Текст книги "Две жизни. Все части. Сборник в обновленной редакции"

– Не будем ссориться, племянничек. Как только заполучим Алису, мигом освободим тебя от твоей мертвенно бледной жены. Так и быть, дурищу мамашу беру на себя. А вот тебе флакончик. Влей незаметно одну-две капли в вино Дженни, и на щечках ее зацветут розы, язычок развяжется и, пожалуй, будешь еще ею доволен. Не задерживайтесь, приезжайте прямо ко мне в отель.

Бонда вернулся к пасторше, а Армандо хотел пройти к Дженни, но не сделал и двух шагов по коридору, как настиг ее у выхода.

– Вот это я люблю. Прошло только четырнадцать минут, а вы уже не только одеты, но даже направляетесь к выходу.

Все надежды Дженни ускользнуть незамеченной разлетелись в прах. Оставшись одна, она пыталась сорвать ожерелье, которое немедленно прозвала собачьим ошейником и возненавидела сразу же, хотя не могла не видеть, как оно к ней шло, подчеркивая ее красоту. Она пыталась разорвать его обеими руками, но ожерелье, точно железное, не поддавалось. Дженни пришла в бешенство, в полном отчаянии бросилась в кресло и вдруг, как в самые горестные минуты в детстве, когда у нее что-либо не выходило, закричала: «Папа, папа, помоги мне!» Ей померещилось, что отец где-то близко, ей стало спокойнее, она сбросила халат и мигом оделась. Машинально оделась так, как приказал жених, а в голове ее стучала только одна мысль: проскользнуть скорее, вырваться из дому к лорду Бенедикту. Дженни не могла ответить себе, почему она сочла, что там найдет спасенье. Но мысль эта вела ее вон из дома. На несколько мгновений опоздала Дженни. Если бы не порыв бешенства, отнявший у нее время, Дженни успела бы проскользнуть, и… кто знает, как сложилась бы ее дальнейшая жизнь и судьбы целого кольца людей. Мгновение, одно кратчайшее мгновение упустила Дженни, – и неумолимая рука схватила свою жертву, чтобы уже не разжаться.

Армандо понял, что едва не выпустил из рук главный козырь в затеянной игре. Не показав Дженни, что он разгадал ее тайну, он затаил раздражение и поклялся отомстить будущей супруге за ее сегодняшнюю выходку. Очень вежливо и галантно вел себя Армандо всю дорогу, ничем не выдав своего недовольства ею. У портнихи Дженни тоже ждали сюрпризы. Во-первых, Армандо потребовал, чтобы платье – вопреки английской моде – было без шлейфа, объясняя, что они зарегистрируются только у нотариуса. Во-вторых, пристально поглядев на Дженни, он попросил не опоздать с платьем и прислать его в дом невесты завтра, не позднее четырех часов, так как в шесть им надо быть у нотариуса.

Дня Дженни, еще не назначавшей дня свадьбы, узнать, что помимо ее воли ею посмели распорядиться, было таким издевательством, что она яростно схватила ворот платья и хотела его разорвать, но случайно коснулась ожерелья, и руки ее невольно разжались. Глаза ее встретились с глазами Армандо, в них она прочла такой сарказм и презрение, что в бессильной ярости излила весь гнев на прелестную сумку из перламутра и бирюзы, подаренную ей женихом. Будто бы нечаянно уронив ее на пол, Дженни раздавила ее, как бы ненароком споткнувшись.

– Какая жалость, моя дорогая, – соболезнуя невесте и подымая обломки, проговорил Армандо. – Это была настоящая восточная вещь. Я не сомневаюсь, что среди свадебных подарков моего дяди будет нечто менее хрупкое, вроде вашего ожерелья.

Он нежно коснулся ручки своей невесты и бросил в горящий камин обломки.

– Ах, что вы наделали! – закричала портниха. – Ведь можно же починить эту чудесную вещь.

– Нет, мадам, этой неудачей завершается целый период в жизни мисс Уодсворд. Завтра в жизнь вступит новое существо, моя жена, синьора Седелани.

Ну, а для моей жены найдутся более прочные вещи, чем перламутр. Бирюза эта – тоже восточный амулет любви. Раз он оказался слабым, мы найдем более действенный. Как вам нравится это ожерелье?

– Оно поразительно. Оно необычайно идет мисс Дженни. Но оно делает ее какой-то демонической. Я никогда еще не видела вашу невесту столь прекрасной. Но… я не хотела бы, чтобы моя дочь выглядела так накануне своей свадьбы.

– Девушки странный народ, мадам. Они считают, что, идя к венцу, нужно обязательно иметь трагический вид.

– Быть может, и так, – вздыхая, сказала портниха. – А теперь, если требуется успеть к определенному сроку, попрошу вас покинуть примерочную и пройти в приемную, я буду снимать туалет с мисс Дженни.

Точно нехотя вышел Армандо Седелани из комнаты, бросив на ходу, что их ждут и надо торопиться.

– Мисс Дженни, – наклоняясь к бледной и печальной девушке, прошептала портниха. – Что с вами? Приободритесь. Вы ведь в Англии, а не на Востоке.

Если вам не нравится этот человек, что заставляет вас выходить за него?

– Можете ли вы разрезать или разорвать это проклятое ожерелье? Если можете – я спасена.

– Что же тут мудреного? Ведь не запаяно же оно.

– Боюсь, что еще хуже. Я пробовала его разорвать и ничего не могла сделать.

Все сильнее изумляясь, портниха взяла самые большие ножницы и подошла к Дженни. Как только она коснулась ими ожерелья и зажала между лезвиями тонкую, вроде платиновой, оправу, обе женщины, слегка вскрикнув, отскочили друг от друга. Портниха почувствовала толчок и ожог, а Дженни схватилась за сердце и упала в кресло, возле которого стояла.

– Господи, в жизни ничего подобного не видела и не испытала, – в ужасе перекрестилась портниха. – Это не ожерелье, а цепь каторжника.

– Скоро ли вы будете готовы, Дженни? Мы опоздаем из-за вашей медлительности, – стучал в дверь Армандо.

– Да ведь женщина не солдат, синьор Седелани. Надо же одеться мисс Дженни, как подобает красавице, – возмутилась портниха.

Крупные слезы катились из глаз Дженни, и она едва могла одеться с помощью опытных рук портнихи.

– Вы его не любите. Неужели у вас нет друзей, кто бы мог помочь вам?

– Поздно! Теперь только я поняла, кто был истинным другом мне и о чем меня предупреждали.

Едва Дженни успела привести себя в порядок, как в дверь снова постучали.

Когда Дженни вышла в приемную, она была так слаба и бледна, что портниха предложила ей стакан вина.

– Это было бы как нельзя кстати, – сказал Армандо. Он сам взял из рук портнихи вино, прибавил в него немного воды и, как ей показалось, каких-то капель и подал Дженни.

Как только девушка выпила вино, с ней произошло что-то странное. На щеках ее заиграл румянец, губы стали пунцовыми, глаза засверкали, точно агаты с бриллиантами в ее ожерелье.

– Вы так прекрасны, мисс Дженни, что уверен, все головы будут поворачиваться в вашу сторону за завтраком. Но поедемте скорее, мы сильно опаздываем.

Молчавшая до сих пор Дженни вдруг обрела дар речи и кокетливый смех, чем несказанно удивила портниху. В ее настроении произошла разительная перемена.

Она любовалась собой, проходя мимо зеркал, ее занимало впечатление, которое она производила на соседей по столу, а те, кто окружал ее за столом, казались ей очень милыми и любезными людьми.

Синьор Бонда, произведший на нее такое отталкивающее впечатление, теперь стал очень внимательным и добрым. Он рассказывал ей о своих несметных богатствах, которые перейдут к ее мужу и к ней, так как собственных детей у него нет. Только его острые глаза как бы продолжали говорить: «Будь послушна, будь послушна». Но сейчас Дженни было весело. Богатство, туалеты, драгоценности и «свет», о котором она так мечтала, – наконец-то все это открывается перед ней. И назойливо говорившие о послушании глаза, так упорно смотревшие на нее, теперь казались ей маленькой подробностью, на которую не стоит обращать внимания. Окончив завтрак, синьор Бонда пригласил Дженни с женихом и обоих Дордье в свои комнаты, где был сервирован кофе по-восточному. Усадив Дженни на диван и подав ей чашку кофе, синьор Бонда завел с нею разговор об Алисе.

Ловко выспросив все о лорде Бенедикте, он предложил Дженни написать сестре записку, известив ее об опасной болезни матери и о своей печали: ведь завтра ее свадьба, а сестра даже не знает, кто ее будущий муж. Пусть Алиса приезжает с подателем письма, а завтра после бракосочетания вернется домой.

Дженни, весело смеясь, подшучивала над заочным женихом Алисы – Анри Дордье, который никак не ждет, какого невзрачного утенка ему приготовили в жены.

Анри вздыхал и отвечал ей в тон, что близкое родство с нею вознаградит его за многое. Когда письмо было готово, синьор Бонда спрятал его в свой карман и сказал, что он сам поедет к Алисе и привезет ее.

Расставшись с веселой компанией, поглотившей огромное количество вина и тяжелой жирной, остро приправленной пищи, Дженни и ее жених возвратились в дом пасторши. Теперь Дженни казалось естественным, что жених обнимает ее за талию и, близко склоняясь, заглядывает ей в глаза. Мысль о завтрашней свадьбе теперь ее нисколько не беспокоила, и даже недоумение пасторши, почему же так спешат со свадьбой, если она больна и не может сопровождать дочь, показалось ей сейчас не стоящим внимания.

– Мы зарегистрируемся у нотариуса, мамаша. А уж если вам кажется необходимым церковный обряд, мы можем отложить его до вашего выздоровления.

Но дядя находит, что церковный обряд дело устаревшее и никому не нужное.

Пасторша с сомнением покачала головой, но не решилась спорить с авторитетом синьора Бонды, присланным к ней самим да-Браццано. Воспоминания о юной любви вставали сейчас в ее сердце, которое одного только Браццано, пожалуй, и помнило всю долгую жизнь. Время шло, с минуты на минуту ожидали Алису. Но ее все не было. Наконец, раздался стук молотка, но, увы, вместо Алисы появился раздосадованный и злой Бонда.

– Почему вы мне не сказали, что это какая-то крепость, а не дом?

– Крепость? Да это один из самых изысканно обставленных домов. Какие картины, какой фарфор…

– Я не об обстановке говорю. Я говорю о целых баррикадах вокруг дома, через которые не проберешься. Я даже письма передать не смог, не то что увидеть Алису, – рычал Бонда, накидываясь на Дженни.

– Я же вам предлагала, что поеду сама и привезу сестру. Мы с мамой там бывали не раз и никаких баррикад не видели. Я еще раз предлагаю вам поехать со мною за Алисой.

– Оставайтесь дома и ложитесь пораньше спать, чтобы завтра быть пленительной, – силясь улыбнуться, ответил Бонда. – И не такие баррикады брали, а тут какой-то дурак Бенедикт.

Вскоре гости простились и уехали, а мать с дочерью остались одни.

– Ну, вот и дождались мы, драгоценный мой ангелочек, любимая моя Дженничка, великого дня твоей свадьбы.

Как только гости ушли, Дженни опять принялась теребить свое ожерелье.

– Дженни, дорогая, что это ты делаешь? – с ужасом закричала пасторша, мгновенно перейдя от размягченного тона к раздражительным интонациям, заметив, чем занимается ее дочь перед зеркалом.

– Чем кричать или говорить глупости о каких-то великих днях, вы бы лучше помогли мне снять этот собачий ошейник, – не менее раздраженно закричала Дженни.

– Боже мой! Да что же это с тобой делается? Где ты берешь такие выражения? Чем ты можешь быть недовольна? Ведь как в сказке: на ковре-самолете прилетел жених и, как из волшебного ящика, выпрыгнул дядюшка, чтобы озолотить тебя. А ты все только фыркаешь. Право, когда жив был отец, характер у тебя был лучше. А сейчас я просто теряюсь, не зная, как с тобой ладить.

– Ничего. Через пять минут заснете, а еще через пять – захрапите на весь дом, и не только свои заботы забудете, но и обо всех на свете помнить перестанете. А мил или отвратителен ваш храп, вас мало беспокоит. Об одном прошу: спите и храпите, сколько влезет. Но в мои дела не вмешивайтесь. Иначе я вас завтра же брошу.

С этим ласковым и почтительным выступлением нежная дочь ушла к себе, чтобы провести здесь свою последнюю девичью ночь. Кое-как сбросив платье, Дженни снова надела свой старый халат, сшитый со вкусом любящей рукой Алисы.

Ни на стуле, ни на кресле, ни на кушетке – нигде не находила она места.

Словно гонимая кем-то, она бросалась из одного угла в другой и вышла наконец в зал. Полная тишина царила в доме. Точно все умерло. Дженни поразила эта необычная тишина, которую всегда нарушал могучий храп пасторши. На миг она даже обеспокоилась, подумав, не слишком ли груба была с матерью. Но мысли о самой себе утопили сейчас же и этот благородный порыв. Темный зал, освещенный одной свечой, которую держала в руке Дженни, ее не пугал.

Наоборот, ей была приятна эта тьма, не раздражавшая ее мучительно натянутых нервов. Дженни все искала, чем бы ей заняться. Машинально глаза ее упали на стол, и она заметила на нем золотой портсигар с монограммой жениха. Должно быть, он забыл его, куря папироску в ожидании невесты. Уверенная, что портсигар принадлежит ее жениху, Дженни открыла его, достала папироску и закурила. Папироса была маленькая и очень тонкая. Приятный и особый какой-то аромат удивил Дженни, подумавшую, что и папиросы на Востоке не похожи на английские.

Чем дольше курила Дженни, тем разительнее менялось ее настроение, и наконец ей стало весело. Все печалившее и раздражавшее еще минуту назад стало казаться пустяками. В голове у нее зашумело, как после хорошего стакана вина, которое за последнее время Дженни приучилась пить. Она чувствовала приятное волнение в крови. Ей стало жарко. Она сбросила халат, встала и увидела свое смутное отражение в большом зеркале.

Она зажгла канделябры и увидела себя в одной рубашке, с расширенными глазами, пылающими щеками и улыбающимся лицом. Дженни понравилась себе. Ей захотелось еще света. Она зажгла все свечи, стоявшие на столах, но этого ей показалось мало. Она встала на высокий стул и специальной свечой на палке зажгла обе люстры. Теперь комната пылала, и в ней пылало все существо Дженни. Она снова подошла к старинному зеркалу, распустила волосы и стала любоваться собой. Ожерелье в огнях сотни свечей переливалось всеми цветами радуги, и жемчуг, который был голубым, и это отлично знала Дженни, сейчас казался огненным.

Дженни изгибалась во все стороны, фигура ее отражалась в другом зеркале, пышные рыжие волосы казались огненным плащом и светились вокруг нее красным пламенем. Ей пришло в голову, что она, собственно, не знает себя и никогда не видела себя голой. Дженни, воспитанной в чистоте, которую разливал вокруг себя пастор, до сих пор не приходила мысль о своей наготе. Теперь же, в сияющем зале, с огнем, пылавшим в ее крови, Дженни стала осторожно спускать сорочку с плеч. Обнажив безукоризненные руки и грудь, Дженни замерла от восторга. Она все ниже спускала свой единственный покров. Вот открылся живот, бедра, вот сорочка упала к ее ногам. Дженни стояла, зачарованная собственной красотой. Она отбросила прочь кусок батиста и кружев, мешавших ей любоваться своими маленькими ножками.

– Как я прекрасна! Подумать только, ведь я не знала, как я хороша, – тихо смеясь, говорила Дженни. – Разве не счастливец тот, кто будет обладать этими сокровищами… – продолжала она разговаривать сама с собой, влюбленно рассматривая прелестное свое тело. – Да разве это возможно, чтобы кому-то одному досталась такая красота? Многим, многим должно украсить жизнь это чудесное тело. Чего стоит рядом со мной Алиса? Или эта дурнушка Наль? Как будут они обе убиты в конторе! И сам лорд Бенедикт вряд ли устоит против подобных женских чар. О, вот теперь начнется настоящая жизнь!

Мало-помалу, то придвигаясь к зеркалу, то отступая назад, Дженни начала выделывать какие-то па. Не понимая, что она делает, она стала танцевать такой бесстыжий танец, до какого не додумалась бы и опытная соблазнительница. Дженни стало так весело, что ее громкий смех несколько раз долетал до ушей горько и тихо плакавшей матери.

Много раз плакала в своей жизни пасторша. Но каждый раз это были слезы бешенства. Теперь она плакала слезами стареющей женщины, отверженной матери и совершенно одинокого существа. Только теперь пасторша поняла, что муж, которого она ненавидела, был единственным, кто жалел ее, единственным, кто относился к ней милосердно. Испытав, чем теперь платит ей Дженни за все ее жертвы и любовь, пасторша плакала в полном отчаянии, понимая, что у нее в жизни нет ничего, за что она могла бы ухватиться. Страшные призраки полного одиночества и смерти впервые встали перед ней. Прожитая бестолково жизнь уже позади, и ничего, кроме тьмы, никакого призыва жизни, который создала бы ее собственная любовь… Когда до тихо рыдавшей пасторши еще раз донесся раскатистый хохот Дженни, на нее напал суеверный ужас. Кое-как, с трудом передвигая ноги, с заплаканным лицом, согнувшись, растрепанная, она направилась в зал, откуда все еще слышался довольный смех Дженни. Не в силах ничего сообразить, леди Катарина открыла дверь и, ослепленная ярким светом, в ужасе остановилась на пороге, парализованная бесстыдными движениями голой Дженни, ее ужасным смехом и всем возбужденным видом. Несчастная мать решила, что Дженни сошла с ума. Дженни же, не заметившая ее, внезапно увидела в зеркале страшную фигуру, решила, что перед ней привидение, и завопила: «Ведьма, ведьма!»

Перепуганная сверхъестественным явлением, забыв, что у нее есть мать, забыв все, Дженни бросилась нагая из зала к себе в комнату, едва не сбив с трудом посторонившуюся пасторшу, и вскочила в постель.

«Это ко мне явилась ведьма старости, чтобы я не зевала и не пропускала даром дней. Ну уж нет! Могла и не являться. Ни одного дня без наслаждений не проведу», – думала Дженни, постепенно успокаиваясь. Утомленная долгим танцем, она стала засыпать, а между тем начинался новый день, когда мисс Дженни Уодсворд было суждено закончить свое существование и вступить в жизнь синьоре Седелани.

Долго стояла так пасторша на одном месте. Ей казалось, что теперь свершилось самое страшное и непоправимое из всех несчастий ее жизни. Дженни – сумасшедшая! Ее гордость, ее жизнь, ее будущее – Дженни – безумная! Отчаяние высушило слезы, отчаяние в один миг переставило в ее сердце местами все ценности. Что стоят теперь все богатства мира, если ее дитя не может ими пользоваться? Не имея сил потушить все еще пылавшие свечи, заботливо приготовленные ею для завтрашнего дня, пасторша прислушалась, боясь смеха безумной Дженни, и поплелась в свою комнату. Бездна ее горя сейчас открылась ей вполне. Вот почему Дженни была так груба с ней все последнее время.

Дженни давно уже, значит, была ненормальна, а она, мать, не понимала своего дитяти. Что ей вся Вселенная, что ей все живое во всем мире, если ее дорогая дочь, ее плоть и кровь, не с нею, не может теперь понимать прелесть жизни.

«О Браццано, Браццано! Ты соблазнил меня и бросил. Ты велел мне немедленно выйти за Эндрю замуж, скрыв от него свою беременность. Я послушалась, все исполнила так ловко, а ты меня обманул. Обещал вернуться и не вернулся. Обещал помочь в самое трудное время, – где же твоя помощь?»

В этих терзаниях провела пасторша остаток ночи и все раннее утро, забыв сказать прислуге, чтобы убрали еще чадившие свечи.

Когда горничная вошла утром убирать зал, она была так поражена оплывшими свечами и закапанным полом, что немедленно отправилась к пасторше с докладом. К ее большому удивлению, пасторша не обратила никакого внимания на ее слова, только досадливо махнула рукой и велела позвать дворника, все убрать и поставить новые свечи. Сама она, совершенно разбитая и духовно и телесно, лежала, как мертвая, на своей кушетке, ожидая смертного приговора: звуков из комнаты Дженни.

Но там все было безмятежно спокойно. Часы шли, а из комнаты дочери все так же не доносилось ни звука, и волнение пасторши достигло предела. Вот раздался стук в наружную дверь, это посыльный принес Дженни обязательный подарок: утренний букет цветов от жениха, сегодня особенно роскошный, и два письма, одно Дженни, второе матери. Передав горничной цветы и письмо, пасторша послала ее будить Дженни, а сама, не смея войти, спряталась за дверью, чтобы все видеть и слышать.

– Кто тут? – в ответ на стук раздался сонный голос Дженни. Узнав, что ей письмо и цветы, Дженни лениво поднялась с постели и впустила горничную. Взяв у нее букет, она бросила его на пол и сказала девушке: – Принесите скорее вина, в горле пересохло.

Услыхав, чего требует дочь, пасторша опечалилась еще больше. Все подтверждало ненормальность Дженни. Вернувшись в свою комнату, пасторша села в кресло и стала читать письмо. Взглянув прежде всего на подпись, она увидела, что оно было от Бонды. Еще вчера она была бы рада его получить. Но последняя ночь унесла всю ее энергию и жизнерадостность.

Она равнодушно держала письмо, не читая его, и все прислушивалась, чем еще одарит ее жизнь. Той пасторши, бодрой, свежей женщины, которая несколько месяцев назад стояла в зале, представляя лорду Бенедикту своих дочерей и соперничая с ними в красоте, и в помине не было. Одна только ночь проложила мрачные и глубокие морщины на ее лице, посеребрила волосы, сморщила кожу на шее. Не пасторша, а жалкая тень ее, болезненно желтая, с распухшими красными глазами, сидела в кресле.

– Мама, что с вами? Почему вы сидите неодетая? – вдруг услышала пасторша и увидела Дженни в роскошном халате своего жениха. Лицо ее было очень бледно, глаза тусклы, вся она была вялая и заторможенная. Положительно, это была какая-то новая, незнакомая матери Дженни. Прежняя Дженни говорила повышенным тоном, в движениях ее сквозили энергия и темперамент. У Дженни сегодняшней вид был утомленный, ко всему она была равнодушна, медленно тянула слова, словно подтверждая ночные мысли пасторши о том, что все великолепие мира уже не заинтересует ее. Пасторша хотела узнать, помнит ли Дженни о том, что делала ночью, и знает ли она, что мать видела ее у зеркала, но спросить боялась.

– Я что-то плохо спала и видела дурные сны, – вяло цедила слова Дженни. – Кроме того, это ожерелье так неудобно, оно давит на меня своей тяжестью. Как глупо делать тайные замки. Должно быть, много глупостей проделывается на Востоке, если судить по моему жениху и его дядюшке. От кого письмо?

– От синьора Бонды, но я еще не успела его прочесть.

– Ну, читайте. Я тоже еще не успела прочесть своего. Надеюсь, что сегодня хоть до регистрации я не увижу ваших протеже.

– Дженничка, деточка, неужели тебе не нравится твой жених? Ведь он такой красавец! И ведь ты еще свободна, ты можешь отложить свадьбу, можешь и забрать свое слово назад.

– Ха-ха-ха! Вот как вы теперь запели! То вздохнуть было невозможно без ваших наставлений по поводу того, как привлечь и не упустить Армандо, а теперь заговорили об освобождении. Поздно, мамаша. Когда дочке нацепили ошейник – не стоит прельщать ее свободой. Сами толкали в ловушку, а теперь желаете умыть ручки в чистой воде и соблюсти невинность. Эх вы! Хоть бы теперь проявили каплю любви к ребенку, любви, которой хвастались и прикрывались всю жизнь.

Все эти ужасные слова Дженни говорила вялым тоном, точно автоматически двигающая губами безжизненная кукла, и от того они казались пасторше еще страшнее. Дженни тяжело встала с кушетки, перешла в зал, где и осталась, велев подать себе туда завтрак. Пасторша, вдвойне убитая и видом Дженни, и ее словами, сидела, чутко прислушиваясь, что происходит в зале. Но там ничего особенного не происходило, кроме того, что Дженни велела настежь открыть окна. Пасторша стала читать письмо Бонды.

«Милейшая и любезнейшая леди Катарина! Наш общий друг, князь да-Браццано, напоминает Вам о клятве Вашей юности, данной Вами ему на веки вечные. Вы клялись на его драгоценном черном бриллианте быть ему верной и послушной во всем, покоряться всем его приказаниям. До смерти Вашего мужа он предоставлял Вам жить, как Вам хотелось. Теперь он требует: оставьте Вашу старшую дочь в покое, у нее будут руководители, которые дополнят ее воспитание. Вы сами отлично знаете, кто отец этой Вашей дочери, и если не подчинитесь тем требованиям, что ставит Вам через меня да-Браццано, обе Ваши дочери узнают истину. Вторую Вашу дочь, единственное дитя пастора, Браццано требует в жены для Анри Дордье. Не входя в обсуждение того, как могло случиться, что Вы выпустили младшую дочь из рук, Браццано дал нам задачу привезти ее к нему в Константинополь. По задуманному нами плану из судебной конторы мы увезем ее, если понадобится, силой, для чего у нас уже есть люди. Ваша же роль в этом деле должна заключаться в том, чтобы ожерелье, которое я передам Вам сегодня, Вы накинули ей на шею, когда будете ее обнимать, до начала слушания дела. Остальное предоставьте нам. Помните только: одной рукой, на которую я Вам надену браслет Браццано, крепко обнимите девочку, а второй, как бы гладя головку, накиньте ожерелье. Я привезу Вам лекарство, чтобы Вы завтра были совсем здоровой. А сегодня оставайтесь дома, свадебная церемония будет скромной и короткой, и все обойдется без Вас. Я и жених будем у Вас к четырем часам.

С почтением Тибальдо Бонда».

Ужас пасторши перешел в какой-то духовный и физический паралич. Уныние, которое владело ею все утро, страх, отчаяние и страшное разочарование в человеке, о котором она сохраняла какие-то иллюзии юности, разбили ее совершенно. Это страшное письмо, которое вчера она старалась бы сжечь, сегодня оставляло ее равнодушной. Не все ли равно, как сейчас будут думать о ней? Ведь Дженни безумна, она даже не поймет того, о чем говорится в письме.

А у нее отнимают единственную ниточку к теплу жизни, Дженни, пусть даже безумную.

Сколько прошло времени, пасторша не знала. Не знала она и того, что Дженни снова выкурила тоненькую папироску и совершенно ожила, точно переродилась. Пасторша поразилась, когда Дженни вошла к ней в ярко-зеленом платье, с румянцем на щеках, с блестящими глазами, мурлыкая какую-то песенку. Дженни не была музыкальна, песенка звучала фальшиво. Но не это поразило пасторшу, а выражение лица дочери, в ней снова было что-то от той вакханки, которую она видела ночью. Пасторша подобрала письмо и закрыла лицо рукой, точно боясь опять увидеть ночной танец дочери.

– Да что с вами делается, мама? Вы все еще не одеты, не причесаны. Ведь уже скоро три часа, а в четыре приедут гости. Надо, чтобы вы не внушили ужас родственнику Анри. Он весельчак, но думается, что даже он умрет от тоски, застав вас в таком безобразном виде.

– Я думаю, мне совсем не придется ни выйти к гостям, ни поехать на твое бракосочетание. Я должна буду лечь в постель, я совсем больна и чувствую себя, как столетняя старуха. Ведь будет только нотариальная запись, по последней моде. Ну, а это не требует никаких светских приличий. Распишетесь вы оба, распишутся ваши свидетели – и вот вы муж и жена. По всей вероятности, твой муж и его родственники не пожелают вернуться к бедной больной матери. Ты уже будешь носить другое имя и в своем теперешнем настроении вряд ли захочешь вообще навещать меня. Живи, детка, как тебе хочется и нравится.

До того необычен и тих был голос пасторши, что Дженни остановилась и слушала мать так, как слушают какую-то невероятную историю. Весь вид матери, мгновенно состарившейся, убитый, осунувшийся, поразил Дженни.

– Вас, право, подменили, мама. Дайте-ка сюда письмо. В чем дело? Кто вам пишет?

Дженни хотела взять письмо с колен матери, но та зажала его в руке и сунула в карман.

– Письмо это касается только меня, Дженни. А уж давно ты мне дала понять, что я для тебя не существую. Мои горести, как и моя любовь, тяготят тебя не первый день.

– Да что это за несносная манера, – топнула ногой Дженни, и все ее ожерелье заиграло огнем, точно гнев Дженни перелился в него. – И это называется днем свадьбы! Вы бы отходную мне еще почитали. Ну и капризничайте, сколько влезет, обойдемся и без вас. Подумать только.

Состряпали собственными руками всю эту свадьбу, а теперь стараетесь спрятаться в кусты.

– Дженни, ради Бога, помилосердствуй!

– Да что вы мне суете теперь вашего Бога! О каком милосердии вы говорите? Вы, что ли, были милосердны? К кому? К отцу? К Алисе? Ко мне? Милосердия захотели! Жните, что сеяли.

Круто повернувшись на каблуках, Дженни вышла из комнаты и отдала приказание накрыть стол к чаю, десерт и закуску к которому обещал привезти жених. Через минуту Дженни забыла о матери и стала любоваться собой в зеркале. Она подошла к столу, взяла в руки золотой портсигар. При дневном свете инициалы из черных бриллиантов, которые понравились Дженни, ярко сверкали, и она разобрала буквы: Т. Б. Дженни усмехнулась:

– А я-то думала, что выкурила папиросы жениха. Придется признаться самой, этот крокодил сразу заметит, что двух не хватает.

Представив шарящие глаза Бонды, Дженни ощутила тошноту. Но размышлять дальше ей не пришлось, так как в переднюю уже входили мужчины, весело смеясь остротам Марто. Пока веселились в зале, пока рассматривали подвенечное платье, пасторша все сидела одна, погрузившись в отчаяние. Почему-то она вспомнила, как была в гостях у лорда Бенедикта, как он подарил ей ожерелье из опалов и бриллиантов, такие же серьги и брошь. Особенно она полюбила эту брошь, часто ею любовалась и носила ее. Она протянула руку к туалетному столику, взяла брошь, поднесла ее ко лбу и прошептала:

– Милосердия, милосердия, милосердия. Вы отняли у меня одну дочь, теперь он отнимает другую. В нем милосердия нет. Неужели же и вы не знаете пощады для грешницы? Я обманула мужа, я обманула дочерей. Я пусть погибну, только молю вас за моих дочерей.

Неожиданно ей сделалось легче. Холодные камни точно вбирали жар ее тела.

Она стала дышать свободнее, смогла выпрямиться, поднялась и закрыла дверь на задвижку. И снова села в кресло, крепко прижимая к себе любимую брошь.

Какая-то уверенность вливалась в нее. Мысль стала работать спокойнее, и она принялась думать, что же теперь делать и что можно немедленно предпринять.

Не отдавая себе отчет, почему она это делает, она зажгла свечу и сожгла письмо Бонды. Ей стало еще спокойнее. Положив обе руки на брошь, леди Катарина стала думать, как ужасно она поступила когда-то, принеся страшную клятву Браццано, клятву, дававшую ему право на ее жизнь и смерть. Она обратилась мыслью к лорду Бенедикту и стала упорно просить его спасти хоть Алису от этих ужасных людей. Не отдавать ее тем, кому цену она поняла сейчас до конца. «Зачем, зачем я повторяла за ним какие-то бессмысленные слова, целовала какой-то черный камень», – все возвращалась к дням своего далекого прошлого леди Катарина. Теперь только, всеми брошенная, она начала понимать, кого и что она потеряла в пасторе. И в новом порыве отчаяния, прижимая брошь к своим губам, чтобы не дать вырваться рыданиям, она мысленно говорила лорду Бенедикту:

– Вы были его другом. Не поверю, что вы злы или мстительны. Спасите, спасите дитя пастора! Алиса истинно его дочь. Пусть я понесу кару за свою неправедную жизнь, спасите только Алису.