Текст книги "К нам осень не придёт"

Всеслав снова ощупал её лоб. Под руку ему попался шнурок с какой-то подвеской; Полоцкий с досадой попытался сдёрнуть его. Не тут-то было: украшение оказалось намертво закреплённым вокруг головы Анны. Опасаясь сделать графине больно, Всеслав попытался аккуратно разорвать кажущееся таким непрочным плетение шерстяных нитей – и не смог.

Тогда он пошарил глазами вокруг себя: рядом на столике лежало вышивание, нитки, пяльцы. Нашлись там и маленькие серебряные ножницы; но и с их помощью Всеслав не смог справиться с проклятым шнуром.

Он выругался вполголоса и достал небольшой кинжал, спрятанный под сюртуком – князь Полоцкий не привык выходить безоружным. Однако, как и следовало ожидать, лезвие кинжала оказалось бессильно.

Всеслав уже не сомневался, что дело именно в этой красивой, изящной безделушке. Что там Люба говорила – обнову барышня приобрела? Или ей подарили? Кто же именно? Эти важные вопросы он обязательно задаст после, сейчас же главное – помочь Анне. Оставалось только одно…

Если бы кто-нибудь заглянул в этот миг в комнату, наверняка подумали бы, что князь Полоцкий сошёл с ума. Он опустился на колени рядом с её креслом и вцепился ставшими вдруг длинными и острыми, будто стальное лезвие клыками в узкий шерстяной шнурок, охватывающий лоб графини Левашёвой.

Всеславу казалось, что его голову пронзил раскалённый прут, что вошёл в самый мозг. Он зарычал, замотал головой, пытаясь разорвать проклятые нити – от них исходил жар, во рту точно вспыхнул огонь. Всеслав сомкнул челюсти, потянул за проклятый шнурок, тот вроде бы подавался, но разорвать его было невозможно. Полоцкий вновь вцепился в шнурок ногтями – бесполезно! Пришлось действовать клыками: снова и снова он пытался порвать, перетереть нити – голова едва не взрывалась от боли. Заколдованные нити сопротивлялись, будто живые; хорошо ещё, что Анна была без сознания и не знала, что происходит.

Он дрожал от напряжения, ощущая, что тело, привычное к опасности, начинало меняться: ногти удлинились, шерсть всё больше покрывала руки и шею… Он не хотел бы делать это здесь, но всё его существо в такие минуты собиралось с силами и обращалось в наиболее совершенную форму. Мало-помалу крупный волк с густой тёмно-серой шерстью таки смог перегрызть проклятые нити – но когда шнурок соскользнул с головы Анны, то, будто живой, сомкнулся на шее волка. Он глухо зарычал, шерсть на его загривке вздыбилась; мгновенно он бросился на спину и сильным движение когтей окончательно разорвал колдовской шнур… Не дожидаясь, пока обрывки нитей снова начнут смыкаться, точно заново отрастающие головы чудовища, волк искромсал их на мелкие кусочки.

Через минуту князь Полоцкий снова стоял перед Анной, которая, казалось, спокойно спала в кресле. Князь выглядел как обычно, только на шее его виднелся багровый след. Всеслав осмотрел себя в зеркало и тщательно повязал галстук, спрятав его концы под жилет; затем он поднял с пола подвеску, оставшуюся от нового украшения Анны. В ней не было совершенно ничего зловещего: просто крупный рубин, оправленный в старое, чуть потускневшее золото. Полоцкий откашлялся; зубы всё ещё ныли, горло сильно саднило. Теперь предстояло выяснить, кто позаботился преподнести графине Левашёвой столь неожиданный подарок.

Глава 15

Анна покачивалась в карете, прислушиваясь, как копыта лошадей мерно постукивают по замёрзшей дороге. Она ехала в Стрельну, в свою усадьбу, что после смерти папеньки принадлежала ей.

Она чувствовала, что ни одного дня не может больше оставаться в доме Левашёва. Елена была в некотором недоумении, отчего это Анна вдруг решила пожить на природе; пришлось симулировать усталость, нездоровье и желание отдохнуть в тишине. К счастью, погода установилась ясная, с небольшим морозцем. Анна велела Любе уложить в сундук её тёплые вещи, упаковать любимые краски, кисти, холсты… Кроме кучера, с ними никто не ехал: в стрельнинской усадьбе имелось несколько старых испытанных слуг, оставшихся там после смерти Калитиной-старшей, матери Алексея Петровича Калитина. Анна ни за что не взяла бы с собой никого из мужниного дома.

Она не помнила, что происходило до того, как она очнулась, точно после тяжёлой болезни, в своём будуаре. Она сидела в кресле, полностью обессиленная: болела и кружилась голова, сердце бешено колотилось, во рту было сухо, будто ей насыпали туда песка, глаза резало – даже огонёк свечи был невыносим, руки и ноги дрожали от слабости. А когда Анна глянула на себя в зеркало, то испугалась ещё больше: на неё смотрело серое лицо с чёрными отёками под глазами. Какой кошмар, а ведь рядом с ней стоял невесть откуда взявшийся князь Полоцкий!

Она ничего не понимала, и князь ничего не объяснял. Тут же появился доктор Рихтер, спешно вызванный Любой – он выслушал Анну, пощупал пульс, осмотрел горло, измерил температуру… Ничего определённого они не узнали – доктор предположил, что «Аннушка, вероятно, угорела – оттого и головная боль, и слабость», велел Любе открыть окна, принести чаю с сахаром и закутать барышню потеплее.

Люба принялась суетиться, доктор распрощался – а Вацлав Брониславович всё это время стоял, будто монумент, рядом с креслом и почти ни слова не сказал. Только когда они с Анной остались наедине, и она поблагодарила его за заботу, он начал расспрашивать её. И ей показалось, что они вернулись в то пасмурное утро в усадьбе Завадских.

Полоцкий хотел знать, кто подарил ей ферроньерку с рубином – на этот вопрос она честно ответила, что драгоценность приобрёл Владимир Андреевич, а уж потом Элен уговорила Анну принять её в подарок. Дальнейшее ей даже вспоминать было страшно; Анна поёжилась и плотнее закуталась в меховую полость.

Уже известным ей подчёркнуто-спокойным тоном Полоцкий сообщил, что нашёл Анну в ненормальном состоянии, напоминавшем наркотический дурман, из которого её было никак не вывести. А виной этому оказалось не что-нибудь, а подаренная ферроньерка.

– Что вы хотите этим сказать, князь? Уж не утверждаете ли вы, что меня опять пытались убить? Этой вот вещичкой? – она повертела в руках рубин, оправленный в золото.

– Да, но я склонен предположить, что дело не в самом рубине, а в шнурке, на котором он располагался, – невозмутимо ответил Полоцкий и натужно откашлялся.

Если бы голова не болела так сильно, наверное, Анна расхохоталась бы до слёз.

– Я не шучу, графиня. Понимаю, вам неприятно это слушать, но я не могу ошибаться два раза подряд. В усадьбе Завадских кто-то спровоцировал нападение борзой, которая убила бы вас или серьёзно покалечила. Теперь же вас пытались отравить очень странным способом. И оба раза за покушением, вероятно, стоят ваши близкие…

– Вы сошли с ума, князь, если решили, что я буду второй раз выслушивать этот вздор! – Анна устало вздохнула. Ей не хотелось быть невежливой, но она слишком плохо себя чувствовала. – Доктор Рихтер в вашем присутствии сообщил, что я отравилась печным угаром. Вы же, думается, находитесь в плену навязчивой идеи, раз повторяете одно и то же каждую нашу встречу.

– Ваши диагнозы столь же точны, как у доктора Рихтера, – пробормотал Вацлав Брониславович и снова несколько раз кашлянул. – Вы хоть помните, что видели в бреду? Что представляли себя цветком в саду, розой?!

Нет, она ничего не помнила – кроме того, как решила не снимать подарок, который оказался ей настолько к лицу.

– Ну и как же, по-вашему, меня собирались погубить ферроньеркой? И где, кстати, этот самый шнурок? – лениво поинтересовалась Анна.

– Точно не знаю, но, возможно, шерсть была пропитана каким-то зельем, вызывающим бредовое состояние. Такое бывает, если надышаться опиумом. Что касается вашего второго вопроса – этот шнурок я уничтожил. Он убил бы вас, если бы я случайно не решил сегодня вас навестить.

– Довольно, князь, – Анна постаралась встать и, к собственному удивлению, даже не пошатнулась, лишь оперлась на спинку кресла. – Я поняла, к чему вы снова клоните, и не желаю продолжать этот разговор.

– Анна Алексеевна! Подождите. Я лишь хочу, чтобы вы были осторожны. В прошлый раз вы рассказали, что горничная вашей сестры принесла вам платье и обувь, обрызганные смертельно опасным зельем, нынешним же утром вы получили в подарок драгоценность, едва не убившую вас. Неужели это не наводит вас на мысль, что вы в опасности?

Каждое его слово, произносимое спокойным, почти невозмутимым тоном, казалось, падало тяжёлым камнем ей на темя. Как счастлива была Елена сегодня, как радовалась их совместному развлечению, как искренне убеждала принять подарок! Да полно, неужели Элен умеет так искусно притворяться?! Может ли она быть в сговоре с Левашёвым, да возможно, и с Катериной Фёдоровной? В таком случае, Анна совершенно не знает своей младшей сестры!

– Оставьте меня, – чуть слышно проговорила она. – Вы ошибаетесь, ничего этого не могло быть. Доктор Рихтер сказал, что я угорела.

– Графиня, если вы будете продолжать отрицать очевидное, в следующий раз я могу и не успеть, – с расстановкой произнёс князь.

– Убирайтесь!!! – неужели это она, Анна Левашёва, так грубо кричит на своего гостя? – Уходите прочь! Вы сумасшедший и решили свести меня в могилу своей гадкой ложью! Я не верю, что вы знали мою мать! Она не стала бы водить знакомство с таким негодяем, как вы!

На шум в будуар влетела Люба, за ней Марфа.

– Барышня, барышня, да что ж это происходит? Что с вами?!

– Пусть он уйдёт, – рыдая, кричала Анна. – Пусть уйдёт, не то я велю лакеям выгнать его вон! Этот человек просто сумасшедший!

– Ваше сиятельство, – умоляюще заговорила Люба, – не извольте гневаться, только видите, припадок у барышни… Простите, но…

– Я ухожу. Люба, не спускайте с неё глаз!

– Хорошо-хорошо, – закивала горничная, – что же за напасть такая, неужто опять за доктором посылать придётся?!

Потом они с Марфой отвели Анну в спальню, раздели, укутали и положили на лоб холодный компресс. Устав от истерики и всё ещё прерывисто всхлипывая, она, наконец, задремала. И сквозь сон услышала взволнованный голос вернувшейся Елены, почувствовала, как ласковые руки сестры гладят её лоб и волосы.

– Элен… Элен, ты ведь любишь меня? – заплетающимся языком пробормотала Анна. – Любишь, несмотря ни на что?

– Ну, как же ты так, Анет, родная? Ведь так хорошо всё сегодня было… Люблю, конечно, люблю, – Елена снова пригладила её волосы. – Марфа сказала, ты угорела, за доктором посылали. Что, голова всё ещё болит?

Элен была такая же, как всегда, какой помнила её Анна всё детство и всю юность. И даже сотня князей Полоцких не убедила бы её в эту минуту, что младшая сестра хочет её смерти.

* * *

Слава Богу, она окрепла довольно быстро – но и несколько дней спустя Анна не отважилась предпринять настоящую попытку разобраться, что произошло. Она лишь сообщила Элен, что случайно порвала шнурок от ферроньерки, сестра же в ответ пообещала скоро связать новый, а ещё лучше послать Марфу к галантерейщику и заказать у него бархатную или атласную ленту – так будет красивее. Мужа эти дни Анна почти не видела – он уходил на службу очень рано, обедал в городе и возвращался к полуночи. С мачехой же они, как и прежде, за весь день лишь холодно говорили друг другу: «с добрым утром» и «покойной ночи». Словом, всё оставалось как обычно. Ну, какой же чепухи наговорил князь Полоцкий! Анна печально рассмеялась, вспомнив, как он, стоя на четвереньках, обнюхивал её платье. И как она раньше не поняла, что Вацлав Брониславович не в своём уме! Недаром же все знакомые считают его крайне странным!

Анна глянула в окошко кареты: солнце светило и отражалось в тонком ледке, что покрывал дорогу и звонко хрустел под копытами лошадей. Она потёрла озябшие руки; скорее бы прибыть в усадьбу! Хоть там ей будет спокойно.

– Что, барышня, зябко? – Люба достала из узла с вещами горностаевую муфту. – Дайте-ка ручки…

– Ничего страшного, ты не беспокойся, Любаша, – слабо возразила Анна.

– Как же, ничего страшного – пальчики вон аж ледяные, – ворчала Люба, едва ли не силой засунув руки Анны в муфту. – И когда же вы у нас хворать перестанете?

Анна молча подчинилась. Люба была очень недовольна их отъездом и всю дорогу пребывала в плохом настроении – Анна подозревала, что это всё из-за Дениса, любимого слуги Левашёва, который последнее время усиленно ухаживал за её горничной. Денис – ловкий, услужливый и обходительный малый – был весьма привлекателен. Благодаря невысокому росту и изяществу фигуры он смотрелся совсем юношей, а правильное лицо с большими чёрными глазами и ослепительной улыбкой заставляло всех встречных девиц улыбаться в ответ и бросать игривые взоры. Анна догадывалась, что, хотя Люба пренебрежительно называла парня «вертопрахом», она всё-таки радовалась его обществу и не хотела так внезапно с ним расставаться.

Наверное, стоило бы поговорить с Любашей, посоветовать ей быть осторожнее, ибо у Анны этот человек никакого доверия не вызывал. Впрочем, сейчас для этого не было сил: её слишком занимали собственные тревоги. Да и что она, Анна, понимает в любви, какой урок может преподать горничной, когда сама не в состоянии ни в чём разобраться и совершенно не знает людей?

* * *

Дом в Стрельне, просторный, бревенчатый, построенный ещё их дедом, всегда казался Анне необыкновенно милым и уютным, но проживать там подолгу она не любила: почему-то её тянуло в город, и в конце лета она всякий раз нетерпеливо ждала отъезда в Петербург. Сейчас же она с волнением обходила знакомые комнаты: квадратную гостиную с огромным камином, несколько маленьких спален, свою бывшую детскую, увешанную вышивками и рисунками, кабинет отца, кухню с большой тёплой плитой… Может быть, остаться пока здесь подольше, пожить отдельно от семьи? Но до какого срока это «пока» будет продолжаться? Ведь скоро зима, Рождество, балы и приёмы – Левашёв наверняка потребует, чтобы она вернулась к обязанностям хозяйки его особняка, дабы не вызывать пересудов. И всё пойдёт по-старому.

Так ничего и не решив, Анна, к удивлению главной по дому, пожилой степенной Домны Лукинишны, объявила, что расположится на втором этаже, в своей бывшей детской. Это была светлая угловая комната, обшитая весёлым набивным ситцем – правда, сейчас узор из мелких цветочков потускнел от сырости и старости. Рядом с окном рос огромный дуб, и его ветви стали уже такими длинными, что касались стекла.

– Ничего, я прекрасно устроюсь! – заявила Анна в ответ на опасение Любы, что старенькая кровать, на которой Анна Алексеевна спала ещё девочкой, пожалуй, будет слишком узка и неудобна.

А завтра она не будет вообще ни о чём думать, только делать наброски, писать акварелью и маслом, гулять по их большому облетевшему саду! Там много яблонь и сливовых деревьев, бесчисленные кусты смородины, крыжовника, малины, и всё это такое знакомое, родное! Она дойдёт до любимого пруда, посидит около него на скамейке, глядя в ледяную чёрную воду… И опять будет гулять и рисовать, рисовать и гулять! И пусть Владимир хоть засыплет её письмами с требованием вернуться в Петербург.

Анна засмеялась от радости и решила пораньше ложиться спать – она так устала за последнее время! Домна заикнулась было об ужине, но аппетита не было; тогда Анне принесли подогретое молоко и крошечные пирожки с капустой и яблоками, собственноручно испечённые Домной Лукинишной – та помнила, что барышня обожала их в детстве. Перекусывая, она беседовала с домоправительницей о делах в имении, о том, кто ещё из старых слуг остался в доме. Оказалось, летом умер сторож; Домна наняла какого-то молодчика, да тот оказался пьяницей и был вскоре изгнан. Таким образом, остались в усадьбе старички муж и жена, что смотрели за садом, а в доме жили только сама Домна Лукинишна да её родственница Акулина – за горничную и судомойку.

«Вот и славно – чем тише, тем лучше! Никто не будет беспокоить!» – рассеянно думала Анна.

Домна Лукинишна удалилась, наказав Любе зайти к ней за грелкой для постели барышни. Люба молча расстилала кровать, затем подошла к Анне и, так же не говоря ни слова, принялась расстёгивать на ней платье – Анна заметила, что мыслями горничная где-то далеко.

– Да обожди, я ведь пирожки не доела! – со смехом сказала она. – Куда нам здесь спешить?

Люба отрывисто вздохнула и отвернулась.

– Что с тобою, Любаша, милая? – нахмурилась Анна. – Я тебя чем-то обидела? Или сердишься, что из города уехали?

Неожиданно Люба бросилась перед ней на колени; Анна заметила, что по щекам горничной катятся слёзы.

– Барышня! Барышня! Это я виновата, это я вас обидела! Сама не знаю, как могла!.. Когда и вы, и ваш папенька всегда были к нам такие добрые…

– Успокойся! Да что случилось-то?!

На круглом пухлощёком личике Любы пылал румянец, а глаза блестели от слёз.

– Не могу я больше молчать! Сначала думала: авось либо обойдётся как, либо… Нет! Не буду этого даже вслух произносить!

– Так что же, молчать не можешь или вслух произносить? – слабо улыбнулась Анна, поднимая горничную с пола.

Сердце у неё тревожно заныло, мгновенно припомнились беспощадные слова князя Полоцкого: «Любого, самого прекрасного слугу можно подкупить, вопрос лишь в цене».

– Я с самого начала и не хотела с ним, – всхлипывая, говорила Любаша. – А он и так, и этак… Люблю, мол, тебя, Любонька, обожаю, ты королевишна моя! Вот я и растаяла! А ведь знала, что не надо!

– Ну что же теперь поделать? Выходи за него, и всё будет хорошо! Нечего тут плакать; пойдёте да повенчаетесь. В крёстные матери-то меня возьмёшь, не отвергнешь?

Люба с удивлением подняла глаза, затем вспыхнула ещё больше, покачала головой.

– Да барышня, я же вовсе не о том! Кабы в этом было дело!.. Я бы уже давно вам в ножки бросилась и рассказала, а тут… Тут нечистый попутал, не иначе!

– Да говори уж толком, не томи, – устало попросила Анна.

Вышло так, что с того самого дня, как Анна с Любой поселились в доме Левашёва, Денис не давал Любаше проходу. Но он был красив, воспитан, приветлив, не позволял себе никаких вольностей или грубостей. Напротив, относился к Любаше как к всамделишной королевне, дарил небольшие мелочи, норовил побаловать сладостями, а то и цветочек поднести. Товарка Любы, сухопарая Марфа, не скрываясь, завидовала, но Люба не спешила отвечать Денису взаимностью. Слишком тот был ловок да любезен, очень уж девкам нравился – таким она инстинктивно не доверяла.

Но Денис проявлял настойчивость, и мало-помалу Люба начала оттаивать. Когда он предложил ей руку и сердце, Люба, не говоря ни «да», ни «нет», всё-таки задумалась, не согласиться ли? Тогда Денис по-прежнему будет служить графу, она – своей барышне. Всё ладно выйдет.

А тут давеча Денис под вечер, как господа улеглись, достал откуда-то бутылку сладкого вина. А потом выкушал больше половины и как начал рассказывать такое, что у Любы голова кругом пошла…

Оказалось, хозяин с барыней Катериной Фёдоровной задумали графиню Анну Алексеевну со свету сжить, а ему, Денису, велели всячески в этом помогать. А когда они это дело завершат, барин ему такого отступного выплатит, что Денис сам важным господином станет. А ещё передаст ему хозяин за верную службу доходный дом с пекарней и трактиром в первом этаже, пожалует свой экипаж с лошадью, что Денис сам от его имени покупал! Но вот только надо им хозяйку непременно извести, а то она барину надоела, жизнь ему портит, вздохнуть толком не даёт! Всё ей не то и не так – а, как её не будет, граф освободится и заживёт в своё удовольствие. Ещё и женится на той, которая по-настоящему любить его станет…

– Это он о Елене говорил? – охрипшим голосом спросила Анна. – Они втроём это задумали?

– Истинный Бог, барышня, не знаю, не хочу Елену Алексеевну оговаривать! Про неё слова не было, вот вам крест! Он только Катерину Фёдоровну помянул. А я как сказала, что побегу, всё расскажу вам – бросился он на колени, руки мне стал целовать, молить, чтобы не выдавала его. Мол, убьёт его барин, как пить дать! Ещё говорил, что как поженимся мы, будем жить богато, не хуже господ, он меня всю бриллиантами да жемчугами осыплет, каждое желание моё будет исполнять! Дети наши сами будут баре, научатся по-французски говорить, на балах отплясывать! А то мы всю жизнь, как и родители наши, на побегушках бегали – неужто, говорил, тебе самой барыней стать не хочется?! Вот и заговорил мне зубы, закружил голову россказнями-то своими… А от меня и надо-то: всего лишь молчать и подождать, пока хозяин от вас избавится!

– Когда это было? – произнесла Анна. Собственный голос показался ей чужим: сиплым и надтреснутым.

– А вот как в усадьбу господ Завадских собрались… – всхлипнула Люба. – Я всё молчала, молчала… Но не могу больше! Жалко мне вас, барышня: вас дома ненавидят; а коли хотите выгнать за предательство, извольте, я уйду.

– А… Как они хотели это… это сделать? Он рассказал?

– Н-нет, – заикаясь, ответила Люба. – Господи, да я и слушать не стала бы! Да может, он и пошутил так, спьяну? Я как на следующий день пошла к нему и говорю: Денис, мол, если хочешь, чтобы я твоей стала, так чтобы выкинул эти мысли из головы, чтобы не брал греха на душу, не смел трогать барышню мою! А он: что ты, это я пьяный был, сам не помню, что болтал, ведать не ведаю такого, Любонька! А сам всё оглядывается, руки мне целует, к себе прижимает, и глаза этак блестят испуганно! Ну, думаю, а вдруг он всё же взаправду?.. А потом мы все на охоту поехали…

– Больше вы с Денисом об этом не говорили? Про Елену он так ничего и не сказал?

– Про неё ничего. А так он на своём стоял – не знаю, не помню, – развела руками горничная.

Анна долго молчала, глядя в угол, затем поднялась, закуталась в свой старый платок, заботливо сохранённый Домной Лукинишной.

– Хорошо. Спасибо, Люба, что созналась. Теперь иди.

– Барышня, коли хотите меня выдрать али выгнать за такое в шею – воля ваша! Только не проклинайте; мне бы хоть на том свете с вами и вашим батюшкой встретиться и прощение вымолить! – рыдая, говорила Люба.

– Люба, иди спать, оставь меня сейчас. Никто тебя не гонит, только я хочу побыть одна. Скажи Домне, чтобы меня не беспокоила, – тихо, но твёрдо попросила Анна.

Продолжая плакать, горничная вышла и плотно притворила дверь.

* * *

Анна стояла перед старым мольбертом, который Домна принесла из кладовки, и яростно набрасывала углём первое, что в голову пришло, стараясь ни о чём не думать. Не думать…

На холсте появлялись контуры, переходившие в силуэт; Анна не останавливалась. Ей казалось: если она перестанет – всё, что после рассказа Любы теснилось в её мозгу, просто разорвёт голову и сердце изнутри. Сейчас же она внутренне оцепенела, все чувства словно заморозились. А силуэт под её рукой постепенно превращался в волка – того самого, её спасителя: огромного, с поджарым мускулистым телом, острыми, будто кинжалы, клыками. Должно быть, в миг опасности его глаза загорались холодным, бледно-голубым огнём. Волк никогда ничего не боялся.

А прямо над хищником реял ворон, раскинув сильные крылья, и хрипло, надрывно кричал. Когда-то у Анны была жизнь, теперь казавшаяся сном: её папенька жил и здравствовал и никому на свете не позволил бы её обидеть. Как давно это было! Тогда ворон прилетал к ней, и Анна кормила его молоком и хлебом. Птица склонила голову и смотрела на неё в упор; казалось, этот взгляд проникает в самую душу… Вот если бы ворон вернулся! Если бы волк смог защитить её не только от той несчастной борзой! Ведь собака не была виновата: напасть её заставили люди. Самые близкие Анне люди.

У волка густая, тёмно-серая шерсть и удивительно светлые глаза. Человеческие глаза!

Что же ей теперь делать? Уехать? Но куда и с кем? Если Владимир, мачеха и Елена твёрдо решили уничтожить её, отъезд не поможет. Им нужно, чтобы она исчезла с лица земли. Так как Левашёву более всего важна собственная репутация, он никогда не согласится просто разойтись с женой – это же будет неслыханный скандал, о них станут болтать все, кому не лень! Уйти навсегда можно только в монастырь – но ведь Анна ничуть не ощущала в себе тяги к монашеству! Зачем же ей в монастырь, когда она так молода, красива, так хочет жить!

У ворона угольно-чёрные перья, острый взгляд и сильный, почти стальной клюв. Вероятно, тому, кого птица ударит этим клювом, совсем не поздоровится!

Владимир хочет избавиться от Анны и жениться… Жениться на Елене. Но это невозможно, по закону их нельзя обвенчать! Или они уже придумали какую-то лазейку? Анна была не сильна в церковных и брачных вопросах, могла лишь предположить: вдруг это как-то получится? Всю жизнь Элен ничего так не желала, как выйти замуж за Левашёва! Вероятно, она слишком устала от унизительной роли любовницы – и решилась устранить сестру, укравшую её счастье. Разумеется, у Елены куда больше прав называться графиней Левашёвой – ведь у неё дети от Владимира…

Анна стиснула зубы. «Элен, ты ведь любишь меня? Любишь, несмотря ни на что?» «Люблю, конечно люблю…» Кто же у неё оставался? Елена? Но она тоже… Нет! Не думать об этом!

А если просто сбежать – куда глаза глядят? Они с Любой могут уйти отсюда, нанять извозчика, отправиться в соседний город, и дальше… Впрочем – глупости! Люба не захочет сопровождать её в никуда, да и доверять ей после всего, что случилось, невозможно. Люба знала, что Анну хотят убить. Знала и молчала. То ли из симпатии к Денису, то ли просто купилась на его обещания роскошной жизни?! У Анны пока не было сил это обдумывать – слишком болезненной оказалась эта история. К тому же она не представляла себе, как это так: уехать куда-то совсем одной, без средств: ведь в кошельке у неё не так много денег! Она уже понимала, что вытребовать свои деньги у мужа сейчас уж точно не выйдет. Владимир и Катерина Фёдоровна распоряжаются её состоянием, её и Елены.

Мысли снова закружились хороводом. Зачем она написала завещание в пользу Елены и её детей?! Теперь сестре вдвойне выгодна её смерть. Или… Или Елена не желала её гибели, а Левашёв и мачеха решили провернуть всё это сами?!

Ах, если бы это было так! Если бы оказалось, что хотя бы Элен её не предала! Тогда Анне было бы легче вынести этот страх и давящую боль в сердце, от которой трудно дышать… Она снова набросилась на свою картину: морозная ночь, луна, тёмное дерево, лишенное листьев – поздняя осень. Глаза волка светло и холодно светятся в темноте, а крылья ворона на фоне луны кажутся чернее самой ночи…

В саду закачались деревья от порывов ветра; прямо рядом с окном старый дуб застучал и заскрёб голыми ветвями по стеклу. Звук был неприятным. Анна с досадой покосилось на окно: аж мороз по коже от этого скрежета! Она снова перевела взгляд на картину. Казалось, и волк, и ворон готовы спрыгнуть с холста, их тела были напряжены, словно взведённые пружины! Должно быть, они лишь ждут подходящего момента… Она постояла ещё перед мольбертом и опять обернулась к окну: что за странный звук?..

Из-за окна на неё смотрело незнакомое, заросшее бородой лицо. Секунду Анна стояла неподвижно – ведь не могло же быть такого, чтобы… В следующий миг она услышала звон разбитого стекла: незнакомец покинул ветку дуба и одним махом вскочил в комнату.

Анна медленно попятилась к стене, инстинктивно запахнулась в шаль; ледяной ветер ворвался в разбитое окно, хлестнул её шею, плечи.

– Тихо, барынька, ти-и-хо, – прошипел незваный гость. В руке у него блеснул не то длинный нож, не то кинжал.

Это отрезвило Анну: что же она стоит, ведь надо кричать, спасаться? Она набрала было воздуху в лёгкие, но поздно: широкая заскорузлая ладонь зажала ей рот, не давая издать ни звука. Ей заломили руки назад; Анна изо всех сил застучала по полу ногами, чтобы привлечь внимание тех, кто находился в доме. Люба или Домна обязательно услышат!

Дверь распахнулась; на пороге возникли ещё двое незнакомцев – такие же заросшие, всклокоченные… Один из них сразу приблизился к Анне, запрокинул ей голову, не давая вздохнуть.

– Кошелёк, барышня, где? Показывай, а не то… – его грубые, отвратительные руки уже лезли за ворот её платья, шарили по груди… Анна ощутила озноб и какую-то мертвенную слабость в теле.

«Значит, вот как всё произойдёт! – отрешённо подумалось ей. – Просто разбойники… Ограбят, убьют, а перед этим ещё обесчестят… Никто ничего не заподозрит…»

Сознание мутилось – то ли от страха, то ли от того, что её рот и нос зажимала чужая ладонь. Анна обмякла, с радостным облегчением принимая спасительный обморок. Хоть бы не прийти в себя в тот миг, когда её…

Испуганный вопль сотряс комнату; Анне же показалось, что свежий ветер овеял её, хотя, вероятно, это был сквозняк из разбитого окна. Она дышала изо всех сил, перед глазами всё плыло – а в комнате шла неравная борьба: огромный сильный волк терзал её обидчика – того самого, что зажимал ей рот и запускал руки под платье. Второй, уже с разорванным горлом, валялся на полу, из-под него вытекала лужа крови. Третий разбойник, вытащив огромный нож, подкрадывался к волку – в это время на него налетел ворон, примерился и вонзил острый клюв прямо в покрытое редкими волосами темя… Разбойник заорал: волосы и лицо его залило кровью. Он бестолково замахал перед собой рукой с ножом – ворон ловко увёртывался, бил крыльями по лицу, не давая приблизиться к волку. Шандал с пятью свечами опрокинулся на пол, затлел перепачканный кровью лоскутный коврик…

Волк бросил поверженного душегуба – с его клыков стекали алые капли – и обернулся к последнему, что был с ножом, но разбойник не стал дожидаться смерти. С воплем ужаса он ринулся к разбитому окну, схватился за ветви, хрустнувшие под его весом, и спрыгнул наземь. Волк грозно зарычал, огромным прыжком пересёк комнату, бесшумно перемахнул через подоконник…

Между тем языки пламени начали распространяться по комнате, раздуваемые сквозняком из окна. Анна перевела взгляд на опустевшую картину – там остались лишь луна и голое дерево со скрюченными ветвями. Совсем, как дуб за её окном.

Ворон закричал пронзительно: комнату всё больше охватывал огонь. Раздумывать было некогда. Анна накинула тёплый плащ, подхватила свой бисерный ридикюль, где лежал небольшой кошелёк и ещё всякие мелочи, и бросилась к двери… Вернее, хотела броситься: дорогу преградило пламя.

Ворон метался по комнате, почти неразличимый в дыму, громко каркал, словно призывая её не медлить. Анна приблизилась к окну: ничего, не так высоко, а ветви дуба выглядят надёжными и крепкими. Она стала на подоконник, повесила сумочку на шею, подобрала юбки. Всего один шаг, а там она окажется в безопасности…

Ворон опустился ей на плечо, снова вспорхнул, вылетел в окно, вернулся…

– Лети! Лети, спасайся! Я справлюсь! – крикнула Анна. Медлить уже было нельзя: она всё сильнее кашляла от дыма, огонь грозил опалить волосы, руки.