Текст книги "Две жизни. Все части. Сборник в обновленной редакции"

Вытянутая рука девушки по инерции коснулась Наль, что заставило обеих и Флорентийца весело рассмеяться.

– Наль, я так соскучилась без тебя.

– И не вздумай верить этой ветренице, дочь моя. Теперь поет жаворонком, а можешь ли представить эту козочку бегающей взапуски с Сандрой. Я чуть не умер от смеха, когда лорд Мильдрей, осанистый и величественный, тоже пустился было помогать ей обогнать Сандру.

Лорд Бенедикт сделал какое-то движение, приподнял ногу, чуть-чуть повел плечом и головой, – и все покатились со смеху, узнав мгновенно милого, доброго лорда Мильдрея.

– Ну, я вижу, доченька, что ты смеешься громче всех. Значит, здорова, а потому одевайся и спускайся к обеду.

– Алиса уже предъявила мне счет за исполнение обязанностей хозяйки за завтраком. Если это повторится за обедом, – я, пожалуй, стану банкротом.

– Что только вы не скажете, лорд Бенедикт, – всплеснула руками Алиса.

– Вот видишь, Наль, второй раз она говорит мне сегодня эту фразу. Ну, давай мириться, Алиса. – И Флорентиец, подойдя к девушке, снял с нее шляпку, поправил кудри и сказал: – Ну, разве она не красотка, наша Алиса?

– Конечно, отец, не только красотка, но настоящая чудо-красавица. И если вы будете ее обижать…

– То, пожалуй, ее поклонники меня обидят. Очень рад, дети мои, что у вас обеих такие мирные и благородные поклонники. Могу вам сообщить радостные новости. После страшнейшей бури на Черном море, в которой твой брат Левушка не осрамил тебя, Николай, а стяжал себе репутацию храбреца, он познакомился в Б. с сэром Уоми и там узнал, что ты писатель. Сэр Уоми подарил ему обе твоих книги и просит теперь выслать ему новые экземпляры. Я надеюсь, ты сделаешь это сам.

– Кто этот, сэр Уоми, лорд Бенедикт? – спросила Алиса.

– Это, козочка, один мой друг, большой мудрец, у которого глаза почти такого же цвета, как твои. Но пойдем отсюда, тебе и мне пора приводить себя в порядок, а Наль, я думаю, уже не терпится пройтись до обеда.

Флорентиец спустился к себе, а Алиса зашла к отцу, который снова показался ей усталым. Пастор сидел на балконе в глубоком кресле. Лицо его действительно было усталым, но выражение безмятежного покоя и радости – такое редкое за последнее время – светилось в его больших, добрых глазах.

– Как я счастлив, дочурка, что ты зашла ко мне. В этих покоях, в этом просторе и тишине, к которым мы с тобой не привыкли, ты мне кажешься совсем другой. Я только здесь и в лондонском доме лорда Бенедикта сумел понять, чем ты была для меня всю мою жизнь и в каком я перед тобой долгу.

Алиса села на скамеечку у ног отца, прижалась к нему и взяла обе его руки в свои.

– И вот, дорогая, скоро опустится занавес пятого акта моей жизни. Многое, многое сделано не так, как я того хотел. Еще больше не выполнено. И перед тобой я виновен в том, что не сумел дать тебе счастья и беззаботного детства. Я не смог отстоять твоей самостоятельности и теперь ухожу, оставляя тебя чужой в родной семье. Без законченного общего и музыкального образования. Алиса, Алиса, ты будешь права, если назовешь меня нерадивым отцом.

– Папа, зачем вы говорите против всякой очевидности? Вы знаете, что были лучшим отцом, о каком можно мечтать. Вы украсили мне жизнь и показали, что значит божественное в человеке. И для Дженни вы были лучшим отцом, какого она только могла иметь. А если Дженни, развиваясь, пленялась только внешним блеском жизни и отбрасывала духовные ценности, на которые вы ей указывали, – в этом нет вашей вины. Зачем нам говорить о том, что будет, когда опустится занавес вашей земной жизни? Сейчас он поднят, папа. Мы живем. Живем в обществе человека, знакомство с которым сделало нашу жизнь сказкой.

– И этот человек послал тебя, дитя, переодеться, потом стоял под дверью, трижды стучал и ожидал разрешения войти, – услышали отец и дочь чудесный голос лорда Бенедикта, стоявшего подле них на пороге балкона.

Алиса, смущенная, вскочила на ноги, а пастор хотел встать, чтобы пододвинуть стул хозяину, но Флорентиец удержал его в кресле, взял стул и, садясь рядом, продолжал:

– Вот вам еще конфета, лорд Уодсворд. Как вы себя чувствуете? Если вы хорошо себя чувствовали после первой, то так же и даже лучше будете себя чувствовать после второй. Но, леди Уодсворд, вас я не хвалю. Вот уже и гонг. Попросите Дорию хотя бы причесать вас.

Алиса убежала к себе, а лорд Бенедикт и пастор медленно сошли вниз на террасу, куда вскоре собралось все общество, перед тем как войти в столовую.

Весело и оживленно проходил обед. Много спорили о том, ехать ли на скачки.

Наль и Алисе, не испытывавшим никакого интереса к выставке нарядов высшего общества, как и к самому этому обществу, и опасавшимся вдобавок, что лошадей будут бить, ехать не особенно хотелось. Пастор сказал, что предпочел бы почитать в тишине. Сандра пылал желанием ехать. Мильдрей и Николай молчали.

Хозяин предложил отправиться всем вместе.

– Вам, девочки, необходимо побывать на скачках, чтобы понять, среди кого вы живете. Чтобы понять народ – недостаточно видеть дворцы и музеи и знать его язык. Надо наблюдать еще нравы и обычаи, проникнуться его темпераментом.

Вы, друзья, будете наблюдать не только великосветские ложи, но и море трибун для простонародья. И в ложах, и на трибунах вы увидите кольца пылающих страстей, в которые заковали себя люди, думая, что они являют собой высшую цивилизацию всего культурного мира. А вам, лорд Уодсворд, и Алисе предстоит еще один урок жизни. Вы поймете, что зло тащит за собой человека не потому, что окружает его извне, а только потому лишь, что внутри его сердца уже бурлит кратер, куда зло только подливает свое масло.

Сердце доброго – кратер любви, и маслом ему служит радость. Оно свободно от зависти, и потому день доброго легок. Тяжело раздраженному. Потому что кипение страстей в его сердце не дает ему отдыха. К сердцу того, кто всегда в раздражении, открыт путь всему злому. Такой человек не знает легкости. Не знает своей независимости от внешних обстоятельств. Они давят его во всем и постепенно становятся его господином. Поедемте все вместе. Дамам нашим милая и умная Дория соорудит по части туалетов все, что для скачек требуется. Мы ее отправим завтра в Лондон, а утром в воскресенье поедем сами. Но я слышу, подъехал экипаж. Это, несомненно, юристы. Алиса, поиграй для всей молодой компании, а мы с твоим отцом должны поработать часа два с несносными, но неизбежными законниками.

Молодежь отправилась в зал, откуда вскоре донеслись звуки музыки, а Флорентиец с пастором прошли в кабинет, где и занялись делами.

Очень быстро закончив свои личные дела, лорд Бенедикт предложил пастору составить завещание. Лорд Уодсворд подтвердил в новом завещании волю деда, оставившего дом и драгоценности Алисе, а деньги Дженни. Жене пастор оставлял проценты от неприкосновенного капитала, который после ее смерти переходил обеим дочерям. Несовершеннолетней Алисе отец назначал опекуном лорда Бенедикта. Затем в завещании было сказано, что Алиса, до дня своего совершеннолетия, должна жить в доме опекуна, а если бы последний уехал куда-либо из Лондона, Алиса должна следовать за ним. Своим домом, как и драгоценностями, она вольна распорядиться, как того пожелает. До совершеннолетия все ее состояние должно находиться у опекуна, лорда Бенедикта, и ни мать, ни старшая сестра не имеют никаких прав ни на самое Алису, ни на ее состояние. Особый пункт завещания гласил, что часть капитала, лежащая в определенном банке, принадлежит сестре пастора Цецилии Оберсвоуд, ушедшей из дома в юности и точно канувшей в воду. Всю жизнь пастор ее разыскивал. Если спустя десять лет после его смерти никто, ни она, ни ее наследники не явятся на зов, капитал поступает на благотворительные дела по усмотрению лорда Бенедикта. Но до этого момента проценты с капитала, сами по себе составляющие крупную сумму, получает его жена, леди Катарина Уодсворд.

Пастор просил юристов хранить завещание в полной тайне до его смерти. А на третий день после смерти пастора отвезти завещание к его жене и старшей дочери. Алиса же узнает волю отца раньше, из письма, которое пастор ей оставит.

Окончив все дела и проводив посетителей, друзья присоединились к молодому обществу, где шел научный спор между Сандрой и Николаем. Индус кипел на этот раз особенно восторженно, так как Николай указал ему на две ошибки, и умный юноша был несказанно рад, что еще не обнародовал свой труд и мог внести в него поправки.

Пастор был особенно добр и нежен с Наль, которая тоже льнула к нему, точно желая воздать ему вдвое лаской и любовью за каждую его минуту на Земле. Алиса, все подмечавшая, отметила и особенное внимание Наль к ее отцу, и что-то новое в нем самом. Точно он снял с себя какую-то заботу и ему стало свободнее и легче. Но какую именно заботу сбросил с себя отец, она угадать не могла.

Как сон пролетели ближайшие дни, и когда в субботу вечером Флорентиец предупредил, что завтра надо рано встать, чтобы поспеть к скачкам, у всех вырвались возгласы удивления и разочарования, ибо воскресенье подкралось слишком быстро. Тем не менее в восемь с половиной утра все сидели в экипажах, чтобы двинуться на станцию к лондонскому поезду.

По дороге в Лондон лорд Бенедикт просил всех своих друзей отнестись к предстоящим скачкам серьезно, а не как к развлечению. Он напомнил о том, что когда идешь в толпу, следует сосредоточиться и постараться привнести наибольшее благородство во встречи, какие могут произойти.

Алиса, знавшая страсть матери и сестры к скачкам, думала о том, что они без ее помощи не способны приготовить себе элегантные туалеты. Сцена за сценой мелькали в памяти Алисы. И внезапно, каким-то озарением, она поняла, что у нее никогда не было родной семьи. Что у нее был только отец, и они жили вместе с временными спутниками, холодными к ним обоим.

– Если бы я и не наблюдал за тобой так пристально, дочурка, – сказал ей пастор, становясь рядом с ней у окна, – то все равно прочел бы на твоем лице все, о чем ты думаешь. Ведь ты думаешь, как мать и Дженни устроятся со скачками без тебя. Ну, а как вообще ты представляешь себе их дальнейшую жизнь? Можешь ли ты одна везти воз с непосильной для тебя поклажей – двумя человеческими жизнями? Осознай глубже, Алиса, величайшую мудрость жизни: каждый может прожить только свою собственную жизнь. И сколько бы ты ни любила людей – ни мгновения их жизни ты не проживешь. Не набирай себе долги и обязанности, которые на тебя никто не взваливал. Иди радостно. Просыпаясь утром, благословляй свой новый расцветающий день и обещай себе принять до КОНЦА все, что в нем к тебе придет. Творчество сердца человека – в его простом дне. Оно в том и заключается, чтобы принять все обстоятельства как неизбежные, единственно свои, и их очистить любовью, милосердием, пощадой.

Но это не означает, что следует согнуть спину и позволить злу кататься на тебе. Это значит и бороться, и учиться владеть собой, и падать, и снова вставать, и овладевать препятствиями, и побеждать их. Быть может, внешне не всегда это удается. Но внутренне их надо всегда побеждать любя. Старайся переносить свои отношения с людьми из области мелкого и условного в огонь Вечного. Ищи всюду Бога и законы Его.

Ломай условные перегородки между собой и людьми. И ищи в наибольшем такте возможность войти сознанием в положение того, с кем общаешься. И ты всегда найдешь, как разбить предрассудки, нелепо встающие между людьми, как открыть все лучшее в себе и пройти в храм сердца другого. В себе найди цветок любви и брось его под ноги тому, с кем говоришь. И только в редких случаях, при встречах с абсолютно злыми людьми, твоя любовь не победит. Таково мое тебе духовное завещание, Алиса. Но если увидишь потемневшее сознание, – страшно сказать, – как Дженни и мать, – проходи мимо. Благословляй и прощай, но никогда не прикасайся. Не старайся обратить на путь истины. Это невозможно. Всю жизнь я стремился это сделать – и только отяжелил наши с тобой жизни, не принеся им пользы.

В тот день, когда меня не станет, ты не вернешься больше домой. Ты останешься у лорда Бенедикта, там, где твоя истинная семья. И это тоже прими как мою предсмертную волю.

– О папа, папа. Каждое ваше желание было, есть и будет мне законом. Но для чего снова говорить о смерти? Вы так поправились за эти дни. Лорд Бенедикт говорил мне, что вы проживете в его деревне еще два месяца, вместе со всеми нами. Представляете ли вы себе это счастье? Мы с вами будем гулять, кататься, читать, и никто не выразит нам своего неудовольствия. И если уж сейчас, за три дня, вы так поправились, что же будет через два месяца?

Лицо Алисы, полное любви, загорелось румянцем. Глаза ее сверкали энергией, вся она светилась радостью и была так прекрасна, что пастор ласково шепнул ей:

– Я никогда не отдавал себе отчет, что ты так прекрасна, моя дорогая детка. Боюсь, что надежды твои не оправдаются, моя любимая. Как бы вместо прогулок и удовольствий и не доставил бы тебе забот и не причинил горя. И вместо отдыха как бы не сделаться тебе сиделкой возле отходящего отца.

– Тогда я выполню, отец, вашу волю: приму в твердости и спокойствии все то, что жизнь мне пошлет. Но я прошу вас, не терзайте своего сердца мыслями о прошлом или будущем. Я так счастлива, что сейчас вы со мною, вы здоровы, бодры, вид ваш прекрасен. Быть может, вы угадали мое беспокойство о Дженни и маме в связи со скачками. Но ваши слова сняли с меня огромную тяжесть. Мне стало легко. Будь что будет, – если нам придется расстаться, то Божья воля свершится, не разбив мне сердца. Даю вам слово. Не думайте обо мне и, если так суждено, уходите легко, не печалясь.

Поезд подошел к перрону. Флорентиец подал руку Алисе, как-то особенно внимательно поглядел на нее и сказал:

– Ты поедешь со мною, дружочек. Я хочу с тобой поговорить. О папе не беспокойся. Наль и Николай довезут его очень бережно.

Как только Флорентиец и Алиса сели в экипаж, он взял ее руки в свои и, нежно их пожимая, сказал притихшей девушке:

– У каждого, Алиса, своя Голгофа. Мы уже говорили с тобой об этом. Теперь настал твой момент собрать все свои силы и выразить активным действием верность твоей любви. Отец сказал тебе свою волю, он бросил тебе мысль о своей смерти. Я подтверждаю: смерть его близка, ближе, чем ты предполагаешь. Собери всю силу верности и любви и проводи отца в далекий путь. Ты – единственное, что он создал в своей жизни истинно прекрасного. Одна ты вошла в мир той действенной силой, которая будет продолжать его вековой труд на общее благо. Сейчас ты своим спокойствием и самообладанием можешь вознаградить отца за жизнь страданий и борьбы. И он уйдет спокойно, поняв, что жил не впустую.

Твоя роль священна. Проводить человека, осветив его последние дни радостью, а не слезами уныния, – это установить с ним новую связь для дальнейшей вековой жизни.

Вторая часть твоей Голгофы труднее. Но здесь я тебе помощник. Возьми мою руку, обопрись на нее и не разлучайся со мною ни в мыслях, ни в делах. Ты не возвратишься больше к себе домой. Связь твоя с сестрой и матерью, внешне еще существенная, – окончится в духе твоем сегодня. Согласно завещанию отца ты останешься у меня до своего совершеннолетия. Но мать и сестра будут делать все, чтобы заставить тебя покинуть мой дом.

Сегодня ты увидишь их на скачках. Увидишь и удивишься их униженному положению. Тебя вот не интересует, ни где ты будешь сидеть, ни во что будешь одета. Они же обе извелись от того, что туалеты их не умопомрачительны, хотя они влезли в долги, из которых не будут знать, как выбраться. Они увидят вас с отцом раньше, чем ты увидишь их. И сердца их наполнятся злой завистью и жаждой мстить, из чего ни ты, ни я, ни все мы, вместе взятые, их вытащить не сможем. Есть ли в сердце твоем сомнение в том пути, что указываем тебе мы с твоим отцом?

– Нет, лорд Бенедикт. Сомнение и не подступало ко мне. Единственно, в чем я могу себя винить, так в своем упоении счастьем подле вас, в котором я живу. Я не просила вас о Дженни.

– Ты можешь успокоиться. Дженни позаботилась о себе на свой лад, но с просьбой обратилась не ко мне, а к Николаю. Тебе и не понять все сложные махинации этой души. Но помнишь, я говорил тебе, что у человека, признавшего кого-то своим руководителем, должно быть полное, добровольное подчинение требованиям Учителя и в тех вопросах, которые непонятны ему в данный момент, потому что ученик не может еще знать столько, сколько знает Учитель. Если ты хочешь идти за мной, стать членом моей семьи, как Наль и Николай, вот тебе мое назидание на сегодня и далее: не принимай ни писем, ни посылок от сестры и матери. Ни на одно свидание с ними не ходи. Ты можешь передавать мне свои пожелания и мысли о том, каким образом тебе хотелось бы помочь им. Но можешь не сомневаться, все – и гораздо больше, чем ты предполагаешь, – будет сделано им в помощь. К несчастью, можно вытащить утопающего, но не того, кто попал в сети зла, потому что человек сплетает их себе сам. Но вот мы и приехали. Проглоти эту розовую пилюлю и, я уверен, у тебя хватит сил на все.

Было без пяти минут одиннадцать, когда все обитатели дома лорда Бенедикта отзавтракали и разошлись по своим комнатам, чтобы отдохнуть и одеться к скачкам. Хозяин дома вошел в свой кабинет и принялся разбирать скопившуюся на столе почту. Несмотря на огромное количество писем, требовавших ответа.

Флорентиец сам вел всю свою корреспонденцию и дела, обходясь без секретаря.

В последнее время он стал привлекать к своей работе Наль, Николая и Алису.

Больше работал Николай, и обе женщины шутливо упрекали Флорентийца в том, что у него появился любимчик.

В это утро на лице Флорентийца несколько раз мелькало сосредоточенное выражение. Он как бы призывал кого-то издалека или посылал куда-то свои мысли. Затем принимался работать дальше.

Алиса и Наль отправились к Дории узнать, что с их туалетами. У каждой из них на сердце лежала мысль о пасторе, но ни словом они не обмолвились о своей печали. На этот раз Дория удивила своих госпож-подруг. Для Наль она приготовила платье апельсинового цвета с накидкой из белых кружев и прелестной белой шляпой. Для Алисы – платье цвета подснежника, с черной шелковой пелериной и черной же кружевной шляпой. Когда Николай в легком сером костюме сошел вниз со своими элегантными дамами, общий восторг рассмешил их.

– Ну вот, – сказала Наль, действительно поражавшая сочетанием нежной кожи, зеленых глаз и темных волос с апельсиновым платьем и белым тончайшим кружевом, – сегодня мы с Алисой ждали осуждения. Алиса уверяла, что мы слишком ярки и что вы примете нас за прилетевших откуда-то какаду. И вдруг восторг. Будьте же справедливы и поднесите цветы и конфеты нашей милой, самоотверженной Дории. Мы с сестренкой Алисой палец о палец не ударили, все сделано одной Дорией.

– И за всю свою самоотверженность, – вмешалась Алиса, – это чудное созданье, нарядившее нас, как принцесс, остается дома убирать за нами. Мне бы так хотелось, чтобы Дория была мне сестрой и мы бы сидели с нею рядом на скачках, лорд Бенедикт. Как могло случиться, что Дория, с ее воспитанностью, образованностью, вкусом и красотой, – наша слуга?

– Об этом ты, быть может, однажды узнаешь от нее самой. А теперь пора. Николай с женой. Ты, Алиса, и Сандра со мною. А лорд Мильдрей и наш дорогой пастор поедут вдвоем.

Сандра, тоже очень элегантный и старавшийся до этой минуты держаться солидно, не преминул выкинуть одно из своих антраша и заставил смеяться даже солидных слуг лорда Бенедикта. Усевшись в экипажи, все общество покатило на скачки.

Задолго до этой минуты Дженни, не спавшая почти всю ночь, никак не могла решить, пойдет ли она к лорду или нет. То ей казалось, что это бессмысленно, потому что ничего нового, кроме ходульных наставлений, она не получит. То ей хотелось покорить этого человека и заставить его служить себе в гораздо большей степени, чем он делал это для Алисы. Мелькали мысли, что он не женат, и какая бы это была победа – вдруг стать его женой и иметь в подчинении его и весь дом, а не только Наль и Алису. Но когда она вспоминала его взгляд, под тяжестью которого выходила из его кабинета, чуть не приседая к земле, – фантазии ее разлетались прахом, ей становилось страшно встретить эти глаза, от которых ничего не укроется. Снова Дженни думала об Алисе и ее жизни. Быть труженицей вроде сестры, сидеть часами за роялем или книгами, – Дженни приходила в ужас от перспективы всякого регулярного труда. Она окончательно решила не ходить к лорду Бенедикту. Раздражение, вызванное завистью к сестре, поднималось теперь в Дженни все с большей силой. В душе ее уже не было раскаяния, она перестала сожалеть о причиненных сестре обидах. «Так ей, дуре, и надо, – тоже мне юродивые, папенька с сестрицей», – думала Дженни. Она не сомневалась, что дура сейчас сидит в деревне и шьет Наль туалеты. Горькое чувство в ее сердце вызывалось не положением сестры, приживалки, как она полагала, юной графини, а тем, что у нее отняли способную швею и усердную горничную. Дженни подошла к зеркалу и осталась недовольна собой. Кожа сегодня была какая-то сухая, на лице следы утомления, глаза не такие блестящие и даже губы побледнели.

Она открыла окно и стала разглядывать при свете дня свой туалет, присланный вчера портнихой. Он показался ей слишком ярким, даже кричащим.

Ярко-фиолетовый костюм с серебряным кружевом у ворота и такая же шляпа.

Когда луч солнца упал на материю, глазам стало больно. Портниха предлагала совсем иное сочетание красок, уверяя, что сама Дженни так ярка, что ее красота нуждается только в элегантной рамке. Но Дженни, боясь затеряться в толпе, не уступила уговорам. Теперь она раскаивалась, но было поздно.

Пасторша тоже отклонила совет портнихи надеть черный костюм, а пожелала платье зеленого цвета. И сколько ее ни уговаривала Дженни, она заказала себе ярко-зеленое платье и зеленую же шляпу. Каково же было отчаяние Дженни, когда мать еще надела ожерелье, подаренное ей на свадьбе Наль. Только категорическое заявление Дженни, что она сейчас же разденется и останется дома, заставило пасторшу снять бриллианты и прикрыть жирную белую шею.

– Вы, мама, столько лет ездили на скачки и неужели не заметили, что туда ожерелья не надевают.

Плотная фигура пасторши казалась втиснутой в облегающий зеленый футляр.

Когда-то красивые формы давно утеряли свою прелесть, но владелица их, привыкшая слыть красивой женщиной, все еще считала себя таковой, в чем убеждали ее легкие и мимолетные победы. Теперь Дженни понимала, что обе они плохо и вульгарно одеты. Но было поздно. Друзья матери уже приехали за ними.

Дженни с тоской посмотрела на жалкий наемный экипаж, в который были впряжены две клячи. Мысленно она представила элегантную коляску, ежедневно приезжавшую за Алисой. И она еще раз вспомнила, что Алиса и пастор в деревне, и теперь подумала об этом с облегчением.

Экипаж тронулся; пасторше казалось, что она очаровательнее своей дочери, хотя и любила ее горячо, до обожания. Но сейчас Дженни была хмурой и совсем неинтересной. Мать с дочерью, с самого того вечера, когда ни Алиса, ни пастор не вернулись домой, больше о них не говорили. Но каждая знала, что мысль об Алисе гвоздем сидит в сердце другой. Щебеча пташкой, пасторша считала, что украшает путь на скачки, а Дженни сгорала со стыда и досады от бестолковости матери. И была рада, когда они наконец приехали. Сделав над собой усилие, Дженни постаралась улыбнуться своему кавалеру, предложившему ей руку. Она сразу же убедилась, что опасения ее были верны: несмотря на многотысячную толпу и яркость летних туалетов, их рыжие головы и кричащий цвет платьев не остались незамеченными, им вслед неслись фривольные замечания.

С трудом отыскав свои места, Дженни и пасторша стали рассматривать публику. Кавалеры обратили их внимание на то, что места находятся почти напротив королевской ложи. Высший свет, правда, не спешил рассаживаться. Но, наконец, и ложи стали наполняться публикой. Только три еще пустовали, из них одна королевская. Но вот послышался какой-то гул, возбуждение пробежало в толпе, это прибыла королевская чета.

Раскланявшись с публикой, устроившей овацию, король подал знак к началу скачек. Дженни и пасторша, рассмотрев королеву и дам из ее свиты, еще раз поняли, как была права портниха. Даже в пестрой толпе их туалеты бросались в глаза. Разглядывая ложи, Дженни вдруг вскрикнула, побледнела и опустила свой бинокль.

– Что с тобой? – с беспокойством спросила пасторша. – Я уколола палец о свою брошь, – небрежно ответила Дженни, – но теперь уже все прошло.

Скачки шли своим чередом, но Дженни ничего не слышала и не видела, кроме одной ложи. Она даже не замечала, что ее кавалер пристально за ней наблюдает. И тоже направил свой бинокль на ложу, соседнюю с королевской, от которой не могла отвести взгляда Дженни. Увидев двух изысканно одетых, необычайно красивых женщин, мистер Тендль, как звали кавалера Дженни, разглядел за ними мощную и величественную фигуру прекрасного лорда Бенедикта, о котором столько говорил Лондон в этом сезоне. Рядом с лордом он увидел своего приятеля Сандру, чему немало удивился. Ему казалось, что Сандра просто болтает о своем знакомстве с лордом, а все оказалось правдой.

Затем Тендль увидел Николая и пастора, о котором ничего не знал, и лорда Мильдрея, которого много раз видел вместе с Сандрой и знал, что это его большой друг.

– Кто именно занимает ваше внимание в ложе лорда Бенедикта? Вы знаете Сандру, мисс Уодсворд? – спросил он свою даму, выказывавшую все признаки большого расстройства.

Дорого бы дала Дженни, чтобы вернуть себе самообладание и не выдать разрывавшей ей сердце тайны посторонним людям. Мысль, что мать увидит Алису и пастора и со свойственной ей бестактностью и невоспитанностью начнет сейчас же выкладывать всю подноготную, была для Дженни невыносима. И раздражение ее усиливалось от сознания, что она сама привлекла внимание соседа к ложе лорда Бенедикта. Ей даже показалось, что взгляд лорда упал на нее. Но от этого, к ее удивлению, ей не стало тяжелее. Напротив, что-то чистое, как прохладная струя воздуха, вдруг освежило ее. Пасторша, услышавшая имя Сандры, спросила:

– Разве Сандра здесь? Вы его видите, мистер Тендль?

– Да нет, мама, мистер Тендль просто рассказывает мне о Сандре, – выразительно глядя на своего кавалера, ответила Дженни.

В это время, как назло, индус встал с места и, перегнувшись вперед, подал Алисе коробку конфет. Сейчас, в светлом костюме, он был особенно экзотичен. На Сандру и две женские фигуры рядом, уже давно начавшие привлекать всеобщее внимание, направились сотни биноклей, в том числе и бинокль леди Уодсворд-старшей.

– А, так вот какие штучки откалывают наши тихони! Вот как! Мы сидим на трибуне, а они в лучшей из лож! Ну, милейшая Алиса, это вам даром не пройдет!

Пасторша была в бешенстве. Шляпа ее съехала набок, на щеках выступили красные пятна, глаза метали молнии. Она стала безобразна. Бедная Дженни, знавшая по опыту, что теперь уже ничто не удержит в границах приличия ее мать, ломала голову над тем, как бы уехать со скачек и увезти пасторшу домой, не дав ей учинить какой-нибудь скандал. Пасторша уже была готова вскочить со своего места и бежать к ложе лорда Бенедикта, чтобы изругать дочь и мужа, как почувствовала, что ее точно пригвоздила к месту чья-то рука и она была не в силах произнести ни слова. Она поняла, чей взгляд настиг ее и кто удержал ее в границах приличия.

Скакуны и жокеи сменяли друг друга. Страсти людей, их алчность и жадность то стихали, то разгорались снова. Только сердца Дженни и пасторши ни на минуту не отдыхали от сжигавшего их огня злобы, ревности и зависти.

– Посмотри, Алиса, мы считали, что наши туалеты броски. Вон там два платья, фиолетовое и зеленое. Вот это краски. В Испании – и то было бы ярко. Даже у нас в Азии такого не найдешь, – смеясь, говорила Наль.

Алиса, а вслед за ней пастор, Сандра и лорд Мильдрей подняли свои бинокли. «Ах!» вырвалось у всех одновременно. На лице Алисы, таком спокойном за мгновение до этого, не осталось ни кровинки.

– Что случилось? Что с тобой, дорогая? – спрашивала Наль, не узнав ни Дженни, ни пасторши на далеком расстоянии.

Алиса, мгновенно подумавшая о здоровье своей подруги, овладела собой, улыбнулась Наль и сказала, что действительно, туалеты дам кричащи и есть чему поучиться на их примере. И тут же перевела разговор, спрашивая, отчего так сосредоточенно молчит Николай.

– Этот день учит меня многому. В частности, Алиса, я учусь у вас. И если у меня когда-нибудь будет дочь, я назвал бы ее Алисой, в память об этом дне. Чтобы навеки запомнить, как следует нести свои страдания, – прибавил он тихо, нагнувшись к девушке.

Настал перерыв. Двери ложи лорда Бенедикта то и дело открывались, впуская кого-либо из его великосветских знакомых, не забывавших подать дамам цветы или конфеты, так что Наль и Алиса решили, что их кавалерам не избежать роли грузчиков на обратном пути. Перерыв окончился, скачки возобновились, а королевская чета все оставалась на своих местах, почему и знать не считала себя вправе оставить скачки. Но лорд Бенедикт, еще раз пристально поглядев на два ярких пятна на трибунах, шепнул своим спутникам, чтобы они выходили из ложи.

Алиса, для которой эта пытка становилась невыносимой, вышла сразу же за лордом Бенедиктом и вместе с Сандрой поспешила к выходу. Быстро подкатили вызванные швейцаром коляски, так как разъезд – а его особенно любили дамы, ибо демонстрировали свои туалеты главным образом тогда, когда красовались, якобы поджидая свои коляски, – еще не начался.

Силы Алисы истощились. Но чудное лицо Флорентийца, доброе, нежное, полное любви и ласки, склонилось к ней, – и волна радости и мира охватила ее.

Сандра был необычно молчалив. Лицо его потеряло обычное, по-детски добродушное выражение. Он казался старше благодаря каким-то новым, внезапно появившимся на его лице суровым складкам. Алиса, впервые увидевшая Сандру таким, была поражена тем, как может внезапно меняться человек, словно перескочив из одного возраста в другой.

– Ну, что призадумался, мудрец? – внезапно раздался голос Флорентийца.

– Я не могу не думать о пасторе: мне кажется, мисс Алиса, что ваше поведение, ваша кротость и доброта невозможны на Земле. Вы посланы на нее для утешения грешников. Я думаю о том счастье, какое нашел в вас ваш отец, о той уверенности, какую он должен ощущать, оставляя Земле такой перл, – все с тем же суровым лицом говорил Сандра, не глядя на своих спутников.

– Другими словами, ты не можешь разделить в своем сердце отца и дочь, – улыбаясь, ответил Флорентиец. – И оба взяли тебя в плен своими чарами.