Текст книги "Две жизни. Все части. Сборник в обновленной редакции"

– Скажите, бедняжка, можете ли вы вспомнить хотя бы одно существо, которому вы помогли? – спросил сэр Уоми. Его голос, и всегда ласковый и нежный, походил теперь на звуки мелодичной арфы. – Знаете ли вы, что человек – это арфа Бога, струны которой славят мировую Жизнь. Знаете ли вы, что слезы и скорби людей – это пыльца Господня, превращающая человека в чудесный цветок.

Знаете ли вы, что каждая встреча – это крылья, предназначенные для того, чтобы собирать пыльцу Господню в чашу своего сердца и изливать ее как любовь, как отклик радости на скорбящую Землю.

Пусть сегодня, в чаше моего сердца, смешается яд вашей злобы и слез с моим состраданием. И пусть ужас той минуты, когда жалкое существо назовет вас дочерью, вступит в мое сердце и в нем найдет утешение. Идите. Я взял на себя – во имя безмолвных просьб вашей матери, сестры и тетки – ваше наказание. Но я сам освободить вас от него не могу. Мой брат и Учитель Флорентиец, молю тебя, разреши мне принять участие в борьбе Ананды и пощади еще один раз этих несчастных, – низко кланяясь лорду Бенедикту, сказал сэр Уоми.

– Да будет, как ты желаешь, мой друг и брат, – возвращая ему поклон, ответил Флорентиец. – Но если хоть один еще раз кто-то из ваших приятелей, Дженни, осмелится коснуться Алисы или вашей матери, то и вы, и они иначе чем на четвереньках передвигаться не смогут до конца своих дней. Ступайте. Ты же, злодей, – обратился он к Бонде, – молчи сегодня весь день. И говорить будешь потом только шепотом. Сними свою веревку и брось ее в камин.

Отерев пот, градом катившийся с их лиц, Дженни и ее спутники поспешили покинуть контору.

Выполнив все необходимые формальности, поддерживая до крайности потрясенных Алису и леди Цецилию и почти лишившуюся чувств пасторшу, обитатели дома лорда Бенедикта возвратились к себе.

За эти несколько часов их отсутствия всегда тихий и спокойный дом превратился в лагерь, осаждаемый со всех сторон. Не прошло и получаса с момента отъезда лорда Бенедикта, как к главному крыльцу особняка подкатили три большие кареты с людьми в маскарадных костюмах. У кого-то из ряженых были в руках музыкальные инструменты, кто-то пел песни – словом, карнавальная сценка была разыграна так удачно, что полисмены не остановили шумную компанию, решив, что это знать развлекается столь оригинальным способом.

Веселая компания принялась стучать в двери не только дверным молотком, но и палками и кулаками, барабанить в окна холла, выказывая нетерпение.

Одновременно у других дверей толпились нищие, якобы привлеченные веселым праздником в надежде получить щедрую милостыню.

Князь Сенжер приказал слугам оставаться на своих местах. Амедея и Сандру он поставил в холле у самых дверей и дал им пульверизаторы, сказав, что если снаружи будут очень уж безобразничать, то следует брызнуть в замочную скважину. Смеясь, он объяснил, что для жизни и здоровья жидкость абсолютно безвредна, но запах ее невыносим. Кроме того, картон и бумага расползутся и руки почернеют. Это перепугает хулиганов.

Артура князь Сенжер поставил у боковой двери, дав ему такой же пульверизатор, и велел завернуть болты на железной двери черного хода. Сам он стал рядом с Артуром, словно чего-то выжидая.

Среди нищих особенно выделялся монах; то моля о корке хлеба, то кощунствуя и хохоча, он потешал собравшийся вокруг сброд. Подговаривая оборванцев шуметь как можно больше, он стал перелезать через железный забор.

Толстый прут был вырван из каменного фундамента заблаговременно принесенными с собой инструментами, и оборванец в рясе очутился в саду. Приказав спутникам орать еще громче, он стал красться вдоль стены к кабинету лорда Бенедикта, будучи, очевидно, очень хорошо осведомлен о его расположении.

Князь Сенжер велел Артуру обрызгать ближайших бродяг и повторить маневр, когда их сменят другие. Сам же отправился в кабинет Флорентийца, подошел к окну и укрылся за портьерой. Его тонкий слух различал сквозь толстые стены крадущиеся шаги. Сквозь небольшую щелку между портьерой и окном князь Сенжер видел, как бродяга прильнул к стеклу, убедился, что в комнате никого нет, и через миг в его руке сверкнул алмаз, которым он стал вырезать стекло. Быстро и ловко справившись с этой задачей, он влез внутрь. Прислушиваясь, бродяга стал осматривать прекрасную комнату. Затем он снял грязные туфли и подошел к двери, ведущей в соседнее помещение. Вытащив из кармана связку отмычек, он приготовился уже открывать замок, как вдруг тихий и властный голос пригвоздил его к месту:

– Остановись, несчастный, кинь то, что держишь, в камин и стой там, если не желаешь, чтобы тебя сейчас же раздавила плита, которая на тебя спускается.

Вскинув голову, бродяга едва успел отскочить и хотел было броситься на стоявшего посреди комнаты невысокого стройного человека. Но тут же схватился за горло, как будто его что-то душило, и поспешно направил свои шаги к камину. Там он сел на медную решетку, не имея сил держаться на ногах.

Бродяга попытался спрятать отмычки в карман, но огненный взгляд темных глаз незнакомца жег его. Весь дрожа, он послушно положил связку в камин, но все еще не теряя самообладания и бормоча какие-то заклятия, стал шарить у себя на груди и вытащил из-под рясы какой-то треугольник, направив его острием во все так же спокойно стоявшего посреди комнаты князя Сенжера.

Держа свой треугольник, в котором что-то сверкало, он почувствовал себя увереннее и осмелился взглянуть на своего визави. И был огорошен тем, что незнакомец добродушно смеется. Бешенство вырвалось десятком грязных ругательств из уст Мартина, ибо это был он, предводитель всей банды.

– Ты что смеешься? Верно, не чуешь, что пришел твой последний час. Мой камень мигом свалит тебя с ног, хоть ты и разоделся в роскошный костюм. Ну, вались, говорю. – И злодей вытянул свою руку по направлению к стоявшему князю.

Лицо князя стало серьезно и даже сурово.

– Если еще одну минуту ты промедлишь, – снова закричал Мартин, – я свистну и позову сюда моих товарищей. Тогда тебе несдобровать.

– Попробуй, – тихо ответил ему князь, едва подняв кисть руки в сторону Мартина. Тот не устоял на ногах и сел на медный лист у камина, с трудом дыша и покрывшись потом.

– Куда ты осмелился проникнуть, несчастный? И что ты взял на себя? Что руководило тобой, когда ты соглашался осквернить эти комнаты?

– Бонда обещал мне целое состояние, если я отобью кусок зеленой чаши с мраморного стола в той комнате, – весь дрожа от страха, ответил Мартин. – О, не приближайтесь, только не приближайтесь! – в ужасе закричал он, увидев, что князь сделал шаг по направлению к нему.

– У тебя еще есть время раскаяться. Ты еще можешь осознать весь ужас того, что делаешь сейчас, увидеть, среди какой грязи ты живешь. Сложи всю дребедень, которой тебя наградил Бонда, в камин, обещай мне трудиться честно, и я спасу тебя от твоей страшной шайки. Я дам тебе возможность снова стать человеком и почувствовать радость освобожденной и чистой жизни.

– Как бы не так! Силенки-то не хватает одолеть мой камень, так блеешь овечкой. Держись крепче.

И злодей попытался снова вытянуть руку со своим треугольником. И снова тот же мягкий жест князя заставил его отдернуть с проклятием руку.

– В последний раз я тебе предлагаю, хочешь ли ты начать чистую, новую жизнь? Ты убедился сейчас, что злодейство бессильно против любви, ее знаний и силы. Взгляни внимательно в свое сердце. Что ты там видишь? Что есть там, кроме лжи, предательства, измены? Просмотри всю свою жизнь. С тех пор как ты предал мать, ограбил сестер, бросил женщину с ребенком в нужде и голоде, было ли счастье в твоей жизни? Радовался ли ты хоть раз? Неужели жизнь в вечном страхе прельщает тебя? Сегодня ты пришел грабить и кощунствовать. Завтра пошлют убивать, тоже пойдешь?

Бродяга молчал, опустив голову, и угрюмо смотрел в пол. Ни один мускул на его лице не говорил о том, что он сожалеет о погубленной жизни. Недоумение оттого, что противник осведомлен о его прошлой жизни, тупое упорство, жестокость и хитрость мелькали на его лице, он как-то фыркнул и дерзко сказал:

– Ладно, вижу, что ты, брат, из нашей же компании и сумел раньше меня залезть сюда. Я согласен поделиться с тобой всем, что раздобудем здесь и получим от Бонды. Но все, что я унесу с мраморного стола в той комнате, – только мое. Я должен убить Ананду, он насолил немало нашему дорогому Браццано.

Мартин не докончил своего торга. Сенжер медленно поднял вверх руку и так же медленно и внятно заговорил:

– Милосердие не знает наказания. Запомни: все, что совершается с человеком, он творит для себя сам. Как бы безмерно грешен ни был человек, мгновение его до конца самоотверженной любви выносит его из кольца преступлений и ошибок и сливает со светлыми силами. Стоило тебе воззвать к Любви – и она вырвала бы тебя из когтей смерти во зле. Но ты уже не можешь воскреснуть к Любви. В тебе омертвела та частица Жизни, что дается каждому.

Сознание твое потухло, и жить тебе на Земле больше не к чему. Твое сердце больше не способно к творчеству. Оно заботится только о себе одном, о своих скотских инстинктах. Человек, живущий во зле, одними личными страстями, не нужен жизни Вселенной, а потому не нужен и Земле. Дабы оказать тебе последнее милосердие, приказываю тебе: все, что на тебе надето чужого, все украденные тобою у твоих же товарищей драгоценности сложи в камин. И уходи.

Ты слышишь, как твои сообщники убегают. Спеши. Если тебя застанет здесь хозяин дома, тебе придется плохо. Ступай домой, кое-как доползешь. Там расскажешь обо всем тем, кто был так жесток, что послал тебя сюда, и забудешь навсегда об этом доме. Помнить будешь только, что жить в мерзости нельзя. В тоске и страхе, ничем не удовлетворяясь, влачи свои дни, пока не смилостивится над тобою смерть.

Как дикий зверь, срывал с себя Мартин какие-тo мешочки, драгоценности, коробочки и бросал в камин.

– Возьми горящую свечу и подожги собственной рукой все свои яды и наговоренные талисманы, жалкий пьяница и мелкий воришка.

Послушно, но с большим трудом Мартин старался исполнить приказание. Пламя разгоралось туго, вспыхивало и опять угасало. Наконец Сенжер бросил в огонь какую-то коробочку, раздался треск, от которого перепуганный Мартин бросился бежать. Он напрягал все силы, чтобы выбраться из окна, в которое так легко влез. И все же никак не мог перебросить наружу тела. Он завизжал от ужаса и стал молить о помощи.

– Ступай, я сказал. Надень свои грязные туфли и уходи. Язвы на твоем теле, что уже кровоточат, не мое тебе наказание, а результат ядов, что ты по своей невежественности носил на себе слишком долго. Твои сообщники сделали из тебя живой ходячий шкаф, в котором хранили свои сокровища. А ты, по глупости, погубил свой организм, и теперь спасения тебе нет.

Перепуганный, обессиленный и до последней степени расстроенный, Мартин выбрался из окна, с трудом пролез в проделанное им отверстие в заборе и шатаясь, как пьяный, потащился прочь. Странные, давно забытые мысли бродили в мозгу Мартина. Ни с того ни с сего он стал вдруг вспоминать свое детство, мать, как она его любила и ласкала и как он, подзуживаемый угрюмым соседом, старался ей дерзить и отвечать грубостью на ее ласки и заботу.

Мартин не понимал, почему сосед радовался, когда он расстраивал свою мать. Но вкусные пирожки и конфеты, которыми его одаривали за каждую ссору с матерью, побуждали его искать все новые предлоги для этого. Почему именно сейчас думал Мартин о своем одиночестве, о том, что во всем мире нет сердца, которое бы его любило, он и сам не знал. Всю свою жизнь он издевался над любовью. Никогда и не вспоминал, что у него где-то есть сын, а сейчас он дорого бы дал, чтобы иметь возможность назвать какое-то живое существо сыном.

Все путалось в голове у несчастного. Он еле соображал, как найти дорогу в отвратительную харчевню, где несколько часов назад он оставил свое платье и весело кривлялся и кощунствовал, переодеваясь в рясу. Теперь хохот пьяных матросов, преграждавших ему дорогу и спрашивавших, где он так нализался средь бела дня, докучал ему и отравлял и без того тяжелый путь. Еле живой добрался Мартин до своей гостиницы, мечтая о тишине, одиночестве и постели.

Больше всего он боялся сейчас встречи с Бондой или Дженни с ее острыми глазами. Он даже не понимал хорошенько, почему он их так боится. Но мечтал об одном – как бы проскользнуть незамеченным.

Благополучно добравшись до своей комнаты, он решил, что Бонда с приятелями еще не вернулся, бросился к вину, всегда ожидавшему его на столе, и повалился на постель с единственной мечтой: заснуть покрепче и ни о чем не думать. Мартину и в голову не приходило, что Бонда сидит в своих комнатах один, всеми брошенный, не имея сил выговорить ни слова. А Дженни с Армандо и Анри, изнуренные, огорошенные и еще более озлобленные, сидят у себя в ожидании обеда и каких-либо известий именно от Мартина.

Единственной мыслью Дженни в конце ее первого дня супружеской жизни была мысль о мести изменившей ей матери и окончательно теперь ненавидимой ею сестре.

Больше ни о чем не думала Дженни. Только бы уничтожить силу лорда Бенедикта, не позволявшую ей добраться до Алисы.

Что же касается того милосердного, кому она сама призналась, что ненавидеть его не может, – о нем она сейчас напрочь забыла.

Она унесла с собой из конторы ужасающий страх перед грозным лордом Бенедиктом и не менее жгучую к нему ненависть.

На следующий день жизнь в доме лорда Бенедикта пошла обычным чередом, если не считать тяжелой болезни пасторши, за которой ухаживали Алиса с Дорией и которую лечил Ананда под руководством своего дяди князя Сенжера.

Леди Катарина никого не узнавала, и в ее расстроенном мозгу все время мелькала тень пастора, побеждавшего в борьбе Браццано, о чем пасторша говорила в бреду.

Лорд Бенедикт зашел к Алисе, нежно обнял ее, потрясенную сценами в судебной конторе, и объяснил, что бред ее матери отнюдь не отражает истины.

И что через несколько дней мать ее будет здорова.

– Тебе же, Алиса, надо очень и очень подумать обо всем, что за последнее время тебе пришлось пережить, увидеть и наблюдать. Ты знаешь свой великий урок, знаешь, что предназначено тебе выполнить в это воплощение. Но я тебе уже говорил, что «может» не значит «будет». Только бесстрашные сердца могут выполнить предназначенное. Бестрепетность ученика, его бесстрашие – это только его верность Учителю. Если всей своей верностью он идет за Учителем, он не спрашивает объяснений, он идет так, как видит и ведет его Учитель.

Сейчас так сплелись судьбы и кармы большого кольца людей, что ты имеешь возможность видеть меня каждую минуту, можешь прибежать ко мне и взять меня за руку. Но не всю жизнь ты будешь подле меня. Обдумай, хватит ли у тебя сил пройти весь путь в разлуке со мной так, как будто бы я всегда рядом и во всех делах жизни ты держишь меня за руку.

– Не продолжайте, мой друг, мой отец, мой наставник, – опускаясь на колени и приникая к руке Флорентийца, сказала Алиса. – Нет иной жизни для меня, чем жизнь в вечной верности вам, в единении с вашим трудом и путями. Я не ищу ни наград, ни похвал, я знаю, как трудно человеку на Земле, с его закрепощенностью в страстях и личных привязанностях. Я пойду всюду так, как поведет меня и пойдет по Земле через меня ваша любовь. Я буду стараться в полном самообладании, с тактом, приносить каждой достойной душе вашу помощь и мир. Я знаю, как скромно мое место во Вселенной. Я полна смирения и радости и хочу быть усердной в тех скромных трудах и задачах, что вы мне поручаете.

– Встань, дитя, и выслушай меня. Сейчас я поеду к родителям Лизы, чтобы уговорить их не делать выставки из свадьбы дочери, а просто и тихо обвенчать ее с капитаном. И вторая моя задача – убедить стариков возвратиться на родину, предоставив детям одним уехать с нами в Америку.

Наль не переносит качки, а в своем положении будет переносить ее много хуже. Лиза, хоть и привыкшая к морю, поднимется на пароход, неся в себе плод будущего ребенка, и на этот раз тоже будет страдать. Дория неотлучно будет при твоей матери, которую мы оставим здесь на попечение Ананды и Сенжера. И Наль, и Лиза свалятся на одни твои слабые руки. Ибо леди Цецилия тоже будет плоха в пути, но у нее есть Генри.

В этот момент ты одна, самостоятельно, можешь решить: хочешь ли ты ухаживать за двумя тяжело страдающими женщинами? Хочешь ли и дальше помогать Лизе, беременность которой будет чрезвычайно тяжела не только ей, но и всем окружающим. Лиза будет очень раздражительна и не всегда к тебе справедлива, но… перед тем, кого она вынесет в жизнь, ты, дитя, виновата.

Когда-то давным-давно тебя любил и надеялся стать твоим мужем этот будущий человек, а ты осмеяла его и отвергла. Он отомстил, предав тебя, и ты пошла на казнь. Теперь тебе предоставляется возможность добротой и милосердием помочь ему заслужить твое прощение. Но мало простить человека за его грех перед тобой. Надо помочь еще создать семью, куда он придет. Надо наперед развязать карму, чтобы он пришел свободным и чтобы именно твое сердце – творчеством доброты – сделало радостным его земной приют.

– Какое счастье! Какое счастье быть полезной Наль и Лизе, да еще искупить свой грех в труде для них. О, если бы папа еще жил, как бы он радовался в эту минуту, – вся сияя, отвечала Алиса.

– Дитя мое, как бы ты ни была тверда в решении этих вопросов в эту минуту, подумай еще раз, прежде чем ответишь мне. Пока ты будешь ухаживать за своими подругами, пока у обеих женщин не родятся их первенцы и далее, первое время, вся внешняя жизнь, наука, искусство, театры, – все будет закрыто для тебя. Ты будешь главной осью всех домашних серых забот. Но матери будут страдать для собственных детей, а ты…

– А я без страданий буду наслаждаться счастьем жить, нянча сразу двоих детей. Зачем нам больше говорить об этом, мой Учитель. Я иду. Вы подле нас в эту минуту. Какое счастье может быть выше жизни подле вас! Лишь бы жить в той чистоте, которая не мешала бы вам изливать ваше милосердие через наши грубые тела. Там, где не можете действовать вы, потому что атмосфера слишком низка для вас, пусть там верность наша поможет вам действовать через нас так, как вы считаете нужным. Я знаю, что Лиза вспыльчива и неустойчива, раздражительна и требовательна. Но я знаю и то, что там, где живет истинный талант, живет и громадная трудоспособность. Она будет владеть собой, потому что научится восходить на вершину вдохновения. Я думаю, неорганизованное, неустойчивое существо не может носить в себе истинный талант. Или же оно должно рано умереть. Ведь гений разорит всякого, кто не может воспитать в себе полное самообладание и войти в гармонию со своим даром. Если Лизе суждено жить в высоком искусстве, она научится владеть собой. Я же буду счастлива быть ей пробным камнем любви в ее труде над собой. Зная вас, это так легко.

– Спасибо, друг Алиса, поистине редко бывает счастлив ведущий тем, что имеет подле себя такое сокровище – живую чашу мира и любви. Будь благословенна. Иди, любимая и любящая, и храни в мире всех тех, кто тебе повстречается. Никогда и ничего не бойся. Ты живешь, чтобы радостью защищать тех, кто встретился тебе.

Флорентиец обнял Алису, отпустил ее и уехал к родителям Лизы, где назначил свидание Джеймсу.

Не успел он войти в гостиную графов Е., как сразу обнаружил полный разлад между «отцами и детьми». И графиня сразу же начала жаловаться. Она утверждала, что дети, несомненно, рассказали деду в письме, что их ждет помпезное бракосочетание сразу в двух церквах, которое затевают родители, считая, что брак только тогда станет действительным, когда будут соблюдены формальности обеих религий. А граф полагал к тому же, что Лизе необходимо завязать свои знакомства, опираясь на высокие связи деда и отца. И приступить к этому удобнее всего за брачным пиром.

В своем письме дед, так редко вмешивавшийся в семейные дела сына, категорически потребовал, чтобы свадьба его внучки была как можно тише и скромнее. И чтобы родители возвращались в Гурзуф, предоставив новобрачным самостоятельно путешествовать и пожить так, как они сами найдут для себя нужным.

– Ну, представьте себе, лорд Бенедикт, как я могу отпустить свою несовершеннолетнюю дочь одну в путешествие? Да еще Джеймс придумал эту дикую поездку в Америку. Кроме того, каково это пережить, что Лиза писала деду потихоньку от меня. Значит, она тяготится нами. И сразу же променяла нас на жениха.

– У нас уже был однажды разговор почти на ту же тему. Не буду повторяться, графиня. Мне кажется, что вы хорошо вспомнили в эту минуту, что я вам говорил тогда. Сейчас скажу только одно: не могу поверить, чтобы Лиза или капитан прибегали к каким-либо секретным путям у вас за спиной. Оба они так честны и благородны, что найдут в самих себе силы защищать свое мнение в прямом разговоре. Я опускаю вашу реплику, кого и как и на кого променяла в своей любви Лиза. Это недостойно вас. И вам самой, я думаю, тяжело, что в вас живут такие мысли.

Поговорим о мнении вашего тестя. Мне думается, что он глубоко прав. Для кого вы затеваете всю эту шумиху? Если признаетесь честно, – только для себя и мужа. Вам хочется теперь сделать все так, как вы желали бы, чтобы было сделано для вас на вашей сравнительно тихой и небогатой свадьбе. Вся эта внешняя суета, графиня, что она имеет общего с любовью? Вы говорите, что не можете допустить, чтобы дочь жила и ездила по белу свету одна. Допустим, минуя всякий здравый смысл, что это так. О ком вы думаете, когда так беспокоитесь? О ней или о себе? Чем можете вы ей помочь, если придет беда? Вы так тверды, что в любой панике способны внушить ей мир и спокойствие? Вы можете удержать ее от любого необдуманного шага?

Я думаю, что вы очень добры, великодушны, благородны. Но ваша жизнь вся в порывах и изломах. Часто ли вы умели удержаться от залпа слов, которыми оглушали ваших близких? Если у Лизы слабое здоровье, то именно бурной своей несдержанностью вы способствовали ее неустойчивости. Об этом не раз говорил вам наедине ее дед, так пламенно защищавший вас на людях, так рыцарски служивший вам всю жизнь. Отчего же сейчас не принять его совета, совета огромной мудрости?

Кроме всего прочего на пароходе Джеймса отправлюсь я со всей своей семьей.

А моими дочерьми вы ведь искренне восхищаетесь. Если Лизе понадобится помощь, уход или еще что-либо, неужели мы оставим ее без внимания?

Графиня молчала, опустив глаза, но видно было, что каждое слово гостя попадало в больное место. Ни на одно предположение лорда Бенедикта она не смогла бы ответить отрицательно. И, тем не менее, стала возмущаться. Но чем дальше он говорил своим ласковым голосом, тем резче менялось ее настроение, и она начала отдавать себе отчет в том, как много вреда, вероятно, причинила всем любимым ею людям своею неустойчивостью, как тяжело легло на ее собственную дочь бремя ее неуравновешенности.

– После письма отца, – заговорил граф, – я отказываюсь от своих первоначальных намерений. Никогда мне ничего не запрещавший даже в таких серьезных делах, как женитьба, дружба, различные предприятия, в которых он далеко не всегда был согласен со мной, отец сейчас просит категорически не омрачать жизни единственной дочери и послушаться голоса любви и чести. Ваш голос, лорд Бенедикт, и есть голос любви и чести, голос мудрости.

Присоединенный к голосу моего отца, он заставляет меня послушаться сегодня, хотя еще вчера я спорил бы и возмущался.

Отец мой стар. Вы мне на многое раскрыли глаза. Я тоже не был достойным воспитателем моей дочери, как не был хорошим сыном своему отцу. Но он, – он всегда был мне примером рыцарской воспитанности. И я знал, что неподкупные честь и правдивость – это мой отец. Если я прожил честным человеком до сих пор, то только потому, что всегда был передо мною его живой пример. Я вернусь в Гурзуф сейчас же, после самой тихой свадьбы Лизы, а графине предоставляю поступить, как она сама решит и захочет.

Голос графа, сначала печальный и дрожащий, становился все тверже, и когда он кончил говорить, лицо его стало светлым и совершенно спокойным.

– Иди в жизнь, Лизок, – сказал он, подойдя к дочери и обнимая ее, – не мне тебя учить, как быть женой и матерью. Прости, ты все казалась мне малышкой. Одно я знаю твердо, что честью ты вся в деда. Если будешь проста и не мелочна в буднях – всем украсишь жизнь. Цени, что выходишь замуж за того, кого любишь. А мы с мамой постараемся доказать, что любим не себя, а тебя.

Граф нежно поцеловал обе руки дочери и, задержав их в своих, тихо прибавил:

– Теперь, когда кончилось твое детство, я должен кое в чем признаться.

Если бы не дедушка, никогда бы я не согласился, чтобы ты училась играть на скрипке. Не суди меня строго. Когда стану дедом, постараюсь принести в себе твоим детям образ их прадеда. Играй и пой, Лизок. Я знаю, как смягчается сердце, когда ты играешь.

– Я очень прошу вас, граф, посетить с семейством мой дом завтра вечером. Ко мне приехал мой друг, певец каких мало. И голос его, однажды услышанный, вовек не забудется. Я надеюсь, графиня, вы не откажетесь приехать с Лизой завтра вечером, а Джеймса и просить об этом не надо: певец, о котором я говорю, его большой друг, индус Сандра Кон-Ананда. Я убежден, что ваше сердце музыкантши и женщины не раз дрогнет завтра.

Лорд Бенедикт простился и уехал. Графиня, сдерживавшая при нем свои слезы, больше собой не владела. Ее рыдания, горькие, отчаянные, поразили Лизу. По ее знаку граф и Джеймс вышли из комнаты. Лиза села рядом с матерью, обняв ее и, тесно к ней прижавшись, подождала, пока первая волна материнского горя утихнет, а потом прошептала ей на ухо:

– О чем ты плачешь, мама? Ведь в эту минуту мы с тобой не мать и дочь, а две любящие друг друга женщины. Если ты плачешь о том, что не сумела меня воспитать лучше, то знай, что мне лучшей матери, чем ты, никогда бы не встретить.

Ты научила меня жить свободной и в себе искать смысл жизни, а не скучать в одиночестве, ища пустые дружбы и развлечения, находя всю прелесть не в природе, а в суете. Ты для меня первая драгоценная дружба. Ты не мешала мне читать все, что я хотела, ты не мешала мне играть, как и сколько я хотела, ты всегда понимала мои увлечения, ты одна знала, как я любила Джеймса.

Теперь я сделаю тебе, первой своей подруге, признание. Из него ты увидишь всю силу моего доверия и любви к тебе. Ты знаешь, ты видела мой уголок в том доме, что Джеймс приготовил для нас. Дед часто рассказывал нам с тобой о своих путешествиях по Востоку, о Будде и его жизни. Он научил меня любить этого великого мудреца. И можешь понять, как я была поражена, когда увидела в одной из своих будущих комнат дивную статую Будды. Я точно на молитве стояла перед ним и дала обет, что все, что я буду играть, я буду изливать в его чашу, для меня святую.

Мы каждый день ездили туда с Джеймсом, чтобы побыть несколько времени у этой статуи. И каждый раз я чувствовала, как день за днем все крепнет во мне верность моему обету перед Ним, как все сильнее становится мое бесстрашие, как я подхожу все ближе к Нему, как вижу в Нем моего покровителя и друга. Когда я играю в том доме, мое сердце так раскрывается, точно я играю прямо перед Ним, неся Его милосердие и собирая все слезы слушающих меня в Его чашу.

Я знаю, мама, что то, что я тебе скажу сейчас, тебя потрясет. Но и ты прими мое признание не как мать, а как подруга, первая, любимая. Вчера мы приехали к моему Будде, и так сказочно прелестно была убрана Его комната. И цветов таких я не видела никогда еще. Джеймс был поражен не меньше моего. Это не он украсил комнату цветами и только сказал: «Это Ананда нас благословил на брак». Я не знала, кто такой Ананда в своей внутренней сущности, и Джеймс рассказал мне, что Ананда мудрец, что он необычайно добр, и сила его любви к людям почти равна святости.

Мы придвинулись ближе к Будде, и я увидела в его чаше письмо и футляр. На письме было написано: «Моим друзьям в великий день их свадьбы». И вот самое письмо, слушай, мама:

«В границах тела человека живет его великая Любовь. Пронесите эту Любовь в чистоте плотского соединения и создайте новые тела, где бы Любовь, живая и деятельная, могла трудиться, чтобы единить людей в красоте.

Таинство брака не только в том, что чья-то рука соединяет двух человек перед внешним престолом. Но и в том, когда люди сливаются воедино, чтя друг в друге Любовь. Наденьте, Лиза, тот браслет, что я положил Вам в чашу великого Мудреца. На нем написано: «Иди в вечной верности и бесстрашии и любя побеждай». Примите эти врезанные в браслет слова как путеводную нить и отдайте не только тело и мысли Вашему мужу. Но слейте всю жизнь в себе с его жизнью в нем и вступайте в новую стадию земного счастья, где нет разделения между трудящейся, видимой Вам Землей и трудящимся, невидимым для Вас небом.

Таинство брака есть таинство зачатия новой жизни. Настало время сойти в Ваше тело той душе, что через Вас станет вновь человеком Земли.

Этот Ваш первенец будет Вашим благословением, большой Вам помощью и миром. Вы же станьте сегодня матерью, радуясь и приветствуя его всем сердцем, воспевая ему песнь торжествующей любви.

Ваш друг Ананда».

Лиза умолкла и через минуту шепнула матери:

– И таинство совершилось.

И она показала матери скрытый под рукавом платья браслет.

Графиня была так взволнована словами Лизы, так глубоко потрясена совершенно необычной формой брака дочери, что сидела молча, с удивлением разглядывая такое родное, близкое, привычное лицо Лизы, в котором сейчас она не узнавала дочери. Она видела восторженное и преображенное лицо иной, незнакомой ей женщины.

«Так вот какою бывает Лиза», – мелькало в уме графини. Она все смотрела и смотрела в это новое лицо и вдруг как-то сразу осознала, что Лиза, сидящая перед нею, впервые понята ею по-настоящему. Ясно стало графине, что это не только цельная, любящая женщина, но что это мать, хранящая в себе залог новой жизни.

Пока Лиза показывала ей браслет, очень похожий на тот медальон, что ей дал Джеймс, голова графини упорно работала. Ей казалось, что она в первый раз поняла смысл прожитой своей жизни. Если бы Лиза не сочла ее достойной предельной откровенности, не сказала бы ей, что самое ценное – свободу своей духовной жизни – она нашла с помощью матери, графине нечем было бы вспомнить сейчас свою жизнь. Только в эту минуту она поняла всю ответственность матери перед жизнью, перед миром, а не только крошечной ячейкой собственной семьи.