Текст книги "Две жизни. Все части. Сборник в обновленной редакции"

– Вам пришла эта мысль только потому, что мир и гармония вдруг охватили вас. И вы их поняли, оценили и сразу же захотели осчастливить ими всех тех, кто может понять ваш язык – язык музыки. Нельзя дать кому-либо того, чем не владеешь сам, чего не имеешь сам. Потому-то среди проповедников новых идей так мало тех, кто проповедуют их успешно, что проповедь их чисто формальна. Призывая к жертвам и лишениям ради высоких идей свой народ, проповедники чаще всего издают законы и обязательства, исключая из них самих себя и оставляя себе все привилегии и преимущества. Те же из них, кто несет проповедь не словом, а собственным живым примером, всегда достигают успеха. Вам хочется отдать людям всю красоту, какая вскрылась в вас сейчас. Что же может быть прекрасней такого пути, где одному человеку дана мощь пробуждать к действию благородство тысяч, мчать их дух к желанию творить в своей области только потому, что творчество одного пробудило их?

– С вами, доктор И., я не могу быть лицемерен. Вы думаете, что все творчество, всю свою жизнь я несу для блага и счастья людей? О, если бы действительно я мог сказать, что это так! Правда, у меня бывают длительные периоды, длительные порывы, когда я живу в мыслях красоты. Когда я рад, что имею что сказать на моем языке звуков. И тогда, в эти блаженные периоды, я счастлив. Я сознаю, что служу своим братьям-людям, как могу и умею. Меня не волнуют вопросы политики, социальных рамок, лжи, воровства, нищеты и обманов. Я весь живу в космической жизни, я стою у порога Вечности, вижу и ощущаю ее величие. Мои личные силы замирают для жизни Земли, я шлю тогда звучащее мне Небо любимой Земле. И тогда я понимаю мое место во Вселенной и знаю, что сила Любви несет меня и несется во мне для Земли, для людей, для священного труда: поднимать выше дух человека. В эти периоды я сознаю себя человеком, то есть человеком, несущим века и века частицу Бога…

Аннинов ходил, широко шагая, по залу. Его лицо аскета было вдохновенно. Глаза зажглись, он глубоко дышал, казалось, он слышит, как движется вокруг него красота, как она поет и летит в Свете, звуча и животворя. Он довольно долго молчал, потом остановился перед И. и продолжал:

– Но… краткими мгновениями кажутся эти периоды, когда я сознаю, что я человек, что во мне живет дыхание Бога. Каждый раз какая-нибудь мразь земли кладет конец всей моей песне торжествующей Любви. Не великое и мощное выбивает меня из священной литургии, где я живу. Но какая-нибудь низкая сплетня, ничтожная мерзость, как гнусная клевета, ревнивая страсть, заставляют меня покидать мое небо, мою музу. Я начинаю видеть людей не людьми, какими я их видел и любил в моем счастье творчества, но гадами, смердящими ядом, наполняющими им несчастную Землю. Жало впивается в мое сердце при виде тюрьмы, арестантов, нищеты и унижений, а я живу с царской роскошью, в то время как стонет и бедствует мой народ. Кнут бьет тех, кто несет в себе Бога. Кнутом бьют те, что носят в себе Бога!.. Несчастная, рожая в позоре, вне брака, прячась под забором, тоже несет в себе Бога? Несчастные крепостные, продаваемые за жалкие рубли врозь с детьми, несут в себе Бога? И… Вы живете на Земле, говорите о силе Любви и мира… И помощь ваша, ощутима ли она для несчастных Земли? Мне вы помогали и помогаете. Не будь вас и священного места вашей Общины, где я нахожу силы приходить в норму, я не мог бы прожить и года, я умер бы от ужаса тех страданий, что вижу, что видеть не хочу… Вы говорите, что у меня есть свой язык, которым я вещаю людям порывы к Свету. Ах, если бы вы могли прочесть тот мрак, что царит в моем мозгу! Я не в силах был пережить мук моего народа, я бежал в Америку, чтобы там найти сил жить. Я их не нашел. Я видел то же страдание, правда, на иной лад, но страдание, нищету и рознь не менее страшные, чем на моей родине… Я встретил вас. Я понял многое. Я нашел силы жить. Но мой дух, вернее мой мозг, не имеет сил выносить тех адских распятий, через которые мне приходится идти. Сердце говорит мне: «Любя побеждай», а мозг говорит мне: «Ненавидя борись». Где же истина? Где, какой путь? Я снова готов писать Реквием, от которого отказался, пожимая руку этого юноши, этой дивной расцветающей жизни. Но для чего жить и ему? Семья? Слава? Путешествия? Труд? Наука и творчество?..

Аннинов махнул рукой и снова стал шагать по залу. Теперь он напоминал фанатика. Взор его блуждал, глаза горели, он сжимал до боли свои прекрасные огромные руки, он не то готов был поднять их в мольбе и любви к Богу, не то в угрожающем жесте спора и проклятий.

– Помните ли вы, друг, как однажды в Нью-Йорке весь зал ждал вас на концерте более сорока минут, а вы все не выходили на эстраду? Помните, как я пришел к вам, в вашу артистическую комнату? Как мои несколько слов, переданные вам от Флорентийца, подняли вас над всем личным, что вам казалось обязанностью гражданина и высшей честью человека-джентльмена. Помните ли вы, как изменилась тогда ваша психика, как весь ваш личный бунт, которым вы были заняты, показался вам сразу мелким и недостойным человека-творца и как, наоборот, вы поняли свою преступную небрежность к ждавшей вас терпеливо, боготворившей вас публике? Тогда ваша духовная жизнь, жизнь творца и музыканта, висела на волоске. Вы могли остаться в артистической комнате и совсем не выйти к ждавшей вас толпе. И тогда вы сами сожгли бы плоды всех своих вековых трудов в искусстве в своем личном, эгоистическом бунте. И в этот миг сгорел бы для вас весь путь красоты. Не только единить людей вы не смогли бы больше, но для вас закрылось бы звучащее небо. Вы говорите, что нет ваших сил выносить распятия, через которые вы проходите этапами вашего искусства? Но искусство, каждый шаг в нем вперед приходится выносить с трудом лишь тому человеку, который выхватил кусок красного огня с неба и не выработал того самообладания, где чистота сердца равна мощи духа. Если бы вы в вашем сером дне каждое мгновение жили у черты Вечного, вы бы знали, что у человека нет двух миров, разъединенных во Вселенной, нет двух мест для его творчества и для его служения людям. Вы не различали бы людей от тех сияющих гениев, которых видите в часы творчества, но знали бы твердо, что каждое мгновение только и может быть дыханием Вечного. Я спрашиваю вас: что заставляет вас страдать от тех или иных людских пороков? Вглядитесь, вдумайтесь, и вы увидите: только те трещины неуверенности в вашем собственном миросозерцании, которые вы сами расширяете, выливая и прибавляя к яду людей свое раздражение. Посмотрите: жизнь в этом доме была нерушимо спокойна, когда вы сюда вошли. Первое, что вы сказали: «Наконец-то! Наконец я нашел мирный угол! Здесь я буду творить!» Много ли прошло для вас здесь мирных трудовых дней? Родина тревожит вас? Смута и нищета народная? Мелкие люди, обман и фальшь? Но ведь сейчас все это от вас так физически далекое клокочет бурно в вас самом. Если бы Вы могли видеть себя, видеть то кольцо огней, в котором вы движетесь, как в костре, и которое вы же сами создали, вы пришли бы в ужас и отчаяние, и, пожалуй, ваш Реквием был бы готов завтра.

Принося Земле звуки, которые помогают людям жить, вы забыли о силе дисгармонии, которая бьет людей, как кнут, всегда, когда вы творили, измученный своим собственным разладом. Задумайтесь, дан ли вам дар, чтобы им бить людей? Кроме знания своего места во Вселенной, у гения есть еще и обязанности, разнящиеся от обязанностей прочих людей. Гений, неся свои дары Земле, не может выбиваться из легкой радости: быть гонцом Света. Для гения нет пути, обычного для средних дарований. В его труде всегда сотрудничество Неба и Земли. Но труд-счастье переходит для него в наказание, если он перенес центр тяжести так, что душа его слабее мощи его дара. И в этих случаях, друг, помощь может быть только одна: надо забыть о себе и думать о тех, для кого вам дан дар. Вы сказали мне в прошлый раз: «Я не могу безнаказанно спускаться на Землю». Да, если вы спускаетесь на Землю, то это будет всегда трагедией. Лично для вас это будет наказанием и проклятием, для дара вашего – потерей, а для людей – лишением, ибо гений – это человек, не разъединяющийся с Теми, Кто с ним вместе творит. Творить… О, это не значит всегда побеждать или неустанно заниматься своим ремеслом и его деталями. Это значит крепить своей верностью искусству связь людей с теми старшими братьями, что приняли на себя сотрудничество земное с вами. Каждый раз, когда гениальное вдохновение было задержано вами или растрачено зря, не достигнув цели, вы оставляли энергию Любви неиспользованной. И она возвращалась к своему первоначальному источнику, не принеся пользы и счастья людям, так как вы, ее приемник, были не в силах ее принять и передать встречным. Вы возмущаетесь ложью, обманом, воровством. Подумайте глубоко, встаньте в космическое понимание своей жизни и решите сами: чем отличалось ваше поведение в этих случаях от поведения любого вора, обворовывающего свой народ? Ведь вы, имея все возможности, не передали им сокровище, которое было послано через вас им. Не вам оно было дано, но через вас им назначалось. И вы лишили их не только красоты как таковой, но и знания новых сил в себе, новых восторгов, которые могли и должны были пробудить в них энергию Света для труда и действия в их простых днях и отношениях с людьми. Не стойте пораженным, друг. Сделайте выводы и учтите их в будущем. Чем выше человек, тем больше он должен думать о тех своих братьях, что мало имеют духовных возможностей. Не нищетой материальной потрясайтесь. Но нищетой их духовной, которую вы много раз делали еще беднее. Ваш путь – не путь политика и устроителя Земли, но путь ускоренного пробуждения духовного Света в людях через музыку. Не путайте этих путей. Можно и должно быть патриотом, честным и деятельным гражданином своего отечества. Но путь, каким несут свое гражданство, свою любовь к родине и свой труд для нее, остается индивидуальным путем, и перепутывать секторы труда вовсе не значит расширить свое собственное сознание или сделать свой труд более полезным для сознания встречных. Пойдемте с нами. Вам необходимо пройтись по воздуху. Кстати, вы посмотрите новые картины синьоры Скальради. Не стойте же в такой недоуменной, рассеянной позе, – прибавил И., улыбнувшись артисту. – Можно подумать, что вы вывели из моего разговора заключение, что музыканту, кроме его музыки, закрыты все другие пути знания и деятельности. Это неверно, и я этого не говорил. Не суживать горизонт дел и мыслей, но ширить его так, чтобы вся Вселенная вошла в ваше сердце. И чтобы вы стали сыном ее, а не только сыном родины. Гению все пути открыты, но только тогда, когда он не бьется между Небом и Землей, а когда миры слиты в нем воедино, ибо в нем самом Гармония свела счеты своего «Я» с единой Землей.

Взяв под руку растерянного Аннинова, И. вывел его из дома и пошел по направлению к Общине.

– Я опомниться не могу! Я мог представить себя в разных ролях. И чаще всего, признаться, я мнил себя великим музыкантом, просветителем, благодетелем и джентльменом. Но чтобы я оказывался в конце концов вором!.. Слуга покорный! Этого только недоставало на мою бедную голову.

Аннинов был так комичен в своих жестах, изображая, как он представлял себе свое величие и куда попал, поверженный словами И.; он так уморительно размахивал руками и делал такие громаднейшие шаги; голос его взлетал до высоких нот и падал вниз. Забыв о нашей пыли, он поднял целое ее облако, в котором казался огромным привидением. Я не выдержал и залился хохотом.

Музыкант остановился, точно громом пораженный. Он смотрел на меня во все глаза, очевидно крепко забыв о моем присутствии. На его подвижном лице боролись разные чувства, но все казалось мне так смешно, что я не был в силах остановить своего глупого смеха.

– Вот она, комедия человеческой жизни! – сказал, наконец, Аннинов. – Я распят, а ему смешно! Каково же, действительно, должно быть, Величайшим из людей наблюдать мелкого воришку, расточающего без пользы их духовное добро! О Господи, только сегодня, сейчас я уразумел, что это такое «Вечное Движение» и кто – его носители на Земле и над нею. Носители его на Земле только те, что могут понять – внутренней, интуитивной верностью – силу в себе не как собственный дар, выработанный своими достоинствами, а как движущееся во времени слияние с Силой, живущей вечно. Ах, если бы мне больше никогда не забыть ни на минуту, что моя земная жизнь – не простое чередование дней, удач или неудач в них. Но движение силы, вечно живущей и вечно творящей, движение ее в творчестве, к которому я только и могу присоединиться, сливаясь в спокойствии и чистоте с нею в музыке. Как легко и просто было бы мне тогда жить! Каким озаренным и наполненным казался бы мне мой каждый день, вереницы которых я пропускаю сейчас так бессмысленно, тоскуя по Небу, воруя его дары у несчастной Земли и жалуясь на свое одиночество.

Мне было глубоко жаль Аннинова, голос которого теперь звучал глухо и скорбно. Я чувствовал себя виноватым и хотел уже обратиться к нему с извинением, как снова заговорил И.:

– Друг, дело не в том, что в эту или другую минуту вы помните или забываете, что вы гонец высших Сил на Земле. Но дело в том, чтобы вы, человек гениально одаренный, помнили, что на вас лежит еще и долг Небу. И долг этот заключается в том, чтобы сердце ваше не мрачнело так легко, подпадая влиянию чуждых вам эманаций. Удары этих чужих мыслей только тогда разбивают психику человека, когда он слаб в своей верности Тем, Кого он признал высоким источником своего благоговения, чьи идеи его пленяют, чье озарение он считает счастьем своей жизни. Много творческих восторгов вы вызвали в толпах людей, передавая им плоды своего счастливого дара. Не одну Голгофу вы прошли, чтобы войти в ту ступень творчества, где могут отдавать люди-гении своим братьям Свет слышимой или видимой ими Гармонии. Вы часто задумывались о встречах с отдельными людьми. Вы не раз поражались, почему вы не дали счастья ни одному живому существу подле себя. Но вы никогда не задумывались о ваших встречах с толпами людей. Почему вы ни разу не подумали, как велико ваше счастье, что вы можете вводить в храм Света, в блаженство Любви и мира толпу тех, кто пришел слушать вас? Как же вы представляете себе ваш подвиг пробуждения к высоким чувствам и силам толп людей? Можете ли вы безнаказанно для вас проносить по Земле молчание этих толп, их умолкание к мелочи Земли и их слезы благоговения, восторга и благодарности их ощущения великого сияния Неба, когда вы играете? Восторг, вызванный в человеке, как и ужас, и скорбь, и страдание, – все ткет нить связи, за которую гений несет гораздо больший ответ, чем простой человек.

Если гений вытащил людей из болота страстей в сияющее благородство, хотя бы только на те часы, когда они его слушали, читали, смотрели, то море их благородства и благодарности ляжет стеной вокруг гения, если его гордость и сознание своей власти над ними было преобладающим чувством. В этих случаях связь гения с толпами людей может стать тяжелой рамой, упругой перегородкой между ним и его окружением, между ним и его Учителями. Я не говорю о тех печальных случаях, когда гений вводит тысячи людей в заблуждение, прививая им самые разнообразные пороки и затемняя им путь к Гармонии всякими видами собственных изломов, выдавая их за новые искания Истины, к какой бы отрасли творчества эти изломы ни относились. Восторги, вызванные в людях, все слезы, скорби, страсти, подобранные вами, исцеленные или утешенные вашей музыкой, если вы не радовались, что можете подбирать их усердно, благоговейно в чашу вашего сердца, с тем чтобы подать ее как слезу вашей радости – слезу кристальной чистоты, как Господне вино – вашему Учителю; если вы не молили вашего Учителя сжечь все эти страдания в огне Его пламенного духа, они лягут вокруг вас, строя только еще новые перегородки условного между вами и ближними, между вами и вашими Учителями. С этого дня, подходя к роялю, выходя к толпе, не думайте больше о той или иной форме своей передачи, о силе и степени своего темперамента и возбуждения. Но думайте о величии момента, в котором принимаете участие: о пробуждении в людях новых сил к жизни, о раскрытии в них совершенно иного пути для действий в жизни только потому, что через вас шел им толчок. Вам, выходя на эстраду, надо помнить одно: руки ваши ударяют вместе с рукой вашего Учителя по клавишам; звуки ваши – это пули, летящие и светящиеся, метко бьющие каждого в толпе. Как они бьют, что ранят и пронзают в сердце человека, об этом вам не дано задумываться. Ваше дело – знать, что нет пустого пространства между вами и Теми, Кто сходит в своем духовном образе творить вместе с вами.

Мы подошли к нашему дому и встретили Бронского и Скальради. Артист нес огромный зонт-палатку и ящик с красками, а в руках художницы, прятавшейся под зонтом вместе с Бронским, было целое ведерко со всевозможными кистями.

– Мы поспели как раз вовремя, чтобы полюбоваться вашими новыми картинами, синьора Беата, – сказал И. художнице.

– О, что вы, доктор И., – беспокойно воскликнула та. – Одну картину я пишу по памяти, без модели, как вы хорошо знаете, и показать ее совсем не могу. Это только еще жалкий набросок. Другая, хотя модель служит мне усердно и тратит для меня очень много времени, все же еще не закончена. Я не могу ее показать, так как разочарование ваше и ваших друзей может убить во мне всякое желание работать дальше. А вы знаете, сколько раз уже разочарования в моей работе доводили меня почти до психического расстройства нервов.

– Однако вещи, о которых вы много раз уже говорили, что они не готовы, покупались лучшими картинными галереями и были признаваемы великими художниками как законченные и первоклассные ценности. Ведите нас, синьора, в свое «святая святых». Пора уже вам утвердиться в верности своему гению, а не ломать линию творчества, все время делая зигзагообразные дорожки и заставляя целый круг ваших помощников и спутников распутывать петли, создаваемые вашей неуверенностью и сомнениями. Если бы вы могли себе представить ваш путь искусства в виде каната, вы увидели бы на нем целые тысячи узлов и узелков, которые связаны любящими руками ваших милосердных друзей. Идемте сейчас же. Хоть в эту минуту соберите энергию радости и не отрицайте, а утверждайте и ведите нас смотреть ваши новые победные достижения.

Скальради стояла в нерешительности, и только сейчас я заметил, как много в ее фигуре, взгляде и, главное, в движущихся все время руках и пальцах неуверенности. Никаким счастьем и не веяло от этой фигуры женщины, которую И. назвал сейчас гением.

– Если бы на моем художественном пути не было связано так много узлов вашими руками, Учитель, я бы не послушалась вас. Но ваше слово для меня закон, и я повинуюсь вам, не отвечая за последствия, какие будет иметь этот преждевременный, по-моему, просмотр, – тихо и печально ответила художница.

Она повернула обратно, миновала несколько аллей и вышла к гроту, войдя внутрь. Я никак не мог сообразить, куда мы шли. Я знал несколько гротов, однако в этом не был ни разу. Здесь было темно и прохладно, но рисовать здесь было совершенно невозможно. Между тем Бронский не закрывал зонта и шел в темноте уверенно вперед, где было еще темнее. Через несколько времени ходьбы по широкому, прохладному и полутемному коридору грота мы вышли на большую площадку, где росли три высокие пальмы в сыпучем песке и у выступа одной из скал лежал прелестный мехари.

– Ну, уж мехари-то вам совершенно не нужен больше, – смеясь, сказал И. – Нельзя сказать, чтобы вы были очень милосердны, синьора Беата, и спешили возвратить мехари Зейхеду.

– Вы сами увидите сейчас, Учитель, что картина еще не окончена. Тогда и решите, нужен ли мне еще чудесный мехари, – все с тем же волнением ответила снова художница. Она поставила на землю свое ведерко и прошла к самой дальней скале.

Только теперь я увидел там нечто огромное, вроде движущегося шкафа, который Скальради с помощью Бронского поворачивала к нам лицом. Большущее плотное покрывало было отдернуто, и моему взору представилась картина – нет, не картина, а живой Бронский в одежде бедуина на живом мехари. Поза его, лицо, руки – я так и ждал, что сию же минуту Бронский спрыгнет с мехари и скажет мне: «Левушка, где вы все пропадаете? Я соскучился». Я вскрикнул от восторга, не мог сдержать порыва радости, бросился к художнице и, обхватив обеими руками ее шею, горячо поцеловал. Только когда раздался общий смех, я понял, какую мальчишескую выходку я снова устроил, и переконфузился совершенно.

– Простите меня, синьора Беата, – сказал я, целуя обе руки художницы. – Я не мог сдержать восторга и благоговения перед таким совершенством. Ведь это не портрет Бронского, о котором я мечтал для него, – это сама жизнь. И увидеть такую картину значит понять совершенство гения, для которого «знать» значит «уметь».

– Я также прошу вас простить Левушку за его восторженное и непрошеное объятие. Он выразил и за нас восторг в своем поцелуе. И я, целуя эти руки, воздаю только должное силе чистого сердца, которое сумело обогатить мир такой красотой, – сказал И. – Уверьтесь же наконец в силе своего таланта. Отдайте себе отчет, что не сомнение заставляет вас прятать свои картины от глаз людей, а страх, претворившийся в вас в ложное самолюбие. Начинайте с этого момента освобождаться от страха. Представьте себе, что вы живете сегодня свой последний день. Неужели у вас не хватит сил сбросить плесень страха и сомнений? Неужели не сможете воспеть Жизнь без язвы отрицания и страха? Начинайте новый этап творчества, крепко возьмите мою руку и в полном самообладании покажите нам вторую картину, – говорил И., держа обе руки художницы в своих руках.

Ручьи слез катились по прекрасному лицу Беаты. Теперь это лицо было очень бледно, но совершенно спокойно.

– Я знаю, Учитель, что мне надо или вступить в новую фазу жизни моего духа и в искусстве, и в делах дня, или смерть должна наступить. Я знаю и чувствую, что я остановилась всем своим сознанием; я начинаю понимать, что в этой стадии развития больше ни жить, ни творить не могу; что ни духу моему, ни творчеству нет дальше развития, пока я не двинусь дальше по пути освобождения. Но… открыть перед вами сейчас мою новую картину – это и значит умереть Беате – той, что жила до сих пор. Да будет ваша воля выполнена. Хватит ли у меня сил родиться вновь у полотна, которое я открою вашим глазам, я не знаю. Быть может, я там умру, но я иду.

Художница направилась к противоположному выступу скалы, где я только теперь заметил большую раму, закрытую полотном. Как медленно она шла! Казалось, ей вдруг стало сто лет и на каждой ее ноге висят пудовые гири. Я подумал, что она не дойдет, – такие усилия она делала, чтобы пересечь сравнительно небольшую площадку.

Наконец руки ее коснулись шнура, который она с трудом потянула. Первые ее усилия не привели ни к чему. Я уже хотел броситься ей на помощь, как взгляд И. остановил меня и одновременно напомнил мне о творческом действии сердца и мольбе к Флорентийцу. Я почувствовал, как сам И. помогал Беате, вливая ей уверенность и мощь. Я сосредоточил все мои мысли на призыве в помощь ей Флорентийца и не отрывал моих глаз от художницы.

Она все продолжала тянуть шнур, и когда уже, так мне показалось, силы ее иссякли, а она все же не выпускала шнура и почти падала, полотно вдруг дрогнуло и сразу раздвинулось. От чрезмерных усилий и внезапно подавшегося полотна художница упала на одно колено, не могла подняться, оставшись в коленопреклоненной позе с тяжелым шнуром в руках.

В маленькой группе вокруг И. мне послышалось сдержанное рыдание. Я повернулся туда, оторвавшись глазами от лица Беаты, и увидел Аннинова, который, закрыв лицо руками, весь вздрагивал от тяжелых рыданий. У меня еще не было времени взглянуть на полотно, так как лицо Скальради притягивало меня, как магнит. Теперь, взглянув на И., который смотрел на картину и, казалось, забыл все окружающее, я узнал в его лице то необычайное выражение мира и благословения, с которым он стоял на корме парохода после бури в тот момент, как за нами пали два столба смерча на Черном море.

Я почувствовал, что сейчас совершилось нечто великое, повернулся к полотну и отскочил в полном смущении. На меня шел, неся на плече Эта, я сам.

То ли игра света, то ли на картине действительно была ухвачена экспрессия, почти невероятная для кисти, но мне показалось, что Эта собирается спрыгнуть с моего плеча, и я ему улыбаюсь. Я попробовал, нет ли на моем плече моей дорогой птички.

Но на этом картина не кончалась. Из-за прозрачной завесы между двух колонн видна была фигура И., к которой мы с Эта спешили. Но что творилось с этой фигурой, я понять не мог. Фигура И. на моих глазах становилась все четче, хитон его делался все яснее оранжевого цвета, а в руках его были те оранжевые цветы, что росли и цвели на дереве в его домике в скале. Одна рука была вытянута по направлению к Эта, как бы предлагая птице цветы.

Я обернулся к И. Лицо его все сохраняло то же выражение мира и благословения Жизни. Он держал свою левую руку вытянутой, подняв ладонь к полотну; я повернулся снова к картине, и фигура И. на ней показалась мне еще законченней. Лицо его на картине сохраняло в точности то выражение, что сияло сейчас на его живом лице.

Я терялся в догадках, не понимая, что за игра света совершается на полотне, и думал, не исчезнет ли четкость образа И. на полотне так же внезапно, как сказочно быстро она там проявилась. Но фигура сохраняла свою законченность. И. опустил свою руку, и в ничем не нарушаемой тишине раздался его голос, голос такого очарования, такой ласки, каких я еще никогда не слыхал.

– Не плачьте, мой друг и брат. Вы присутствовали сейчас не только при первом крещении картин художницы. Вы видите и новое ее рождение. Дух человека – на ваших глазах – принял новую сферу влияния в себя. Человек-творец не может стоять на месте. Как нет двух нот, имеющих одинаковое количество колебаний в физическом мире, – что вам, музыканту, хорошо известно, – так нет и двух планов, которые может отражать художник, оставаясь включенным только в план физических колебаний. Дух, не имеющий мощи держаться в атмосфере своих невидимых сотрудников, не может двигаться и повышаться – как провод, как гонец Неба – для помощи людям Земли. Вы сейчас наглядно видите помощь, сотрудничество наше с людьми. Силой творческой Любви я привел в образ мечты Беаты, мечты всей ее жизни: изобразить кистью Учителя и ученика. У нее не хватало уверенности и спокойствия. Но, когда верность ее победила даже страх смерти, помощь пришла гораздо скорее, чем ее руки могли бы закончить картину и написать ту фигуру Учителя, о которой она мечтала.

Взгляните на синьору Беату. Разве это та женщина, которую вы только что видели? Это вновь рождение к жизни и творчеству существа совсем иного. Это уже жизнь после смерти всего личного; жизнь нашего гонца для труда на Земле, для единения людей в красоте. Перестаньте страдать. Поймите, путь Голгофы у каждого свой. И этот путь на Земле – путь единственный для каждого, чье сердце предназначено быть источником знания. Только умирая страстями, творец-человек начинает путь творца-слуги и помощника Учителю. Дышите, не яд пошлости вбирая в себя, но дышите, сжигая вокруг себя то несчастье, что выносят люди на поверхность как показное и условное, думая, что оно лучшее.

Дышите так легко, чтобы каждый ваш звук мог проносить ноту сердца вашего Учителя. Чтобы он звучал не только как вашего сердца нота, но всегда как нота того аккорда, что родился у сердца Учителя.

И. обнял Аннинова, подал его руку мне и подошел к Скальради. Она все еще стояла на коленях, он обнял ее, поднял с колен и прижал к своей груди. На мгновение мне показалось, что оба они исчезли и только пламя – огромный шар сияющего оранжевого цвета со всевозможными языками и полосами всех цветов – пламя дрожащего огня – колеблется и движется в том месте, где они стояли.

Через несколько минут пламя рассеялось, и я снова увидел И., державшего за руку художницу. Но Боже мой! До чего она преобразилась. Ее глаза сияли, вся фигура отражала силу и волю, движения, походка, когда она решительно подошла к полотну, были быстры, гибки.

– Так ли я помог отразиться на полотне твоей мысли, друг? – спросил И., улыбаясь художнице.

– Так, Учитель. Только моя рука не могла бы никогда изобразить подобного образа. Он отражен здесь гениально. Но не я изобразила его, и пусть эта картина остается навеки в Общине как драгоценный дар вашего милосердия.

– О нет, мой друг, – ответил ей И. – Картина пойдет в широкий мир, пойдет под твоим именем. Я только собрал твою мысль, твой труд и усердие. Ты все равно сделала бы сама мой образ таким же, только не так скоро. Смирись и иди по жизненному пути так, как вижу и указываю тебе я. Становись в ряды тех наших гонцов, где уже нет «Я» и «меня», но простая радость: «через» меня. Тому легка жизнь, кто знает, что каждый миг, каждое его дыхание – только простая, чистая доброта. Не стремись выше, пока Земля нуждается в тебе. На этой картине будут учиться толпы людей, ты же забудь о себе и думай о них.

И. поцеловал высокий лоб художницы и подозвал нас с Анниновым. Обратившись ко мне, он сказал:

– Левушка, ты видишь себя здесь красавцем. Куда же ты смотришь, друг? – рассмеялся И., увидев, что мой взгляд прикован к его лицу. – Я кажусь тебе красивее тебя? – продолжал И. смеяться.

– Ах, И., дорогой мой Учитель. Я действительно заслуживаю, чтобы вы надо мной смеялись, потому что я снова стал Левушкой-лови ворон. Но я весь так активно живу сейчас в том моменте, когда мы плыли с вами на пароходе и когда кончилась чудовищная буря. Ваше лицо тогда и ваше лицо сейчас – одинаковы. Выражение неземное было на нем тогда – оно лежит на нем сейчас, оно живет и на картине. Мне хочется стать на колени и молиться, не говоря уже о красоте и жизни всей вашей фигуры на полотне. Поистине можно сказать: счастлив тот, кто увидит вас хотя бы только на картине. Он будет знать, что такое человек, чем он может быть и каким счастьем может быть жизнь для тех, кто знает, кто живет на одной с ним Земле.

– Хорошо, Левушка, но в данную минуту я прошу тебя обратить внимание на твой собственный портрет. Ты должен быть джентльменом и кавалером и поблагодарить синьору Беату за прекрасное изображение тебя.

– О, Учитель, я глубоко, более чем глубоко благодарен синьоре Беате. Я никогда не ожидал такого счастья, такой ничем не заслуженной чести, как быть изображенным рядом с вами. У меня нет слов, чтобы благодарить вас, синьора. Но, если когда-либо сила и красноречие моего пера смогут быть равны таланту вашей кисти, я воспою вам славу в романе. И постараюсь по памяти так же точно отобразить ваш портрет, как вы, по словам нашего Учителя, отразили мой. Все, чего я желаю, – чтобы люди так же много пережили великого и трепетного у вашей картины, как пережили подле нее все мы.