Текст книги "Смерть перед Рождеством"

– Весь день не могла до тебя добраться, – говорит Сэм.

– Ты звонила всего два раза…

– Можно войти?

Я отступаю в сторону. В прихожей меня окутывает неповторимый аромат Сэм, смешанный с запахом снега и декабрьского города. Я вспоминаю время, когда мы жили вместе, – возможно, самое счастливое в моей жизни, если не считать последнего года.

Сэм расстегивает пальто, не снимая с плеча сумки.

– Я могу остаться у тебя на ночь?

– Да.

– Боюсь спать одна…

– Я сказал «да».

– Видишь ли, я не хочу тебя принуждать. Ты часто соглашаешься на то, к чему не имеешь ни малейшего желания.

Я запираю дверь.

– Я хочу, чтобы ты осталась.

Помогаю ей снять пальто, которое пристраиваю на вешалке. У меня такое чувство, будто Сэм вернулась домой.

И все это запах Сэм, он окутывает меня, вселяя надежду. Но все ушло в прошлое, безвозвратно, моя любимая. Теперь ничего не поправишь, мы ведь с тобой не дураки и не дети.

* * *

Ты должен это услышать.

Бирк имеет в виду записи на диктофоне. Я спрашиваю себя, что же такое там может быть.

В руке у меня мобильник. Сэм спит, прислонив голову к моему плечу. Мигающий телевизионный экран перед нами – окно в параллельный мир, где Джейн Рассел и Мэрилин Монро танцуют в окружении мужчин в дорогих костюмах. …bye bye baby… – поет Джейн Рассел.

Завтра, – отвечаю я Бирку. – У меня Сэм.

Бирк не отзывается, за что я остаюсь ему бесконечно благодарен. Сон у Сэм чуткий, и засыпает она с трудом, так оно было всегда. Я осторожно целую ее в голову, и Сэм вытягивается, прикладывая свои губы к моим. Это неожиданно, ведь прошло столько лет… Я чувствую во рту металлический привкус, и губы ее сухи. Но это губы Сэм, я узнаю их.

Когда я поднимаюсь, чтобы обернуть ее одеялом, она удерживает меня. Как будто боится, что я оставлю ее одну в постели и никогда не вернусь.

* * *

Три удара в грудь – и все кончено. Или нет, это были не просто удары: боль пронзила все тело. Она упала на спину, уставила глаза в потолок. Попробовала моргнуть – получилось. Постепенно в поле зрения оказался стол, склонившийся над ней мужчина, потом снова потолок.

Ее удивило собственное тело, оказавшееся таким выносливым. Оно не хотело сдаваться, хотя уже и не подчинялось ей. Особенно почему-то болела нога.

Она так и не поняла, что, собственно, произошло. Зазвонил мобильник – три сигнала. Потом мужской голос в трубке предложил встретиться: есть важная информация, но только с глазу на глаз. Возможно, раньше она повела бы себя более разумно и отнеслась бы к его заявлению скептически. Но разговор с двумя полицейскими совершенно сбил ее с толку. Она была слишком напугана… или нет… она была в отчаянии, скорее так.

Последнее слово напоминает ей, что осталось недолго. И это осознание приходит в форме зрительного образа: медленно затухающей стеариновой свечи, чье пламя уменьшается, отклоняясь и вздрагивая.

Отчаяние – вот что заставило ее пойти на это. Должно быть, это было именно оно, она пришла в отчаяние после того, как поняла, к чему все идет.

Теперь же с каждой секундой понимает все меньше.

В голове крутится одна-единственная ясная мысль: ее обманули. Осознание этого факта пробуждает в ней ярость. Самым же обидным кажется, что доверчивость или глупость будут стоить ей жизни.

Она еще помнит, как открыла ему дверь. Еще четче – его взгляд, будто из преисподней. Потом уставленное ей в грудь дуло пистолета. Она успела отступить на шаг, два или даже три, прежде чем первый удар сбил ее с ног.

Контуры предметов размылись, дышать больно. Или нет, дышать она уже не может, как будто на грудь положили бетонный блок. Краем глаза она видит, как мужчина пятится назад, а потом разворачивается и исчезает.

Последняя мысль вспыхивает в голове искрой, и она о том, что рассказывал ей Эби Хакими, когда передавал диктофон.

Нет, это не Антонссон. У нее нет уверенности в правоте Эди, как не было уже тогда. Не потому ли она отказалась говорить об этом с двумя полицейскими? Возможно. А если б знала, чем все кончится, неужели и тогда не доверилась бы им? «Одному – да, – думает она. – Другому – нет». Она смолчала из-за второго и теперь сожалеет об этом.

Придя к такому выводу, она чувствует облегчение. Как будто все это свершилось ради того, чтобы она поняла.

Она узнала, что угрожали вовсе не Антонссону, и это правда.

Вот почему она стала опасна. Вот почему должна умереть.

* * *

Той зимой, когда все начиналось, они мазали сажей стекла, царапали капоты.

Не успели развеселиться как следует – все пошло не так.

Как-то вечером сидели дома у Кристиана, смотрели по телевизору репортаж о невиданном снежном шторме, парализовавшем Йевле. Люди добирались на работу на лыжах – шли вровень с крышами занесенных машин. Гусеничные вездеходы с врачами и медицинским оборудованием тянулись сквозь снег, подбирая пострадавших.

– Интересно, а пиво там есть? – Кристиан имел в виду медицинские вездеходы.

Они с Микаэлем долго смеялись.

Потом в гостиной зазвонил телефон. Мама Кристиана взяла трубку. Из-за закрытой двери доносился ее голос.

– Черт, мне скучно! – ныл Микаэль. – Где мой Оливер?

Оливер был один из четырех его мобильников; по нему Микаэль звонил парню, который продавал спиртное из-под полы. Этот парень был пунктуален, брал не особенно дорого и приезжал обычно один, а не в компании дружков-бульдогов на пассажирских сиденьях, как некоторые.

– Только не сегодня, – вздохнул Кристиан. – Для меня это будет слишком, понимаешь?

В дверь постучали, он убавил звук.

– Да?

В комнату заглянула его мама.

– Просят Микаэля.

– Кто?

Мама перевела взгляд с Кристиана на Микаэля и обратно.

– Полиция.

Полицейский Патрик Тёрн пытался дозвониться до Микаэля на его домашний. Не получив ответа, набрал номер Кристиана, предположив, что Микаэль может быть у него.

Речь зашла о поцарапанном автомобиле. Его владелец написал заявление в полицию. Вероятно, он не сделал бы этого, если б не его сын, одноклассник Кристиана, который, проезжая мимо на велосипеде, видел, как все было.

– Какого черта ты сказала им, что Микаэль у нас? – набросился на мать Кристиан.

– Рано или поздно они его все равно нашли бы. А если Микаэль совершил что-то противозаконное, это не более чем восстановление справедливости. Но больше всего меня обрадовало, что ищут не тебя.

– Иди к черту…

Мама подняла на него полные недоумения глаза.

* * *

– Я знаю, кто это был, – сказал Кристиан спустя несколько дней. – Натали, это она тебя видела.

– А чья машина? – спросил Микаэль. – Сколько мы вообще их перецарапали?

– Без понятия. – На самом деле Кристиан прекрасно помнил, сколько их – по крайней мере, на его счету. – Штук десять?

– Десять или девять – до сих пор нам это сходило с рук. Попасться на десятой – неплохая статистика, как ты считаешь?

Микаэль расхохотался, как будто не воспринимал нависшую над ним угрозу всерьез. Кристиан не знал, как ему на это реагировать, поэтому рассмеялся тоже. На самом деле он и перецарапал-то не больше четырех штук.

Натали не знала имени преступника, но на удивление хорошо разглядела его в темноте. По ее описанию, это был молодой человек в расстегнутом белом пуховике, из-под которого выглядывала черная футболка с надписью «Скрюдрайвер». Такому следователю, как Патрик Тёрн, этого оказалось достаточно.

– Чертова история… – возмущался Микаэль. – Теперь меня штрафанут по полной.

Но все вышло не так. И позже Кристиану хотелось бы, чтобы дело кончилось штрафом, как бы велик он ни был.

События развивались быстро. Уже зимой, спустя несколько недель после заявления в полицию, Микаэлю позвонили. Они с Кристианом сидели на кровати, слушали новый диск и разглядывали коллаж на конверте из-под него. Кристиан поднял пульт дистанционного управления, направил на музыкальный центр. Музыка стихла.

– Слушаю?

Мужской голос на другом конце провода звучал приглушенно-деловито. Угрожающе. Он попросил Микаэля представиться. Тот назвал свое имя – как будто во всем сознался.

– Откуда у вас этот номер? – спросил Микаэль собеседника.

Мужчина заговорил, а Микаэль поднимал бровь все выше и выше.

– Вы… это серьезно? Да, спасибо. Я приду, да…

Некоторое время он еще держал трубку в руке и смотрел на нее как на что-то невиданное. Потом дал отбой.

– Что это было?

– Это насчет автомобиля, который я… поцарапал.

– Черт… – выругался Кристиан. – И чего он хочет?

– Встретиться. И я пойду, потому что тогда он заберет свое заявление из полиции.

Микаэль, взяв конверт от диска, рассеянно листал вкладыш с фотографиями.

– Что он хочет за это? – не унимался Кристиан.

– Чего бы он ни хотел – сделаю, – отвечал Микаэль. – Не платить же штраф.

– И откуда у него твой номер?

– Он сказал, что раздобыть любой номер для него проще простого. Не знаю, что он имел в виду.

Кристиан молчал.

* * *

Двадцать первого декабря в Хагсэтре между домами были протянуты красно-зеленые гирлянды, а на площади четверо парней с гитарами исполняли веселую рождественскую песню на ломаном шведском. «Поющие хлопья» – так они себя называли. Выпавший накануне ледяной дождь сделал землю блестящей и скользкой.

Кристиан встретился с ним возле метро. Оба приветствовали встретившихся возле станции нескольких общих знакомых – по большей части парней из их школы. Кристиан так и не объяснил, куда они направляются.

Они сели на станции Хагсэтра и доехали до Рогсведа. В переходе четверо югославов или что-то вроде того что-то вопили по-своему. Кристиан повернулся к Микаэлю, возвел глаза к небу. Оба захихикали, сами не зная над чем. Все шло хорошо.

Следующий поезд пронесся мимо Хёгдалена, прежде чем остановиться в Бандхагене.

– Спасибо, что проводил меня, – сказал Микаэль.

Кристиан кивнул.

* * *

Мужчина стоял возле черной «Вольво», опершись на дверцу напротив водительского места. Машина сверкала. На нем было черное пальто со светло-серым шарфом, джинсы и черные ботинки. Они увидели друг друга одновременно, и мужчина пошел навстречу. Он улыбался. Кристиан видел, как Микаэль застыл на месте.

Приблизившись, незнакомец вытащил из кармана руку и протянул сначала Микаэлю, потом Кристиану. Больше он не улыбался.

Они поздоровались. Мужчина был лет на десять их постарше, не более. Он представился низким и приятным голосом: Йенс. Йенс Мальм. Потом смерил взглядом Кристиана.

– Прошу меня извинить, – сказал он Микаэлю, – но я предпочел бы разговор с глазу на глаз.

– Конечно. – Микаэль посмотрел на друга. – Увидимся позже возле спортивной площадки, идет?

– Идет.

Кристиан повернулся и пошел прочь. За его спиной хлопнула автомобильная дверца.

* * *

В тот, первый раз, насколько помнит Кристиан, они уехали надолго. А потом что-то изменилось, при этом трудно было определить, что именно. Кристиан и Микаэль встретились поздно вечером возле спортивной площадки.

– Вообще-то, мне давно пора быть дома, – сказал Микаэль, взглянув на часы.

– Моей матери все равно, – отозвался Кристиан.

– Но моей-то нет.

– Всё в порядке? – Кристиан посмотрел на друга.

– Как будто… Он хотел бы встретиться еще. Поговорить.

– О чем?

Микаэль рассмеялся.

– Он интересовался моей футболкой… Почему «Скрюдрайвер»?

– Что? Серьезно?

– Да.

Йенс Мальм спросил Микаэля, нравится ли ему эта группа, и Микаэль ответил: «Да, они клёвые…»

– После этого, – продолжал тот, – он спросил меня, знаю ли я, что с ними сталось. И я ответил, что да, знаю. Они были панки, а стали наци.

Именно так, согласился Йенс. Все так, за исключением одной терминологической неточности: не «наци», а «национал-социалисты». Они стали национал-социалистами уже после первой пластинки.

– А потом, – продолжал Микаэль, – он спросил меня, что я думаю о мигрантах, мусульманах и евреях, и я сказал, что вообще о них не думаю. Кроме того, что время от времени они меня достают. Йенс пожал плечами: именно что достают.

Кристиан кивнул, выражая согласие. Друзья достали каждый свою сигарету, закурили.

– Он дал мне вот это. – Микаэль вытащил из кармана бумажку, похожие вешают на школьной доске объявлений. – Сказал, чтобы я подумал как следует. Если решу к ним присоединиться, он заберет заявление из полиции.

– Разве он не обещал сделать это сразу после разговора с тобой? – спросил Кристиан.

– Я тоже так думал, – ответил Микаэль. – Но он изменил условие.

Кристиан загасил сигарету.

– А ты уверен, что он не изменит его снова? У меня ощущение, что тебя во что-то втягивают. Во что-то такое…

– Я спрашивал его о том же, представь себе.

– Правда? И что?

– Он сказал, что после того, как я к ним присоединюсь, мне останется сидеть на диване и ждать, когда он заберет заявление. Не снимая наушников.

Кристиан наморщил лоб. Он не слишком хорошо разбирался в работе полиции и в том, как забирают оттуда заявления.

– Думаю согласиться, – сказал Микаэль. – Йенс говорил много стоящего. И потом… мне нужно настоящее дело, понимаешь? Каждый ведь чем-то занимается, кто футболом, кто музыкой… Только мы с тобой… мы с тобой ничего не делаем, ты да я… Йенс говорил, что если я не чувствую себя готовым вступить в его группу, то могу вступить в другую, попроще… Ну чтобы проверить себя для начала… Да, другая, более открытая, и там все не так строго… – Микаэль посмотрел на часы. – Мне пора домой, правда… Буду держать тебя в курсе. Завтра увидимся в любом случае.

– Давай.

Они расстались.

16/12

– Ты и в самом деле не заезжал к нему? Ни вчера, ни в субботу?..

Это было первое, что я услышал от Сэм ранним-ранним утром. Мы спали на разных диванах, друг напротив друга.

– Нет, не заезжал.

– О’кей.

– В субботу я был с тобой, забыла?

– А до того?

– Почему ты спрашиваешь?

– Просто хочу знать.

– Я к нему не заезжал.

Я вижу, что Сэм мне не верит, и она права. Я ведь виделся с ним, и теперь спрашиваю себя: неужели она это почувствовала? Но я раздражен и ничего не могу с этим поделать. Вероятно, все это слишком напоминает мне последние месяцы нашей с ней совместной жизни. Тогда мы тоже спали врозь и робкие вечерние ласки сменялись взаимными упреками и подозрительностью наутро.

– Совсем как тогда…

Сэм смеется.

Мне остается только развести руками.

– Знаешь, я подумал о том же.

– Есть вещи, по которым не стоит ностальгировать. – Она трогает колечки, вдетые в мочку уха. – Что ты хотел бы получить от меня на Рождество?

– Мне ничего не надо.

– Но я хочу что-нибудь тебе подарить.

Я молчу. И думаю о темно-синем диктофоне. Что же такое там записано, если даже Бирк решил, что мне непременно надо это прослушать?

Но сегодня я точно не успею это сделать. На меня ведь повесили то дело, с Торшгатан, где один накачанный амфетамином мужик всадил другому нож в шею. При преступнике обнаружены тысяча девятьсот пятнадцать крон наличными и наркотики, предположительно взятые у жертвы. Все как обычно. Разве что жертва на этот раз не слишком торопилась связываться с полицией: ждала, пока протрезвеет. Результатом всего стал довольно бестолковый допрос в начале прошлой недели, в конце которого я поблагодарил его за потраченное на меня время и задержал по подозрению в хранении наркотиков. Но после Хебера у меня не оставалось ни сил, ни времени заниматься всем этим.

– Хочу новую кофеварку, – отвечаю я на вопрос Сэм. – Моя совсем износилась. У меня ведь до сих пор та, которая была тогда… я так и не обзавелся другой… И… снова быть с тобой.

Сам не понимаю, как из меня это вырвалось. Было ли это правдой? Сэм лежит на диване напротив, а я смотрю на нее и теперь уже не знаю, чего хочу: быть с ней сейчас или повернуть время вспять и начать все сначала? Это разные вещи, но я не могу развести их по сторонам; не сейчас, во всяком случае.

– Ты уже со мной, – говорит Сэм.

– Правда?

– Ну… если тебе этого действительно хочется.

– Я и сам не знаю, чего мне хочется, – отвечаю я, – но ты нужна мне, это точно.

– Это лучшее, что я от тебя когда-либо слышала.

* * *

Вдыхая морозный воздух, я чувствую, как в носу покалывают микроскопические льдинки. Мостовые покрыты сверкающей прозрачной коркой. До Рождества остается неделя, но праздничная суматоха разразится дня через три-четыре.

Петляя по улицам Кунгсхольмена в северном направлении, я вспоминаю, как оно обычно бывает на Рождество. Сэм права – есть вещи, о которых ностальгировать не стоит; но сейчас это свыше моих сил. И я вспоминаю елку у бабушки Элы и дедушки Артура, а потом, когда дедушку уничтожил альцгеймер, – наши праздники в Салеме. Накануне смерти дедушка Артур отказывался входить в лифт, принимая его за газовую камеру, и нам с Мике приходилось тащить его по лестнице на восьмой этаж.

Каждый год в это время мама и папа – как и многие родители в Салеме – брали небольшой кредит на подарки детям, который любой ценой силились вернуть уже в первом квартале. Что же касается рождественского Гнома, для Мике он перестал существовать раньше, чем для меня. Демонстрируя красный колпак и белую бороду, хранившиеся в гардеробе от елки до елки, брат смеялся над моей наивностью.

Накануне того Рождества, когда Гном перестал существовать, я услышал доносившийся из-за закрытой двери мамин голос:

– К чему все эти сложности? Лишние расходы, кредит, стресс… а потом мы говорим ему, что подарки принес Гном! Разве это не глупость? Ребенок должен знать, что это сделали мы, что это мы его любим, а не какой-то Гном.

– Но ребенку только пять лет, и ему нужна сказка. Рождественский Гном – знак того, что чудеса происходят каждый день.

– Никакого Гнома не существует…

– Потише, пожалуйста, – прошептал папа. – Рано или поздно мальчик это поймет, нам нет необходимости прилагать к этому усилия.

– Да, это так.

Но и в тот раз, как обычно оно и бывало, победила мама. Вселенная оказалась беднее и проще, чем я думал. И я, маленький дурачок, еще долго сокрушался по этому поводу.

* * *

В участок я прибываю раньше Бирка и спрашиваю себя, насколько поздно он вчера засиделся за диктофонными записями. Похоже, достаточно поздно, чтобы проспать. Я набираю его номер и, пока идут сигналы, просматриваю почтовые ящики.

Направляясь к принтеру забирать распечатанное письмо, думаю о нашем разговоре с Бирком. Каким образом Хебер контактировал с респондентом 1601? Неужели навещал его дома? Нет, не похоже. Использовал телефон, электронную почту или… как там говорил Бирк… дымовой сигнал? Все возможно.

В отделе в этот час тихо, если не считать звуков, не зависящих от человеческого присутствия в этих стенах. Чуть слышное жужжание из вентиляционного отверстия накладывается на компьютерный гул. В одной из комнат непонятно для кого вещает радио. В буфетной бубнит телевизор.

На экране все тот же рождественский ролик. Трое детей – две девочки и мальчик – будят пузатого дядю с бородой, мирно почивающего в лесной избушке. Одна из девочек садится на него верхом, в то время как другие поливают лицо несчастного холодной водой. Следующий кадр – нога бородача. Она вздрагивает.

Я читаю распечатку. Очередное распоряжение начальства, касающееся временной реорганизации полиции. Бросаю листок в мусорную корзину и поднимаю глаза на экран.

Бородач вскакивает с лежанки, словно его долбануло током. Сидевшая на нем девочка отлетает к стенке. Мужчина тяжело дышит, озирается по сторонам, словно не понимая, где находится. Сейчас он до боли напоминает мне меня самого.

Я возвращаюсь в свою комнату и постепенно погружаюсь в свои мысли. Думаю об угрозе Олауссона, постепенно переключаясь на дело об ограблении на Торшгатан.

* * *

Возвращаясь в буфетную за чашкой кофе, я нахожу телевизор все так же включенным. Но вместо Санта-Клауса на экране лидер Центральной партии. Одетая в безупречный деловой костюм и блузу с открытым воротом, дама восседает в темно-бордовом кресле. Она рассуждает о каких-то традициях и улыбается, словно, кроме нее и камеры, ничего в мире не существует.

– Как тебе наши доморощенные нацисты? – раздается за спиной знакомый голос.

Я поворачиваюсь. Бирк кивает на экран.

– Предпочитаю рождественские ролики, – отвечаю я. – Почему ты не берешь трубку, когда тебе звонят? Собственно, во сколько ты встал сегодня?

– Я вообще не ложился. Я здесь со вчерашнего вечера, если не считать вылазок в бар и больницу.

Бледное как мел лицо и темные круги под глазами не оставляют сомнения в том, что сказанное – чистая правда.

– Тебе надо выспаться, – говорю.

– Не указывай, что мне делать, – огрызается Бирк, наливая себе кофе. – Пока ты развлекался дома с подружкой, я за тебя работал.

– И что ты делал в больнице?

– Навещал Эби Хакими.

– Это еще кто?

– Тот, кому наш замечательный коллега всадил пулю в глаз. – Он делает глоток из чашки, морщится. – Черт… чуть теплый.

– Зачем же ты к нему ездил?

– Затем, что он знал, из-за чего убили Хебера. Более того – ему было известно, кто станет следующим.

– Что ты сказал?

– Пойдем выйдем, – говорит Габриэль вместо ответа. – Нам лучше поговорить в машине.

– Но…

– С какой стати я должен этим заниматься? У тебя нет других дел в участке? У меня есть…

– Мне тоже есть чем здесь заняться.

– И?..

– Но на сегодня я сделал все. Ты – нет?

– Нет.

– Жаль.

Я молчу, хотя должен бы сказать что-то еще. Мы спускаемся в гараж, садимся в машину Бирка.

– Я использовал кое-какие функции в диктофоне… – Тот взвешивает на ладони знакомую темно-синюю штуку. – Вырезал самое важное, чтобы не тратить времени понапрасну. Полная запись хранится в надежном месте. Если захочешь ее прослушать, я предоставлю тебе такую возможность.

Он заводит мотор. Я проваливаюсь в дрему, но не более чем не мгновенье. Чувствую, как сон обволакивает меня, подобно ватному одеялу.

– Я устал, – говорю я.

– Взбодрись. – Бирк выруливает из гаража навстречу холодному дневному свету.

– Куда мы едем?

– Без понятия. Куда-нибудь, где есть вода. Она хорошо освежает мысли.

* * *

Щелчок – на заднем плане кто-то разговаривает. Потом что-то похожее на дверной колокольчик. Смех, далее голос Томаса Хебера.

– Ну, – говорит он, – теперь, как мне кажется, он включился.

– Кажется? – переспрашивает другой, женский голос.

– Он включился.

– У меня нет никакого желания повторять все с самого начала.

– Не волнуйся. Ты же знаешь, что ничего никому не должна. Мы прекратим все это, когда захочешь.

– Да, я знаю.

Если верить «полевым заметкам», это март, первая встреча Хебера с Лизой Сведберг. Они сидят в кафе, неподалеку от его дома. Голос Лизы звучит настороженно.

Где-то поблизости звонит мобильник. Сигнал – музыка из вестерна «Хороший, плохой, злой». Хебер спокоен, собран. Слова льются сплошным убаюкивающим потоком – как у ведущего какой-нибудь ночной радиопрограммы. И эта манера хорошо согласуется в моем сознании с его красивым, правильным лицом.

– До тебя не так просто было добраться, – говорит он.

– Да, мне так спокойнее.

– Но почему?

– Несколько лет тому назад я имела серьезные проблемы с полицией.

– Но от этого все это выглядит еще более подозрительным.

– Понимаю, но это уже второй момент… Я не загадываю так далеко.

Звенит фарфор. Потом кто-то шумно втягивает в себя напиток – кофе или чай.

– Ты ведь тоже как будто был с AFA? – спрашивает она.

– Да, был.

– И почему отошел от них?

– AFA хорош для радикальной тактики. Когда «Шведские демократы» выходили на площадь, AFA забрасывал их подожженными бенгальскими свечами. Но против того, чем стали «Шведские демократы» сегодня, эти методы бесполезны… Хотя, – добавляет он, – еще вопрос, кто из нас прав, я или AFA… Просто я изменился, постарел. Возможно, все дело в этом.

Короткий смешок – ее.

– Сколько же тебе лет? – спрашивает она.

– Тридцать пять, а тебе?

– Двадцать шесть, но я почему-то чувствую себя старше… И так оно было, сколько себя помню.

– И это связано с моим первым вопросом, – отвечает он. – Я хотел начать с того, как ты пришла в автономное общественное движение.

Раздается щелчок – диктофон выключается.

Над ухом раздается голос Бирка:

– Дальше разная чушь… О родителях из среднего класса, обывательской экономической политике… дискриминации по половому и классовому признакам и так далее… Первое интервью, во всяком случае, не слишком интересное. Если ты не социолог, я имею в виду.

– И все-таки это удивительно, – замечаю я.

– Что?

– Слышать его голос.

– Ах вот ты о чем… Да… Следующий кусок совсем короткий, самый конец первого интервью.

* * *

Голоса на заднем плане стихают. Где-то включают радио, последние известия.

– Мне пора, – говорит Лиза Сведберг. – У меня встреча с приятелем.

– Да, конечно, – отвечает Хебер.

– Ты удовлетворен?

Теперь ее голос звучит не так, как в начале записи. Вместо напряжения и подозрительности – покладистость, желание угодить. Так разговаривают с хорошим знакомым или другом.

– Этого я сейчас сказать не могу, – отвечает Хебер. – Я должен еще раз прослушать интервью.

– С тобой легко, – замечает она. – Ты сам прошел через все это, поэтому понимаешь с полуслова. Многое не приходится объяснять.

– Но именно по этой причине мы можем упустить кое-что очень важное – я, во всяком случае… Я прослушаю все как следует еще раз и снова свяжусь с тобой. Можешь сказать, как на тебя выйти?

– Да. – Раздается щелчок, как будто щелкают зажигалкой. – Можешь выключить эту штуку?

– Конечно.

Еще щелчок. Тишина.

* * *

– Уже сейчас есть кое-что, что может насторожить, – замечает Бирк.

Это так. То, о чем говорит Габриэль, читается, как говорится, между строк, не будучи высказанным напрямую.

– Она предельно осторожна в том, что касается контактной информации; опасается, что эти сведения попадут в запись. Чуть позже она ведет себя менее осмотрительно, но никогда не теряет бдительности. Насколько я расслышал, в интервью ее имя проскальзывает лишь один раз, в самом конце, и его называет Хебер. Но не думаю, что она уже тогда знала…

Бирк замолкает, не договорив. Потом нажимает кнопку и переходит к следующей записи.

– Чего не знала? – спрашиваю я.

– Терпение, сейчас как раз будет об этом… Это следующее интервью, которое Хебер взял у нее неделю спустя в том же кафе. Это после него она впервые с ним переспала.

Итак, те же герои в том же самом месте. Но кое-что изменилось. Дверной колокольчик звенит как будто тише – теперь они сидят дальше от входа в кафе, где-то в глубине зала. Поздним вечером, судя по радиопрограмме на заднем плане.

– Теперь, как ты понимаешь, все иначе…

– Что ты имеешь в виду?

– Ну… ситуацию в целом. Все изменилось с тех пор, как «Шведские демократы» вошли в риксдаг.

– И что же теперь иначе?

– Тебе это известно лучше, чем мне.

На заднем фоне смешок – хлюпающий, как будто детский. На меня он действует успокаивающе.

– Понимаешь… – продолжает Хебер. – Одно дело – банда наци, и совсем другое – депутаты парламента… Вспомни историю. Уже с две тысячи десятого года или даже раньше, с две тысячи пятого, когда появился новый лидер, они принялись чистить перышки. Я видел их слоган где-то в Сети: «Партия всей Швеции»… Каково, а?

– Да, я видела.

– Они затушевывают то, за что, собственно, борются. На общенациональном уровне, по крайней мере. Не знаю, как это выглядит в коммунах. Но это означает, что вся политическая арена постепенно сдвигается вправо, даже левые ее фланги, ты понимаешь? Появился новый игрок, это логично.

– Да.

– И еще это означает, – продолжает Хебер, – обострение правого экстремизма, они ведь должны как-то противопоставлять себя политическому мейнстриму. И теперь они заявляют, что «Шведских демократов» возглавлял предатель… (Она смеется.) Ты понимаешь? Это же клиника… И болтают о превосходстве белой расы. Стряпают фейковые ролики о массовых расправах над мигрантами и гомосексуалистами и выкладывают в интернет, где те висят, пока их не удалит модератор. Нам такое тоже, конечно, присылают, чем провоцируют на ответные действия. И мы в свою очередь инсценируем расправы над наци, снимаем на видео и посылаем им.

Лиза Сведберг молчит. Должно быть, переваривает сказанное.

– Лет десять тому назад такого не было, – продолжает Хебер.

– Есть и другое, – перебивает его Лиза. – И то, что ты сказал, – лишь красноречивое тому подтверждение… Начинают всегда они, мы лишь поддаемся на провокации. Мы всегда им подражаем. Я не против того, чтобы реагировать на обострение правого экстремизма, но ведь к этому можно подойти и с другой стороны… Две недели назад RAF устраивал митинг на площади Медборгенплатсен в связи с Международным женским днем. И они каким-то образом перерезали провода ПА-системы[33]33
  ПА-системы (Паблик-адрес-системы) – звуковое оборудование, предназначенное для трансляции музыки и голоса в общественных местах: на площадях, в залах и т. п.


[Закрыть]. Мы плохо осведомлены о том, чем они занимаются и какие сюрпризы готовят нам, потому что все они страшно скрытные. Но на их праздники, по какой-то непонятной причине, проникнуть не так сложно. И мы на прошлой неделе побывали на одном таком. Местом встречи оказался старый сарай неподалеку от Эсму, в страшной глуши. Приглашенные были в форме – клиника. И везде – флаги, кресты… Ну и конечно, музыка. Крутили старые немецкие хроники, и все дружно «зиговали» при виде фюрера или свастики. И кричали – как болельщики на стадионе, когда их команда забивает гол.

– И что вы сделали? – спрашивает Хебер.

– Подожгли сарай вместе со всем содержимым. – Она произносит это как нечто само собой разумеющееся.

В наушниках слышатся шаги, а потом – высокий женский голос:

– Простите, но мы закрываемся.

– Да, конечно, – голос Хебера.

Лиза Сведберг молчит, женщина уходит. All my friends in the loop, – поет радио, – making up for teenage crime[34]34
  Песня Адриана Люкса (р. 1986) – шведского певца и музыкального продюсера.


[Закрыть].

– И что сталось с этим сараем? – раздается голос Хебера, как будто удивленного последним заявлением Лизы.

– Сгорел, – как ни в чем не бывало отвечает она. – На следующий день об этом писали газеты.

– Кто-нибудь пострадал?

– Нет, к сожалению.

– Мне хотелось бы продолжить беседу у меня дома, – говорит Хебер. – Ты не против? Если не хочешь – только скажи.

– Всё в порядке. Ты ведь живешь где-то неподалеку?

– Да. Откуда ты знаешь?

– Не могу тебе сказать.

All my friends in the loop making up for teenage crime…

* * *

На этом все стихает.

– Итак, – подвожу я итог, – они отправились на квартиру к Хеберу, где занимались сексом.

– Да, с выключенным диктофоном, за что лично я только благодарен Хеберу. – Бирк нажимает на кнопку. – Вряд ли они вернулись к интервью в тот вечер – записи, по крайней мере, нет. Все это происходило около двадцать седьмого марта. Она ведь говорила о митинге в честь Женского дня две недели тому назад… В следующий раз Хебер и Лиза встретились только в мае.

– Сожженный сарай, – напоминаю я.

– Я уже навел справки. Организация, название которой она так и не решилась произнести, – «Шведское сопротивление». Все сходится. В полицию Эсму поступало заявление о поджоге. В поисках злоумышленников были задействованы все местные ресурсы: как видно, по меньшей мере половина стражей порядка сочувствовала идиотам из сарая. Но в итоге операция провалилась. Дело закрыли в июне, и правильно сделали, если хочешь знать мое мнение… Слушай дальше, сейчас начнется самое интересное.