Текст книги "К нам осень не придёт"

Анна объявила Эрне, что, так как дождь не позволит сегодня вынести детей в палисадник или пойти гулять на улицу, то можно поиграть с ними в гостиной. Она велела няне взять маленького Александра и следовать за ней; полнотелая, добродушная немка если и удивилась, то виду не подала – мало ли какие у этих русских причуды!

* * *

Доктор Рихтер вскочил навстречу Анне с детьми, следом за ним встал и князь Полоцкий. Сейчас, при дневном свете, хотя и не особенно ярком, лицо Вацлава Брониславовича показалось ей ещё более бледным и худым, с угольно-чёрными, точно прочерченными тушью, полосками бровей и странно светлыми глазами. «А что, если его нарисовать? – отстранённо подумала Анна. – Такой живописный облик! Тёмные кудри до плеч, тонкий нос с горбинкой, а ярко-голубые глаза можно сделать светящимися, как тогда ночью…»

Она спохватилась, когда поняла, что доктор что-то спрашивал – в то время как она стояла, точно монумент, и мечтала, как нарисует князя Полоцкого.

– Простите, Густав Иоганович?

– Я сказал, вы выглядите сегодня гораздо лучше, Аннушка, дорогая моя, – пробасил доктор. – Рад видеть, что вы уже на ногах. Лихорадки с утра не было?

– Кажется, нет… То есть, я уверена, уже нет, – с запинкой ответила Анна. – Благодарю, что навестили…

– Анет, а где же дети?.. – в гостиную влетела Елена, за появилась ней Катерина Фёдоровна. – О, прошу прощения, не знала, что у тебя гости. Рада вас видеть, доктор!

– Как поживаете, Еленушка, милая? – проговорил доктор Рихтер, попутно улыбаясь Катерине Фёдоровне, однако обе дамы с куда большим вниманием разглядывали князя Полоцкого, который при их появлении встал и изящно поклонился.

– Позвольте представить вам князя Полоцкого, – произнесла Анна, переводя взгляд с мачехи и Элен на князя. – Вы были так добры, Вацлав Брониславович, что решились нас проведать! Наша маменька Катерина Фёдоровна и моя сестрица Елена Алексеевна…

Князь вновь поклонился.

– Я ещё должен извиниться за мою дерзость, я ведь прибыл без приглашения: встретив доктора у друзей, упросил его взять меня к вам. Было бы слишком неловко являться в одиночку, – спокойно заговорил он. – Дело в том, Анна Алексеевна, что вчера, когда вам на балу сделалось нехорошо, вы обронили вот это, – он держал в руках тёмно-синий веер, разрисованный прихотливыми узорами. – Я решил, что вам жаль было бы его потерять.

– Аннушка прекрасная художница, она сама украшает многие свои вещи, – пояснил доктор. – Верно, это ваша собственная работа?

– Да, – это всё, что она смогла из себя выдавить.

Не очень-то любезный ответ для хозяйки, чей долг – занимать гостей интересной беседой! Однако присутствие князя Полоцкого в скучной, постылой обстановке их дома делало всё происходящее каким-то нереальным. Анна смотрела на него почти не отрываясь, и никак не могла сосредоточиться.

Повисла неловкая пауза, которую поспешила заполнить Катерина Фёдоровна.

– Анет, ну что же ты? Сейчас подадут чаю, – обратилась она к гостям. – А если вы ещё не завтракали…

– Благодарствую, Катерина Фёдоровна, но мы как раз с завтрака-то и едем! – со смехом воскликнул доктор. – Сидели, представьте себе, у Завадских; там хозяйка с дочерьми в таком волнении обсуждали приезд Марии Антоновны Нарышкиной с дочерью – говорят, ту замуж выдают, причём сам император…

Анна перестала слушать совершенно не нужные ей светские сплетни. Держа ребёнка на руках, она уселась в кресло и принялась забавляться с малышкой, искоса наблюдая за князем Полоцким, который не обращал на неё внимания и, казалось, с живейшим интересом принимал участие в беседе.

«Неужели это всё ему не скучно? Кто бы мог подумать! Или он просто представляется?» – мелькало в голове у Анны.

– …И, как я слышал, Софья Дмитриевна Нарышкина очень долго была нездорова, – продолжал рассказывать доктор Рихтер. – Но теперь она чувствует себя совсем хорошо… Ох, да что же это я! Болтаю, точно заехал на чай, и даже не выслушал вас, Анна Алексеевна!

Доктор ловко взял у неё малышку и пересадил на колени Катерины Фёдоровны, сам же принялся измерять у Анны пульс.

– Ну вот, сегодня вам гораздо лучше, хотя я бы рекомендовал денёк провести в постели! Ну, да я понимаю: заботы о детях, хозяйство – всё это требует внимания.

– Да, дети отнимают много сил, но вот сестрица помогает мне во всём, – непринуждённо сказала Анна и кивнула Елене, которая ответила кислой улыбкой. – Не знаю, что бы я без неё делала!

Доктор начал восхищаться детьми и расспрашивать об их здоровье; Анна честно постаралась собраться с мыслями, чтобы не ответить невпопад. Князь Полоцкий вновь внимательно прислушивался, сохраняя на лица заинтересованное выражение. Зачем же он всё-таки нанёс им визит – неужто только из вежливости?

Или… Или ему что-то нужно от неё, Анны? Ибо его поведение в корне отличалось от манер её обычных кавалеров; как вести себя в этом случае, она по-прежнему не понимала. Вацлав Брониславович вдруг пошевелился и встал; разговор моментально иссяк, и у Анны упало сердце. «Вот и всё: он понял, что я обычная, ничем не примечательная домашняя курица… Сейчас он уйдёт и никогда более не заинтересуется мною!»

И зачем только она завела разговор о детях! Известно же, что для молодых людей нет темы скучнее! Хотя, Вацлав Брониславович сейчас не казался ей таким уж молодым – вот вчера она подумала, что князь, верно, ровесник Левашёву, а сегодня, при дневном свете, поклялась бы, что он старше…

– Анна Алексеевна, – разомкнул губы князь Полоцкий, – благодарю за гостеприимство, было очень приятно познакомиться с вашим семейством…

– Не хотите ли ещё чаю? – чуть не плача, пролепетала она. – Или, может быть, кларету?..

– Барышня, сегодня ужасно сыро – я сказала Луше сварить глинтвейн из красненького, как господин граф любит. Вот уже почти готово, – подсказала Люба, подошедшая с подносом.

– Ах, в самом деле, спасибо, Любаша, милая! – оживился доктор. – Это, голубушка, отличная идея в такой промозглый день.

Но Полоцкий продолжал стоять; Анна подошла к нему.

– Вы не желаете выпить немного глинтвейну вместе с доктором? Наша Лукерья прекрасно научилась его готовить.

Князь покачал головой.

– Спасибо. Но я был бы ужасно признателен, если бы мне позволили взглянуть на ваши картины, Анна Алексеевна. Признаюсь, доктор – не единственный, кто рассказывал о вашем таланте.

Её буквально бросило в жар – от смущения и счастья одновременно. Анна никогда не считала себя настоящей художницей, не стремилась показывать людям свои творения и не мечтала, что когда-нибудь весь мир узнает её имя. Однако если кто-то всё же смотрел её картины и восхищался – для неё это было каким-то неизъяснимым блаженством, особенно отличным от набивших оскомину комплиментов на балах.

– Ах, Боже мой! Ведь детей давно пора кормить! – всполошилась вдруг Елена. – Анет, ты не беспокойся, занимай гостей – мы с маменькой сами управимся.

– Да-да… Спасибо, Элен, – пробормотала Анна, вновь заметив внимательный взгляд князя Полоцкого, устремлённый на детей и сестру.

Неужели он что-то заподозрил?

Мачеха и Елена удалились вместе с детьми; Анна же пригласила доктора Рихтера и князя Полоцкого пройти с ней в её маленький салон наверху – там находилось большинство её работ.

Но в эту минуту принесли обещанный глинтвейн, и доктор, большой до него охотник, добродушно отклонил приглашение – так что Анна и Вацлав Брониславович впервые после вчерашнего разговора на балконе очутились наедине.

* * *

Салон у Анны Левашёвой больше напоминал маленькую картинную галерею: небольшая, но светлая комната продолговатой формы, в два окна. Там почти не было мебели, кроме небольшого изящного столика и пары венских стульев. Некоторые картины Анна развесила так, что их можно было видеть, едва войдя – это были обычные натюрморты, пейзажи, городские виды. Всеслав отметил, что выполнены они с недюжинным мастерством, хотя и несколько тривиально. Было видно, что художница старательно подражала манерам известных мастеров.

Он вежливо рассматривал картины, отпускал комплименты и одновременно лихорадочно вспоминал рассказ Златы про то, как она стремилась к дочери; и та словно сердцем это почувствовала. Изобразила на полотне ту самую их встречу, когда он, Всеслав, вступился за Злату перед односельчанами. «Она слышит, чувствует меня, будто наяву, – говорила Злата. – Я тогда на миг точно в прошлое вернулась, прожила всё до мгновения, а когда очнулась – я была там, рядом с ней, моей Анной! Пусть я не могла остаться и показаться ей в настоящем виде – но всё же мы виделись, виделись!»

Если только Злате не померещилась эта встреча, то картины графини Левашёвой должны быть совсем не такими, как то, что ему сейчас показали.

– Вы разочарованы? – спросила вдруг Анна.

Оказывается, она давно уже наблюдала за ним, взволнованно кусая губы.

– Нет, что вы! – поспешно уверил её Всеслав. – Поверьте, графиня, вы великолепно овладели своим искусством. У вас были хорошие учителя.

– Понятно, – дрожащим голосом произнесла Анна. – Вы отчего-то ожидали увидеть совсем не то. Но я вовсе не гений и не какая-нибудь волшебница; если вам сказали так, то это неправда.

Она отвернулась и стала смотреть в окно; погода всё более ухудшалась: казалось, вот-вот разразится настоящая буря. Всеслав тоже приблизился и разглядел тёмно-серые, почти чёрные тучи, которые сильный ветер собирался разорвать в клочья.

– Вам нравится такая погода?

– Нравится! – с вызовом ответила Анна. – И если бы мне не приходилось соблюдать приличия и не вызывать беспокойства у домашних, я бы всегда ходила гулять во время дождя и ветра…

Она слегка покраснела и содрогнулась, словно замёрзла – но продолжала сердито глядеть на него яркими, миндалевидными глазами.

Да нет же, не могла Злата так ошибаться! Если бы Анне ничего от её не передалось, она заметила бы это первая!

– Анна Алексеевна, отчего на ваших картинах и набросках никогда не присутствуют люди? – поинтересовался Всеслав. – Они вам не интересны?

Она порывисто вскочила с места – ах, как же эта торопливая грациозность напомнила ему любимую! – и распахнула дверь в соседнюю комнату.

– Не ведаю, почему вы задаёте такие вопросы, но мне надоело увиливать и всё время чего-то опасаться! Полагаю, не будет ничего особенного, если вы на минуту заглянете ко мне в будуар; правда, обычно я не пускаю сюда гостей. Вы правы, иногда я рисую людей – но никто, кроме Любы, этого не знает. А ещё она говорила…

Тут Анна запнулась и поманила Всеслава за собой. Он переступил порог комнаты и словно попал в какую-то восточную сказку вперемешку с современностью: рядом со стульями разбросаны вышитые шёлком подушки и ковры, стены задрапированы роскошными тканями…

Всеслав перевёл взгляд направо, где над широким кувшином, полным осенних астр, висела какая-то картина. Вгляделся – и будто раскалённая стрела прошила ему сердце насквозь, так что он с трудом подавил вскрик…

– Что с вами? – обеспокоенно спросила Анна. – Вам нехорошо?

– Так, пустяки… Старая рана, полученная в юности, иногда напоминает о себе… Просто это было неожиданно. Скажите, Анна Алексеевна, этот портрет, он…

– Это портрет моей матушки, – твёрдо ответила Анна. – Мы ведь с ней очень похожи, не правда ли?

– Очень, – с трудом повторил Всеслав. – Очень похожи…

* * *

Реакция Вацлава Брониславовича на портрет Алтын Азаматовны оказалась более чем странной. Анна сперва ошарашенно разглядывала князя, который, казалось, забыл, для чего вообще появился в её будуаре, и не мог оторвать взгляда от юной красавицы на картине.

И тогда Анне отчего-то сделалось тоскливо и горько. Папенька утверждал, что они с Алтын – одно лицо; а вот князь Полоцкий как увидел пропавшую княжну, так и дар речи потерял… А на неё, Анну, он ни разу так не смотрел, да и не только он, а никто на свете!

Да полно, глупо же получается: неужто она приревновала князя к портрету родной матери, пропавшей более двадцати лет назад? «Я просто невыносимая, скверная эгоистка!» Анна быстро утёрла злые слёзы. Ну почему в её жизни всё так нескладно?!

– Наверное, нам стоит вернуться в гостиную, – дрожащим голосом предложила она. – Доктор скучает в одиночестве, а мои работы вам… – она хотела сказать «безразличны», но удержалась и выдавила: – Мои работы вам, как видно, не слишком понравились.

Вацлав Брониславович быстро повернулся к ней.

– Простите, Анна Алексеевна! Ради Бога, не сердитесь, я никоим образом не желал вас расстроить! Прекрасно понимаю, что вам больно вспоминать о ней… О вашей матушке.

– Я почти ничего о ней не знаю.

Полоцкий вновь перевёл взгляд с Анны на портрет Алтын.

– Маменька здесь, должно быть, моложе, чем я сейчас. Отец говорил, что когда писали этот портрет, она уже носила под сердцем ребёнка… То есть меня. И тогда ей, скорее всего, было лет девятнадцать, не более…

Анна запнулась. Ну вот, опять она по-дурацки проговорилась. Сейчас Вацлав Брониславович спросит, неужели неизвестно, сколько на самом деле лет было Алтын, когда писался этот портрет? А рассказывать гостю историю знакомства отца с матерью Анна не считала себя вправе: ведь папенька никому на свете, кроме неё, не раскрывал этой тайны.

Однако Полоцкий ничего не спросил, будто и не заметил никакой странности. Он всё смотрел на портрет; его и без того бледное лицо, казалось, побледнело ещё больше, до синевы, а ярко-голубые глаза превратились в тёмно-серые.

– Вацлав Брониславович… – робко позвала Анна.

Полоцкий глубоко вздохнул.

– Ещё раз прошу прощения! Ваша матушка и вправду редкостная красавица; этот портрет, пожалуй, обладает какой-то необъяснимой магической силой. Вам никогда так не казалось?

Теперь он пристально всматривался уже, слава Богу, не в портрет, а в лицо самой Анны – да так, точно ему было страшно важно услышать её ответ.

– Да, такое бывало. Иногда она точно говорила со мной… Предостерегала. А когда произошла моя помолвка с графом Левашёвым, мне показалось даже, что она не хотела этого… В тот день у неё были слёзы на глазах… Впрочем, я плохо помню, я тогда сильно захворала – вот, может быть, спросить у Элен, она видела…

Анна снова испуганно замолчала. Да что же у неё всё время готовы слететь с языка те вещи, о которых не следовало говорить с малознакомым человеком! При этом ей отчего-то до дрожи хотелось довериться князю, как бы это ни было рискованно.

– Потом, – продолжала Анна, – я взяла портрет с собой, я была не в силах с ним расстаться. Некоторое время я ничего настоящего не писала… Не могла. А в какой-то из дней, когда мы вернулись из Бадена, я снова увидела её здесь. И будто кто-то стал посылать мне видения или сны из прошлого, которые я воплощала.

Князь Полоцкий слушал, затаив дыхание.

– Продолжайте, – попросил он.

Анна подошла к небольшой нише рядом с окном и отодвинула тёмно-синий бархатный занавес. За ним, отгороженные от остальной комнаты, находились несколько полотен, написанных ею в последнее время:

– Вот.

Глава 12

Во время утреннего визита к Нессельроде Владимир выяснил, что графиня похлопотала за него перед своим знаменитым супругом. Карл Васильевич Нессельроде обыкновенно доверял жене и прислушивался к её советам – словом, Владимир Левашёв был самолично рекомендован ему графиней. Нессельроде побеседовал с Владимиром наедине и остался доволен: таким образом, Левашёв получил возможность устроиться на службу в Министерство иностранных дел.

Это показалось Владимиру прекрасным предзнаменованием. Итак, у него снова получилось! Он смог вызвать сочувствие у графини Нессельроде и заручиться её поддержкой!

Что касалось его второго прожекта, то тут надобно было действовать ещё тоньше. Владимир только перед уходом отважился задать вопрос про Софью Дмитриевну Нарышкину – и то потому, что графиня сама о ней заговорила.

– А вы познакомились с молодой Нарышкиной, граф? Мы все увидели её в первый раз прошлым вечером. Это прелестное дитя, а уж какой красавицей была её матушка в молодые годы!

– Я имел честь познакомиться с ними, ваше сиятельство; увы, наш разговор продлился всего лишь несколько минут – по известной вам причине. Мне пришлось оставить их и отвезти Анет домой, – смиренно ответил Левашёв.

– И только-то? – графиня Нессельроде проницательно всмотрелась в его лицо. – А мне показалось, Софи Нарышкина весьма заинтересовалась вами! Она, граф, о вас расспрашивала. Хотела знать, чем вы занимаетесь, как часто бываете в свете…

Владимир развёл руками, демонстрируя полнейшую неосведомлённость – но внутри у него всё трепетало в радостном возбуждении. Значит, Софью Нарышкину ему тоже удалось впечатлить! Итак, теперь нужно действовать, действовать – но только не торопиться.

– Уверен, моя супруга будет счастлива возобновить знакомство с Софьей Дмитриевной, – ответил он. – А часто ли мадемуазель Нарышкина намерена появляться в обществе?

– Вероятно, часто. Ну, тогда ваша Анна Алексеевна не откажется посетить нас на следующей неделе – я устраиваю небольшие журфиксы в малой гостиной. Для своих, – прибавила графиня Нессельроде, насмешливо щуря глаза. – Тешу себя надеждой, что и вы решитесь её сопровождать.

* * *

По дороге домой Владимир старался умерить возбуждение, боясь, что совершит какую-нибудь глупую ошибку и спугнёт столь благосклонную к нему удачу. Итак – Софья Нарышкина, которую ни в коем случае нельзя упускать. И Анна… От Анны надо срочно избавляться – так, чтобы к моменту их предполагаемого сближения с Софьей он стал уже свободным. Иначе нет смысла всё это затевать.

Что касалось незнакомого ему жениха Софьи Нарышкиной, тут ещё тоже следовало поразмыслить. Если тот окажется настойчив, сложностей не избежать; как бы ему, Владимиру, не пришлось принимать вызов на дуэль. Софья говорила, что жених ни капельки не влюблён в неё, но она могла и ошибаться. Владимир поморщился при этой мысли: он не был трусом и обладал достаточно азартным характером, чтобы рискнуть, если многое поставлено на карту – но тут пока что слишком всё неопределённо. А рисковать попусту ему очень не хотелось; значит, с женихом до некоторых пор лучше не связываться. Ещё он подспудно надеялся, что мать Нарышкиной не станет слишком неволить Софью – Владимир прекрасно видел, как та печётся о своей дочери и боится её расстроить. Авось, и без дуэли как-нибудь обойдётся.

Значит, главной преградой к будущим свершениям остаётся Анна. Вот было бы хорошо, если бы она просто исчезла, подобно своей маменьке! И не пришлось бы марать руки и подвергать себя страшной опасности…

Но как можно заставить её уйти добровольно? Анна не религиозна, не склонна к умопомешательству и внушению, а ещё она весьма дерзка и упряма. Смешно будет просить её удалиться в монастырь и дать ему свободу! Оскорблений с его стороны она не испугается, измены её не волнуют…

Левашёву расхотелось ехать домой: там придётся общаться с Еленой и делать вид, что его очень интересуют её пространные рассказы о малышах. Не то чтобы собственные дети были ему безразличны – но зачем же постоянно обсуждать каждую деталь их существования? Владимиру казалось вполне достаточным, если дети живы, здоровы и накормлены; больше тут и говорить не о чем.

И он решил завернуть в какую-нибудь приличную кондитерскую, выпить чаю или кофею, просмотреть свежие газеты и поразмыслить в тишине. Владимира томила жажда действия, он понимал, что медлительность нынче не сыграет ему на руку, но в то же время это самое «действие» было настолько ужасным, что даже про себя он не отваживался облекать мысли в слова.

Он должен придумать, как избавиться от Анны. Придумать не когда-нибудь, а как можно скорее – сегодня. Сейчас.

Дождь всё лил, не переставая, барабанил по крыше кареты; на Невском было много экипажей, ехать приходилось медленно, чтобы лошадь не оступилась на скользкой мостовой – озябшие, вымокшие извозчики и кучера беспрестанно перекрикивались и бранились между собой. Вскоре карета и совсем застряла. Левашёв кивнул сидевшему рядом с ним Денису – тот давно уже сделался ему скорее наперсником, чем лакеем – и велел кучеру остановиться рядом с кондитерской Вольфа и Беранже, что находилась на углу Невского и Мойки, в доме купца Котомина.

Очень приятно было после проливного дождя очутиться в красивом, чисто выметенном и тёплом зале, но сегодня Владимир вошёл скорым шагом, озабоченно поглядывая по сторонам: ему не хотелось встретить знакомых. Он присел за отполированный до блеска столик в углу, спросил горячего шоколада и миндального печенья, а затем велел принести бумагу, перо и быстро начал писать.

– Отвезёшь это моей супруге – да смотри, чтобы прямо в руки отдал! Затем возвращайся.

– Прикажете подождать ответа? – почтительно спросил Денис, принимая письмо.

Владимир подумал.

– Ответа может и не быть. Возможно… Возможно, Анна Алексеевна захочет поговорить лично – тогда доставишь её сюда.

Слуга поклонился и вышел.

* * *

«Уважаемая Анна Алексеевна! Я отлично понимаю, какую проявляю самонадеянность, обращаясь к Вам после того, что произошло вчера. С моей стороны будет теперь глупо просить прощения: я вёл себя не как подобает мужчине и дворянину – я не снимаю с себя вины, только лишь хочу молить Вас не отвергать мои попытки хоть немного наладить нашу жизнь и искупить своё недостойное поведение. Я же, в свою очередь, клянусь Вам, что больше подобного не повторится. Пусть между нами нет любви и дружбы, пусть наш брак был ошибкой, совершённой по неведению и спешке – однако я всё же глубоко уважаю Вас и надеюсь, что когда-нибудь Вы всё-таки смилуетесь и сможете если не принять меня, как супруга, то хотя бы простить, как несчастного, потерянного человека.

Взываю к Вашему милосердию, Анна Алексеевна! Ради вашей сестрицы, ради ваших крошечных племянников давайте попытаемся вернуть хотя бы видимость мира в семье. Я готов ради этого на всё, но и Вы протяните мне руку помощи – и, возможно, Вам также станет спокойнее и легче переносить всё, что происходит.

Молю Бога, чтобы он вразумил нас и смягчил наши сердца.

Ваш глубоко несчастный супруг Владимир Левашёв.

P.S. Возможно, Вам будет угодно побеседовать лично, но не захочется делать это дома – тогда прикажите Денису отвезти Вас ко мне. Готов ждать Вас, сколько потребуется».

Анна дочитала письмо и, как ей ни хотелось тотчас бросить его в камин, она положила сложенную бумагу на бюро и повернулась к слуге.

– Спасибо, Денис. Ты можешь возвращаться, если так было велено.

– Барыня прикажет доставить ответ?

– Нет, ответа не будет. Просто передай, что я благодарю графа за его добрые чувства и… – она замолчала. – Ступай.

Денис бесшумно удалился. Анна же хотела убрать письмо графа подальше, с глаз долой – но даже прикасаться к нему было неприятно. Уж не надеется ли Левашёв со своими слащавыми извинениями, что она в один миг забудет всё, что он натворил?! А с другой стороны, как же она устала ненавидеть и постоянно защищаться! Может быть, Владимир и вправду искренне хочет хоть как-то наладить их отношения? И тогда – пусть у неё не будет любви и настоящей семьи, так хотя бы ненависть и вражда утихнет…

* * *

Левашёв напомнил о себе весьма некстати: всего четверть часа назад от неё ушёл князь Полоцкий. Ушёл после того, как долго, пристально всматривался в её картины, изображавшие чернокудрую девушку-поселянку, лица которой Анна так и не увидела и не смогла изобразить. А вот другие люди были выписаны весьма точно и тщательно: молодая пара, что подобрала девочку в лесу, женщина, которая расчёсывала ей волосы, паренёк, влюблённый в подросшую красавицу, её подруга-соперница…

Князь ничего не сказал, лишь смотрел, стиснув зубы: она заметила, как на лбу его выступили капли пота, и снова испугалась, не болен ли её гость. Но Полоцкий ничего не ответил на её расспросы, сказал только, что эти полотна – именно то, что он надеялся увидеть.

– Но что это значит, князь? – не утерпела она. – Вы всё время говорите загадками! Я ничего не понимаю…

– Я обязательно всё объясню, Анна Алексеевна, однако, боюсь, если я так долго буду оставаться в ваших покоях, это будет выглядеть, по меньшей мере, странно.

– Но где же и когда мы сможем увидеться и поговорить? – с дрожью в голосе спросила она. – Мой супруг часто уезжает из дома по делам, возвращается поздно – я располагаю временем…

В волнении она забыла, как ещё недавно в разговоре с доктором утверждала, что дом и заботы о детях отнимают все её силы.

– Я подумаю, – тихо ответил Полоцкий. – Я не имею права бросать тень на вашу репутацию.

Анне хотелось воскликнуть: «Да мне нет дела до репутации!», но она сдержалась, понимая, что князь, пожалуй, будет этим весьма фраппирован.

– Вы правы. Но я наверняка не усну ещё много ночей, пока не пойму, что же вы хотели увидеть в моих картинах… И отчего портрет моей матушки так поразил вас.

При этих словах Вацлав Брониславович снова поднял глаза на портрет Алтын; взор его слегка затуманился.

– Дело в том, что я знал её, Анна Алексеевна. Ещё до того, как она познакомилась с вашим батюшкой.

Анна на миг отвернулась и прижала ладони к полыхающим щекам.

– Значит… – прошептала она. – Значит, вы могли бы рассказать…

– Постойте! Это займёт не одну минуту! Да, я расскажу вам о ней и предупреждаю: поверить в это будет довольно сложно, – Вацлав улыбнулся, с беспокойством вглядываясь ей в глаза. – Поэтому я и пытался познакомиться с вами: ваша матушка просила меня об этом.

– Так вы… Вы были её возлюбленным? И вас не убили тогда, в лесу? Отец рассказывал, что когда нашёл её, то у неё на рубахе была кровь; он ничего не знал, но я решила, что на вас напали… Её спутника убили, а она сумела убежать – тогда папаша спас её, в той чаще. Это было майской ночью, он возвращался с мельницы. Но, значит, вы выжили?

Полоцкий покачал головой, в его взгляде мелькнуло удивление.

– Я ничего не знаю о той ночи. Если с вашей маменькой кто и был, то это не я.

– И вы не были её женихом? – прямо спросила Анна.

– Не был, – он слегка улыбнулся. – Но, смею надеяться, я всё же неплохо знал её.

Сердце у неё упало. Значит, князь Полоцкий, как и её отец, до безумия влюблён в Алтын Азаматовну! Анна не думала сейчас, как дурно с её стороны ревновать к пропавшей матери, которой, возможно, и в живых нет – она лишь чувствовала, что отчаянно несчастна. И когда Полоцкий удалился, пообещав сделать всё, чтобы они вскоре увиделись, настоящей радости она не испытала.

Она проводила Вацлава Брониславовича и доктора до передней; уже когда Полоцкому подавали плащ, и князь протянул за ним руку, стоя к ней в профиль, какое-то неясное воспоминание мелькнуло в её мозгу… В передней было достаточно темно, свет исходил только от шандала с пятью свечами. Этот решительный профиль, длинные тёмные волосы, тени на бледной коже, вскинутая рука…

Анна бросилась наверх, к своим картинам – тем, что были спрятаны в нише и не показывались никому. Это должно быть где-то здесь… Она не вспоминала про тот случай уже давно – ведь с тех пор произошло столько событий: смерть отца, свадьба, рождение близнецов… И когда увидела впервые князя Полоцкого и услышала его голос, ей, разумеется и в голову не пришло…

Вот! Вот оно! Ну, господин Полоцкий, что вы на это скажете?

Перед ней была её старая картина, написанная сразу после помолвки с Владимиром. Теперь ей было непросто восстановить в памяти те события, но Анна припомнила, что, кажется, к ней прилетал ворон, а потом – потом была та странная болезнь, галлюцинации, борьба с кошмарными видениями, и наконец – картина, где поселяне гнали чернокудрую девушку и собирались побить её камнями. Только лишь один человек вступился за неё…

Анна отступила на шаг назад, придирчиво вглядываясь в фигуру князя на картине. Разумеется, это он – только одет в простую крестьянскую рубаху, телогрейку, на ногах – онучи и лапти. За все сокровища мира она не смогла бы ответить, почему изобразила Вацлава Брониславовича в таком облачении – и как у неё вообще получилось написать именно его.

Она перевела взгляд на портрет матери. Казалось, Алтын неотступно следила за ней и ласково улыбалась при этом. Анна смотрела на неё долго-долго – так, что почти начала слышать голос Алтын; к ней даже пришла уверенность, что, если бы она где-то наяву услышала этот голос, то непременно бы его узнала.

И мало-помалу перед её внутренним взором вспыхнули новые образы; Анна прикрыла глаза, чтобы лучше запомнить то, что запечатлело воображение – это было так ярко; её рука только успевала воплощать увиденное на холсте.

Крестьянская изба, просторная, чисто выметенная, с дубовыми лавками, добротным и крепким столом… В окно льётся свет луны, на полатях спят дети, за занавеской, вероятно – родители. Одна из дочерей – высокая тоненькая девушка-подросток с пышными чёрными кудрями только что встала с постели: ей не спится. Она стоит перед зеркалом, разглядывая себя; лица её не видно, но по напряжённой позе, по тому, как она всматривается в своё отражение, ясно, что она чего-то боится. Льняная рубашка почти соскользнула с её плеча; девушка протянула руку, чтобы поскорей поправить лёгкое одеяние. Девушка с чёрными кудрями не видит, что одна из её сестёр не спит, а прищурившись, украдкой наблюдает. Она тоже юная, зеленоглазая, с ярко-рыжими волосами. Анна уже знает её, знает, что она – соперница той, что у зеркала. Она ненавидит её и следит за каждым её шагом… И если ей представится возможность отомстить, убрать ту с дороги – ради этого она пойдёт на всё.

* * *

Стоял один из тех прозрачных до хрустальности ясных осенних дней, когда после предутренних морозов на пожухлой траве выступала пушистая изморозь, а лошадиные копыта цокали по мёрзлой земле звонко и радостно. Солнце всё ещё светило ярко, но уже не грело, листья облетели, а убранные поля будто источали осязаемый, тяжеловесный покой. В такие дни казалось, что и будущая зима будет ясной, морозной и солнечной, весна – весёлой, а лето роскошным и щедрым на всевозможные дары.

Усадьба господ Завадских, куда чету Левашёвых пригласили на псовую охоту, оказалась большой: с господским домом, многочисленными сараями и службами, ухоженным садом. За оградой сада находились луга, лес, принадлежащий хозяевам поместья, отъезжие поля и речка. Эти места славились своей охотой, и Завадский-старший весьма гордился такими роскошными угодьями.

Анна, одетая в нарядную светло-синюю амазонку, впервые воочию наблюдала такую забаву, и вначале всё это было ей в новинку и развлекало. Она дивилась на своры изящных высокомерных борзых – такие красивые и сдержанные, они оказывались страшны, когда надо было брать добычу. А гончие, нетерпеливые и громкие! Вся свора непрестанно лаяла на разные голоса; Завадский объяснил, что его доезжачие умеют по голосу отличить любую собаку в своре.