Текст книги "Две жизни. Все части. Сборник в обновленной редакции"

– Я смущен, потому что очень виноват перед вами, мисс Уодсворд. Я представлял вас человеком упорной давящей воли, тяжелого характера. Теперь я вижу, как ошибался. Простите меня, я даю себе слово отныне не строить заочные портреты.

– Если вы разочаровались к лучшему, то за что же вас прощать? Я очень рада, если в вашем сердце неприязнь ко мне растаяла. Самое тяжелое, мне кажется, носить в сердце каких-нибудь скорпионов. Возьмите от меня розу, быть может, мы еще и подружимся.

– Ай да Алиса! Отец, это после болезни моя маленькая сестренка стала такой кокеткой.

– Что она стала кокеткой, Наль, это еще полбеды. Но что она смутила нашего милого гостя, это уже действительно нехорошо. Изволь загладить свое неловкое кокетство и сыграй нам что-нибудь. Не только мы, но и рояль соскучился, – смеялся Флорентиец.

Алиса села за рояль и стала играть Шопена. Когда раздались звуки похоронного марша, Сандра еле сдержал рыдание. Лица же игравшей Алисы и сидевших рядом Флорентийца и Наль так поразили Тендля, что он не мог отделить их от музыки. Какая-то новая жизнь открывалась ему через этих людей. Он видел в них необычную мощь и высоту духа.

Весь вечер Тендль оставался под впечатлением трех прекрасных лиц и того особенного выражения, которое он в них уловил. Ему казалось странным, что трагическая музыка вызвала на эти лица мощную радость, что-то очень светлое.

Как же претворялась в этих сердцах смерть, если похоронный марш не печалил их? Тендль совсем ушел в свои думы, и в себя его привел только голос хозяина:

– Ну вот, мистер Тендль, завтра последний день вы с нами. Не проскучали ли вы здесь? Захотите ли приехать снова?

– Захочу ли я? Да я, как школьник, пребываю в отчаянии, что мне остался здесь только один день. Я всегда любил Лондон. Откуда бы я ни возвращался, – всегда еду, как на праздник. Сегодня же у меня такое чувство, точно все во мне перевернуто вверх дном. Здесь теперь мой праздник, здесь нашел я нечто новое, неожиданное, очаровательное, чего всю жизнь ждал. Конечно, многое из того, что говорю, вы можете отнести за счет моей чрезмерной впечатлительности. Но мир в себе, какое-то новое спокойствие и принятие жизни – этого я не знал никогда. И все родилось здесь. Мне хочется благословить мой день, благословить добро и зло, с ним приходящее. Я думаю, что ответил на вопрос, захочу ли приехать к вам еще раз. Но есть другой вопрос – посмею ли? Я привык чувствовать и сознавать себя выше тех людей, среди которых мне приходится быть. Здесь же, в вашем доме, я ощущаю себя, точно неуверенный мальчик, мне кажется, вы все знаете нечто такое, о чем я и понятия не имею, несмотря на свои университеты.

На несколько минут воцарилось молчание, которое нарушил голос Флорентийца, на этот раз особенно мягкий.

– В жизни каждого наступают моменты, когда начинаешь по-иному оценивать факты. Все мы меняемся, если движемся вперед. Но не тот факт важен, что мы меняемся, важно, КАК мы входим в изменяющее нас движение жизни. Если мы спокойно и не теряя самообладания встречаем то, что дает нам день, мы можем услышать мудрость бьющего для нас часа жизни. Можем увидеть непрестанное движение Вселенной, сознать себя ее единицей и понимать, как глубоко мы связаны с ее движением. Самая простая логика может дать нам понимание единения со всем живущим и трудящимся на общее благо. Ибо в жизни природы мы не видим ничего, что шло бы во вред этому общему благу. Если вам даже кажется иногда, что природа в своих катаклизмах погубила что-то, то это только от нашей привычки жить и мыслить предрассудками внешней справедливости. Великой Жизни, Ее Вечному Движению нет дела до измышлений людей, до их справедливости. Жизнь движется по законам целесообразности и закономерности. И люди, живущие по этим законам, не ищут наград и похвал, не ждут личных почестей и славы, не развивают своей деятельности в отрыве от общей жизни Вселенной.

Семья для них не буржуазное счастье, личные страсти или коммерческие соображения, это ячейка связанных идеей сердец, верно следующих друг за другом. Такую семью вы видите перед собой, и хотя большинство из нас никакими кровными узами не связано, – мы представляем собой одну дружную семью.

Тендль, как и все окружающие, не сводил глаз с прекрасного лица Флорентийца. Особенно влекло оно сегодня выражением милосердия. Каждый продумывал и переживал по-новому все, что говорил хозяин. Сам же Тендль, который никогда не размышлял об этом, сидел точно зачарованный.

– Теперь вы понимаете, мой милый мистер Тендль, – снова заговорил Флорентиец, – что вопроса о том, смеете ли вы приехать к нам еще, и быть не может. Если вас притягивает магия нашей общей любви, будем вас ждать к концу следующей недели. И тем приятнее мне будет опять увидеть вас, нашего нового друга, что половина из нас скоро уедет. Планы наши были несколько иными, – обводя взглядом присутствующих и останавливаясь на побледневшем лице Сандры, продолжал он, – но ворвались бури зла, от него нам нужно сейчас отойти, воевать с ним будут наши друзья. Но вы не печальтесь, мистер Тендль, лорд Амедей и Сандра останутся здесь.

Сандра сдержал слезы, но стона сдержать не мог. Флорентиец положил ему руку на голову и продолжал:

– Кроме того, еще до нашего отъезда сюда прибудет вызванное мною обаятельнейшее существо, огромных знаний, воли, доброты беспредельной и самоотверженной. Зовут его Ананда. Среди его талантов есть редкая музыкальность и голос, какой можно услышать только раз в жизни. Вы не будете одиноки. Амедей и Сандра будут жить в моем лондонском доме вместе с Анандой.

Все та же наша семья.

– Я только что было почувствовал себя утопленником, но вы бросили мне якорь спасения, лорд Бенедикт. Мои скудные познания научили меня только одному: не имея о чем-либо достаточных знаний, не отрицай того, что тебе об этом говорят. Но… чтобы кто-то мог сравниться с вами или заменить вас… – Тендль глубоко вздохнул, печально глядя на Флорентийца. – Во всяком случае, с самой глубокой благодарностью я принимаю ваше предложение. Не сомневаюсь, что Сандра и лорд Амедей примут меня в семью, куда вы меня рекомендовали.

Мильдрей встал со своего места и крепко пожал руку Тендлю.

– Мне очень хорошо знакомо одиночество и еще больше я понимаю ваше мучительное чувство внезапно теряемого счастья, которое только что нашел и начинаешь понимать. Но счастье знать лорда Бенедикта, его друзей и семью тем и отличается от всякого иного, что оно вечно. Обретенное однажды, оно не может быть потеряно, если человек сам хочет сохранить его в своем сердце.

Где бы ни находился лорд Бенедикт, кому бы он ни поручил нас, мы будем чувствовать, что его мысль живет рядом с нами, если только сохраним мужество и верность тем заветам, которые он нам дал. Будем же мужаться и стремиться стать лучше, чтобы дождаться новой встречи с ним и его семьей.

Тронутый ласковой внимательностью Мильдрея, на которого он эти дни обращал так мало внимания, Тендль горячо ответил на его пожатие.

Сандра, ожидавший, что его возьмут в Америку, был совсем убит. Для него это было больше чем катастрофа, и он снова вспомнил слова лорда Бенедикта: «Ты будешь всю жизнь помнить, что был слабее женщины». Эти слова он теперь вспоминал часто. Сейчас, сидя вместе со всеми, он никого и ничего не слышал, кроме этого. Припомнились ему еще и слова Алисы о закрепощенном сердце, где живут скорпионы. Юноша чувствовал себя как-то двойственно. С одной стороны, разлука с Флорентийцем разрывала ему сердце и доводила почти до отчаяния. С другой – он ощущал в себе какую-то силу и уверенность, что победит все препятствия, лишь бы сохранить любовь и дружбу своего великого покровителя и друга, единственного человека, которому он был предан безо всяких оговорок.

Сандре ни на мгновение не пришла мысль спорить с Флорентийцем, молить его изменить свое решение. Он все яснее понимал, что должен выбросить из сердца кусающих его скорпионов, освободиться от слабости, излишней чувствительности. Он сознавал, что все это время он, Сандра, не рос духовно, тогда как его великий друг неизменно шел вперед.

И он понял, что, если он хочет, чтобы расстояние между ним и Флорентийцем не увеличивалось, – он должен сам двигаться, а не стоять на месте. Чем яснее он начинал осознавать свое положение, тем все справедливее казалось ему решение Флорентийца. Но… скорпион страдания все так же жалил его сердце.

Сандра опомнился, когда прекрасная рука лорда Бенедикта опустилась на его плечо. Он поднял голову и, показалось ему, утонул в море любви, лившейся из глаз Флорентийца. Молча приник юноша к своему другу, ощущая, как всегда, радость. Молча он поклонился всем и вышел из комнаты. Вскоре все сердечно простились с Тендлем, хозяин еще раз настойчиво повторил, что будет ждать его на следующей неделе, а Мильдрей обещал опять заехать за ним в контору.

Тендль, предоставленный своим мыслям, отправился к себе. Он мало спал в эту ночь, заснув под самое утро и будучи разбуженным к первому лондонскому поезду. Он никак не ожидал увидеть в такой ранний час кого-нибудь, а потому, встретив в столовой самого хозяина, угостившего его завтраком, был столь же поражен, сколь и обрадован.

– Я обещал поговорить с вами о жизни вообще, мистер Тендль, и о жизни Дженни в частности. Судя по новым мыслям, которые висят на вас, подобно рою, о жизни вообще я сказал вам достаточно. О Дженни – должен предупредить вас о трех вещах. Первое – она простить себе не может, что не разглядела и упустила подходящего жениха. Второе – она решила поправить дело, и призывное письмо давно ждет вас в конторе. Третье – она и мать желают судом оспорить завещание и вырвать Алису из моих рук.

Коротко скажу: после всего, что вы сейчас знаете, вы поймете меня. Я обещал пастору сделать все для спасения Дженни от зла, которое она постоянно привлекает, пребывая в раздражении и впадая в бешенство. Я сделал все, что мог. Дважды писал, раскрывая ей глаза на ту жизнь, что она себе сама создает. Я звал ее приехать сюда и погостить у меня в те же самые дни, когда пригласил и вас. Я надеялся – если бы добро перевесило в ней зло и Дженни хоть однажды проявила бы полную независимость от матери, которая соблазняет ее блеском богатства, – я надеялся, что ваши с Дженни судьбы могут соединиться. Это не было бы счастьем для вас, но спасло бы ее, так как все мои друзья и я сам помогали бы вам строить вашу семейную жизнь.

Дженни не приехала. Она бросила вызов судьбе, и нам с вами ее не спасти.

Вы сказали, что хотите стать членом моей семьи. Действительно ли вы этого хотите? Или мимолетное очарование уже исчезло?

– Напротив, лорд Бенедикт, за эту ночь исчезло чувство одиночества. Я надежно пристал к берегу, и паруса моего брига готовы только к одному плаванию: под вашим руководством. Это по-английски: точно, серьезно, неизменно.

– В таком случае, мистер Тендль, согласны ли вы, – усмехаясь образам англичанина, сказал Флорентиец, – выслушать приказания своего адмирала?

– О согласии и речи нет. ЕСТЬ принять приказание адмирала.

– До нашего нового свидания в четверг – три пункта послушания:

1. Ни под каким видом не встречаться с Дженни и не отвечать на ее письмо, как бы это вам ни казалось грубым и невоспитанным.

2. Рассказать дяде все пережитое здесь, хотя вы никогда не были с ним откровенны и вам это кажется странным.

3. Отнести письмо одному молодому человеку, переживающему сейчас большой материальный и духовный кризис. Повозиться с ним эти дни, если бы он даже показался вам трудным, и все же помочь ему.

– И это все ваши приказания, адмирал? Да они так легки и просты, что только очень тупым солдатам могут казаться сложными. Судя по ним, я могу понять, что капитан я неважный. Но все же ответить я могу одно: буду счастлив выполнить точно все приказания.

Что же касается молодого человека – постараюсь отыскать его сегодня же.

И если только осмелюсь допустить мысль, что данное мне поручение трудно, – разжалую себя в рядовые. Но надеюсь явиться в четверг в том же чине, ваша светлость.

– Я думаю, что подводные камни вам, Тендль, встретятся. И вы будете несколько раз вспоминать о данном сейчас слове нерушимого послушания, – подавая Тендлю письмо и, провожая его к экипажу, сказал, прощаясь, Флорентиец.

– Если я буду вспоминать, то только для того, чтобы радоваться своему счастью и получше проверить свою честь, лорд Бенедикт.

Тендль сел в коляску, лошади тронулись, и вскоре коляска исчезла из глаз Флорентийца. Но он еще долго стоял на крыльце, посылая вслед отъезжавшему свое благословение.

Никогда еще не испытывал Тендль такого спокойствия и радости жить, как в этот понедельник, возвращаясь в Лондон. Все казалось ему прекрасным, и он сознавал себя сильным и уверенным. Встреча с лордом Бенедиктом открывала ему новые горизонты и давала новое направление всей его жизни. Заехав на минуту домой, наскоро переодевшись, Тендль отправился в контору. Он застал дядю в сильном раздражении, до которого его довела пасторша, являвшаяся два раза подряд, желая видеть мистера Тендля, наконец, пробравшаяся в кабинет к старому адвокату, полагая, что тот прячет племянника. Пасторша пробовала начать одну из своих безобразных сцен, но адвокат так грозно приказал клерку немедленно вызвать констебля, что леди Катарина предпочла ретироваться.

Письмо Дженни посыльный принес через четверть часа после отъезда Тендля с Амедеем. Прочтя его теперь, Тендль даже не вздохнул, а с жаром набросился на дела, сказав дяде, что должен ему поведать о своей жизни у лорда Бенедикта.

Не привыкший к откровенности племянника, но очень любивший его, старик обрадовался. Оба уговорились, что вечером пообедают в клубе, где им никто не помешает. Не успел Тендль оглянуться, как уже было пять часов. Работавший хорошо, но без особого рвения, сегодня Тендль поражал своими темпами.

– Тебя, племянник, подменили у лорда Бенедикта.

– Так точно, дядя, подменили. Я теперь капитан, и мне надо крепко держать руль.

Закрыв контору, оба отправились по своим делам, уговорившись встретиться в клубе в девять часов. Не заезжая домой, Тендль отправился по адресу, указанному на письме лорда Бенедикта. То была одна из второстепенных улиц Лондона, и мистер Тендль довольно долго катил в наемном кебе. Велев кучеру ждать, в лабиринте огромного и неуютного дома он разыскал адресата. На его стук дверь открыла маленькая, худенькая, прелестная и необычайно опрятная старушка. На ее очень красивой голове аккуратно сидел белый накрахмаленный чепец, такой же, без пятнышка, передник закрывал ее бедное платье, подштопанное, но безукоризненно чистое.

– Можно видеть мистера Генри Оберсвоуда? – спросил Тендль, входя в комнату, бывшую чем-то средним между столовой и кухней.

– Генри дома, но он болен. В пути он так устал, что не мог даже подняться. Если вам необходимо его видеть, я скажу ему. А не то пожалуйте завтра, сэр.

Мистер Тендль стоял в нерешительности. Он перенесся в дом лорда Бенедикта, вспомнил разговор с ним и ощутил определенную уверенность, что письмо следует передать именно сегодня.

– Если вы разрешите мне раздеться, миссис Оберсвоуд, я попытаюсь войти к вашему сыну. Постараюсь не расстроить его.

Старушка улыбнулась доброй улыбкой, лицо ее расцвело и стало прекрасным, и она с удивлением сказала:

– Как же вы могли угадать, сэр, что я его мать? Я вас раньше никогда не видела.

– У меня, миссис Оберсвоуд, уже давно нет матери. Но я так хорошо запомнил, как проявляется материнская ласка и забота, что сразу угадал в вас мать мистера Генри, как только вы произнесли его имя.

Старушка рассмеялась, но тут же стала серьезной и печально сказала:

– Вы вспомнили о матушке, сэр, которую потеряли, а я смеюсь. Вот как я легкомысленна. Но кто способен говорить о материнской любви таким образом, тот не может иметь недоброе сердце и причинить Генри зло. Боюсь, сэр, – вдруг перешла она на шепот, – не случилось ли с ним чего. Он уезжал такой радостный, веселый, уезжал надолго, а вернулся печальный, весь день молчит и стонет.

В глазах у старушки стояли слезы. Она смотрела на гостя с таким доверием и такой надеждой, что в молодом человеке заговорило чувство опеки над слабейшим, и он весело ей сказал:

– Я привез ему письмо от такого доброго и сильного волшебника, что все печали вашего сына развеются.

Сбросив плащ, мистер Тендль постучал в указанную ему дверь. Войдя в комнату, такую же чистую, как и первая, Тендль увидел в постели красивого юношу, очень худого, с больным и расстроенным лицом. Большие голубые глаза пристально и далеко не приветливо впились в лицо Тендля, а руки судорожно закрыли книгу, которую он, очевидно, читал. Не дожидаясь вопросов и еще раз вспомнив слова лорда Бенедикта о трудном юноше, Тендль взял на себя инициативу.

– Я привез вам, мистер Оберсвоуд, письмо. Разрешите не говорить, от кого оно. Я не сомневаюсь, что оно несет вам не только удовольствие, но и большую радость. Если же, прочтя его, вы пожелаете со мной поговорить, – я к вашим услугам.

Тендль подал Генри оригинальный конверт Флорентийца, с его красивым, четким почерком. Наблюдая за Генри, Тендль понял, что тот и не догадывается, от кого письмо. Медленно и равнодушно взломал Генри печать и принялся читать письмо.

С первых же строк с Генри произошла метаморфоза. Лицо его вспыхнуло ярким румянцем, бессильно лежавшее тело гибко выпрямилось, глаза впились в буквы с такой сосредоточенностью, точно кроме них ничего больше не существовало.

Мистер Тендль с глубоким интересом наблюдал за своим новым знакомым. Тот, казалось, не только забыл о визитере, но и вообще унесся куда-то. По мере того как он читал, лицо его становилось бодрее и мужественнее. Уныние сменила улыбка, и Тендль удивился силе слов Флорентийца, преобразивших в несколько минут печальную развалину в здорового юношу. Дочитав письмо до конца. Генри принялся его перечитывать. Он точно выздоравливал на глазах Тендля и продолжал еще расцветать, все также не замечая своего гостя. Только прочтя письмо вторично, Генри отбросил светлые волосы с высокого своего лба и сияющими глазами посмотрел на него.

– Вы угадали, мистер Тендль, – как называет вас лорд Бенедикт. Ваша любезная услуга возродила меня. Я не только обрадован, я спасен. Лорд Бенедикт пишет, что вы и еще один ваш друг захватите меня с собой к нему в деревню на следующей неделе. Как и где мне вас встретить?

– О, если вы позволите, мы еще не раз увидимся с вами до четверга. Я мог бы завтра к двенадцати часам заехать за вами, и мы где-нибудь позавтракаем.

Я вижу, что лорд Бенедикт великий волшебник и вылечил вас быстрее, чем Силоамская купель. И вы завтра вполне сможете выехать из дома.

Лицо Генри омрачилось, он несколько минут боролся с собой и наконец сказал:

– Я был бы счастлив поехать с вами завтра. Но я так нищ, так оборван после моего долгого путешествия, что даже не представляю, как бы я мог это сделать, не конфузя вас своим видом.

– Тем больше оснований нам встретиться завтра. Совершенно недопустимо, чтобы вы ехали к лорду Бенедикту, беспокоясь за свой внешний вид. Я убежден, что если бы вы явились на его зов даже в лохмотьях, то и тогда бы этот человек судил о вас не по внешности, а по радости и поспешности, с которыми вы явились к нему. Но я понимаю и другое: к нему нужно прийти освобожденным от всех мелочей. Это нужно, чтобы взять как можно больше мудрости и уйти от него с новым пониманием жизни. Поэтому я предлагаю забыть о предрассудках и согласиться на мое предложение. А предложение вот какое: до завтрака мы заедем к моему портному, и я насяду на него, чтобы в четверг к утру он вас бы экипировал в полной мере. Пусть засадит за работу всю мастерскую, но чтобы к моменту отъезда вы были одеты. Ни о чем не говорите. Жизнь редко предлагает счастье встречи с великим человеком, да еще в его собственном доме. Надо сделать все, как я уже сказал, чтобы приехать к лорду Бенедикту освобожденным от мелочей, в наибольшей творческой готовности.

Лицо Генри стало очень серьезным, и он, пристально глядя в глаза мистера Тендля, спросил его:

– Вы хорошо знаете лорда Бенедикта? Я никогда его не видел, но много о нем слышал как о Флорентийце.

– Сказать, что лорд Бенедикт мне друг, – это утверждать, что Юпитер мне брат, – рассмеялся Тендль. – Между нами такая зияющая пропасть, которой мне никогда не перейти. Лорд Бенедикт мой адмирал, я простой капитан и жажду ему повиноваться.

Лицо Генри сделалось мрачнее тучи. Тендль, никак не ожидавший, что юноша может снова впасть в уныние, осекся и с волнением спросил:

– У вас что-нибудь болит, мистер Генри?

– Нет, должно быть, усталость разбила мои нервы, – раздраженно ответил Генри, судорожно хватая письмо Флорентийца. – Вы не обращайте внимания, это пройдет.

– Что это пройдет, мистер Генри, я не сомневаюсь. Но надо, чтобы это прошло как можно скорее. А потому я удаляюсь; боюсь, что я вас слишком утомил. До завтра, и прошу вас не заикаться о материальной стороне дела. Я все беру на себя. Придет время – мы с вами сочтемся.

Генри сохранял надутый вид и довольно равнодушно простился с новым знакомцем. Выйдя в первую комнату, Тендль застал старушку за работой. Как он понял, она усердно штопала сыну костюм. Тендль присел подле нее и просто, как будто знал ее всю жизнь, сказал:

– Миссис Оберсвоуд, я немножко доктор. Поэтому я понимаю, что вашего сына надо прежде всего хорошо покормить.

Вот здесь немного денег, которые я очень прошу принять. Мне дал их один человек и велел истратить на самое нужное и важное, что мне встретится в ближайшие три дня. Сегодняшний случай я считаю самым важным и даже священным.

– Нет, сэр, я хорошо знаю своего сына. Здесь дело не в еде и не в одежде, от которой у него осталось одно воспоминание. Конечно, и они – частичная причина, но не это главное. Где главное – я знаю: Генри очень горд и самолюбив. Он, верно, не сумел угодить синьору Ананде, который взял его к себе. Это один очень, очень большой доктор. Когда Генри учился в университете в Вене, с ним там и познакомился. Синьор Ананда такой добрый и чудный. Он выписал меня в Вену, когда Генри заразился трупным ядом. Он лечил его вместе со своим дядей. Тот ростом поменьше и не так красив, но такой же важный синьор, а доктор даже еще больше, чем сам синьор Ананда. Как-то в Вене я сидела у постели сына, он вошел, поглядел на меня орлом, – ну, точно все нутро у меня вычитал. Так я и присела от страха. Он же рассмеялся, погладил меня по голове, да и говорит:

«Что? Испугалась, дитя Божие? Живи без страха и сомнений. Сын твой будет жить. Но не один раз он будет возвращаться к тебе гол и бос, а также рассерженным на весь мир. Когда он в третий раз вернется к тебе в таком состоянии и не найдет руки великого друга, не сумеет уцепиться за нее, – пой ему Requiem. Сейчас же радуйся, люби, верь до конца моим словам и никогда ничего не бойся. Если может чистота матери защитить сына, то твоя защитит».

И вот в третий раз возвращается Генри. А где же эта Великая Рука? Как ее искать? – горько плакала старушка. – Уж не вы ли это, сэр?

– Это все равно, как если вы спросили бы, не Моисей ли я, – рассмеялся Тендль. – Я не только не великая, я просто малая рука. Но что я привез письмо вашему сыну от Великой Руки и повезу в четверг его к ней, – вот это верно.

– Значит, дядя Ананды сказал правду? Боже мой, хотя бы Генри смирился наконец. Он ведь чудный мальчик, только горд, ох как горд. И сын он нежный, а иной раз сколько горя принесет сердцу! Не знаешь, как и подступиться.

– Ничего, миссис Оберсвоуд, все обойдется. Покормите получше вашего сына, а о его костюмах, пальто, белье и шляпах я позабочусь сам. До завтра. Заеду в двенадцать часов.

Напутствуемый благословениями старушки, Тендль быстро спустился с лестницы, оставив позади мать Генри, которая отправилась за вкусным ужином для сына. Генри, слышавший приглушенные голоса в соседней комнате, нетерпеливо ждал, пока они смолкнут. Поняв по наступившей тишине, что гость и мать вышли, он снова принялся за чтение письма. Медленно, точно вживаясь в каждое слово, читал Генри драгоценные строки.

«Мой друг, Вам кажется, что в эту минуту нет никого несчастнее Вас. Но это именно кажется Вам, потому что мысль Ваша сосредоточена только на себе самом. Допустите, что волшебное зеркало показало мне всю Вашу жизнь, день за днем. И не такою, какой она кажется Вам сейчас, когда многое уже забыто Вами, иное отошло, как несбывшиеся мечты, а третье умерло, потому что Вы поднялись выше, освободясь от предрассудков. И оно потеряло для Вас значение, как цель, которую перерос Ваш дух. Но такою, как шла Ваша жизнь в ряде будней, сжигая или создавая препятствия между Вами и окружающими, растя и возвышая Ваши честь и волю или вводя Вас в соблазн, зависть, бунт.

Что бы тогда должен был думать о Вас я – бесстрастный, сторонний наблюдатель, – зная Ананду и оценивая его труд и заботы о Вас. Ананда, в нашем кругу, – синоним рыцаря-защитника. Синоним доброты, дошедшей до полного божественного расцвета. Ананда – это мудрец; его мудрость не позволяет ему указывать рамки другому, ибо его собственная свобода, не зная рамок, привела его к полной мере сознания. Ананда – это принц среди простых смертных, сознающий себя в каждом и каждого в себе. У него нет иной цели в жизни, чем расстилать перед тобою ковер-самолет для скорейшего достижения совершенства.

Что же должен думать я о Вас, в третий раз свернувшем с пути этого человека? Правда, и Петр трижды отрекся от своего Учителя. Но он ВИДЕЛ, кто был перед ним. Он клялся в каменной верности ему, – и ДЕЛА Его жизни, вплоть до смерти, подтвердили ее. Ваше же поведение, хотя каждый раз Вы возвращались разбитым той бурей, что сами вызвали, и каждый раз молили о прощении, не укрепляло Вас. Безмерная доброта Ананды развращала Вас. Со дна Вашей души поднимались змеи, жабы и филины слепивших Вас страстей. И Вы таили в сердце сомнения, неудовлетворенность, непримиримость и неустойчивость.

Зачем я говорю Вам все это? Вам, слепцу, не видевшему солнца, в орбите которого Вы вращались. Затем, что милосердие не знает требовательности, не знает и взысканий, как кажется Вам сейчас. Оно знает только закон пощады и радость помощи. Соберите растерянную энергию. Сосредоточьте внимание на текущем мгновении. Оставьте бесплодное раскаяние, перестаньте быть мальчиком-фанфароном, становитесь мужчиной. Не спрашивая Вас ни о чем, я протягиваю Вам мои дружеские руки. Берите их и верьте не в чудеса вне Вас, а в чудо живущей в Вас любви, притягивающей огонь чистого сердца встречного.

Мужайтесь. Создайте себе с моею помощью, новый ковер-самолет, который мог бы вновь доставить Вас к Ананде. Я протягиваю Вам мои руки над той пропастью, что Вы сами вырыли себе. Но если и в этот раз моя верность не научит Вас следовать своей верностью за нами, – Ваш путь света оборвется на века и века. Приезжайте ко мне с моими друзьями. Положитесь во всем на подателя этого письма. Это человек большого здравого смысла. Набирайтесь сил и приезжайте с мистером Тендлем и его другом, с которым он Вас познакомит.

Передайте мой привет Вашей матушке и скажите ей, что она непременно еще раз увидит Ананду, о котором усердно и благодарно молится. Кстати, примите непрошеный совет: берегите мать – в ней залог Вашего будущего внешнего благополучия, которое так тревожит Вас. Я Вас жду. Флорентиец».

Прочтя письмо в третий раз, Генри прижал его к губам. Глаза его, полные слез, смотрели куда-то вдаль с детским выражением доверия и счастья. Это был совсем не тот Генри, которого покинул Тендль. Это был, вероятно, тот прекрасный и любящий сын, о котором говорила его мать. Никакой гордости и себялюбия не было сейчас на этом страдающем лице. Генри думал о Флорентийце, о протянутых ему могучих руках, сумеет ли он ухватиться за них, и сердце его было полно и тревоги, и восторга, и радости.

Но как мог даже такой великан духа, как Флорентиец, с такой точностью увидеть все рвы и пропасти, в которые срывался Генри? Этого он понять не мог. Его гордость, постоянно протестующая против добровольно данного им обета послушания, сейчас утихла. Всего час назад он видел англичанина, которому обет этот казался приятным и радостным долгом любви и чести по отношению к тому, кто был ему дорог. В голове Генри замелькали вереницы картин его жизни, одна за другой. Чарующий образ Ананды теперь, издали, казался еще прекраснее. И Генри снова терял мужество и плакал, сознавая, что он потерял и как невозвратимо потерянное.

В соседней комнате послышался легкий шум. Генри узнал шаги матери.

Сколько горя и забот доставил он этой чудесной и чистой душе. Из последних сил, продавая свои ценности, переселяясь все выше и выше в домах для бедноты, мать воспитывала сына в лучшей школе. Когда Генри узнал о знаменитых венских профессорах и робко высказал желание туда поехать, – мать подала ему на следующее утро пачку денег, сказав, что то ее последние серьги и кольца. Смущенный Генри, колебавшийся между желанием учиться в Вене и остаться работать в Лондоне, чтобы поддержать мать, был поражен, когда она ему сказала:

– Ты, Генри, обо мне не думай. У нас с тобой дороги разные. Ты был дан мне на хранение, и я честно выполнила свой долг перед жизнью. Я исполняю его и теперь. Все, что могла, я для тебя сделала. Теперь ты образованный человек. Тебе не хватает только усовершенствоваться. Поезжай. Тут моя совесть чиста и спокойна. В чем я действительно виновата перед жизнью, так это в твоей невыдержанности. Я должна была научить тебя самообладанию. И не сумела. И ты выходишь в жизнь, не умея владеть собою. Вот за это люди и будут осуждать меня.

Генри вспоминал, как слезы покатились по щекам матери, как она их моментально смахнула и улыбнулась ему.

– Ничего, сынок, пусть твои невзгоды упадут на мою голову. Ты помни только, что гордость и заносчивость редко идут рядом с настоящим умом и талантом. Умный и по-настоящему талантливый человек всегда скромен.

Так ярко вспомнилась Генри эта сцена. Мать его тогда была совсем молодой, со светлыми пепельными волосами. А теперь ее голова седа, веселый смех почти не слышен, движения стали медленнее. И состарилась она именно в эти годы, когда Генри возвращался домой, поссорившись со своим другом и Учителем. Но никогда еще не видел он мать такой убитой, как на этот раз. Всегда бодрая и ободрявшая его, в этот раз, увидев его оборванным и голодным… И Генри не мог толком понять, что же потрясло его больше: разрыв с Анандой или тот ужас, который прочел он на лице матери. Теперь и то и другое не давало ему покоя. Слова Флорентийца: «Берегите мать», очень чувствительно задели его.