Текст книги "Смерть перед Рождеством"

Незаметно для меня он переменил музыку, теперь в салоне вместо Боба Дилана поют «Бич бойз». Как я ни стараюсь следить за его руками, все время упускаю из вида самое главное. Как будто Гофман владеет искусством отводить от них глаза.

– Откуда вы знаете, что на этом диктофоне? – спрашиваю я. – Как-никак это конфиденциальный разговор между исследователем и респондентом.

– Конфиденциальный… – повторяет Гофман, как будто вкладывает в это слово какое-то особенное значение. – Даже не знаю, с чего начать…

– С того, откуда на диктофоне ваш голос, – подсказывает Бирк. – Вы как будто разговаривали с Лизой Сведберг по телефону?

– Да, – небрежно бросает Гофман, мысли которого, похоже, заняты выбором места машины на многополосной трассе. – Пожалуй, начну с этого.

И он рассказывает нам историю, которая местами представляется нам не вполне правдоподобной, но ожидать от Гофмана большего было бы слишком наивно.

* * *

Все началось в один из дней февраля, когда Гофман скучал у себя кабинете.

Он всегда был человеком движения, которому лучше думалось в машине или во время пешей прогулки. Сидение в четырех стенах раздражало его. Возможно, поэтому он и воспринял поступившую бумагу как проклятье. В ней Гофмана уведомляли о назначении на новое задание, спущенное свыше от не пожелавшего назваться лица. Задание заключалось в сборе информации и всего, что касается шведских леворадикальных группировок.

Как человек простой, Гофман привык воспринимать происходящее буквально. Политика занимала его мало, к «правым» и «левым» группировкам он был одинаково равнодушен. Гофман предпочитал простые решения, пусть даже и для сложных проблем, а критерием правильности выбора для него оставалась практическая польза. В данном случае он решил не откладывать дела в долгий ящик, с тем чтобы покончить с ним как можно скорей и наслаждаться жизнью дальше.

Он быстро протоптал тропинку в «Каиро», где его фигура, как и моя, колола глаза завсегдатаям. Но на все, что касалось информации, Гофман имел исключительный нюх, поэтому быстро вышел на Лизу Сведберг. Установил за ней слежку и со временем разузнал ее персональный номер.

В начале марта Гофман выявил причастность Лизы Сведберг к одному тяжкому преступлению, которое так и не было раскрыто. Тщательно все проверив и перепроверив, он пришел к однозначному выводу о ее виновности. И однажды утром, проснувшись в своей постели, Лиза Сведберг увидела его сидящим рядом на стуле. Гофман закинул ногу на ногу и скрестил руки на груди – поза, предупреждающая любые возражения.

Первым делом он объявил, что ему все известно. А затем предложил Лизе Сведберг сделку. Услуга за услугу: информация в обмен за молчание.

* * *

– Я прибегал к этому не так часто, – поясняет Гофман. – И никогда не заставлял Лизу действовать себе во вред. Последнее можно считать одним из пунктов нашего негласного договора.

– Вы просто шантажировали ее, – уточняет Бирк.

– Вы правы, – соглашается Гофман. – Никогда не имел ничего против того, чтобы называть вещи своими именами.

В салоне нависает тишина. Я думаю, прикусив нижнюю губу. We’ll be planning out a route we’re gonna take real soon, we’ll all be gone for the summer…[39]39
  «Мы планируем маршрут, которым отправимся в самое ближайшее время. Мы уедем на все лето» (англ.).


[Закрыть] – поют «Бич бойз».

– Что же это было за преступление? – спрашиваю я.

– Если я что и усвоил за долгие годы службы, так это то, что о мертвых не следует говорить плохо, – отвечает Гофман. – Оставим в покое Лизу Сведберг, тот ее проступок с учетом сложившихся обстоятельств был вполне оправдан. Она не пошла бы на такое без крайней на то необходимости. В общем и целом она была славной девушкой.

* * *

К сожалению, доверять людям не входит в список профессиональных достоинств секретного агента. Поэтому Гофман продолжал держать Лизу Сведберг под наблюдением. Где-то в конце марта – Гофман так и не «вспомнил» точной даты, хотя, я уверен, при желании мог бы назвать время с точностью до часа – он преследовал Лизу на машине, держась метрах в двадцати позади нее. День выдался погожий, солнце слепило глаза, отражаясь от поверхности капота, и Гофмана разморило. Он утратил бдительность всего на каких-нибудь пару минут, но этого оказалось достаточно, чтобы Лиза исчезла из вида.

Гофман остановил машину и вышел близ места, где она только что стояла. Осмотрел прилегающие переулки, окрестные магазины и кафе.

В одном из последних сидела она, за одним столиком с Томасом Хебером.

* * *

– Собственно, я видел его впервые, – поясняет Пауль Гофман. – Мужчину рядом с Лизой Сведберг я снял на мобильник и показал фотографии Ирис. Это она опознала в нем Томаса Хебера.

* * *

Продолжая наблюдения, Гофман выяснил, что Хебер время от времени приглашает Лизу к себе домой. Это оказалось достаточным основанием, чтобы вплотную заняться персоной социолога.

* * *

– И вскоре мне стало известно обо всем, что вы уже знаете, – продолжает он. – То есть о гётеборгских беспорядках, антифашистском фронте, автономных социальных движениях и прочем бла-бла-бла… Что меня поразило – так это то, что Томас Хебер до сих пор числился в списке персон, представляющих интерес для нашего ведомства.

* * *

Гофман связался с Лизой Сведберг, и та рассказала всю правду, как делала всегда, если только эта правда не касалась ее контактов с университетским сообществом. В отношении последнего Лиза делала одно исключение. Называя Гофману преподавателей и студентов, с которыми водила дружбу и которым симпатизировала, она упорно замалчивала одно имя: Томас Хебер.

И здесь Гофман должен бы был, наплевав на все договоренности, публично вывести Лизу Сведберг на чистую воду, но было нечто, что удерживало его от подобного шага.

– И заставляло продолжать игру. – Гофман дважды щелкнул себя по носу.

– И прослушивать квартиру Хебера, – подсказал Бирк.

– Именно. В этом нам помог один сговорчивый молодой человек, которого завербовала Ирис. Он установил в квартире Хебера «жучки» в обмен на информацию из списков секретной полиции, хорошо подстегнувшую его карьеру и позволившую взлететь на самую верхушку партийной иерархии.

Микрофон – верное средство развязать язык кому угодно. Кроме того, Хебер проживал один и мало походил на тех, кто имеет привычку разговаривать сам с собой. Поэтому материалы прослушки состояли почти исключительно из его бесед с респондентами, главным из которых на тот момент оставалась Лиза Сведберг. Можно сказать, она была единственной, кто навещал Хебера в его квартире.

* * *

– Это позволило мне сэкономить кучу времени, – говорит Пауль Гофман. – Мне просто повезло. Я-то как раз из тех, кто разговаривает сам с собой. Вы – нет?

Последний вопрос обращен скорее к Бирку. Тот в ответ только хмыкает.

* * *

После установления «жучков» Гофман слышал каждое слово, произнесенное Хебером и Сведберг, даже когда они занимались сексом.

* * *

– Я помню их оргазмы, а их самих уже нет на свете… – Гофман вздыхает. – Странное чувство. Они были красивой парой, вам не кажется?

Мы с Бирком молчим.

– Хотя… – продолжает Гофман, – едва ли этично говорить такое о людях, которые замалчивали свою связь.

* * *

Теперь, когда тотальная слежка за Хебером была установлена и с этой стороны никаких сюрпризов не ожидалось, Гофман мог позволить себе переключиться на другие задачи. В частности, проверить дошедший до него слух о готовящемся налете на одну звероферму в окрестностях Стокгольма. С этой целью он и позвонил Лизе Сведберг, когда та была наедине с Хебером, – человеком, которого они прослушивали.

– Так мой голос попал на запись. – Гофман похлопал по диктофону, спрятанному в карман брюк. – На этом я завершаю свое вынужденное признание.

* * *

Но в начале декабря Гофман связался с Лизой Сведберг по делу, о котором узнал из ее беседы с Хебером. Это было неосмотрительно, о чем Гофман догадался не сразу. Договор между ним и Лизой обязывал ее быть правдивой по отношению к нему, а не наоборот. Но теперь между ними встал еще один человек, и Гофману пришлось выдержать небольшой допрос.

– Она спросила меня, слежу ли я за ней. Догадалась насчет прослушки… Чертовы ищейки, проклятые копы… ну и тому подобное…

Хеберу Лиза ничего так и не сказала. Вероятно, испугалась, что тот порвет с нею или это поставит под угрозу его научную карьеру.

– Она намекнула, – поправляет Бирк. – Во время их последней встречи, не у него дома. Странно, что их беседа попала на запись, ведь это было не интервью. Лиза сказала Хеберу, что его квартира перестала быть надежным местом.

На этот раз Гофману не удалось скрыть удивления.

– Она так сказала? – спросил он.

– Да, это есть в записи.

– Это многое меняет…

«Вольво» Гофмана тенью скользит по мосту между Юлльмаршпланом и Сёдермальмом. В ее салоне мне открывается параллельный мир – с приглушенной музыкой «Бич бойз» и сумрачным небом, сливающимся вдали с морской гладью. Границы между предметами размыты или затушеваны невесомой серой пеленой.

Здесь продолжается жизнь – та же, что была до убийства.

* * *

Когда в ночь на Святую Лючию вдруг затрещала полицейская рация, Гофман сидел в машине, припаркованной у подъезда его дома. Он так и не мог дать подходящего объяснения тому, почему не шел домой. Весть об убийстве на Дёбельнсгатан подействовала на него как гром среди ясного неба. Гофман тут же помчался на место преступления, но решился взглянуть на труп лишь с безопасного расстояния, не заходя во двор. После этого он отправился на Ванадисвеген, где отпер квартиру Хебера тем же ключом, что и молодой человек, установивший прослушку, и демонтировал все «жучки».

…I have watched you on the shore, standing by the ocean’s roar…[40]40
  «Я наблюдал за тобой, стоя на берегу океана» (англ.); строка из песни группы «Бич бойз».


[Закрыть]

* * *

– Я знаю, что облажался, – признается Гофман. – Не потрудился даже надеть бахилы, но я об этом не думал… Я был в шоке и совершенно без сил после бессонной ночи… Кстати, моя оплошность стала одной из причин срочной передачи этого дела СЭПО.

Гофман был вынужден разбудить Олауссона и проинформировать о неудаче в квартире Хебера. Избегая обсуждать ситуацию по телефону, тот назначил ему встречу на Рингвеген.

– Давайте смотреть на это дело с практической точки зрения, – утешил он Гофмана. – Мне, как никому другому, известно, во что оценивает закон сведения, добытые путем прослушки. Мы передадим это расследование вам, как только представится возможность.

* * *

За окнами мелькают праздничные витрины, Бирк следит за ними взглядом. Даже в киосках выставлены свечи адвента и подсвеченные гирляндами рождественские гномы.

…do you love me? Do you, surfer girl?[41]41
  Любишь ли ты меня? Ты, девушка-сёрферша? (англ.)


[Закрыть]

– Я встретился с Лизой как мог скоро и попытался объясниться, но она была слишком зла на меня, чтобы слушать. Я знал, что она винит в случившемся нас. Это против всякой логики, но кто руководствуется логикой в подобных ситуациях?

– Она пришла к нам, – говорит Бирк.

– Я знаю, мы ведь за ней следили.

– А кто убил Томаса Хебера? – спрашиваю я.

– Интересный вопрос, – отвечает Гофман. – Но ответа на него мы пока не знаем. Вам известно, что шестилетний мальчик по имени Йон Тюрелль с высокой долей вероятности видел убийцу. Мы показывали ему фотографии предполагаемых преступников и лишь напрасно потратили казенные деньги. Коллеги полагают, что сама попытка того стоила, но я с ними не согласен.

Еще одна зацепка – нож, пропавший из подвесного ящика в кафе «Каиро». Гофман уверен, что именно он послужил орудием убийства.

– Но чисто технически у нас нет никакой привязки, потому что нет самого ножа. Имя того, кто им воспользовался, также неизвестно, но можно предположить, что это тот, кто взломал замок на входной двери кафе «Каиро». Возможно, даже весьма вероятно, что злоумышленник – человек в кафе посторонний. Во всяком случае, он хочет казаться таковым. Еще одна проблема состоит в том, что в ту ночь из кассы кафе пропали тысяча двести пятьдесят крон.

– Может, самое обычное ограбление? – предположил Бирк.

– Обычное или инсценированное… похоже, этот случай распалил интернет-аудиторию больше, чем они рассчитывали… Обязательно существует кто-то, кому все известно… Кому-то другому, не нам.

– Я был в «Каиро», – говорю я. – Они не сказали мне про деньги.

– Наверняка просто не хотели навлекать на себя лишние подозрения. У нас с этим местом давние и более тесные связи.

Мы сворачиваем на Хорнсгатан, где между магазинами снуют усталые люди с тяжелыми сумками.

– Шопинг, шопинг и еще раз шопинг… – Гофман кивает в сторону угрюмой толпы и снова поворачивается к нам. – Итак, мы можем предположить следующую цепь событий. В конце ноября Лиза Сведберг узнала о готовящемся покушении на некое лицо или какой-то другой угрозе. Источником информации, по-видимому, послужил Эби Хакими. Обеспокоенная, Сведберг чувствовала необходимость переговорить с кем-нибудь, кто сможет повлиять на ситуацию. И пошла к Хеберу, поскольку к тому времени у респондентки и исследователя установились достаточно доверительные отношения. К несчастью, об этом узнал кто-то из заинтересованных в том, чтобы покушение состоялось. Возможно, кто-то из их рядов, как там принято выражаться.

– Из радикальной группировки внутри RAF, о которой говорила Сведберг, – подсказал я.

– Да, но дайте договорить… Итак, они заподозрили, что Хебер намерен перевоплотиться из пассивного исследователя в активного и ответственного гражданина и заявить о готовящемся преступлении в полицию. И заставили его замолчать навсегда. После этого у злоумышленников возник законный вопрос: от кого Хебер мог об этом узнать? Логика подсказывала им искать среди своих, и таким образом определилась следующая жертва: Лиза Сведберг. А чтобы полиция не заподозрила, что между этими двумя убийствами есть связь, они решили на этот раз использовать огнестрельное оружие. Возможно, даже знали, что слежка за Лизой Хебер временно прекращена, но это вряд ли. Ведь о слежке было известно только мне, Ирис и еще одному человеку. Так что это можно считать случайностью.

– Но есть еще один человек, которому было известно о готовящемся покушении, – добавляю я. – Это респондент шестнадцать ноль один. Если верить «полевым запискам» Хебера, конечно…

– Да. – Гофман рассеянно кивает. – Если только так…

– А у вас есть основания сомневаться в правдивости его записей? – спрашивает Бирк.

– Не более чем в других документах такого рода. Ведь кое о чем Хебер умолчал… об отношениях со Сведберг, например…

– И вам известно, кто этот шестнадцать ноль один? – спрашиваю я Гофмана.

– Нет.

– Полагаете, ему известен ответ на наш главный вопрос?

– Не уверен, – отвечает он.

Перед нами мост Вестербрун, на светофоре красный свет. Я встречаю взгляд Гофмана. Агент как будто спокоен и уверен в себе, но я знаю, что это маска.

I’ve been in this town so long that back in the city I’ve been taken for lost and gone and unknown for a long, long time…[42]42
  «Я пробыл в этом городке так долго, что, вернувшись в город, почувствал себя одиноким, пропащим и чужим…» (англ.); строка из песни группы «Бич бойз».


[Закрыть]

– Но почему Антонссон? – спрашивает Бирк.

– Он финансировал враждебные им группировки, такие как «Шведское сопротивление» или «Народный фронт». Он старше их… сколько ему сейчас… сорок с лишним? Он занимался акциями в первой половине девяностых, потом удачно продал их – подыграл случай – и стал экономически независим… Так или иначе, сегодня Антонссон – мужчина средних лет, у которого денег в избытке, а времени тратить их явно недостаточно. Кроме того, он активный расовый идеалист и наци-культуртрегер и преуспел на этом поприще не меньше, чем в спекуляциях на финансовом рынке. Устранив Мартина Антонссона, антифашистский фронт не просто уменьшил бы финансовые вливания в казну противоположного лагеря, но уничтожил бы важную фигуру в нацистском движении, всегда уделявшем много внимания символике и музыке. Антонссон – не просто политик, он идеолог и мозговой центр, а значит, чрезвычайно важная мишень для левых экстремистов.

…it’s all an affair of my life with the heroes and villains…[43]43
  Это история моей жизни, с героями и злодеями (англ.).


[Закрыть]

– Эби Хакими, – задумчиво произносит Бирк. – Должно быть, это был он.

Гофман поднимает брови.

– Что… «он»?

– Это он выкрал диктофон, – поясняет Бирк. – Она говорила, что получила его от кого-то, но не думаю, что это так. Она сама его взяла… И диктофон – привязка Эби Хакими к Хеберу.

– Да… – соглашается Гофман. – Пожалуй…

– Когда вы что-то говорите, не поймешь, озвучиваете ли вы то, что действительно думаете, или прямо противоположное, – говорю я Гофману.

– Сам не знаю, – отвечает тот. – Прошу прощения…

Светофор переключается на зеленый.

* * *

Мы паркуемся у ворот полицейского участка на Кунгсхольмене. Трое мужчин в зимних пальто – можно подумать, это отец с двумя сыновьями вышел из машины.

– Думаю, здесь мы расстанемся. – Взгляд Гофмана холоден и серьезен. – Дальше вы будете заниматься своими делами, а я – своими. И все, что впредь дойдет до вас касательно дела Хебера, будете передавать нам с Ирис.

– Да, – соглашаюсь я. – Да, хорошо.

Высоко в небе, словно вынырнув из облака, появляется какая-то большая птица и исчезает вдали над водой. У нее длинные крылья, я слежу за ее мягкими, плавными движениями. Странное чувство: я будто переношусь в параллельный мир.

Гофман задумчиво смотрит на машину:

– Опять забыл снять «мигалку»… Что ж, не в первый раз, ничего удивительного…

III
Like A Ghost*[44]44
  Как призрак (англ.).


[Закрыть]

Между тем температура упала с минуса пятнадцати до двадцати, а потом и до двадцати пяти. Сколько бездомных собак и кошек замерзает насмерть в стокгольмских подворотнях? Одновременно ходит слух о приближении снежного шторма, который Шведский институт гидрологии и метеорологии уже окрестил «Эдит». «Эдит» движется из западной части России, фронт ее ширится. По приблизительным оценкам, двадцать первого декабря скорость ветра в шведской столице будет достигать тридцати семи метров в секунду. Вечерние газеты следят за продвижением «Эдит». Они вспоминают зимние штормы прошлого, самые разрушительные из них. Город затаил дыхание. Об «Эдит» спорят в прямом эфире. Метеорологи и пресс-секретари спасательных служб не рекомендуют припозднившимся рождественским гулякам выходить на улицу раньше понедельника двадцать третьего.

Между тем атмосфера в управлении также накаляется. Смерть Эби Хакими взбудоражила СМИ и общественность. Полицейский, всадивший пулю демонстранту в глаз, но в большей степени – его начальство, вплоть до центральной администрации, оказались на линии перекрестного огня. Министр юстиции, прервавший визит в Великобритании, чтобы взять ситуацию под контроль, начал с соболезнований, а кончил, как и следовало ожидать, с объявления демонстрантов «жестокими экстремистами» и комплиментов в адрес «наших эффективных полицейских».

* * *

Что касается меня, сегодня, вечером шестнадцатого декабря, я сижу на стуле лицом к лицу с папой в квартире, где некогда вырос, в Салеме. Мама ушла праздновать с так называемыми коллегами, оставив теперь уже совершенно беспомощного отца на мое попечение.

Тому, кто впервые видит нас с папой вместе, не сразу бросится в глаза внешнее сходство. Но оно, несомненно, есть: в слегка загибающемся книзу кончике носа, в форме бровей, несколько косой улыбке. Наконец, в нашей общей манере держать за ушко чайную чашку.

На телевизионном экране лидер христианских демократов поздравляет сограждан с Рождеством. Внешне он больше похож на вице-директора какого-нибудь сомнительного предприятия, нежели на политика, но его голос успокаивающе действует на папу.

– Пойду лягу, пожалуй, – говорит папа. – Я устал… Пока ты целый день развлекался с приятелями в школе, я здесь, знаешь ли, работал.

Голос у папы теперь не такой чистый, как во время нашего последнего телефонного разговора. Теперь он откровенно мямлит. Более того – вчера вечером он снова заговорил со мной как с ребенком.

– Тебе ведь весело в школе? – спрашивает он.

– Я никогда там особенно не веселился, папа, – отвечаю я, – ты это знаешь.

Он не отвечает. Вместо этого переводит взгляд на чашку с чаем, как будто вспомнив о ней, и делает глоток.

Лидер христианских демократов рассуждает о важности семьи в нашей жизни и благословенном рождественском вечере, когда самые близкие друг другу люди собираются за общим столом под сверкающей огнями елкой. Традиция – естественная человеческая потребность, говорит лидер. Особенно важная в свете общественного кризиса, о котором нам ежедневно говорят статистические сводки Института социологии.

Перевожу взгляд с экрана на сложенную газету на краю стола. «Дети из семей мигрантов изолированы от внешней среды», – гласит заголовок на первой странице.

«Дети из семей национальных меньшинств подвергаются мощному давлению со стороны родственников, – пишет журналист. – Об этом нас информируют исследователи из Института социологии. Цель – по возможности ограничить влияние европейской культурной среды. Представители антирасистских организаций подвергают критике как выводы, так и исходные предпосылки ученых».

– Ты читал? – спрашиваю я папу, постукивая пальцем по передовице.

Он не отвечает. Переспрашивать я не решаюсь, и мы пьем чай. Мне хочется проглотить таблетку «Собрила», но я держусь.

Я должен завязать – попытаться, по крайней мере. Но спина уже взмокла от пота, мне жарко, руки дрожат. Чтобы отвлечься, я помогаю папе прополоскать зубную щетку и выдавить на нее трехцветную полоску пасты. С чисткой зубов папа справится сам, это он помнит. Я представляю себе противного червяка, который копошится в его голове, прорывая в мозге ходы – зияющие пустоты папиной памяти.

Я укладываю его в постель, хотя мама и говорила, что это лишнее. Потом гашу светильник, желаю папе спокойной ночи, осторожно закрываю дверь и усаживаюсь на стуле напротив спальни, как это обычно делает мама, когда папа отдыхает.

Я вспоминаю себя маленького и Мике, как мы с ним сражаемся пластмассовыми мечами и прикрываемся такими же щитами, и из глаз сами собой текут слезы.

* * *

Кристиан поднимается по лестнице, держась за стенку – перед глазами все плывет, – и не заметив как, вдруг оказывается на диване в гостиной.

– Сколько лет этому дивану? – спрашивает он Микаэля, из последних сил делая вид, будто ничего не произошло. – Он стоит здесь сколько себя помню.

– Не знаю, – Микаэль не сводит глаз с мобильного телефона. – Черт его знает, сколько ему лет.

– Что у тебя? – спрашивает Кристиан, понизив голос и кивая на мобильник.

– Сообщение от Йенса.

По спине Кристиана пробегает дрожь. Йенс – один из немногих, чье имя нагоняет на него страх.

– Чего он хочет?

– Интересуется Лизой Сведберг, – отвечает Микаэль. – Думает, я знаю того, кто ее убил.

Кристиан смотрит на свои руки, поднимает глаза:

– А ты их знаешь?

Микаэль пожимает плечами. Улыбается. Его глаза блестят.

* * *

Воспоминания накатывают на Кристиана волной, возвращают в прошлое, почти детство, в Хагсэтру. Микаэль уже тогда знал, чего хочет, и уверенно лавировал между автомобилями на стоянке в Салеме. Той зимой его стаж в молодежном движении был около двух месяцев, а у Кристиана – месяц, и то неполный. Микаэль не сомневался, что нашел себя, чего нельзя было сказать о Кристиане.

Кристиан обрил на голове волосы. Несколько дней ходил сам не свой, прежде чем решился на это. Он сделал это в ванной, вечером, когда родителей не было дома. Место густой белокурой шевелюры занял колючий «ежик». Кристиану полегчало, как будто он освободился от чего-то или стал чище.

Микаэль носил под курткой футболку с надписью «Скрюдрайвер». Кристиан же давно не помнил, куда забросил свою. Он достал сигарету и щелкнул пластиковой зажигалкой со шведским флагом.

Микаэль остановился возле одной из машин, темного «БМВ», и плюнул на капот. Вскоре Кристиан услышал характерный звук – это его друг ключом проводил глубокую царапину по лаковой поверхности. Он делал это уверенно, с наслаждением. Потом перешел к следующей машине, и к следующей… Пока не вспыхнули прожекторы и у входа не мелькнула чья-то черная тень.

Они пустились наутек: первым – Микаэль, Кристиан за ним. Была зима, поздний вечер, им обоим по пятнадцать лет. До шестнадцатилетия Кристиану оставалось полгода, Микаэлю – два месяца.

Спустя несколько дней они опять появились в Салеме, хотя уже там не жили. Прослышали о новом поставщике спиртного, который брал дешевле, чем Оливер или кто-либо другой в Хагсэтре. Путь, конечно, неблизкий, но оно того стоило. Когда возвращались назад, завернули на парковку: Микаэлю захотелось взглянуть, стоят ли там до сих пор те машины.

Машины все еще были там. От темноты отделилась тень, потому другая, третья…

– Это они… Чертовы сопляки…

Надо ж было им с Микаэлем так подгадать… Ну что стоило появиться здесь минутой-другой позже?

Микаэль бросился наутек, ноги Кристиана будто приросли к земле. Все, на что хватило сил, – нырнуть в темный провал между двумя домами. Здесь они его и нагнали. Тело навсегда запомнило их всесокрушающие, градом сыплющиеся удары, и вкус крови на губах, и треск сломанных ребер.

Кристиан кричал. Ребята схватили не того, но какое это имело значение? Когда его пнули в голову, в глазах потемнело. Земля был такой холодной под его обритой головой, и так обидно было умирать пятнадцатилетним…

Прошло много времени, но Кристиан ничего не забыл. И то, как Микаэль прятался в темном переулке, предоставив ему принять весь удар на себя. Кристиан не сердился на друга, хотя мог бы.

* * *

На стене у Микаэля висит афиша с портретом Чарльза Мэнсона и надписью: Do something witchy to let the world know that you were there[45]45
  «Сделайте что-нибудь волшебное, чтобы мир узнал, что вы тут были» (англ.).


[Закрыть]. Микаэль сделал ее сам, хотя и утверждает, что получил от кого-то в подарок. На календаре двадцать восьмое мая, три часа дня. По радио сообщили об ограблении банка. Трое мужчин скрылись с места преступления в машине в направлении Макселандера.

* * *

С тех пор минуло четыре месяца. Дышать уже не больно, но Кристиан до сих пор хромает. И эти кошмарные сны, они до сих пор преследуют его. Равно как и страх. К Йенсу Мальму та организация не имела никакого отношения. Обыкновенная молодежная группировка с весьма неопределенными задачами и без намека на внутреннюю дисциплину. Со временем она изжила себя, переросла в нечто большее. И это хорошо, полагал Йенс Мальм, что Микаэль узнал, как создается «с нуля» политическая организация. И, добавил он, если Микаэлю некомфортно, то стоит только сказать…

Но им обоим было комфортно. Как-никак с той ночи минуло четыре месяца.

Они раздавали листовки. На площади в Шеррторпе, в Скарпнэке, у входа в метро, в Якобсберге. В Урминге и Густавберге. В Сольне, Дандерюде, Йердете.

И они были не одиноки. На других площадях и улицах города так же стояли десятки их товарищей. Впервые в жизни Кристиан чувствовал себя частью некоего единого целого. И ощущал его – этого целого – мощь.

* * *

– Знаю я их или нет – это не играет никакой роли, – ответил Микаэль на вопрос Кристиана. – Куда важней, что ты о них ничего не знаешь.

– Но почему? – удивился Кристиан.

– Потому что я не хочу лишних неприятностей.

– Но ведь это я выкрал для тебя нож.

– Только потому, что я не мог одновременно находиться в двух местах, – объяснил Микаэль. – Ведь я доверяю тебе больше, чем кому бы то ни было. – Лицо Микаэля сделалось печальным. – Я не хотел, но был вынужден сделать это, пойми… Мы оба были вынуждены.

– Конечно, я все понимаю, – сказал Кристиан и тотчас убедился в том, что так оно и есть.

– Так было нужно. – Микаэль словно уговаривал сам себя. – Я понятия не имею, откуда она могла узнать…

– А ты уверен, что она знала?

– Я слушал запись на диктофоне. И этот чертов Хакими тоже знал… – Он усмехнулся. – Но здесь за нас все сделали копы.

«Все кончено» – осознание этой истины накрыло Кристиана холодной волной. Ему было плохо, и скрывать это не оставалось сил. Хотелось отпустить тело на свободу… Закричать, броситься на землю и корчиться в судорогах.

– Все началось с Хебера, – продолжал Микаэль. – Это он рассказал обо всем Хакими и этой… Сведберг. Но откуда он сам мог это узнать?

– Ну… мало ли мы болтаем. Нам приходится все вопросы решать на ходу.

– Да. – Он отложил мобильник. – Это все тот черт, который спер диктофон. – Взгляд Микаэля стал непроницаемым, холодным. – Мы приняли все меры предосторожности… как могла произойти утечка?

Микаэль встал, несколько раз прошелся по комнате. Теперь он окончательно превратился в непредсказуемого параноика. Кристиан делал все, чтобы успокоить его, но безрезультатно. Больше всего ему сейчас хотелось уйти из этой квартиры.

Но в этот момент его осенило.

– Постой, а откуда тебе известно про Хебера? – спросил он Микаэля.

– Ты больше не доверяешь мне?

Голос Микаэля сорвался, повисла пауза.

– Речь не об этом…

Некоторое время Микаэль будто мучился какими-то сомнениями, а потом вдруг выпалил:

– Он звонил мне… Хебер…

– И ты ответил?

– Из какого-то долбаного телефонного автомата… Я не знал, что это он. – Микаэль остановился возле окна. – Черт знает что… Скоро об этом узнает весь город.

– И чего хотел от тебя Хебер? – спросил Кристиан.

– Хебер? Он сказал, что ему все известно.

– Что именно ему было известно, про Антонссона? Но как… черт возьми? Это знали только ты да я… да еще Юнатан.

Микаэль покачал головой:

– Думаю, он знал не только про Антонссона… И Юнатан, утечка снова произошла через него… Нет, речь не об Антонссоне.

Микаэль как будто хотел сказать что-то еще, но осекся.

– Я думаю, что это Юнатан стащил диктофон, – тихо добавил Кристиан.

– Я тоже, – согласился Микаэль. – Но у меня нет доказательств. Юнатан не единственный, кто тогда остался у меня на ночь.

Кристиану вдруг стало душно и с новой силой потянуло на улицу.

– Мы должны покончить с этим, – сказал он.

* * *

Полгода назад, летом, у Юнатана был день рождения. Ему исполнялось двадцать два года. Он был с ними вот уже три года, после вечеринки в Салеме, где его заприметил Кристиан.

– Мы создали организацию с нуля, – говорил Кристиан Юнатану. – Сейчас мы сильнее, чем когда бы то ни было. Мы изменим Швецию.

И Юнатан не устоял перед искушением и всем своим существом старался принять главную истину: нация превыше индивида. Его проверяли, испытывали. Он проклинал свою мягкотелость. Стоял перед зеркалом, вытягивался в струнку, словно таким образом вырывая себя из повседневности. И внушал себе новые идеи, будто инъецировал их малыми дозами.

А в июне позвонила женщина, сказала, что хочет пригласить его на вечеринку. На самом деле речь шла об избиении некоего еврея – выходца из Польши или что-то около того. Он якобы участвовал в групповом изнасиловании молодой женщины и теперь был заперт в офисе какой-то страховой конторы в Чистагалериан в ожидании справедливого наказания.

Наконец-то Юнатан должен был доказать, что готов. В назначенный день он отправился в Чисту, но по дороге засомневался. В конце концов, это могло быть ловушкой. Солнце светило ему в лицо, когда электричка метро скользила мимо Халлонбергена.