Текст книги "Смерть перед Рождеством"

* * *

На этот раз на заднем фоне все тихо, за исключением слабого шума, доносящегося как будто с улицы. И не удивительно, ведь там весна; внизу шумит разбуженная солнцем Ванадисвеген. Они сидят у окна: Томас Хебер и Лиза Сведберг. Чуть слышно звенит фарфор.

– Хочешь еще? – спрашивает Хебер.

– Нет, спасибо.

Потом как будто щелкает зажигалка, – два или три раза. Лиза затягивается сигаретой.

– У тебя странная квартира, – замечает она. – Давно здесь живешь?

– Несколько лет. А почему странная?

– Какая-то… необжитая.

– Ну, я провожу здесь не так много времени.

– Кровать удобная, во всяком случае.

Лиза Сведберг произносит это игривым тоном, возможно, улыбается. Потом затягивается еще раз. Хебер прокашливается.

– Давненько мы не делали с тобой интервью, – говорит он. – Но я беседовал с другими, и мне стала интересна тема отношения к идеологическим противникам. В прошлый раз ты говорила о сожженном сарае. Можешь рассказать подробнее?

– Что именно тебя интересует?

– Ну… что произошло после этого, например.

Она хмыкает.

– Странно поднимать эту тему после того, что мы с тобой здесь обсудили.

Хебер смеется – и на какое-то мгновение перестает быть исследователем.

– Понимаю, – отзывается он.

Слышится шорох ткани – возможно, Лиза придвигается к Хеберу, проводит рукой по его руке или бедру. Звук, во всяком случае, приятный, уютный.

– Я понимаю, что все это странно, но тем не менее…

Эта реплика Хебера звучит несколько растерянно, как будто он не знает, как вести себя в сложившейся ситуации.

– Далее, как оно обычно бывает в таких случаях, противостояние нагнеталось. Поначалу они затаились, но взрыв стал вопросом времени. А потом последовали новые угрозы и провокации, о которых снова писали газеты.

– Какие, например?

– Например, они украли у нас деньги. Спустя несколько дней после нашего с тобой последнего интервью. Возможно, это звучит не слишком убедительно после сожженного сарая. Тем более что и сумма-то была… какая-нибудь пара тысяч крон… Но ты знаешь, что казна у нас и без того небогатая. А на эти деньги можно было организовать приезд на демонстрацию десяти иногородних товарищей, если поездом, и втрое большего числа, если на машинах… Нет, ты не думай, RAF не оплачивает участие в своих мероприятиях, это было бы слишком. Но организации вроде «Шведского сопротивления» или «Национального фронта» делают это. И пользуются нашей принципиальностью. В конце концов кто-то серьезно пострадает, добром это кончиться не может.

– Понимаю.

– В тот раз мы так и не ответили на их наглость – просто потому¸ что не нашлись как. Сейчас все тихо: ни крупных демонстраций, ни митингов. Но все впереди, потому что ненависть копится. И есть подозрения, что кое-где уже льет через край. Это…

Все звуки заглушает сигнал мобильника, который, как видно, лежит рядом с диктофоном. У меня в наушниках что-то трещит.

– Извини, – прорывается сквозь шумы голос Лизы Сведберг. – Я должна…

Она обрывает фразу на полуслове. Сигналы смолкают.

– Да… – говорит Лиза. – Я не знаю… Что? Откуда вам это известно? Черт… Как я от всего этого устала… Вы… может, поговорим об этом в другой раз?.. Нет… Нет, это не так… Я кладу трубку… Не звоните больше…

– Мне заехать за вами? – раздается приглушенный, как из мобильного, мужской голос.

– Нет, спасибо, – отвечает Лиза.

* * *

И в этот момент, когда разговор по мобильному прекращается, я понимаю вдруг, кому принадлежал этот голос.

Паулю Гофману.

* * *

– Гофман, – говорю я. – Всюду он.

– Похоже, – отвечает Бирк. – Дальше в записи этот голос не встречается, но страшно похож.

– Что он там в таком случае делает?

– Бог его знает. Лиза Сведберг говорила, что Гофман следует за ней по пятам. Правда, это было после убийства Хебера.

– Да, я тоже именно так ее и понял. – Я кошусь на диктофон, как будто жду, что он разрешит наши сомнения и разложит все по полочкам. – А это что за запись?

– Эта сделана уже в ноябре. Между ноябрем и маем ничего нет.

Мы паркуемся на Хорнсбергской набережной, в Кунсгхольмене, у самой воды. Здесь тихо, почти безлюдно. Пустые автомобили выстроились в ряд вдоль улицы. На другом берегу Карлсбергский замок. Бирк меняет позу на сиденье. Он выглядит довольным, можно сказать, умиротворенным. Кладет ладонь на диктофон и нажимает Play.

* * *

Далее голос Хебера. Он говорит быстро, поднеся диктофон к губам. Похоже, он чем-то напуган или же кто-то стоит рядом с ним и подслушивает.

– Она звонила утром. – Хебер задыхается, бормочет: – Чего-то боится, как мне показалось. Не знаю, что там у нее произошло и произошло ли вообще что-нибудь… – Короткая пауза. – Последнее интервью мы сделали в мае, и у меня накопилось много вопросов. Но на этот раз она позвонила сама и предложила встретиться. С ней что-то произошло, я понял это сразу… – Снова пауза. – Хотя, возможно, мне померещилось.

* * *

Раздается треск, все стихает. Наконец появляется она. Я отчетливо слышу звук поцелуя. Это интервью начинается как и остальные: Хебер задает вопросы и слушает ответы, на этот раз необыкновенно многословные. Вроде все как и должно быть, но я замечаю одну странность: Хебер говорит как-то особенно осторожно, а она как будто горячится. Именно «как будто», как человек, сознательно игнорирующий то, что его волнует на самом деле.

– Что с тобой? – спрашивает Хебер. – По телефону ты была другой. Ты хотела мне что-то сказать?

– Нет, ничего, – отвечает она.

– Неправда. Я тебе не верю.

– Почему не веришь?

– Потому что я знаю, как ты ведешь себя, когда чего-то избегаешь.

– Нет, не знаешь.

Сейчас мне хотелось бы видеть выражение лица Лизы Сведберг. Она вздыхает, щелкает зажигалкой.

– Я здесь услышала кое-что… что меня насторожило…

– Что?

Она молчит.

– О’кей, – говорит Хебер. – От кого ты это услышала?

– От одного знакомого из RAFа.

– Я его знаю?

– Вряд ли.

– Это мужчина или женщина?

Нет ответа.

– Ну хорошо… Когда он тебе об этом рассказал (или она рассказала)?

– Сегодня утром. Мы сидели в кафе «Каиро», а потом ушли оттуда.

– Ты хорошо знаешь этого человека?

– Нет, но я ему верю.

– То есть ты хочешь сказать, что то, что услышала от него, правда?

– Именно… Но дело в том, что… что именно поэтому я и не могу тебе это рассказать.

– Я не могу настаивать, – отвечает Хебер. – Я не вправе что-либо от тебя требовать… Но мне показалось, что ты сама хотела поговорить со мной об этом.

– Да, хотела… – Лиза Сведберг переходит на громкий шепот. – Именно поэтому я и позвонила тебе… Но… я не знаю, могу ли я…

– Чего ты не знаешь?

– Насколько далеко простирается наш с тобой договор о неразглашении.

– Бесконечно далеко, – отвечает Хебер, без видимого желания в чем-либо ее убеждать. – Даже если ты признаешься в совершении тяжкого преступления, твои слова не выйдут за пределы этой комнаты. Только одно может толкнуть меня на нарушение нашего договора: возможность предотвратить преступление, которое иначе будет совершено со стопроцентной вероятностью. Но даже в этом случае я ничего никому не должен. Я исследователь, и у меня свои задачи. Так что наш договор о неразглашении можно считать в принципе нерушимым.

– Ты уверен? Ты действительно сможешь держать язык за зубами, если узнаешь о том, что готовится преступление?

– Это то, о чем ты хотела мне рассказать?

Молчание. Потом голос Хебера:

– Да, я уверен. Даже в этом случае я никому ничего не скажу.

– Есть основания полагать, – говорит Лиза Сведберг, – что одному человеку угрожает опасность. Это всё. Я не знаю, кто он и когда это должно произойти.

– И этот человек, которому угрожает опасность, стоит по другую сторону баррикад, как ты выражаешься?

– Да. Отношения между группами сейчас предельно натянуты. Внутри RAF образовалась фракция… даже не фракция, а кучка людей, которые обособились от остальных.

– Сколько их?

– Около десяти человек. Если больше или меньше, то ненамного. Но непосредственно в этом замешаны три или четыре человека.

Она шумно выдыхает, как человек, только что совершивший предательство.

– Итак, эти люди обособились от основной группы, – повторяет Хебер.

Окно открывается с легким стуком. В динамиках слышится приглушенный городской шум. Щелкает зажигалка – на этот раз решительно. Лиза Сведберг затягивается, выдыхает дым. Хебер подносит диктофон ближе к ее губам.

– Они рассуждают как экстремисты, – слышится шепот Лизы. – Говорят, что каждый, кто состоит в RAF, должен иметь оружие. Огнестрельное оружие, я имею в виду. Бейсбльные биты, кастеты и тому подобное у нас уже есть.

Она делает затяжку.

– И сами они, конечно, уже обзавелись им, – это голос Хебера.

– Думаю, да. Сама я, правда, ничего такого не видела, но слышала от других.

– Интересно, готовы ли они пустить его в ход? Правые группировки всегда бряцали оружием без всякого стеснения. Дефилировали перед школами и в предместьях со шведскими флагами и с автоматами наперевес. В целях пропаганды, разумеется… При этом никто не ожидал, что они пустят его в ход. На это даже они не способны, по крайней мере в подавляющем большинстве. Что, если так оно и с вашими RAF-овскими группировками?

– Насчет двоих или троих из них я точно могу сказать: они способны.

– И ты не знаешь, кому угрожает опасность?

– Понятия не имею.

Лиза Сведберг делает подряд несколько затяжек. Внизу на улице истошно сигналит машина. Раздаются громкие голоса, сливающиеся затем в сплошной крик.

– Но это, должно быть, видный деятель? – осторожно спрашивает Хебер.

– Не знаю. Однако думаю, что не особенно видный, но и не самый незаметный. Независимо от того, о какой организации мы говорим, второе было бы бессмысленно, а первое слишком сложно. Высокопоставленные персоны обычно имеют хорошую охрану… где у тебя пепельница?

– У меня ее нет. Обычно в таких случаях я предлагаю гостям блюдце… Сейчас принесу.

Хебер встает, шаркает ножка стула. Затем открывается дверца шкафа. Лиза Сведберг затягивается еще раз, потом еще… Блюдце звенит, когда она ставит его на подоконник.

– Собственно, мне плевать, если одним наци станет меньше, – говорит она. – Ничего не имела бы против. И чем выше будет его статус, тем лучше. Прости, но я… я их ненавижу. Однако это будет началом катастрофы. Помнишь сентябрьский марш «Шведской партии», когда народ забрасывал их водяными бомбами? В результате симпатии к ним только возросли.

Хебер молчит, она тоже. На заднем плане – негромкий звук, будто кто-то постукивает ногтем по стеклу.

– Хочешь еще поговорить о наци? – слышится голос Лизы.

– Я сам не могу понять, чего хочу, – отвечает он.

– Я не об этом… Можешь выключить эту штуку?

– Конечно, – отзывается Хебер, но на этот раз с заметной настороженностью. – Но зачем?

– Потому что я думаю заняться с тобой сексом – и не думаю, что это нужно записывать.

Хебер смеется:

– Последнюю фразу я вырежу.

Раздается щелчок – запись заканчивается.

* * *

– Следующий кусок совсем короткий, – говорит Бирк, – но, похоже, самый важный. Если, конечно, она говорит правду… Запись сделана в первых числах декабря, если я не ошибаюсь.

Его мобильник вибрирует. Габриэль читает сообщение на дисплее.

– Черт…

– Что такое?

– Этим мы займемся позже… сначала запись.

* * *

В центре города жизнь насыщеннее, теснее – как будто низко нависшее небо уплотняет краски и звуки. Мимо снуют автомобили. Мир пребывает в шатком равновесии, вот-вот готовом взорваться.

Что-то трещит и щелкает, а потом звук становится приглушенным, словно доносится из-под ватного одеяла. Похоже, Хебер засовывает диктофон в карман пальто. Единственное, что теперь слышно, – скрип снега под подошвами его ботинок.

Внезапно из фоновых шумов проступает еще один такой же звук. Он усиливается, словно движется навстречу. И когда оба звука становятся одинаково громкими, раздается голос Лизы Сведберг:

– Привет. Есть сигареты?

– Нет, к сожалению.

– Черт, мои закончились.

– Можем купить.

– Понимаешь… Нам с тобой не нужно было вот так встречаться…

– Почему?

– Я разговаривала со своими после нашей с тобой последней беседы… они считают, что я стала задавать слишком много вопросов… Да и у меня самой такое чувство, будто кто-то сидит у меня на хвосте… Не нравится мне все это – ни наши с тобой встречи, ни даже эта анонимность.

– Тогда, может, пойдем ко мне в студию?

– А что это изменит?

– Ну… возможно, так оно будет безопаснее для тебя? – Судя по голосу, на этот раз Хебер обеспокоен не на шутку. – Узнала что-нибудь новое?

– Возможно.

– А сама угроза… то, что должно случиться, я имею в виду… это до сих пор актуально?

– Да.

– И… когда?

– Не знаю.

– Кто он? – Молчание. – Можешь назвать имя?

Зеленая лампочка на диктофоне мигает, в динамиках треск. Потом на заднем плане сигналит автомобиль.

– Мартин Антонссон, – говорит Лиза.

– Тот, который обычно со «Шведскими демократами»? – Последнее звучит без какой-либо заметной эмоции, как сухая констатация факта. – Но почему?

– Я знаю того, кто может рассказать тебе об этом больше.

– И кто же это?

– Мне срочно нужна сигарета.

– Лиза…

(Здесь Хебер первый и единственный раз произносит ее имя, причем умоляющим тоном.)

– Эби Хаким из RAFа, ты с ним знаком?

– Нет.

– Поговори с ним.

– Но я…

– Мы с ним очень давно не виделись, – говорит Лиза. – И потом… мне страшно. В твоей квартире больше не так безопасно, как раньше.

* * *

– Мартин Антонссон, – повторяю я.

– Именно он.

Это черт знает что… Мартин Антонссон – один из самых одиозных лидеров «Шведских демократов», а именно ее стокгольмского отделения. В прошлом, говорят, член BSS и тому подобных организаций, вплоть до NSf[35]35
  BSS (шв. Bevara Sverige Svenskt – «Сохрани Швецию шведской»), NSf (шв. National Front – «Национальный шведский фронт) – националистические организации.


[Закрыть]. Когда «Шведские демократы» принялись, выражаясь словами Хебера, «чистить перышки», Антонссон оказался одной из первых жертв «чистки». Тогда о нем заговорили СМИ. И по сей день его имя мелькает в газетах, когда кто-нибудь из не слишком щепетильных «правых» выкладывает карты на стол. Никто не знает, чем он сейчас занимается. О Мартине Антонссоне известно только, что он крайне правый консерватор.

Итак, Мартин Антонссон. Это черт знает что…

– Зачем он им понадобился? – спрашиваю я Бирка.

– Без понятия, – отвечает тот. – Вполне возможно, что на сегодняшний день эта информация неактуальна. Помнишь, что говорила Лиза Сведберг у меня на квартире? Теперь у нее нет полной уверенности в том, что это правда. Но, вполне возможно, Антоннсон связан с кем-то еще, о ком мы не знаем. Я тут немного «погуглил» в мобильнике – ведь выходы в Сеть через компьютеры в участке наверняка регистрируются.

– И?..

– Мартин Антонссон – хороший знакомый лидера «Шведского сопротивления» Йенса Мальма; вот все, что мне удалось выяснить.

– Наверное, хорошо поддерживает их в финансовом плане, – предполагаю я. – Если дело не в идеологии, то уж точно в деньгах. Так оно обычно бывает.

– Похоже, в данном случае дело и в том и в другом, – возражает Бирк. – Сегодня утром я наведался к Антонссону на его загородную виллу в Стоксунде. Там стояли два гражданских автомобиля и еще один служебный, у ворот. Я узнал номер: VEM триста двадцать семь, СЭПО. То есть наш приятель Гофман успел и туда протоптать тропинку.

– Эби Хакими, – говорю я и удивляюсь, почему это имя пришло мне на ум именно сейчас. – Так звали парня, которого застрелили в глаз.

– Именно.

– И он точно есть в «полевых заметках».

– Значится там под буквой «Х», – замечает Бирк. – Я уверен в этом.

Шестеренки завертелись. Эби Хакими и есть тот «Х» из дневника Хебера, теперь это можно утверждать с полной уверенностью. Лиза Сведберг рекомендовала Хеберу связаться с Х, чтобы подробней разузнать об угрозе Мартину Антонссону. Хебер встретился с Эби Хакими в кафе «Каиро» и рассказал ему об Антонссоне. Причем по реакции Хакими он понял, что тому об этом уже известно. Потом Хебер спросил Хакими еще об одном человеке, имя которого называл ему респондент 1601. Что именно произошло там, в кафе, точно неизвестно, но Хакими, похоже, перепугался и спешно покинул зал.

– Нам нужно переговорить с ней еще раз.

– Именно… – Бирк, положив руки на руль, ритмично двигает вверх-вниз большим пальцем. – Склоняюсь к тому, что Олауссон был прав.

– Ты о чем?

– СЭПО везде на шаг впереди нас. Им известно больше, чем нам, и это они должны заниматься этим делом, а не мы. Мы не располагаем соответствующими источниками информации, да и опыта маловато.

– Хочешь сказать, мы должны передать им то, что наработали?

– То немногое, что наработали, да. И то, что в следующий раз сообщит нам Сведберг. Нам не справиться с этим в одиночку, нет смысла и пытаться. Да и необходимости такой нет. СЭПО более компетентно в таких вопросах, и они уже взялись за это дело официально.

Я признаю, хоть и неохотно, правоту Бирка.

– Нам нужно уговорить Лизу Сведберг на сотрудничество с СЭПО.

– Именно так, – подтверждает Бирк. – Тем более что она, кажется, уже знакома с Гофманом.

– Вот это то, чего я не понимаю, – говорю я. – Почему она не стала разговаривать с ними?

– Вероятно, тому имеется объяснение, – рассуждает Бирк. – Но есть еще одно…

– Что?

– Эби Хакими, двадцати двух лет, перс по национальности, зарегистрированный проживающим в Хюсби. Член радикального антифашистского фронта с трехлетним стажем. Изучал в университете социологию и историю экономики. Был арестован по подозрению в вандализме, гражданском неповиновении и нарушении закона о холодном оружии. И все это в связи с событиями в Салеме трехлетней давности. Я говорил с ним – Бирк помахал мобильником. – Сегодня утром я навещал Эби Хакими в больнице. Прибыл туда, как только узнал, что с ним случилось. По словам медсестры, с момента поступления и до моего появления в больнице Эби Хакими в сознание не приходил. К тому времени из раны извлекли пулю, и он отдыхал. Я явился спустя два часа после операции, и вот что мне удалось из него выудить.

Бирк нажимает на кнопку.

* * *

На заднем фоне монотонный городской шум, время от времени прерываемый автомобильными гудками. Голос Бирка звучит необыкновенно мягко, осторожно. Так говорит человек, когда использует свой единственный шанс.

– Кто убил Томаса Хебера?

В ответ – невнятное мычание.

– Кто убил Томаса Хебера?

– Шовле.

– И кто на очереди?

– Эш…тер.

* * *

– Это всё. Потом он вырубился.

– Еще раз прокрутить можешь?

Бирк нажимает на кнопку:

* * *

– Кто убил Томаса Хебера?

– …

– Кто убил Томаса Хебера?

– Шовле.

– И кто на очереди?

– Эш…тер.

* * *

– Что он сказал? Кто такая Эштер?

– Думаю передать это СЭПО. Пусть ищут эту Эштер или Эстер сами. Эти слова могут означать что угодно, а нам совсем не за что уцепиться.

– В любом случае он ничего не говорит об Антонссоне.

– Да, и это меня немного смущает. Особенно после нашей беседы с Лизой Сведберг. Она ведь тоже как будто о чем-то умалчивала, поскольку сомневалась, что это правда… Но все прояснится в свое время. Я разговаривал с медсестрой, и она была страшно возмущена, что ей не доложили, когда Хакими пришел в сознание. А когда успокоилась, я попросил ее держать меня в курсе всего, что касается этого больного.

Бирк отключает диктофон на мобильнике.

– И что? – спрашиваю я.

– Два часа назад или чуть больше мне сообщили, что он умер.

* * *

У подножия набережной вода замерзла. В воздухе кружатся белые снежные хлопья.

Я думаю о последних словах Эби Хакими – Шовле, Эштер – и спрашиваю себя, какими были последние слова Томаса Хебера. Он мог сказать их случайному встречному где-нибудь в метро – например, нищему, когда подавал милостыню. А мог того же нищего обругать и послать подальше.

Или же не было вообще никаких последних слов?

* * *

Как так получилось, что мы упустили друг друга из вида? Дом для народа есть Дом для народа…[36]36
  «Дом для народа» (шв. Folkshemmet) – лозунг Социал-демократической партии Швеции.


[Закрыть] И теперь ксенофобия достигла рекордной планки. Давно уже стену одного из домов в Бандхагене украшает лозунг: «Швеция для шведов», и до сих пор никто не удосужился смыть эти каракули. Не в последнюю очередь потому, что ответственные за чистоту дома люди разделяют эту точку зрения. Сегодня стало особенно трудно разобраться, кто есть кто.

* * *

По адресу, который сообщила нам Лиза Сведберг, в спешке покидая квартиру Бирка, располагается кирпичный дом на четыре семьи. Фасад, по-видимому, был задуман как бежевый, но со временем сырость и городская копоть сделали его грязно-желтым.

У ворот черная «Вольво» с регистрационным номером JAG 737. На крыше одиноко крутится синяя «мигалка». Рядом сине-белая патрульная машина. Ее передние дверцы распахнуты, что придает ей сходство с парящей птицей. Из ворот выходят Дан Ларссон и Пер Лейфби. Первый читает что-то в блокноте, второй тянет из бутылки через соломинку сок «Фестис».

– Черт…

Понятия не имея, что на уме у Бирка, выхожу из машины следом за ним.

– Что здесь произошло?

Громкий голос Габриэля заставляет Ларссона поднять глаза от блокнота.

Бирк повторяет вопрос.

– Она лежит наверху.

Грубоватый смоландский говор Лейфби действует на меня как удар током.

– Кто?

– Эта… Сведберг… – Он смотрит в блокнот. – Лиза… Родилась, согласно досье…

– Она жива?

Лейфби выпускает изо рта соломинку, пялится недоуменно, как будто не совсем меня понимает.

– Честно говоря, не думаю, – наконец признается он.

– И почему вы уходите?

– Ею уже занимаются… какой-то мужчина в костюме. А нам нужно оцепить дом.

– То есть мужчина в костюме… – задумчиво повторяет Бирк. – Так? Я правильно тебя понял?

Лейфби снова припадает к соломинке, с шумом втягивает «Фестис».

– Именно так… На нем деловой костюм.

– И этого, вы считаете, достаточно, чтобы оставить его одного на месте преступления?

– Он из СЭПО, – вмешивается в разговор Ларссон и делает большие глаза.

– Оцепляйте дом, – ворчит Бирк.

* * *

Мы оставляем обувь в подъезде. Нужная нам квартира располагается на втором этаже; судя по табличке, на двери в ней проживает некто «Лундин». При виде знакомых красных сапожек в тесной прихожей у меня щемит сердце.

Уже здесь в воздухе витает запах смерти.

– Похоже, это случилось вчера, – замечаю я.

– Здесь следы, – предупреждает Бирк. – Отпечатки ног по всему полу… Осторожней.

Слева – ванная. Справа – кухня с горой немытой посуды в мойке и грязным стаканом на скамье. Прямо перед нами – еще две комнаты, примерно одинаковой площади. Одна оказывается спальней, другая – гостиной, с темно-коричневым книжным шкафом, диваном и креслами напротив телевизора. Здесь довольно низкие потолки. На полу – пластиковый палас, выцветший от времени и кое-где подпорченный сигаретным пеплом.

На диване подушка и покрывало, там кто-то спал. На полу, между книжным шкафом и ночным столиком, лежит Лиза Сведберг. На ней просторная блуза, без бюстгальтера, тренировочные брюки и толстые шерстяные носки. Уставленные в потолок глаза закрыты. Блуза пропиталась кровью, сквозь ткань на груди просматриваются три пулевых отверстия.

Рядом с Лизой Сведберг сидит на корточках наш старый знакомый.

– А, это вы… – Гофман поднимается нам навстречу. – Прошу простить за грубость, но какого черта вы здесь делаете?

Пока Бирк сбивчиво излагает предысторию нашего появления в квартире Лизы Сведберг, Гофман недоуменно крутит головой, как будто не может вспомнить, куда положил свою шляпу.

– Когда поступил звонок? – спрашивает его Габриэль.

– Четверть часа назад. Почтальона насторожил запах в подъезде. Домохозяйка – маленькая параноидальная ведьма, она и сообщила в полицию. Ларссон и Лейфби решили, что и им есть здесь чем поживиться, поэтому тоже подъехали. Хотя их район, кажется, Худдинге…

– Именно Худдинге, – подтверждает Бирк. – Так это Ларссон и Лейфби увидели ее первыми?

– Они. – Гофман разминает свои музыкальные пальцы, прячет руки в карманы.

– Застрелена. – Бирк переводит взгляд на Лизу Сведберг. – Тремя выстрелами в упор.

– Похоже на то.

Гофман обходит тело кругом, и мне кажется, что вместе с ним движется вся комната.

– Три попадания, по крайней мере. Нужно поискать, нет ли в квартире других пуль. – Он вытаскивает из кармана правую руку, изображает пальцами пистолет: – Один, два, три… Похоже, он стоял где-то здесь.

– На пороге отпечатки обуви, – говорит Бирк.

– Да? – Гофман вскидывает голову, как будто голос Бирка пробуждает его из глубокого раздумья. – Возможно, возможно… Из револьвера, похоже, да? Гильз я, во всяком случае, не вижу.

– Убийца мог подобрать их и унести с собой, – говорю я.

– Возможно, но в таком случае он располагал массой времени, что редко бывает с убийцами на месте преступления.

– У нее не было ни малейшего шанса.

– Как оно обычно и бывает с жертвами преднамеренного убийства.

– Надо опросить соседей, – предлагаю я. – Что, если кто-нибуь из них что-нибудь слышал…

– Да… – рассеянно соглашается Гофман и достает из кармана мобильник. – Такое вполне возможно… Криминалисты уже в пути.

– Позовите Маркстрёма и Халла, – советует Бирк.

– Разве они не из округа Сити?

– Они опрашивают соседей лучше всех. И сейчас оба на службе.

Гофман прикладывает трубку к уху. Представляется невидимому собеседнику Давидом Сандстрёмом из округа Сёдер.

– Черт знает что… – бормочет Бирк.

– Она что, жила здесь? – спрашиваю я.

– Перед тем как ты подошел, она говорила, что постоянно меняет квартиры. Постоянного жилья у Лизы Сведберг не было. Последнее время она жила здесь, у девушки по имени Аннели Лунден. Та как будто уехала надолго и путешествует где-то в Восточной Азии. Мы, конечно, проверим, но похоже на правду. Кроме Лунден, у Лизы была подруга на Дёбельнсгатан, у которой она время от времени ночевала. Я наводил справки и о семье самой Сведберг, но узнал не так много. Родители, во всяком случае, живут в Сёдертэлье. Собственно, сама она родом оттуда.

– А список правонарушений?

– Ничего примечательного, – отвечает мне Бирк. – Всё по мелочи: нанесение материального ущерба, нарушение общественного порядка и все в таком духе… Незаконная угроза в адрес члена «Шведской партии» – вот самое серьезное, что я там видел.

Пока Бирк говорит, Гофман расхаживает по квартире, бормоча себе под нос. Что он ищет, остается для нас загадкой. Потому что если Гофман и решается произнести что-то вслух, то никогда не договаривает фразы.

– Она сама впустила убийцу, – замечаю я. – То есть Лиза Сведберг была дома, он позвонил в дверь, и она открыла. С большой долей вероятности она его знала.

– Похоже, – соглашается Бирк. – И не только знала, но и доверяла ему. Круг таких знакомых не должен быть особенно широким.

– Нет, к счастью, – подает голос Гофман, который стоит на пороге кухни и смотрит на заставленную мойку. – К счастью, круг радикальных антифашистов довольно узок.

– Радикальных антифашистов? – переспрашивает Бирк. – Вы уверены, что это они?

Гофман молчит. Я оцениваю на глаз размер пулевых отверстий в груди Лизы Сведберг.

– Черт бы подрал этих криминалистов, – ругается Бирк. – Когда они наконец приедут?

Вопрос можно считать риторическим. Мне хочется похлопать Габриэля по плечу, потому что сейчас он явно в этом нуждается.

– Наберитесь терпения, – говорит Гофман. – Они в пути.

Бирк молчит, я тоже. Фраза сэповца повисает в воздухе.

– Интересно, а почему она спала на диване? – спрашиваю я. – Ведь если эта Лундин в отъезде… почему Лиза Сведберг не спала в ее постели?

– Наверное, так ей больше нравилось, – отвечает Бирк, – кто знает…

– Поскольку здесь мы с вами все закончили, – объявляет Гофман и становится между мной и Габриэлем, – предлагаю перебраться в мою машину.

– А мы закончили? – Предложение Гофмана вызывает у меня недоумение. – Я, к примеру, хотел бы осмотреть здесь все, что мне интересно, а вы нет?.. Ну… пока здесь не собралось слишком много народу.

– Я здесь на своей машине, – говорит Бирк.

– Я знаю, – отзывается Гофман уже из прихожей. – Но в моей лучше музыка.

* * *

– Грустная история с этой Сведберг и Хебером, – замечает Гофман, выруливая на Бандхаген. – Очень, очень печальная…

Его «Вольво» маленькая и компактная, с чрезвычайно удобным задним сиденьем. В салоне прохладно, я чувствую себя помещенным в уютную капсулу. Краем глаза наблюдаю мелькающие за окном пейзажи. Вдыхаю едва слышный аромат дорогой мужской парфюмерии. Рация отключена, вместо нее салон полнит печально-приглушенный голос Боба Дилана. She looked so fine at first, but left looking just like a ghost…[37]37
  «Вначале она выглядела прекрасно, но когда уходила, напоминала призрак…» (англ.).


[Закрыть]

– Куда мы едем? – спрашивает Бирк.

– Я еще не решил. – Гофман останавливается: на светофоре красный свет. – В машине хорошо думается, а это то, что нам сейчас нужно.

– Это ваша машина? – интересуюсь я.

– Я хотел бы, чтобы это было так, – вздыхает Гофман. – Хотя… кроме меня, ею почти никто не пользуется.

– Так это, оказывается, вы… следуете за нами по пятам?

– Да, я.

Гофман переводит взгляд с дороги на зеркальце заднего вида. В его глазах мелькает искра сожаления, как у человека, сделавшего вынужденное признание. Но определить, насколько это искренне, невозможно. Похоже, он из тех, для кого сама жизнь не более чем игра.

– К сожалению, – продолжает он, – это так.

– А кто в машине VEM триста двадцать семь?

– Коллега.

– Как его зовут?

– Не его, а ее, – поправляет Гофман. – Ирис.

– И где она сейчас?

– Отсыпается после ночного дежурства, насколько мне известно.

– На вилле Мартина Антонссона? – спрашиваю я.

Светофор переключается с желтого на зеленый. Гофман спокойно выруливает на перекресток и забирает вправо. Мы движемся в северном направлении. На какую-то долю секунды в кронах деревьев мелькает белый купол «Эрикссон-Глоба»[38]38
  «Эрикссон-Глоб» – крупнейшее сферическое сооружение в мире, место проведения концертов и спортивных мероприятий.


[Закрыть].

– Совершенно верно, – подтверждает Гофман. – На вилле Мартина Антонссона.

– Но зачем? – слышу я недоуменный возглас Бирка.

– Что «зачем»?

– Зачем вам все это нужно?

– Кое-кто из нашей конторы усомнился в том, что вы целиком и полностью передали нам дело Хебера.

Гофман улыбается – во всяком случае, в уголках его глаз появляются чуть заметные морщинки. Они довольно лукавые, но не оставляют неприятного чувства, совсем напротив. Поскольку свидетельствуют о завидной склонности встречать жизненные трудности с улыбкой на устах.

– И то, что я вижу, к сожалению, лишь подтверждает их опасения, – заканчивает он.

– Раз уж мы заговорили об этом… – Бирк вытаскивает из кармана диктофон и подносит его к правой щеке Гофмана. – Вы должны это услышать.

Сэповец косится на маленькую темно-синюю штуку.

– Боюсь, я уже знаю, что там, – говорит он. – Интервью с Лизой Сведберг, не так ли?

Бирк отнимает диктофон от его уха.

– Нет, я имел в виду не это. – Взгляд Гофмана мелькает в зеркальце заднего вида. – С удовольствием послушаю, так будет лучше для всех нас… А где еще хранятся эти файлы?

– Только в диктофоне, – отвечает Бирк. – Но я сделал нарезку, выбрал самое важное… Послушайте, особенно последний файл… Это не Хебер и не Лиза… Там то, что мне удалось вытащить из Эби Хакими перед тем, как он умер.

Гофман берет диктофон и прячет в кармане брюк.

– Эби Хакими, как же… – бормочет он. – Печальная, очень печальная история, как я уже сказал.