг, когда она сама захочет мира, вместо борьбы и власти над нами, которых сейчас ищет.

Если мать не обладает тактом, она никогда не построит прочный мост из своего сердца, в особенности к своим детям. Как бы любвеобильны вы ни были, найти путь к единению в красоте человек бестактный неспособен. Всю жизнь трудился пастор над тем, чтобы вы смогли воспринять это маленькое словечко «такт». Есть старики, которым специально дается долголетие, чтобы они поняли это свойство Любви, чтобы научились распознавать во встречном ЕГО момент духовной зрелости, а не лезли к людям со своими нравоучениями, считая, что раз им что-то кажется, значит, так оно и есть на самом деле, и надо немедленно выложить из своей кастрюли все, что в ней кипит.

Обдумывайте каждое слово. Всегда распознавайте, что окружает вас, и помните крепко, что бывают положения, когда лучше всего молчать. Кажущаяся инертность человека часто бывает самой активной помощью тому, кто на вашу же инертность жалуется. В молчании человек строит в себе крепость мира и любви, вокруг которой собирается высокая стена невидимых защитников. Образ страдающего, который носит в себе этот человек, видят все незримые защитники, и ни один из них не оставит страдальца, за которого вы молите, без своей посильной помощи.

Те же, кто торопливо, суетно, без внутренней энергии несет эту помощь, те приносят даже вред вместо пользы.

Я вижу, что мои слова не вызывают в вас протеста, как это бывало раньше.

Запомните, мой друг, все то, что я вам сказал. Не сомневаюсь, что Дженни вскоре будет вам писать. Постарайтесь сами разобраться, сколько фальши в ее письме. А то, чем вас лично могла бы ранить Дженни, для вас уже не существует. Ваши ужасные узы с Браццано развязаны мною и Анандой. А единственный из людей, кто имел бы право судить вас, ваш муж, он давно простил вам все.

– Но Алиса, Алиса? – прошептала пасторша.

– Алиса? Алиса вам не судья. Она тот маленький талисман, который для вас припасло Милосердие.

Флорентиец простился с пасторшей и спустился вниз, Ананда еще некоторое время побыл с ними, высказал каждой много сердечного участия и утешал мать, скорбящую от предстоящей разлуки с Алисой. Пасторше казалось, что жизнь наказывает ее за нелюбовь к Алисе в прошлом и разлучает с дочерью именно тогда, когда она сумела оценить и полюбить ее. Ананда терпеливо выслушал ее жалобы и попросил вникнуть в слова Флорентийца, поэтому думать не о себе, а о своей главнейшей задаче – жизни Дженни.

Когда Ананда ушел, пасторша прижала к себе Алису и молча заплакала. Алиса не нарушала молчания, но в сердце своем несла такое ликование любви, что мать утихла и сказала:

– Если бы я могла перенять у тебя хоть малую толику самообладания, дочурка, я бы скорее вернула Дженни.

– Ах, мамочка, всегда кажется, что если бы мы обладали тем-то и тем-то, то могли бы сделать много. А на самом деле мы можем что-то сделать только в своих собственных обстоятельствах. Вы говорите о моем самообладании. Но если бы мои обстоятельства были иными, если бы с детства жизнь не учила меня владеть собой, разве нашла бы я тот поток счастья, в котором живу сейчас?

Вошедший слуга подал им почту, обе обнаружили письма от Дженни. Лицо Алисы только порозовело, когда она взяла письмо сестры, но мать так побледнела и изменилась, что Алиса потянулась за каплями.

– Не беспокойся, детка. Хуже того, что я пережила, уже ничего быть не может. Что бы ни писала мне Дженни, да будет она благословенна. Я все принимаю от нее без упрека и даю тебе слово помнить только о спасении Дженни и делать все для этой цели. И предпринимать что-либо без совета и разрешения синьора Ананды я не буду.

Когда мать и дочь прочли письма, они переглянулись. По щекам леди Катарины катились слезы, и она молча протянула письмо Алисе. Алиса взяла письмо, поцеловала дрожавшую руку матери и вложила в нее свое письмо. И снова встретились взгляды женщин, и они обняли друг друга.

– Нет такой силы, мамочка, которая могла бы заставить вас теперь пойти к Дженни; перед нею сейчас, как перед слепой, нет ни точечки света. И она даже не представляет, как может легко и дивно жить человек на Земле. Давайте, дорогая, сожжем эти письма. Быть может, их яд сгорит и самой Дженни станет легче, ничто не будет цепко держать в себе кусочек ее злобы.