Текст книги "Две жизни. Все части. Сборник в обновленной редакции"

– Папа, вы знаете, что у капитана Т., то есть у графа Николая, есть брат, начинающий писатель. Лорд Бенедикт как-то сказал, что Левушка написал вещь гениальную, не по летам глубокую. А Наль говорила мне, что видела его один раз в жизни наряженным в восточный костюм, с седой бородой. И если бы она столкнулась с ним теперь лицом к лицу, то не смогла бы узнать брата своего мужа.

– Это почему же? Неужели они познакомились в маскараде? И не видели друг друга без масок? Это что-то во вкусе французских романов, – весело смеялся пастор.

– Надо полагать, что дело здесь в чем-то другом, лорд Уодсворд. Вряд ли на Востоке возможны маскарады, а графиня очень молода и приехала прямо оттуда.

Дальше разговор перешел на чудеса жизни, как называл пастор встречу с Флорентийцем.

А Флорентиец с Сандрой уже возвращались с фермы ближайшим путем.

– Мы с тобой уже несколько раз говорили о твоей постной физиономии, Сандра. Сегодня хочу поговорить с тобой окончательно. От твоего решения и дальнейшего поведения будет зависеть, останешься ли ты при мне или уедешь в Лондон. Видишь ли, решившись следовать чьим-то указаниям, избрав себе путь в человеке, к которому особенно тянется сердце, надо находиться в гармонии с тем, кого хочешь назвать своим Учителем. Чтобы воспринять указания Учителя и нести их как творящую силу, надо быть радостным. Только радость открывает возможность слиться двум сознаниям, стоящим на разных ступенях развития. И чем радостнее и чище более низкое сознание ученика, тем легче, проще и глубже оно может влиться в сознание Учителя. Тем больше получит радостный из открывающегося для него высшего сознания. Это одна сторона дела. Жить подле меня и хмуриться, вступая в спор с Богом и судьбой, – значит, тратить попусту время и не заметить, как льется свет в твое текущее сейчас.

Второе. Ты брал на себя обет беспрекословного послушания, что казалось тебе счастьем, подобно тому, как жизнь подле меня рисовалась тебе заманчивой мечтой. А когда эта мечта сбылась неожиданно для тебя – ты оказался слабее женщины и продолжаешь быть таковым. В своих философских изысканиях, открытиях в астрономии и механике ты проявляешь себя той силой, на которую можно полагаться. В отношении к жизни людей ты оказался ребенком, не выдерживающим самых обычных испытаний движущегося колеса жизни.

А между тем, ты – индус, тебе известен закон перевоплощения, ты в нем рос и воспитан. Казалось бы, твое отношение к жизни и смерти должно было быть иным, нежели у европейцев. Отчего разлад в твоей душе? Теряешь доброго и нежного друга, стремившегося всячески тебе помогать. Чем же ты благодаришь его? Тревожишь его последние дни, оплакиваешь свое одиночество после его смерти. Чем поддержал ты его дочь? Своими стенаниями. Стыдно и недостойно, Сандра. Если я и не отправил тебя сразу же, как человека, недостойного быть принятым в ряды моих учеников, то только потому, что я у тебя в старинном долгу. И этой беседой я возвращаю тебе свой вековой долг.

Пастор уходит с Земли ненадолго. Если Алиса сумеет – со всем героизмом и мужеством сердца – проводить его как отца, чтобы принять как сына, для новой земной жизни, – он вернется скоро. Если женщина сумеет возвыситься в доброте и любви настолько, чтобы о себе не думать, но самоотверженно подготовить место, где снова воплотится ее отец, он будет счастлив на Земле и завершит свой труд, чего сделать сейчас не успел. И целый круг жизней, затянутый ныне тяжелой петлей злых предрассудков, освободится и развяжется, перейдет в счастье и свет.

Если же Алиса не победит эгоистической любви к отцу, будет плакать и цепляться за него, как это делаешь ты, – ряд жизней будет обречен на ожидание новых возможностей, когда сочетание кармических связей вновь станет гармоничным.

Я говорю тебе все это один-единственный раз. Чтобы ты понял до конца смысл закона беспрекословного повиновения, я дал тебе сейчас возможность провидеть судьбу многих людей. Но если ты когда-либо нарушишь его – ничто не сможет оправдать в веках твой поступок. Как бы ни хотел я взять на себя твои испытания, сделать это я не смогу. Я приму на себя, любя и побеждая, обратный удар, который ты нанесешь мне. Но цепь жизней, спутанную тобою, ты сможешь развязать только сам.

– О Боже, как я глуп! Как я непростительно, позорно глуп, дорогой, обожаемый лорд Бенедикт. И я плакал, стенал, бунтовал и чуть ли не обвинял вас в холодности, потому что знал, что вы можете поддержать силы пастора и не делаете этого. Простите меня, хотя и нет мне прощения. Как тупоумен человек! Такое счастье должно прийти к пастору и Алисе, а я оплакиваю обоих.

Да будет мне это вовек уроком! Вот здесь, глядя на это заходящее солнце, я обещаю вам, мой ласковый, милосердный Учитель, всегда хранить радость послушания, сколь бы ни казалось печальным то событие, к которому так или иначе я должен быть причастен своей волей и трудом. Я обещаю, проходя свой день, не искать благ и награды. Ибо день человека – это не то, что к нему приходит, а то, как он это принимает и что сам привносит из сердца.

Я обещаю, проходя день, воплощать в дела и встречи то понимание, что вбираю в себя через вас. Я обещаю, проходя день, идти его в бесстрашии, мужестве и мире, потому что понял сейчас, что все эти качества не что иное, как моя верность вам.

– Аминь, сын мой. Не давай слишком много обещаний и не разочаровывайся в своих силах. Не глупость твоя заставила тебя сомневаться во всем, а привычка скептически принимать все обстоятельства жизни. Привычка думать только о жизни Земли, в отрыве от жизни Вселенной. Усвой основное правило для каждого человека – научись мыслить диалектически. Не разрывай больше связи со всеми радостными силами природы. И когда настанет твой час познать элементы природных стихий – принеси к этому моменту себя как сосуд, полный самообладания и гармонии.

Мудрость не в учености и уме. Вся их ценность только в той культуре духа, которую они смогут сформировать. Если это случается – из человека выковывается светящий шар, интуитивно творящий и входящий в равновесие со всей мировой жизнью. Его энергия действенна и мчится огнем по всем встречам.

Если же ученость не привела через сознательное к подсознательному – человек остается одним из тысяч и тысяч тупоумных умников, которые ищут объяснения и доказательства предельного ума там, где живет и творит в человеке только беспредельная Мудрость.

В своих отношениях с людьми никогда не ищи с ними объясниться. Ищи, чем обрадовать человека, чтобы в радости начать и окончить встречу. Но избегай тех, кто, хмурясь сам, старается найти в тебе причины своей хмурости. Беги тех семей, где живут, ссорясь. Те, кто распинается о своей любви к семье, а на самом деле они тираны и ворчуны, – преступники не меньше, чем любые воры, крадущие чужие ценности.

Навстречу лорду Бенедикту и Сандре шел добряк Мильдрей, издали улыбаясь обоим.

– Что скажете, лорд Мильдрей? Вы, верно, послом от Алисы?

– Вот и не угадали, лорд Бенедикт. Пастор просил меня обратиться к вам с просьбой навестить его.

Все трое прошли на балкон пастора, который был укутан пледом, несмотря на теплый вечер. Узнав, почему пастор волнуется, лорд Бенедикт обещал ему все устроить.

– Кстати, хотел предложить доставить сюда вашего слугу. Он так привязан к вам, что, наверное, сильно скучает, да и вы привыкли к нему. Завтра рано утром Сандра поедет в Лондон, отвезет наши письма в Академию и будет представительствовать за вас на торжественном заседании. Затем заедет за вашим слугой, и вечером оба будут здесь, ко всеобщему удовольствию. И еще у меня к вам вопрос. Ваша жена и Дженни любят морские купания и шумное общество. Не пошлете ли вы им с Сандрой письма и деньги на этот предмет? Вы ведь скоро будете Крезом, так как тираж вашей книги колоссальный. Я мог бы пока одолжить денег, и они бы уехали из Лондона, довольные вами и предстоящей курортной жизнью.

– Лорд Бенедикт, то был бы наилучший и наиболее спокойный выход для всех нас, особенно для меня и Алисы. Я был бы вам премного благодарен.

– Вот и прекрасно, дорогой друг. Скушайте конфету и пойдемте вниз ужинать.

В столовой уже ждали Наль и Николай, обрадовавшиеся пастору и Алисе так, точно век с ними не виделись.

– Мы совершенно не согласны, лорд Уодсворд, быть без вас и Алисы. Если вам не хочется гулять, мы будем сажать вас у теннисной площадки, в тени, с кучей книг. Но, пожалуйста, не лишайте нас своего общества, – обнимая поочередно отца и дочь, говорила Наль.

Быстро пролетел вечер, который Алиса украсила музыкой, а пастор чудесно спел несколько арий. Любовь к искусству победила слабость, и вдохновенная песнь захватила слушателей.

– Вот ведь как странно создан человек. Я и умирая, верно, буду петь.

– Не знаю, будут ли у меня силы играть, но умереть под музыку – это, наверное, большое счастье.

– Не знаю, какое это счастье, мисс Алиса, – утирая глаза, сказал Сандра.

– Знаю одно, что сегодня сердце мое несколько раз тонуло в полном блаженстве.

– Я тоже как-то особенно прониклась твоей музыкой, дорогая сестренка, – прижавшись к Алисе, шепнула Наль. – Я за двоих тебя благодарю. Тот, кто начал жить во мне, как счастлив он благодаря тебе. Он сразу готовится понимать и природу, и красоту ее, и людей, и чудо звуков. Алиса, друг, я вместе с тобой несу и радость, и горе. И кроме всего, в тебе для меня опора и помощь. Ты единственная женщина-друг мой. Хотя ты такая молоденькая, но в тебе так много доброты, серьезности и любви, что я чту тебя, как подругу и мать. Не покидай меня, Алиса, без тебя, несмотря на всю любовь мужа и отца, я буду одинока.

– Откуда ты взяла, что я собираюсь уехать, Наль? Напротив, лорд Бенедикт оставляет нас с папой здесь на два месяца. Но и потом я тебя не покину, я все время буду с тобой.

Полюбовавшись еще немного красотой ночи, обитатели дома разошлись по своим комнатам, и в эту ночь все они мирно спали. На следующее утро Сандра уехал в Лондон. Он выполнил поручение в Академии и отправился в дом пастора.

Его встретил старый слуга, которому Сандра передал письмо его господина с приказанием собрать вещи, захватить несколько книг из кабинета и ехать немедленно, вместе с подателем письма, в деревню. Дженни была дома и вышла в переднюю, услышав голос Сандры.

– Здравствуйте, мисс Дженни. Я привез вам и вашей матушке письма от вашего отца. Быть может, вы захотите ответить? Я могу подождать.

Дженни взяла письма, провела Сандру в зал и поинтересовалась здоровьем отца очень официальным тоном.

– Лорд Уодсворд очень и очень болен.

– Ох, всю жизнь, скоро уж двадцать три года, все слышу только об этом. Но, слава Богу, он все живет, – так же холодно продолжала Дженни. – Мамы нет дома, и это очень жаль. Она бы, наверное, тоже пожелала ответить. Вы простите меня, я покину вас на несколько минут и напишу ответ у себя.

Дженни вышла, а Сандра сел на покрытое белым чехлом запыленное кресло.

Как мало времени прошло с тех пор, как он был здесь у пастора в последний раз! Но от души этого дома не осталось ничего. Где мир, царивший здесь, которым наполнял дом хозяин? Где безукоризненная чистота этой комнаты, которую, очевидно, поддерживала Алиса? Где веселый смех и музыка? В томящем молчании дома невеселые думы бродили в голове юноши. Он думал о Дженни, о том, какой она казалась ему прежде обворожительной, умной и содержательной, а оказалась сверкающим мыльным пузырем. Думал, как страдал пастор, о чем он никогда прежде и не догадывался. И в сердце Сандры вставал вопрос за вопросом. Зачем должен был пастор нести этот груз внутреннего разлада? И как мог он быть при этом таким ровным, добрым, улыбаться? Где, в чем источник самообладания, позволившего ему скрывать свои раны и утешать других? А он, Сандра, бессилен, вспыльчив, невыдержан и даже эгоистичен.

Дженни вернулась, сказав, что письмо отца несколько сбило ее с толку, что она сейчас ничего не ответит, но пошлет письмо завтра почтой.

– Отец тоже говорит, что здоровье его плохо. Но, признаться, в первый раз он не только не протестует, но и сам желает, чтобы мы с мамой ехали на морские купанья. Мне это улыбается. Я не терплю деревни с ее скучищей. Это для Алисы самое подходящее место. Неужели вам еще не надоели красоты природы? – иронизировала Дженни.

– Я и рассмотреть их не успел еще, мисс Дженни.

– Но что же вы там делаете? Алиса, та, конечно, перешивает графине туалеты, и времени ей остается мало. Но что сама графиня? Вы все так же восхищаетесь ею?

– Графиня и мисс Алиса почти неразлучны, как и все мы, с вашим отцом и лордом Бенедиктом. Обе дамы учатся верховой езде и другому виду спорта, который считает полезным и необходимым для здоровья наш хозяин. Кроме того, у лорда Бенедикта прекрасная библиотека. Обе наши дамы учатся и со мной, и с графом Николаем, и с самим лордом Бенедиктом.

– Ну, меня можете уверять сколько угодно – я не поверю. Туалеты для скачек, несомненно, были сшиты Алисой…

И вдруг Дженни осеклась под взглядом Сандры. Что было в этом взгляде, что привело ее вдруг в бешенство? Точно какой-то огонь – такой она почувствовала себя раздраженной.

Сандра смотрел на нее печально, словно жалея. Это не был тот юноша-поклонник, которого она, смеясь и сознавая власть над ним, припирала к стенке своим остроумием. Не мужчина, восторгавшийся ее умом и видевший в ней женщину, стоял перед ней. Это был какой-то новый, вглядывавшийся в ее душу человек. А Дженни хотелось легко скользить по жизни. Быть женщиной, пленять и нравиться, а никак не интересоваться чужой душой. Гнев заставил ее резко спросить, почему это Сандра смотрит на нее, как добрый самаритянин, в чьем сострадании она вовсе не нуждается.

– Да, я знаю, что милосердию нет места ни в вас, ни подле вас. Но я все же надеялся, что вы лучше защищены от зла. А сейчас вижу, что вы раскрыты настежь для всего дурного. Кто способен так легко раздражаться, тот привлекает к себе страдания.

– Это вы в доме лорда Бенедикта научились проповедовать? Или у моего отца заразились его манией исправлять людей? Я ненавижу проповедников, – топнула ногой Дженни. – Милейший папаша-проповедник, предлагая отправиться на любой курорт, забыл о самом главном – о деньгах. Он, конечно, по рассеянности позабыл о такой мелочи, – почти кричала Дженни.

– Ах, простите, это я, болван, забыл, а не он. Вот пакет для вас, а это для вашей матери.

И Сандра подал ей два объемистых пакета, надписанных рукой пастора. Жадно их схватив, Дженни сконфузилась, но затем еще больше озлилась. Чтобы как-то скрыть свои чувства, она отвернулась к окну. Сандра воспользовался моментом и быстро вышел из комнаты.

В передней его ждал Артур. Они тихо вышли из дома, нашли экипаж лорда Бенедикта и через некоторое время уже сидели в поезде. Впервые Сандра пригляделся к старому слуге. Годы не согнули этого человека. Он был прям, широкоплеч, не очень большого роста, но отлично сложенный, с красивым, благородным и добрым лицом. Этот старик скорее походил на друга пастора, чем на его слугу.

– Вы давно живете в семье пастора?

– Я никогда не разлучался с сэром Уодсвордом. Ему было семь, а мне четырнадцать, когда покойный лорд Уодсворд, дядя пастора, у которого он тогда жил, приставил меня к нему. Лорд Эндрью уже тогда был святым ребенком, как потом святым юношей, святым мужем и отцом и святым пастором. – Он закрыл лицо руками, чтобы скрыть полившиеся из глаз слезы. – Святые долго не живут. Что им здесь делать? Мой господин молод еще, но сердце его уже не может выносить муки. Оно сгорело. Его спалило страдание. Я знаю очень хорошо, что уже не привезу в Лондон моего господина, а только его гроб. Если вырос вместе с человеком, – врос в его сердце. Слов не надо – все знаешь. Так и я это знаю, хотя никто мне ничего не говорил. – Он смахнул еще раз слезу, и лицо его осветилось мужеством. – Мой господин тоже, наверное, знает, что не вернется в свой дом. И велико же милосердие Божье, что умрет он не там, где находится его ежедневная Голгофа.

Сандра с восторгом и уважением смотрел на слугу, язык которого, его манера выражать свои мысли обличали в нем вполне культурного человека.

– Неужели вы так и прожили всю жизнь возле лорда Уодсворда, не имея своей семьи?

– Ни на один день до сих пор не разлучался я с моим господином. Если бы у него все было в порядке, я, вероятно, имел бы время создать себе семью. Но пастор был так несчастлив, так страдал сердцем и так скрывал от всех свою болезнь и свое горе, что я ему всегда был нужен. Только года три как мисс Алиса разгадала вполне его болезнь. А то и от ее любящих глаз удавалось скрывать истину.

Глубокая верность слуги своему господину пронзила сердце Сандры. Невольно он сравнил свое поведение по отношению к лорду Бенедикту, и в сердце его проникли стыд и горечь от сознания, что вот он, философ и изобретатель, имеет более низкую духовную культуру, нежели этот полный деликатности и любви простой слуга.

В молчаливом душевном согласии оба добрались до дома только к ужину.

Свидание пастора со своим слугой послужило Сандре еще одним уроком. Слуга, знавший о смертельной болезни своего господина, вошел к нему в комнату так, будто все время находился рядом с ним и только выходил за каким-то пустяком.

Со спокойным лицом он сейчас же привел комнату и вещи в привычный порядок, подал пастору последние номера журналов, сегодняшнюю газету и стал рассказывать, как навещал своих родных. Сандра переглянулся с Алисой, обменялся с ней улыбкой и вышел из комнаты.

И снова в доме лорда Бенедикта потекли мирные дни. Такие мирные и однообразные внешне, но такие напряженные духовно, протекающие между двумя гранями земной человеческой жизни: постепенного ухода пастора и развивающейся жизни в Наль.

Алиса расцветала на глазах. Ее духовный рост сказывался во всех ее поступках. Казалось, так легко быть сиделкой при больном отце, хотя она тысячу раз в день вскакивала, кормила, давала лекарства, мерила температуру, меняла компрессы и грелки, шутливо выговаривая больному, что он чрезмерно терпелив и нетребователен. Лорд Уодсворд слабел и худел, на глазах превращаясь в аскета, а лицо его и взгляд все светлели. Он получал сухие письма от Дженни и леди Катарины и сказал однажды Флорентийцу, сидя по обыкновению в кресле:

– Как странно, что Дженни моя дочь, с которой я прожил неразлучно двадцать три года, которой отдавал больше времени и забот, чем Алисе. И она даже не поняла, что письмо мое к ней, последнее прощальное письмо, полное любви, было горячей надеждой пробиться к ее сердцу. И в этой отчаянной попытке я не преуспел, не выполнил свой долг по отношению к дочери.

– Если бы все отцы так защищали своих детей от зла, как это делали всю жизнь вы, мой друг, на свете было бы легче жить и люди страдали бы меньше.

Вы не можете упрекнуть себя в несправедливости к Дженни. Вы внушали ей человеческие чувства, и не словами, а собственным примером. Вы не давали ей окончательно утонуть в пошлости. Но я уже говорил не раз: детям в жизнь дорожку ни отец, ни мать не протопчут.

Вы сделали все для души, которую приняли на хранение от Единой Жизни. А как эта душа, в сочетании своих кармических путей и сил, идет по дню, примет она или нет ваши руководящие нити, зависит не от вас. У каждого наступают в жизни периоды, когда дух сбрасывает оковы накопившихся условностей. Внезапно глаза раскрываются, и тогда мы говорим: человек изменился. Но это не человек изменился, а освободилось в нем какое-то количество светоносной энергии, которую он прежде затрачивал на борьбу с самим собою. Как ветхое тряпье, спадают страсти, давившие мысль и сердце, и освобожденная материя человеческого духа льется Светом на его пути. Среди множества проходимых нами подобных поворотов у каждого есть общий для всех людей и непреложный кульминационный пункт. Это смерть.

В этот момент дух человека перестает быть связанным законами Земли. И нет никого, кто мог бы остаться на Земле хотя бы еще одно лишнее мгновение, если уже вышел из скорлупы иссохших страстей, которые непригодны больше для творческой, созидающей жизни. Неисчислимые примеры всегда индивидуально неповторимой жизни человека сводятся к этому закону Вселенной: к вечному движению к совершенству в творчестве. Есть случаи для данного воплощения безнадежные, когда иссохшие страсти так срослись с материей духа, что стряхнуть их невозможно. Тогда погибает все данное воплощение человека. И все же и такому духу предоставляется много случаев для освобождения; человек уходит с Земли, чтобы долго учиться в своей новой облегченной форме тому, как надо жить на Земле в следующий раз.

Или, наоборот, человек перерастает свое окружение. Он отдал труду все свои творческие силы и поднялся в духе так, что ему требуется новое тело и более высокие условия жизни, чтобы выйти на новый виток творчества для Земли. Тогда он оставляет Землю, чтобы очень скоро вернуться. И в этих случаях – особо оберегаемых светлыми силами – его новая жизнь на Земле становится той любовью, которую он посеял на ней прежде.

Не тревожьтесь, друг. Ваш случай как раз из последних. Вами отдано Земле так много любви, что она уже сейчас выросла в мощную силу и притянет ваше новое воплощение к себе. Я уже просил вас отдать свои последние дни радости понимания великого пути человека. Для каждой вашей встречи с людьми до сих пор дверь вашего сердца была открыта. Теперь эта дверь уже и не может закрыться: в нее вступила Вечность и слилась с живущею в вас Любовью. Идите, сознавая свой путь. Идите без страха, скорби и сомнений. Гармония ваша уже не может быть поколеблена ничем земным.

Флорентиец покинул пастора и Алису, ставших почти неразлучными. Сандра и Мильдрей, часто ездившие в Лондон по поручению обитателей деревни, тоже проводили почти все свое свободное время подле больного. Наль и Николай, по требованию хозяина дома, утром ходили с ним в поля и леса, принимая участие в управлении имением и обучаясь тому, как вести сельское хозяйство, но и они любую свободную минуту старались проводить с пастором.

Почти каждый вечер Флорентиец уводил Алису на прогулку, оставляя с больным Наль. И эти часы для обеих женщин были счастливыми часами. Наль, видевшая пастора редко, но любившая его, как второго отца, из той же плоти и крови, что и она сама, тогда как Флорентийца и дядю Али причисляла к людям высшего порядка, чувствовала себя с ним очень просто. И все ее жизненные, житейские недоумения и вопросы, с которыми она не решалась обращаться ни к Флорентийцу, ни к мужу, находили полное разрешение у пастора. Он наперед угадывал вопросы будущей молодой матери и умел ввести в ее сознание понимание великих законов природы, для которых в чистой душе нет места предрассудку стыдливости. Он умел показать ей, что мать должна думать не только о физическом здоровье, но и характере своего будущего ребенка в самом его зачатке. Он не забывал напоминать ей, каким миром она должна окружить ребенка уже теперь. От первых часов колыбели и до его семи лет стараться ничем не нарушать окружающей его гармонии в семье. Указывая на обязанности материнства, больше всего заклинал ее самое от безделья умственного и физического.

Алисе же всякий раз казалось, что после прогулок с Флорентийцем она возвращается обновленной. Изменилась вся ее психика. Она не тосковала больше о предстоящей разлуке с отцом. Она легко говорила ему и себе: «До свидания».

Девушка не задумывалась, как именно произойдет дивное чудо нового воплощения отца в ее собственной семье. Ей было ясно, что только ее внутренний мир, духовная высота и благородство важны для их будущей общей жизни. Она больше не думала о внешних факторах жизни, поняв однажды и навсегда, что внешняя жизнь приходит как результат внутренней, а не наоборот.

Однажды, поднявшись после ужина к себе в комнату, Алиса услышала легкий стук в дверь. На разрешение войти в дверях показалась Дория, принесшая ей платье к завтрашнему дню.

– Простите, Алиса, я знала, что вы еще не спите.

– Что вы запоздали, Дория, – вставая с места и усаживая ее рядом с собой, сказала Алиса, – это пустяки. Я отлично могла бы вовсе обойтись без этого платья. Но вот что вы так поздно стали засиживаться за работой, это уже не пустяки. Мы с Наль уже несколько раз просили вас побольше отдыхать. Но о чем же вы плачете, Дория?

– Я плачу, потому что только теперь и увидела, что наделала. Узнав вас, я до конца поняла, что никогда никого не любила. И не была верна никому и ничему до конца и даже не была по-настоящему добра, хотя жила, как полагала, только для того, чтобы делать добро. Когда теперь смотрю на вас, то понимаю, о чем мне говорил Ананда, утверждая, что я живу умом и все ищу логические кольца, которыми стараюсь окружить людей как кольцами моей любви. И что хочу, чтобы все ясно видели, как я усердна в этом.

Передо мной была раскрыта светлая дорога. Мой руководитель, дорогой Ананда, развив во мне понимание вечных законов жизни, предоставил мне полную свободу формироваться не по его указаниям, но радостью того знания, которое он мне открыл. А я-то решила, что он мало занимается мною, предпочитая мне других. Я сердилась, ревновала, внесла ураган личного бунта в свои отношения с ним и с теми, кто шел за ним. Только теперь, встретив вас и узнав вашу жизнь, я поняла, что такое истинная доброта.

– Нет, вы не правы, Дория. Просто я возвращаю часть долга своему отцу. Вот тот, кого вы зовете Флорентийцем, – тот действительно сама любовь и доброта. Это недосягаемый идеал, к которому и приблизиться-то невозможно.

– Вот видите, для вас ваш Учитель – не от мира сего. А я все требовала от Ананды равенства, не понимая, не ценя всего, что он для меня делал. Однажды я стала просить Ананду доверить мне одно из тех трудных дел, куда он посылал других. Он доказывал, что я еще не готова. Что мои утверждения от ума: «Я люблю», «Я верю», «Я не лгу», «Я иду без костылей и предрассудков» – и есть самые живучие мои предрассудки. Что надо ждать, пока радостью истинной любви упадет эта рассудочная цепь – и тогда я буду готова к урокам и поручениям.

Иначе выйдет двойное горе и для меня, и для тех, с кем буду иметь дело. И, улыбаясь своей чарующей улыбкой, Ананда добавил: «Мне же придется принять весь неудачный опыт вашей жизни на себя, а вам, бедное дитя, проходить все сначала. Поймите, в вас горят желания, которые выше ваших возможностей, а победить их человек может, если занят трудом ниже его духовных сил. Там, где труд равен его духовным силам, – человек побеждает любовью и миром. В вас их нет, вы вспыхнете и… погаснете, если возьметесь за дело раньше, чем созреет ваше самообладание и установится гармония».

Я настаивала, добивалась, – и беспредельно добрый Ананда, дав двух помощников, не стал мешать мне действовать. Вероятно, вы сразу же представили, как сумбурно шла моя работа, как я была требовательна. Я тогда много думала о том, как я «устаю», и мало думала, что не умею дать ни отдыха, ни помощи тем людям, с которыми встречалась. Они не продвигались вперед, уставали от меня, а я этого не понимала. Финал взятого мною на себя дела был печальный. По требованию Тех, Кто стоял выше, Ананда отозвал меня.

И Флорентиец, бесконечно милосердный, взял меня к себе, разделив удар с Анандой.

Я слышала, он говорил Ананде: «Ты все стараешься, чтобы люди шли совершенно свободно, так, как шел ты сам и И. Таких чудес для всех не бывает. Не ставь, от своей беспредельной доброты и смирения, слабых людей перед соблазном свободного выбора, не суди о них по своей колоссальной духовной силе. Лучше давай им созревать в рамках строгого послушания. Так им легче прийти к самообладанию».

Не знаю, было ли бы мне легче. Знаю только, что пришла благодарить вас за встречу, увидев в вас ум, талант и благородство в полном сочетании с добротой. Радость быть подле вас заставляет меня мужаться. Какое счастье для меня быть вам сейчас полезной, Алиса! Но я знаю, что вы не нуждаетесь в поддержке так, как в ней нуждаюсь я. С тех пор как я увидела, что каждую минуту вы кому-нибудь нужны, что все идут к вам со своими маленькими и большими делами, – мне захотелось стать вам верной слугой, такой, как старый Артур вашему отцу.

– Дория, голубушка, вы меня просто уморите. Я не выдержу и вовсю расхохочусь, да, пожалуй, весь дом перебужу. Для нас с Наль вы лучшая подруга и наставница, а ее первенцу – чудесная тетушка. Довольно вам быть смиренной слугой. Лучше, вернее, честнее и скромнее вас выдумать нельзя.

Пока вы не выйдете замуж…

– Нет, Алиса, я дала обет безбрачия, и эта сторона жизни для меня не существует уже.

– Быть может, это очень эгоистично с моей стороны, Дория, но тогда уже ничто не разлучит нас с вами, и у каждого из моих детей будет по две матери, чему я уже сейчас не могу не радоваться.

Девушки расстались не скоро. Дория рассказывала Алисе об Ананде, о его голосе, красоте, о том, как поет его виолончель.

– Представляю, что бы это было, если бы вы играли и пели вместе. Когда он поет – точно мечом рассекает ваше сердце и из него выпадает все мелкое.

Что-то не от Земли, как в голосе Флорентийца, есть в пении Ананды… И вот, Алиса, я была подле такого человека. И искала пятна на одеждах людей, вместо того чтобы нести им радость. Я жила подле Ананды, у моря, среди неописуемой красоты. И не наслаждалась его обществом, а переживала, что он недостаточно ко мне внимателен.

– Все это в прошлом, моя дорогая, – обнимая плачущую Дорию, говорила Алиса. – Теперь вы знаете свои силы. А подле лорда Бенедикта обрели новую, столь необходимую вам энергию и, конечно же, рано или поздно снова встретитесь с Анандой.

– Вы думаете, Алиса, это возможно?

– Не представляю, чтобы это было иначе, Дория. Ведь Ананда, Флорентиец и, вероятно, другие им подобные, о ком я не знаю, живут лишь для того, чтобы помогать людям, всем без исключения.

Как же могут они, видя ваши усилия, оставить вас без помощи? Нельзя быть наполовину преданной, потому что это уже не преданность сердца, а всего лишь компромисс. Но сейчас вы уже не сможете любить наполовину. Вы даже меня и Наль принимаете целиком, со всеми нашими качествами. Я уверена, что для вас наступает новая жизнь, в которой вы убережете многих от страданий и ошибок, так как сами прошли через бездну горя.

Девушки вышли на балкон, где, к их удивлению, уже сияло утро.

– Что же я снова наделала! Для вас, Алиса, каждая капля сил важна, а я отняла у вас ночь.

– И потому потрудитесь немедленно сварить мне и Алисе шоколаду и принесите его сюда, под дуб, – раздался голос Флорентийца, сидевшего на скамье напротив балкона Алисы. – А ты, Алиса, спускайся сюда, ложиться спать уже поздно.