Текст книги "К нам осень не придёт"

Пока Илья пил, Макаровна зорко приглядывалась к нему. Теперь же он притих окончательно, забрался на койку, поджав ноги, и вновь уставился в одну точку.

Дама истерически рыдала; Макаровна решительно ухватила её за плечо и вывела из каморки в переднюю комнату. Там она усадила гостью в кресло и подала ей чашку чаю, предварительно капнув в неё что-то из своих многочисленных скляночек.

– Ну, успокоилась, моя хорошая? И ничего страшного не произошло – так, побуйствовали немного. Это бывает – побуянит себе и успокоится, – говорила она, поглаживая гостью по плечу.

Дама отставила чашку, повернулась к Макаровне и уткнулась лицом ей в грудь.

– Анисья Макаровна, не иначе сам Бог тебя послал! Ох, что же я без тебя делала бы?..

– Всё по Божьей воле, доченька, – отвечала старушка.

– Макаровна! Ты всё Бога поминаешь, молиться велишь – а я не могу. Меня ненависть гложет много лет. Илья – вот так… у него припадки страшные, а я… У меня всё внутри. Ненавижу их, ненавижу! – И дама снова заплакала.

– Ну-ну, всё образуется, – говорила Макаровна. – Ты молись, доченька, воли ненависти не давай.

Дама побыла в этом доме ещё недолго – утро уже было позднее – и засобиралась домой. Невзирая на протесты Макаровны, она вручила ей ещё немало денег – под тем предлогом, что надо было починить поломанную Ильёй стену, привести в порядок комнату, купить новый стол, а ещё Анисье Макаровне на её чудо-снадобья, небось, тоже денежка нужна.

– Нет, снадобья-то я сама составляю, сама и травы беру, – нараспев поведала Макаровна. – А вот за некоторые подмесы, и правда, платить надобно. Ну, спаси Бог! Тебе-то самой али ничего не пригодится? Ты говорила, то, последнее, лекарство не помогло? Другое смешаю.

Дама подумала, сжала губы, отрицательно покачала головой.

– Нет, не нужно пока, не ко времени. Может, после. Ну, прощай, Анисья Макаровна: меня, небось, дома ждут.

Но когда гостья уже направлялась к выходу, её вдруг настиг жалобный, плачущий голос из-за приоткрытой двери:

– Сестричка, милая! Узнай, кто там живёт!.. Не могу, сгораю весь, каждый миг помню. Я голос слышал, точно такой, как тогда… Я всё равно сбегу, найду – а иначе смерть мне.

Глава 9

После возвращения в Петербург жизнь Анны, казалось, стала ещё более тусклой и невыразительной, чем летнее пребывание в Бадене. Там, по крайней мере, произошло два события: рождение близнецов и встреча с тем таинственным незнакомцем, что спас её в горах. Анна вспоминала его снова и снова, проживала их встречу про себя тысячи раз. Отчего же она никак не могла о нём забыть? Вероятно, потому, что это был первый и единственный мужчина, кроме папеньки, в объятиях которого она чувствовала себя так хорошо и уютно…

Анна думала про себя: а что, если тот человек – она всё-таки твёрдо решила считать его человеком – встретится ей ещё раз? Ведь не могли же их дороги совершенно случайно пересечься там, ненастной ночью, в нехоженой местности? «Я узнаю его, я непременно его узнаю, – думалось ей. – Пусть я не видела его лица, но навсегда запомнила этот голос…»

* * *

Левашёв всё устроил, как ему хотелось: детей окрестили ещё в Бадене, записав родителями Анну и Владимира. К близнецам Анна пока не испытывала каких-то особых чувств: те, разумеется, были совершенно очаровательны, однако слишком малы и нуждались пока только в обществе кормилицы и няни. Елена же оказалась ревностной матерью и, будь на то её воля, она бы не оставляла детей ни на мгновение. Особенно она приходила в восторг от маленького сына и постоянно желала держать его на руках, укачивать и ласкать. Однако в присутствии кормилицы-немки, нарочно нанятой ими в Бадене, и няньки, тоже из местных, делать это постоянно было нежелательно. Ведь даже для них матерью была Анна, а Елена – только тёткой. Обе женщины оказались не из болтливых, лишних вопросов не задавали. Но Левашёв строго следил, чтобы посторонние люди не заподозрили, что тут есть какой-то секрет.

Всего же посвящённых в тайну рождения близнецов, кроме семьи Левашёвых и Катерины Фёдоровны, было трое: горничные Люба и Марфа и лакей Владимира Денис. От них скрыть было бы всё равно невозможно – и, как знала Анна, всех троих Владимир одновременно припугивал и жаловал постоянными вознаграждениями. Впрочем, Марфуша и Люба всё равно держали бы язык за зубами – они были всей душою преданы сёстрам Калитиным.

Когда же, наконец, всем семейством добрались домой, в Петербург, стало ясно, что и няня Эрна, и кормилица стали уже совершенно своими и необходимыми, тем более, и граф не скупился и жалование платил более чем щедрое. Обе иностранки пока остались в семье Левашёвых. Анна, не желая скандалов, по мере сил играла роль матери: принимала поздравления от друзей и приятелей в связи с рождением близнецов, а в обществе знакомых дам старательно делала вид, что её весьма интересует их опыт по части здоровья и воспитания малышей. А вот Елене всё это давалось тяжелей. Анна нутром чуяла: их с Элен отношения делаются всё более натянутыми. При том, что Анна не знала за собой никакой вины, она частенько замечала, что чувствует себя виноватой.

Сестра с мачехой продолжали жить в особняке Левашёвых, при этом граф щепетильно следил, чтобы Елена ничем не выдала излишней близости с ним. При гостях он держал себя с нею подчёркнуто ровно и почтительно, называл «Еленой Алексеевной», тогда как Анна именовалась «душенькой», «птичкой» и Анютой.

При всём отвращении к лицемерию мужа, Анна иногда поражалась его самообладанию и актёрским способностям. Он с таким упоением и искренностью разыгрывал любящего супруга, что самый требовательный театральный зритель не заподозрил бы ни малейшей фальши. А стоило закрыть за последним гостем дверь, или им с Владимиром сесть в карету, украшенную фамильным гербом Левашёвых – точно искусный гримёр тотчас заменял на лице графа одну маску другой. Если он и говорил с Анной, то равнодушно и безлично, и вовсе не смотрел на неё. И отнюдь не стеснялся в присутствии Анны и Катерины Фёдоровны обращаться с Еленой, будто с супругой. Элен при этом давно уже не вспыхивала и не смущалась, а Катерина Фёдоровна открыто торжествовала. Анне же казалось, что вся их жизнь похожа на какой-то дурной, нелепый, затянувшийся спектакль, в котором по чьей-то злой воле ей суждено играть роль до самой смерти.

И ещё – с той ужасной ночи, когда Елена родила близнецов, а Анна заблудилась в горах, её преследовал иррациональный страх перед мачехой. Катерина Фёдоровна больше открыто не проявляла ненависти – но Анна кожей чувствовала: мачеха не успокоилась и не смирилась с жалкой ролью собственной родной дочери в доме графа. Но опять-таки – разве Анна в этом виновата? Разве Елена не сама сделала свой выбор?

* * *

Как-то рано утром, после завтрака, Владимир отбыл по каким-то делам – он теперь всё время пропадал в конторах, различных присутственных местах и ведомствах, ибо стоять во главе множества предприятий Калитина-старшего и распоряжаться огромными деньгами оказалось графу весьма по душе. Он не верил в честность работников и не доверял управляющим, полагая, что любой человек будет действовать исключительно к собственной выгоде, если только появится такая возможность.

С его уходом все в доме почувствовали себя свободнее: Елена взяла детей и отправилась с ними погулять в небольшом внутреннем дворике с палисадником, Катерина Фёдоровна уехала навестить какую-то родственницу. Анна же осталась в будуаре. Ей ничего не оставалось, как сидеть у окна и глядеть вниз, на сестру с малютками – выходить совершенно не хотелось, да и компании не было.

За стеной, в покоях мужа, она услышала голос его лакея Дениса – Левашёв послал его привезти какие-то бумаги. Следом раздался смех Любы, затем шорох, неразборчивый шёпот – и снова заливистый смех.

«Вот негодница!» – невольно улыбаясь, подумала Анна. Приоткрыв дверь, она позвала:

– Любаша!

Девушка поспешно вбежала в будуар, на ходу поправляя волосы; щёки её рдели, как маков цвет.

– Чего изволите, барышня?

– Ты что это там с Денисом шепчешься? Открой окошко и достань моё вышивание – то самое, с чёрными розами… Любаша, а ты замуж хочешь? – спросила вдруг Анна, сама себе удивляясь.

Люба поглядела на неё с лёгким недоумением, улыбнулась, пожала плечами.

– Ну а что же, если человек хороший встретится – почему и нет? Только ещё больше я у вас остаться желаю, так что, если и будет муж, так который тоже вашей семье служить станет.

– Уж не Денис ли? – рассмеялась Анна. – Нравится он тебе?

– Да нет! – Люба небрежно махнула рукой. – Денис хоть и красавчик, а так… вертопрах. С ним побаловаться только, а замуж – нет. Мне серьёзного человека надобно.

Анна взволнованно затеребила в руках пяльцы.

– Ты не про это думай… Замуж надо по любви, а без любви – никак нельзя. Потом каяться всю жизнь… Думать: вот так проходит молодость – без радости, без счастья…

Голос её сорвался. Анна уронила вышивку и закрыла лицо руками.

– Барышня, барышня, да что это вы? – Люба поспешно кинулась к ней, утёрла слёзы кружевным платочком, подала стакан чая с мятой. – Да не печальтесь вы так! На нём, графе, свет клином не сошёлся! – она перешла на шёпот: – Будут у вас и любовь, и счастье! Будут! Вот помяните моё слово! Вот встретите хорошего человека – тут-то и узнаете радость… Как того, что вас в Бадене подвёз, помните?

Теперь уже Анна вспыхнула и засмеялась, всё ещё всхлипывая.

– Что-то вы с Катериной Фёдоровной в одну дуду играете, одно и то же советуете!

Люба посерьёзнела, внимательно всмотрелась Анне в лицо, затем отвела взгляд.

– Вот-вот… Некоторые вроде и по любви великой замуж выходили, а путного всё равно ничего не вышло… – пробормотала она.

– Это ты про Катерину Фёдоровну? Послушай, Люба, может быть, ты мне скажешь… Твоя мамаша ведь двадцать лет назад у моего отца в кухарках уже служила?

– Точно так, – кивнула горничная. – Мамка моя, почитай, к Алексею Петровичу нанялась, как они в Петербурге поселиться изволили. А потом уж она в село наше вернулась…

– Люба! Вспомни, ради Бога, может, мать тебе говорила что-нибудь?..

– Про барыню, вашу маменьку? – перебила Любаша, сочувственно глядя на Анну. – Истинный Бог, барышня, ничего про неё не знаю! Мать моя говорила то же, что и все: исчезла, мол, и поминай как звали.

– Нет, не про неё, а про Катерину Фёдоровну. Она ведь у моей маменьки, Алтын Азаматовны, в горничных была, так что она… Хотя я даже и сама не знаю, о чём хотела спросить… – Анна остановилась, подыскивая слова. В самом деле, что нового может сообщить ей Люба о Катерине Фёдоровне?

Однако Любаша немного подумала, испытующе глядя на хозяйку, и вдруг зло усмехнулась.

– А вот и расскажу! Важной барыней она себя возомнила, да ведь есть люди, что помнят, как она ею стала! Вы ведь меня в обиду не дадите? Ох, и озлится она, если узнает!

– Что?! Что узнает?

– А что я рассказала вам, отчего барин Алексей Петрович на мачехе вашей женился! Она тогда, как обвенчалась с папенькой-то вашим, им всем пригрозила: будете, мол, болтать – пеняйте на себя! Только мамка моя не удержалась, всё мне поведала – потому как крепко не любила Катерину-то нашу – слишком та двуличная оказалась.

* * *

Новую прислугу Катерину Алексею Петровичу порекомендовала матушка кого-то из его близких приятелей и характеризовала её как в высшей степени старательную и умелую девушку. Рекомендация заслуживала доверия – Катя и вправду работала ловко, неутомимо и охотно. При ней в холостяцкой квартире молодого купца Калитина всё заблестело чистотой, каждая вещь обрела своё место, а гости были в восторге от её приветливости. Всем она радостно улыбалась, мило краснела и посмеивалась, когда с ней шутили. Катюшу никто не назвал бы красавицей, однако она была стройна, одета скромно и чисто, причёсана волосок к волоску. И она настолько открыто обожала и боготворила своего барина, что остальная прислуга, да и самые близкие друзья отнюдь не удивились, что Алексей Петрович вскоре сблизился с нею.

Впрочем, утехи молодого барина с симпатичной горничной в той среде, где вращался господин Калитин, были отнюдь не дивом. Никто, считая самого Алексея Петровича, не относился к домашним интрижкам серьёзно – за исключением разве что самой Кати. Калитин всегда был с нею добр и мягок, дарил небольшие подарочки – но и только. А вот она, похоже, слишком сильно увлеклась своим барином: ревновала его к знакомым дамам, обижалась, плакала – а пару раз закатывала и настоящие сцены. Постепенно Калитин стал тяготиться этой связью. Однако по врождённой деликатности и галантности по отношению к женщинам Алексей Петрович не мог открыто дать Катюше понять, что не желает продолжать эту близость.

Так всё и тянулось, пока господин Калитин не отправился по какому-то делу за Волгу. Оттуда привёз он юную татарскую княжну, Алтын Азаматовну, от красоты которой все друзья и домочадцы Алексея Петровича аж рты пооткрывали от удивления. А уж сам хозяин и подавно глаз с неё день и ночь не сводил. Тут уж, понятно дело, Катя получила мгновенную отставку.

Вся калитинская прислуга, хотя и жалела Катюшу, но признавала, что та рядом с молодой барыней – никакого сравнения, да и поставить себя с Алексеем Петровичем правильно у горничной не вышло. Человек он молодой, богатый, всё равно рано или поздно женился бы; а Кате, коли хотела продолжать с ним любовь крутить, помягче надо было быть, поласковее, пособлазнительнее… А так – теперь уж всё, отцвела весна!

Поэтому Катюша внешне старалась ничего такого не показывать, но в душе страстно возненавидела Алтын Азаматовну, укравшую её счастье. А вдруг, не будь прекрасной княжны, Алексей Петрович подумал бы, поразмыслил – да и женился бы на Кате или оставил бы её рядом с собою, как невенчанную супругу, навсегда! Ведь никто на свете преданнее Катюши любить его не смог бы!

* * *

– Вот, значит, как… – прошептала Анна.

Теперь поведение Катерины Фёдоровны во многом предстало перед ней в новом свете. В самом деле, подспудно чего-то подобного она и ожидала… Не могла мачеха не воспылать ненавистью к Алтын, а затем не перенести эту ненависть на Анну, что была так похожа на мать!

– А что же дальше-то было, Любаша? Ну, ведь отец всё-таки на Катерине Фёдоровне женился?

– А дальше, – ответила Люба, сматывая нитки, – пропала барыня, маменька ваша. Ох, как же барин горевал, и сказать нельзя! И прислуга, и друзья – все боялись, что он, ни приведи Господь, что-нибудь с собою сделает! Да и сделал бы, верно, коли бы вас у него не было! Он только ради вас и жил – почитай, вы у него единственным светом в окошке остались!

– Знаю… – Анна проглотила слёзы. – Ну, а что же Катерина Фёдоровна?

– Она тоже делала вид, что горюет да виноватой себя мнит. Всё вздыхала, с опущенной головой ходила, в присутствии батюшки вашего слезу пускала, так что он иной раз и утешал её. Говорила: мол, ангел-барыня так добра была, так прекрасна – а теперь и нет её, а она, Катя, её не уберегла… Алексей Петрович наш, сердешный, ей и отвечал: спасибо, Катюша, никто не может её вернуть, так хоть поплачем вместе. Верил он, что Катерина о барыне искренне печалится… А однажды выпил он лишка с горя, Катя к нему в покои тогда зашла, да и осталась на всю ночь. А утром сказала: я всё осознала, какой дурой была – а только теперь, когда барыня пропала, желательно мне вас, барин, утешить, чтобы не горевали так. Вот у них и началось сызнова: барин как выкушает полграфинчика, так она сейчас к нему – утешаться. А там кто-то из прислуги приметил, что Катя-то никак в тягости ходит…

– Значит, папенька женился на ней, когда узнал… – с трудом выговорила Анна. Отчего-то ей было тяжело даже вздохнуть.

– Да. Барин уж такой человек был: поверил он Катерине, что та всё ради него, а тут ещё и дитё на подходе. Махнул он рукой, обвенчался с нею. Мамка моя слышала, как он друзьям говорил: мол, жизнь его всё равно разбита, жить ему больше незачем – а чтобы ещё две жизни не погубить, так он женится на Кате и чадо своё будет растить. Там и Елена Алексеевна родилась. А вот Катерина Фёдоровна, лишь только настоящей барыней стала, очень к своим ко всем переменилась. Как же, из грязи да в князи! Мамка моя говорила, Алтын Азаматовна такая добрая была, а Катерина всё старалась доказать, что теперь она – барыня! Ух, и натерпелись они от неё! Никак не угодить было… Ровня вчерашняя ей холопами сделалась.

– Понимаю, – Анна поёжилась, представляя, каково было её отцу жить с этой вечной тоской и виной, да ещё терпеть рядом ненужную, нелюбимую жену. – Спасибо тебе, Любаша, я правда о маменьке так ничего и не узнала, так хоть про мачеху всё ясно теперь.

– Да! – вспомнила Люба. – У ней же тогда ещё брат младший пропал! Тоже у вашего родителя служил. Вот он, мать говорила, добрый парнишка был и на лицо красивенький…

– У кого брат пропал, у Катерины Фёдоровны? – машинально переспросила Анна, думая о своём. – Куда же он пропал?

– А кто же его знает! Он тогда с вашим папенькой на мельницу ездил – вот ночью, сказывали, и пропал в лесу. Это вот аккурат перед тем, как барин княжну свою привёз… А Катерина его всегда жалела, они только вдвоём на свете и остались.

– А как его звали? Он у папеньки лакеем был или кучером?

– Вот чего не знаю, того не знаю! – развела руками Люба. – Мне-то до ихнего брата дела нет – я вам передаю, что мне мать рассказывала. Просто она говорила, что мол, мало Катьке-то одной Алтын Азаматовны, тут ещё и братец ейный пропал – так она после этого на весь свет сердце держит! Считает, что раз её судьбинушка не единожды обидела, так теперь ей все загодя должны!

– Вероятно, многие бы так думали на её месте… Ну и что же этот брат, нашли его? – рассеянно осведомилась Анна.

– Нет, – покачала головой Люба, – так и не нашли. Там какая-то история в лесу вышла: не то заблудились они, не то в болотной пади сгинули. Искал их тогда барин, искал – говорили, никаких следов не обнаружилось.

* * *

Заполучив вожделенное состояние, которым Левашёв распоряжался теперь фактически в одиночку, он не собирался ограничиваться обычными для богатых бездельников занятиями: балами, игрой в карты, выпивкой и разного рода интрижками.

Владимир слишком хорошо помнил, как всё это привело к разорению его семьи и полному упадку рода Левашёвых. Двое дядей сгинули в один год: один упал с лошади, будучи сильно нетрезвым, другой погиб на дуэли из-за какой-то танцовщицы – причём дуэли, по мнению Владимира, в высшей степени глупой и нестоящей. Об обстоятельствах же смерти Левашёва-отца, которого свел в могилу приступ Delirium tremens, а в просторечье белой горячки, ныне знали лишь Левашёв-сын да ещё лакей Денис. Денис же и старался помочь барину, когда тот вообразил, что по его телу бегают полчища тараканов, и, дабы избавиться от них, выбежал из дома и прыгнул в ледяную воду Фонтанки. Дело происходило в ноябре, и когда Владимир прибыл к отцу, тот уже лежал в жару и бредил… Молодой граф до сих пор нервно поёживался при мысли о столь неприглядном конце главы семьи Левашёвых. Притом у отца было столько собутыльников, а уж «дам сердца», пожалуй, ещё больше! И хотя Владимир не боялся, что какая-нибудь из многочисленных симпатий папаши решит распускать язык – в конце концов, отца уж пять лет как нет на свете – для него всё это было хорошим отрицательным примером. Нет, свои низменные страсти надо сдерживать изо всех сил.

Притом Левашёв искренне не понимал, как же можно, будучи умным и родовитым человеком, довольствоваться только скотской жизнью, которая более чем устраивала его отца и дядей! Когда дворянин, представитель старинной фамилии, да ещё с деньгами, может сделать блестящую карьеру, завоевать огромную власть! Владимир не позволял себе витать в облаках, однако когда он представлял себе ныне открывшиеся перспективы, у него дух захватывало! Нет, разумеется, приобретённое состояние – это не всё, далеко не всё. Это – лишь ступенька к неизмеримо большему.

Во-первых, он, будучи титулярным советником, наконец-то решился окончательно оставить унылую службу, суть которой заключалась в переписывании бумаг и передаче их для следующего переписывания. Правда, Левашёву, как дворянину, было бы легко повыситься в чине в Управлении путей сообщения, однако мелочность и медлительность подобной карьеры всегда были ему противны. А вот, к примеру, дипломатическая карьера – это совсем другое дело! Левашёв осознавал, что не может похвастаться инженерными или математическими знаниями, зато языкам его в детстве обучали усердно – маменька самолично следила за этим. Правда, с её смертью непутёвый родитель махнул рукой на образование единственного сына, и в дальнейшем тому приходилось надеяться лишь на собственную память…

* * *

Анна стояла у мольберта, задумчиво перекладывая с места на место кисти, уголь – всё, что под руку попадётся. С недавнего времени её снова потянуло к живописи, но немного не так, как раньше. Ей уже не было важно, чтобы нарисованные животные и цветы оживали на глазах; в конце концов, если за потерю этого, в общем, не нужного ей дара она расплатилась тем, что перестала каждую весну превращаться в непонятное чудовище – так и пусть его. Зато она больше не жила в страхе.

Однако теперь она рисовала другое – то, что не хотела изображать никогда прежде. С детства ей были неинтересны фигуры и лица людей на полотнах. Лишь один раз она нарисовала девушку рядом с мужчиной, что пытался защитить её от разъярённой толпы – и на её глазах девушка превратилась в чёрного ворона. И Анна не видела лица этой девушки – она вообще не знала, какое у неё должно быть лицо. Не знала, и всё.

Она закрыла глаза, стараясь припомнить ту картину, но откуда-то всплыли новые образы, будто непрошеные воспоминания. Повинуясь им, Анна начала набрасывать новый сюжет: девочка в длинной светлой рубахе, босая, с длинными чёрными кудрями, стоит у края узкой лесной дороги. Рядом с нею – женщина и мужчина; судя по их одежде, они крестьяне. На лице мужчины виднеется откровенный страх, у женщины же – одновременно жалость и отчаянная решимость. Она расчёсывает большим деревянным гребнем спутанные кудри девочки, пока та стоит, покорно склонив голову… Анна не знает, какое у неё лицо в этот миг. Женщина молода, хороша собой, статна и дородна, мужчина тоже молод, высок, с пушистыми усами и смуглой кожей. Девочка же, напротив, худенькая, почти прозрачная… Невозможно сказать, сколько ей лет. И ещё, Анна была уверена: она точно не дочь этой паре, они боятся её. Боятся – но и жалеют. А вокруг уже вечереет, на дороге – длинные тени от деревьев, места глухие, нехоженые. И если это не их девочка, неужели они так и уйдут, бросив ребёнка в лесу?

Анна торопливо рисовала, не замечая, что бормочет про себя; очнулась, только когда рядом возникла Люба и несколько раз позвала её.

– Барышня! Да барышня же! – повторяла горничная. – Время, пора… Одеваться надобно; вы с хозяином сегодня вроде какой-то важной особе представляться собирались! Граф мне сказал: поторопи, мол, Анну Алексеевну!

Анна с нескрываемой досадой отложила уголь и отошла от мольберта: она так увлеклась своей работой, что, казалось, сама присутствовала там, в лесу, рядом с этими людьми. Любаша тоже посмотрела на полотно и вздрогнула.

– Что это вы страсти какие рисуете, барышня!

– Отчего же? – рассеянно спросила Анна.

– Да ведь кто у путников гребень-то обычно просит? Нечисть проклятая! И хорошо, когда он с собою имеется, а если нет? Убьёт она путника, так-то!

– Кто она? – удивилась Анна. – Эта девочка? Да ведь она ребёнок совсем!

Люба ещё раз всмотрелась, пожала плечами.

– Ну, я их сама, слава те, Господи, не видала. А вот, пока в деревне жили, тётка про них рассказывала. Они их, мавок-то этих, ух, боялись – и россказней про них много знали! А как меня мать в город забрала, так я и позабыла почти всё… Помню вот про гребень, да что путников убивают, коли те разгневают чем.

– А как же… – начала было Анна, но Любаша решительно прервала её:

– Нет, барышня, вы меня извиняйте, а только нету у нас больше времени! Надобно вам собираться скорее, не то граф мне голову снимет!

Люба устремилась в гардеробную; Анна же случайно взглянула в зеркало – её блестящие чёрные волосы были распущены и выглядели сейчас совсем как у той девочки на холсте.

* * *

Анна машинально подчинялась умелым рукам Любы. Она собиралась на приём по обязанности, как всегда, лишь потому что не было никакой возможности этого избежать. Светская жизнь ничуть не прельщала её; до замужества она выезжала, не желая огорчать папеньку и твёрдо зная, что для девицы её класса это единственная возможность явить себя если не миру, то возможным женихам. Притом же Анна, в отличие от Елены, вовсе не была болезненно застенчива, но ей было ужасно скучно. Скучны комплименты и танцы, лёгкий флирт и весёлые остроты, девичье щебетанье о кавалерах и нарядах. Правда, Анна всегда старалась быть любезной с теми, кто оказывал ей внимание или пытался подружиться: ей не хотелось никого обижать. Но самым большим удовольствием для неё оказывалось возвращение с бала домой, к своим картинам и наброскам.

Так было до замужества. Теперь же она возненавидела приёмы, обеды и вечера лютой ненавистью: там приходилось притворяться счастливою любящей супругой и матерью. И похоже, обречённая на это вечное притворство, она так и будет всегда делано улыбаться, оборачиваться на ласковые оклики мужа и посылать ему фальшивые воздушные поцелуи… Вот если бы она могла оставаться дома, как Элен!

Сестра же, напротив, страстно желала сопровождать Владимира на светские торжества; с тем, что они с Анной не могли поменяться местами, Елена сперва пыталась смириться. Но чем дальше, тем больше Анна чувствовала, что Элен, похоже, сильно невзлюбила её. Это читалось во взглядах, которыми она встречала вернувшихся с бала Владимира и Анну, в весьма резких и уничижительных словах, когда Анна имела неосторожность пожаловаться на усталость от светских обязанностей.

И Анну всё это очень огорчало. Но, в самом деле, разве в её власти тут было что-либо изменить? Да даже если бы она умерла или просто исчезла, как маменька Алтын Азаматовна – Элен всё равно не могла бы стать супругой Левашёва, ибо по закону они являлись близкими родственниками. И ещё Анне было ужасно обидно сознавать, что сестра, возможно, мечтает об её смерти. В такие моменты на неё накатывала злость; она снова и снова задавала себе вопрос: не из-за того ли же самого маменька покинула их дом? Ведь Катерина Фёдоровна, верно, ненавидела Алтын точно так же, как сейчас сестра Елена ненавидит её, Анну – за украденное счастье. Как похоже! В одном только различие: отец, Алексей Петрович, любил свою Алтын больше жизни, её же муж был не просто равнодушен – он её ненавидел…

* * *

Анна вздрогнула и отвлеклась от грустных мыслей: оказалось, карета уже подъехала и остановилась перед внушительным фасадом дома на Английской набережной. Мимо них промчался какой-то всадник, державшийся в седле гордо и уверенно. Он осадил коня, спрыгнул с седла, ловко и будто невесомо, хотя был высоким и статным человеком – затем его заслонили другие прибывшие к графине Нессельроде гости, и Анна потеряла его их виду. Но отчего-то ей показалось, что очередной, до тоски унылый приём, будет совсем не таким, как предыдущие.

Анна поднималась по мраморной лестнице под руку с мужем, кивала, улыбалась знакомым и незнакомым… Дальше она шла через комнаты, по-прежнему глубоко погрузившись в свои размышления, машинально приседала в реверансах, говорила обязательные любезные слова, протягивала руку для поцелуя… Пока, наконец, не поняла, что перед ней стоит человек – высокий, широкоплечий, одетый хотя и богато, но вполне обыкновенно: тёмно-коричневый фрак с таким же коричневым бархатным воротником, длинный черный шарф с пестрыми узорами, жилет, вышитый шелком, с гранатовыми пуговицами, цепочка…

Она механически отмечала это всё, попутно удивляясь, что не может посмотреть ему в глаза: почему-то её собственным глазам было больно, хотелось зажмуриться, точно от солнца. Анна машинально подняла руку, чтобы заслонить лицо, и почувствовала, как крупная, сильная ладонь обхватила её кисть, и темноволосая голова склонилась над её рукой. Анна была значительно ниже ростом, чем стоящий перед ней незнакомец.

– Ах, простите, князь, – сияя улыбкой, говорил Владимир Левашёв. – Анюта, душенька, позволь представить тебе князя Полоцкого.

– Счастлив быть представленным вам, графиня, – ответил низкий, спокойный, уверенный голос.

Анна задрожала. Ноги у неё буквально подкосились – ведь сколько ни мечтай, ни представляй, ни выдумывай себе – как только такая встреча происходит наяву, это случается совсем не тогда, когда ждёшь. И не так. Пусть она никогда не видела его лица, но забыть этот голос не смогла бы, даже если бы хотела!

– Вы… – залепетала она, по-прежнему не поднимая глаз, – вы… тот самый…

– О, нет, я, разумеется, не тот самый! – со смехом перебил её собеседник. – Я всего-навсего однофамилец того знаменитого рода, Полоцкий Вацлав Брониславович. Впрочем, обычно моё имя никто не запоминает.

Левашёв понимающе рассмеялся вместе с ним:

– Ужасно забавно получается! Наверное, моя супруга не первая, кто так сказал. Князь Полоцкий – это же такая романтика! Однако, князь, буду безмерно признателен, если вы немного развлечёте Анну Алексеевну: мне ещё надобно кое с кем поздороваться!

* * *

Зрело поразмыслив, Владимир начал свои хлопоты с того, что через знакомых добился приглашения в салон блестящей и суровой графини Нессельроде, супруги управляющего иностранной коллегией. Попасть туда уже считалось редкостной удачей – а уж очаровать саму графиню, понравиться ей означало, что успех и будущее при дворе обеспечены.

Только вот умная, проницательная и холодная Мария Дмитриевна Нессельроде была не так проста, чтобы заинтересоваться им лишь из-за красивой внешности и бархатного голоса – это Левашёв понял сразу. Когда они с Анной прибыли на Английскую набережную к графине Нессельроде и увидели в гостиной хозяйку, вокруг которой толпились гости, Владимир нутром почувствовал, что графиню тут побаиваются, что её слово для всех – закон. Когда его представили, он постарался держаться как можно скромнее, всем видом показывая, что ощущает себя в избранном обществе тяжело и стеснённо. Владимир подчёркнуто уступил место многочисленным поклонникам графини, тотчас стушевался и отошёл в сторону, приветствуя остальных гостей и беседуя со знакомыми. Потом он отделился от толпы и сделал вид, что глубоко задумался. Вскоре Мария Дмитриевна сама подозвала его к себе, и Левашёв понял, что не ошибся: она не любила, когда перед ней лебезили и нарочно пытались понравиться.