Текст книги "Две жизни. Все части. Сборник в обновленной редакции"

Отчаявшись и не понимая толком, могут ли быть услышаны ее мольбы, она опустилась на колени, прижалась лицом к ожерелью и все продолжала молить лорда Бенедикта с жаром и верой; так она еще ни разу в жизни не обращалась к Богу. В ее истерзанном сердце, в ее смятенном мозгу все смешалось в какой-то бред. Она перестала понимать, где кончалась действительность и начиналась ее фантазия. Ей вдруг почудился какой-то утешающий голос, ободряющий, милосердный:

– Не в одно только это мгновение, но во все оставшиеся тебе дни вспоминай мужа и моли его о помощи. Храни чистыми камни, что даны тебе милосердной рукой. Не отчаивайся. Все, что прибегает с мольбой к милосердию, найдет в нем себе пощаду. Перестань плакать. Мужайся. Действуй так, как будто рядом с тобой стоит твой муж и знает обо всем, что с тобой происходит. Не прикасайся к вещам и лекарствам, что тебе дадут. Брось их в камин, и когда останешься одна, жди указаний, как поступить дальше.

Так явно, казалось леди Катарине, она слышит шепот, что она приободрилась, выпрямила спину и начала приводить себя в порядок.

В доме слышался раскатистый смех, несколько голосов говорили одновременно, по коридору и передней несколько раз пробегали. Долетали до нее слова о подвенечном платье, о том, что пора ехать, но о пасторше никто не вспоминал. Наконец кто-то подошел к ее двери и постучал. Убедившись, что дверь заперта, Бонда нетерпеливо закричал:

– Мамаша, открывайте скорее, я передам вам, что обещал.

Пасторша, ухо которой отлично различало нетрезвые интонации, поняла, что Бонда уже как следует выпил. Сидя в кресле, она ответила:

– Подняться и открыть вам я не могу. Положите все у моих дверей. Я остаюсь совершенно одна, никто ваших вещей не тронет. Как только боли отпустят, я попытаюсь выйти.

За дверью раздался наглый хохот Бонды, и он саркастически сказал:

– А разве вы не хотите поглядеть на красавицу-невесту и благословить ее к венцу?

– Вы мне четко объяснили, синьор Бонда, что нынче церковный брак не в моде. А для записи у нотариуса Дженни ни в каком благословении не нуждается.

– Ну, ладно. Кладу на стул лекарство и сверток. Когда развернете, найдете записку, как принимать лекарство и обращаться с вещами. Не забудьте моих наставлений. Да, кстати, Дженни сегодня не вернется. Все вместе мы приедем завтра в контору, а вы поедете туда одна. Мне это удобнее по многим соображениям.

Бонда присоединился к веселой компании, и вскоре шумная квартира опустела. Леди Катарине казалось, что вместо сердца в груди у нее кусок льда. Все ее существо содрогалось от отчаяния одиночества и отверженности.

Взлелеянная ею мечта: свадьба Дженни, свадьба, о блеске которой она мечтала годы, будет происходить в какой-то нотариальной конторе. И ее девочка, как девка, проведет ночь в гостинице. И эта страстно обожаемая девочка даже не подошла к двери сказать матери последнего девичьего прости.

Сколько времени она просидела в оцепенении, пасторша сказать бы не могла.

Постепенно мысли ее стали возвращаться к завтрашнему дню, к завещанию пастора, к самому пастору и к другу его последних дней лорду Бенедикту. Она подумала, что, плача и моля этого лорда о помощи, заснула и ей только приснились слова милосердия. Она решила последовать совету, услышанному ею во сне. К собственному удивлению, она довольно легко встала и подошла к двери. Волна страха и нерешительности пробежала по ней, она прислушалась – всюду царила тишина. Леди Катарина отошла от двери, подожгла дрова в камине и только тогда открыла дверь. И когда она взяла каминными щипцами пакет, ей показалось, что все ее существо раздирается на части: в одно ухо кто-то шепчет: «Бросай скорее в камин», а в другое: «Не смей!»

В спешке, боясь уронить зловещий пакет и ослушаться утешавшего ее во сне голоса, она бросила в огонь свою ношу. Пламя не сразу охватило плотную бумагу, в которую было что-то завернуто. Леди Катарина бросила в камин и лекарства. Не прошло и нескольких минут, как пакет загорелся, зашипел, как фейерверк, и пламя стало переливаться всеми цветами радуги. Зрелище было так необычно и красиво, что пасторша не могла отвести глаз. Вдруг пламя охватило пакет, так долго сопротивлявшийся огню, в комнате раздался взрыв, потом второй, еще сильнее, и из камина повалил дым.

Насмерть перепуганная леди Катарина с криком бросилась вон из комнаты, решив, что начался пожар и рушится крыша. Не успела она выскочить в коридор, как послышался сильный стук в наружную дверь. Ничего не соображая, она бросилась к двери, распахнула ее и… очутилась перед высоченным лордом Бенедиктом.

– Скорее, скорее, – сказал он, накидывая ей на плечи плащ. – Садитесь в мою коляску.

Захлопнув своей могучей рукой наружную дверь и повернув что-то в замке, лорд Бенедикт усадил пасторшу в коляску, сел рядом и крикнул кучеру: «Домой!»

Всего два дня тому назад поносившая лорда Бенедикта и утопающая сейчас в необыкновенно мягком и теплом плаще, который согревал ее, дрожавшую с головы до ног, леди Катарина вдруг почувствовала себя так, как и должен чувствовать себя человек, вытащенный из горящего дома. Слезы лились по ее щекам, она не смела взглянуть на своего спасителя, ибо ей думалось, что она встретит знакомый пристальный и грозный взгляд.

– Ободритесь, бедняжка леди Катарина. Именем и любовью вашего мужа я действую сейчас. Он все простил вам за одно мгновение вашей любви к Алисе, за один полный, до конца пережитый миг самопожертвования.

Пасторша, страшившаяся даже взглянуть на лорда Бенедикта, все забыла, пораженная и очарованная интонацией прозвучавшего голоса. Сердце ее, вконец истерзанное, ожидавшее строгого выговора и наставлений, раскрылось и вылило все лучшее, что таилось в самой его глубине.

– Милосердие Великой Матери Жизни не похоже на милосердие людей, леди Катарина, – продолжал все тот же ласковый голос, доброта которого расплавляла горы зла и печали, что нагромоздила вокруг себя пасторша. – Вы проведете эту ночь в моем доме, если пожелаете. Но если вы окажете мне честь быть моей гостьей, вам придется подчиниться некоторым условиям. Условия эти не будут тяжелы, но вы только тогда их примете, когда добровольно пожелаете им подчиниться. Если же вы принять их не пожелаете, сможете возвратиться в свой дом в любую минуту.

– Сжальтесь, лорд Бенедикт, не отправляйте меня домой. У меня нет больше дома, я не смогла вымолить у Дженни ни слова сострадания в этот ужасный миг своей жизни. И те, кто туда может вернуться за мной, ничего кроме смерти принести не могут. Я согласна вытерпеть все, я уже фактически умерла, я потеряла все самое для меня драгоценное: мою Дженни и ее любовь. Я не дорожу больше жизнью. Такими страшными кажутся мне теперь мои прошлые ошибки, что лично мне уже нет спасенья. Свое отношение к Алисе я воспринимаю сейчас как ряд ошибок, почти преступлений. И понять не в состоянии сейчас, каким образом сложилось это жестокое отношение к бедной девочке, такой труженице, меня любившей. Я не в силах проследить теперь, когда я оступилась и каким образом встала на такую ужасную дорогу. Приказывайте, лорд Бенедикт, мне не страшно ничего, кроме возвращения в свой дом и встречи с Бондой.

Голос пасторши дрожал и прерывался. Видно было, что это существо, вкусившее бездну отчаяния, хватается за лорда Бенедикта, видя в нем единственный, чудом посланный ей якорь спасения.

– Мы приехали, леди Катарина. Закутайтесь в плащ, нас никто пока не увидит. Кроме того, без плаща вам трудно будет дышать в атмосфере моего дома. Сейчас Алисы вы не увидите, а завтра ни одним словом не обмолвитесь ей о пережитом за эти дни. Я провожу вас в комнату, где вы будете в полной безопасности и куда к вам никто из ваших преследователей не сможет проникнуть.

Лорд Бенедикт помог своей спутнице выйти из экипажа и через сад провел ее наверх. Здесь, в небольшой, прекрасной комнате горел огонь, было тепло, уютно, мирно. Флорентиец усадил леди Катарину в глубокое кресло у камина и приказал слуге позвать Дорию. Вошедшей через несколько минут девушке он сказал:

– Дория, мой друг. Я привез жену моего умершего друга, лорда Уодсворда. Она больна, а ты любила пастора. Во имя любви к совсем еще недавно беседовавшему с тобою пастору проведи эту ночь с больной. Вот лекарство.

Прикажи приготовить ванну и после ужина дашь второе лекарство. Уложив спать леди Катарину, останься при ней, пока я не подымусь сюда.

Повторяю вам, леди Катарина, ничего не бойтесь. Как только примете лекарство, вам станет лучше и вы перестанете дрожать. Ни о чем не думайте, спите спокойно. Завтра я скажу, как вам действовать. Вы ведь сами чувствуете, что вам гораздо лучше и спина ваша больше не болит.

Лорд Бенедикт спустился вниз, чем обрадовал соскучившуюся без него семью, и весело попросил его накормить. После ужина, собрав всех в своем кабинете, он напомнил о завтрашнем визите в судебную контору. Николай и Наль должны будут остаться дома. Шайка темных бандитов, преследовавших Левушку еще в К., появилась в Константинополе, но там потеряла его след. Сейчас его ищут в Лондоне. Но о присутствии здесь Николая и Наль никто не догадывается. Им и не надо видеть беглецов. Но шайка многочисленна. Пустой дом тоже будет небезопасен, злодеи будут пытаться ворваться. Сегодня ночью приедут сэр Ут-Уоми и дядя Ананды. Кто-нибудь из них останется дома вместе со своими людьми. Они-то и охранят Наль и Николая.

Ананда повезет одного из важных и необходимых свидетелей в отдельной карете, а остальные поедут с лордом Бенедиктом и сэром Уоми. В конторе каждому будет указано его место, но Генри, Алиса и леди Цецилия не должны выпускать рук лорда и сэра Уоми и отходить от них ни на шаг.

Простившись со всеми своими домочадцами, каждый из которых был взволнован на свой лад, Флорентиец вместе с Анандой поднялся наверх, к Дории и леди Катарине.

Пасторша уже крепко спала, сверх обыкновения не наполняя комнату своим могучим храпом. Подойдя к постели, Ананда взял ее руку. Флорентиец – вторую, положив на ее лоб другую свою руку. Он тихо и внятно сказал:

– Ужасную клятву, данную вами когда-то злодею не понимая ее смысла, – я разрываю.

По всему телу пасторши прошла судорога. Из ее рта вырвался стон и вышла слюна, окрашенная кровью. Но глаз она не открыла, казалось, что она даже не проснулась.

– Ваша измена светлым силам покрыта сегодня вашей мольбой к Милосердию и порывом самоотверженной любви, которую вы нашли в своем сердце. Любовь, которую дали вы вашей младшей дочери, преследуемой вами много лет, и мольба о ее спасении принесла вам помощь и прощение Тех, кого умолил ваш муж спасти вас.

Твердо стойте теперь на своем новом пути, его вы сумели вымолить.

Забудьте все, что когда-либо обещали Браццано или Бонде. Помните только, что надо спасти Алису, что спасти ее вы хотите, что спасение ее и ваше зависит от вашей верности при исполнении того, что будет говорить вам Ананда.

Передав Дории распоряжение не покидать леди Катарину ни ночью, ни утром и найти среди своего гардероба какое-нибудь приличное платье и шляпу для пасторши, оба друга снова спустились вниз и стали ждать сэра Уоми и дядю Ананды в кабинете.

Как только Дженни, надев подвенечное платье, украсив голову прелестным веночком из флер-д-оранжа и приколов жениху и шаферам такие же букетики к петлицам, покинула дом, где родилась, ее бурное настроение упало.

Возбужденная с утра ядовитой папиросой Бонды и выпившая за завтраком несколько бокалов вина, Дженни все же была не так пьяна, как сопровождавшие ее мужчины. Их языки развязались, они сыпали сальные шуточки и намеки, и девушка, никогда прежде не слыхавшая ни одного пошлого анекдота, стала испытывать нечто вроде страха. Она много бы дала, чтобы подле была теперь ее мать.

– Почему мама не села в мою карету? – спросила она у жениха.

Хохоча и отпуская малопонятные Дженни каламбуры, ей ответил веселый Марто. Кривляясь и подмигивая, он уверил Дженни, что Бонда везет ее мать в своей карете. Что им не скучно, а будет еще веселее. Всю дорогу ее жених, не стесняясь присутствием товарищей, обнимал и прижимал к себе Дженни, пытаясь поцеловать ее в губы, и бедняжка изо всех сил отбивалась, что потешало всех присутствующих.

– Тебе придется, вероятно, звать сегодня друзей на помощь, Армандо, – нагло хохотал Мартин Дордье. – Можешь на меня рассчитывать.

Экипаж остановился, и чья-то рука раздраженно рванула к себе дверцу. У кареты стоял хмурый Бонда и зло смотрел на веселую компанию своими шарящими глазами.

– Что это вы все, с цепи сорвались, что ли, – шипя от злобы, крикнул он, просовывая голову внутрь кареты. – Ведь не банду же привез я к знаменитому нотариусу. Обещал ведь вам веселенькую ночь в гостинице. А вы подождать не можете, ведете себя, как пьяные матросы. Да и барышня, даром что из хорошей семьи и приличного общества, тоже хороша. Не умеете себя вести средь бела дня. Вам здесь не спальня. Вот проучит вас Браццано разок-другой плеткой – мигом научитесь быть воспитанной. Живо вылезайте и примите вид культурных людей, а не разнузданных животных.

Не дожидаясь, что скажут его опешившие приятели, Бонда повернулся спиной к карете, вошел в калитку и немедленно ударил молотком во входную дверь. И тогда сидевшие в карете стали приходить в себя от изумления и бешенства.

– Не обращайте внимания, милая моя женушка. Манера выражаться у этого джентльмена чрезвычайно оригинальна. Но человек он неплохой. Друг он верный, и вы будете не раз иметь возможность убедиться в истинности моих слов.

Дженни, бешенство которой достигло своего апогея и глаза пылали, как угли, не могла выговорить ни слова. У нее вырвался только хриплый шепот:

– Идя венчаться с вами, я клянусь ему отомстить.

Дженни была так страшна, лицо ее, искаженное и перекошенное судорогой, так ужасно, что не только жених, но все мужчины сразу отрезвели.

– Дженни, совладайте с собой, выкурите папироску. Нельзя же показаться людям в подвенечном платье с этаким лицом, – суя Дженни в губы дымившуюся папироску, снова сказал Армандо. – Неужели у вашей сестры такой же характер? – вырвалось у него.

Дженни ответить не успела. К воротам уже бежал слуга, чтобы пропустить во двор карету. Это нотариус, полагая, что невесте трудно пройти через палисадник в своем пышном туалете, приказал открыть ворота. И Дженни овладела собой. Яд папиросы, приведший девушку в веселое настроение, и яд оскорбления, ненависти и мести, бушевавший в ее собственной крови, слились в такую упорную и злую волю, что Дженни вошла к нотариусу внешне совершенно спокойной. Она сумела скрыть даже от глаз Бонды испепелявший ее огонь. Уроки лицемерия, преподанные ей пасторшей, помогли. Любезнейшим образом она улыбалась нотариусу и клеркам и разыграла роль счастливой невесты, одурачив даже Бонду. Старый пройдоха был удивлен поведением Дженни и не замедлил похвалить себя за тонкое искусство перевоспитывать людей. Он решил, что главным лекарством для Дженни оказался страх перед плеткой, и проницательно поздравил себя еще раз с умением воспитывать девиц.

Когда были соблюдены формальности и весь кодекс покупаемых за деньги приличий, с шампанским от лица нотариуса, Дженни с женихом, воспользовавшись тем, что Бонда задержался, расплачиваясь, уселись в его двухместный экипаж, предоставив ему ехать в общей карете. Жених, злившийся не меньше невесты на своего мнимого дядюшку, зная, что в отеле их уже ждут к свадебному обеду, где – стараниями Мартина – будет несколько его приятелей с дамами, и в каком бы настроении ни явился Бонда, он не осмелится сделать сцену, поддержал эту затею. Бешенство Дженни, ее ненависть к Бонде и все ее поведение показали Армандо, что если он не найдет в жене верности и преданности, то уж, во всяком случае, обретет в ней верного союзника.

В отеле они действительно застали большое общество, шумно их приветствовавшее. Дженни овладела собой окончательно, сразу взяла тон влюбленной жены, очаровательной кошечки и любезной хозяйки, конфузящейся новой, непривычной роли. Привлекая всеобщее внимание своей красотой, Дженни решила играть сегодня первую скрипку и не уступать ни в чем Бонде, но… прикинуться очень внимательной и покорной племянницей. Бонда спрятал временно свое раздражение, которое грызло его с момента отъезда из дома невесты, и тоже играл роль счастливейшего дядюшки, стараясь поддерживать великосветскую беседу с самым беспечным видом. Но на душе у него было неспокойно. Мысли его вертелись вокруг пасторши, которой он не надел браслета, нарушив приказ. Он говорил себе, что, кажется, свалял дурака, не привезя сюда пасторшу. Было бы спокойнее за завтрашний день. Но Бонда боялся, что невыдержанная женщина оскорбится тем, в какое общество он ввел в первый же день ее дочь, и поднимется скандал. Бонда обвел взглядом стол, и зловещая улыбка искривила его губы. Общество было подходящим для пасторской дочки. Испитые, поблекшие и подкрашенные лица. Много видел Бонда падших людей, но редко приходилось ему наблюдать лица такие беспокойные, с полным отсутствием намека на счастье и удовлетворение. Они ели и пили жадно, стремясь изобразить людей из общества, общества аристократического. На самом же деле Бонда читал все убожество их мыслей, жажду богатства и наслаждений.

Он отлично понимал, что весельчак Марто собрал нынче кучку людей, которая ни перед чем не остановится, если труды будут хорошо оплачены. А денег у него пока много, ими снабдили его в достаточной степени для успеха дела, в котором был заинтересован сам магистр их ордена. И Бонда еще раз самодовольно улыбнулся, чувствуя себя неким царьком.

Обед шел своим чередом, по мере возлияния Бахусу превращаясь в оргию. Одна Дженни старалась пить как можно меньше и удерживала в границах приличия своего мужа. Опьяненный новыми, открывшимися ему сегодня качествами Дженни, Армандо был ей пока послушен. В нем даже просыпалось какое-то уважение к ней, он хотел быть джентльменом. И пытавшийся было снова приняться за грязные каламбуры Мартин встречал такой мрачный и бешеный взгляд обоих новобрачных, что прикусил наконец язык, недоумевая, какая муха укусила Армандо. К концу обеда Бонда устал от бестолкового и глупого веселья своих гостей. Ему захотелось остаться одному и выпить вволю своего любимого вина, которое было слишком дорого, чтобы угощать им такую ватагу, да и любил Бонда пьянствовать в одиночку, на свободе обдумывая планы дел и делишек, ему поручавшихся.

Сам не понимая почему, сегодня Бонда чувствовал себя особенно плохо. У него трещала голова, и непреклонная его воля не собиралась в нем в реальную силу, а мысли рассеивались. Нет-нет да и мелькнет в его мозгу образ пасторши, как будто от больной, старой и закоснелой во зле и раздражении женщины можно ожидать что-то по-настоящему опасное. Удивляясь себе, Бонда мысленно пожимал плечами и гнал прочь навязчивый образ, считая, что подле него вьется злоба пасторши за то одиночество, на которое он ее обрек.

Наконец, ему удалось отправить в танцевальный зал всех гостей и новобрачных, а самому пройти к себе. Тут он удобно уселся в кресло и поставил перед собой любимое вино.

Бутылка исчезала за бутылкой, сигара за сигарой, и Бонда дошел до высшей точки своего скотского наслаждения и стал дремать, все еще потягивая изредка рубиновую влагу. Поглотив еще одну бутылку, он положил ноги на решетку камина и сладко заснул. Тот, кто увидел бы это лицо теперь, решил бы, что глаза обманывают его, что перед ним призрак в человеческом облике, что ходить по земле, дышать и действовать такая тварь не может. Бледно-зеленый лоб, фиолетовые щеки и распухший красный нос, черноватые губы, из которых текла слюна, заливая чудесную сорочку с бриллиантовыми запонками, скрюченные, узловатые, безобразные руки с толстыми жилами, как у столетних старцев, с огромными плоскими ногтями. Раздвинутые губы обнажали черные испорченные зубы и кривились в такую злобную усмешку, от которой содрогнулся бы и разбойник, приди он грабить спящего Бонду.

Вдруг мирный сон злодея прервался. Он почувствовал ужасную боль в сердце, в позвоночнике, в горле, вскочил, резко вскрикнул и стал осматривать комнату. Весь хмель выбила внезапная боль. Но понять, где он, что с ним, почему он проснулся, он никак не мог. И тут его настигла вторая волна боли.

Несчастный не мог даже крикнуть, он как-то дико замычал и согнулся, точно его сложили пополам. Он почти лишился чувств.

Нескоро оправился Бонда от вторично ударившей его боли. Он вспомнил, как такими же необъяснимыми болями страдал в Константинополе Браццано, при котором он тогда играл роль доктора. Ужасная мысль мелькнула у него в голове, сковав его страхом. Холодный пот покрыл лоб, глаза расширились от ужаса. «Ананда», – мучило его одно это слово, лишая воли, не давая разогнуться. Осмотревшись, он увидел на столе свой портсигар и с большой осторожностью, стараясь не менять положения, дотянулся до него. Дрожащими руками он закурил. Правда, на его притупленные нервы папиросы с опием уже давно не воздействовали так, как это было с Дженни. Но все же, покурив, Бонда стал менее похож на призрака. Он осмелел, попробовал шевельнуться, и это ему легко удалось. Постепенно он выпрямился, встал с кресла и удивленно себя спросил, чего, собственно, он так испугался. Решив, что просто перебрал вина, он собрался перейти в спальню и вдруг снова почувствовал боль, на этот раз такую сильную, что еле устоял на ногах.

В глазах у него помутилось, он снова вспомнил Браццано, и теперь уже не сомневался, что ему пришлось встретиться с добром, превосходящим его силы.

Но в чем, где сейчас центр борьбы? Через чье отречение и измену пришли к нему эти страшные удары? Кто предал его и Браццано? Кто изменил клятве не на жизнь, а на смерть? Чье предательство чуть не убило его сейчас? Долго так стоял Бонда, боясь двинуться с места. Он искал в своем воспаленном мозгу того, кто стал ему смертельным врагом в эту минуту. Его внезапно осенило, что никто, кроме пасторши, не мог навлечь на него этот ужас, грозящий не только потерей расположения главарей, но и погибелью.

Бонда не сразу осознал свою огромную ошибку, свое непростительное легкомыслие. Когда он представил, что благодаря его лекарству леди Катарина могла добраться до лорда Бенедикта и там его предать, быть может, даже отдать вещи, предназначенные Браццано для нее и Алисы, – Бонде сделалось так дурно, что он с трудом дошел до дивана и повалился на него в полном отчаянии. Он снова выкурил папиросу, выпил стакан воды и принялся обдумывать свое положение. Ему было ясно, что прежде всего он должен проникнуть в дом пасторши и выяснить степень ее виновности. Он прошел в свою спальню, вынул из чемодана связку отмычек. Желая иметь надежных спутников, он решил взять с собой Анри и Армандо.

Бонда накинул плащ, надвинул глубоко на лоб шляпу и выглянул в коридор. В гостинице уже все засыпало, музыканты расходились по домам, кое-где еще сновала прислуга. Теперь Бонда пожалел, что, изображая из себя царька, приказал разместить свою свиту так далеко. Ему надо было подняться на следующий этаж и дойти до конца длинного коридора. Добравшись до комнаты Армандо, он остановился в полном изумлении. Дверь была открыта настежь, и комната спешно приводилась в порядок. На вопрос Бонды, что это означает, ему сказали, что молодые выехали час назад.

Взбешенный и обеспокоенный, Бонда отправился к портье и узнал, что новобрачные перебрались в другой корпус, где гораздо тише. Сейчас пройти туда нельзя. Однако племянник просил сообщить дядюшке, что в назначенное время они с женой приедут прямо в контору. Бонда не решился будить Анри, справедливо полагая, что оба дружка спят теперь так, что толку от них все равно не будет.

Послав проклятие за отсутствие дисциплины и расхлябанность, Бонда вышел в туманную ночь, изрядно удивив швейцара. Несмотря на то, что он уже долго работал с Браццано, Бонда не мог похвастаться, что закалился в бесстрашии.

Кроме того, он только пить любил в одиночку. Работать же всегда предпочитал с подручными. Если бы он не боялся так Браццано и прочих директоров, жестокость которых отлично знал, он, пожалуй, и не пошел бы во мрак спящего города. Но один страх леденил сердце, а другой – двигал его ногами.

Бонда наткнулся на кеб, растолкал спящего кучера и велел везти себя к пасторскому дому. С большим трудом он отыскал парадное крыльцо и стал стучать в дверь так, что и пастор с погоста поднялся бы, не только живая пасторша. Но дом молчал. Ощупав руками замочную скважину, Бонда вставил в нее отмычку, но тут же ощутил сильнейший удар по руке.

– Кто здесь? – крикнул он в страхе. Но в тишине ночи ему ответило только похрапывание вновь заснувшего кучера. Бонда принялся шарить руками по входной двери. Он никого не ухватил, ни на кого не наткнулся. Боясь ночного полисмена, Бонда вторично отыскал замочное отверстие, быстро ткнул туда отмычку, но повернуть ее так и не смог: он получил еще раз сильный удар по руке и на этот раз уже не смог ее поднять. Рука висела, как мертвая.

Ступеньки, казалось ему, уползали из-под его ног, он едва смог присесть, чтобы обдумать свое положение. Что пасторша не просто бежала, а была уведена каким-то сильным врагом, – это Бонда понял сразу. Но где искать этого врага, как отвоевать пасторшу, чтобы завтра держать ее подле себя и вырвать с ее помощью Алису? Туман стал рассеиваться, забрезжил рассвет. Бонда решил ехать к дому лорда Бенедикта и попытать там счастья. Рука его стала оживать, он растолкал кучера и снова покатил по пустынным улицам.

Остановившись напротив дома, где жил лорд Бенедикт, Бонда вышел из кеба, велел кучеру ждать его на углу и прошелся несколько раз мимо, не решаясь перейти улицу, поскольку хорошо помнил свою первую неудачную попытку пробраться сюда с письмом к Алисе.

Наконец, набравшись храбрости, он сошел с тротуара на мостовую, но только успел сделать несколько шагов, как из-за угла вылетела карета, запряженная прекрасными лошадьми, едва не сбила его с ног и остановилась у подъезда.

Злополучного путника, едва увернувшегося от смерти, обдало с ног до головы густой осенней грязью, и все, что он увидел, были две мужские фигуры, входившие в освещенную парадную дверь.

Дверь захлопнулась, через минуту распахнулись ворота, куда въехала коляска, и снова настала тишина.

Бонда, взбешенный, мокрый, измученный, еле совладал с собой, чтобы не избить соню-кучера, покачивавшегося на своих козлах.

С трудом проскочил Бонда незамеченным в свои комнаты, ибо в гостинице уже начиналась утренняя жизнь вечно хлопотавшей прислуги. С отвращением срывал он с себя мокрую одежду. Жадно выпив несколько стаканов вина, он отправился в спальню.

Так закончилась для него эта ночь накануне решительной схватки, для которой его сюда и прислали и которую Браццано представил как легкий и приятный фарс.