Текст книги "К нам осень не придёт"

Глава 8

Он бежал через леса, поля и горы несколько дней и ночей, почти не останавливаясь, и благодарил свою природу, что придала ему такую выносливость. А вдруг Злата всё-таки не пошла к ним, сумела спрятаться и ждёт теперь его? Он знал её решительность и не верил в это, и в то же время продолжал цепляться за безумную надежду. Или же Она отпустила Злату, ничего от неё не потребовав? Здесь надежды было ещё меньше.

Когда Всеслав, истощённый долгой дорогой, шатающийся, с безумными глазами, появился у ворот собственного поместья, его управляющий как раз собирался ехать со двора по какому-то делу. Это был молодой парень, выросший в семье простых, но крепких зажиточных крестьян. Всеслав ценил его за ум, практическую сметку и честность. Управляющий вышел из калитки, держа в поводу коня – но увидел хозяина и ахнул.

– Князь… Что это с вами? Вы же говорили, что скоро вас не ждать…

– После объясню, Данила. Ты мне скажи: барыня, Злата Григорьевна, у нас теперь?

Данила покачал головой; сердце Всеслава упало. Не стоило зря надеяться.

– Злата Григорьевна раз только приходила, письмецо для вас передала – я и отослал…

– А может, она говорила что-нибудь? Когда вернётся, не сказала ли?

Данила жалостливо вздохнул – он ничуть не заблуждался относительно чувства хозяина к Злате Григорьевне. Его мужественное, доброе, широкое лицо с округлыми серыми глазами и юношески-пухлыми губами выразило искреннее желание помочь.

– Я справлялся, Всеслав Братиславович, честное слово! А они со мной лишь попрощались, милостиво, по-хорошему. Сказали, ничего не надо, ни коляску закладывать, ни лошадь седлать. Пешком уйти изволили, раным-рано.

– Когда? – одними губами прошептал Всеслав.

– Да уж дней семь тому, – развёл руками Данила. – Это вот когда мы как раз горох да фасоль начали высеивать…

Всеслав прервал его – сейчас было совершенно не до хозяйственных забот:

– Мне лошадь нужна, немедленно.

– Берите, барин, коли надо! – Данила с поклоном протянул поводья. – Другую оседлаю, не к спеху. А может, с вами куда проехаться, помогу чем?

Всеслав уже вскочил на лошадь.

– Спасибо, Данила, не нужно. Если… Если Злата Григорьевна вдруг появится, скажи, чтобы, ради Бога, не уходила, дожидалась меня!

– Знамо дело, скажу, – пробормотал управляющий. – Разве же я не понимаю?

* * *

Он остановил взмыленную лошадь у мостика через речку Лустовку, перебежал через него и кинулся в лес, к их домику, их тайному убежищу. Злата неохотно оставалась в его поместье, хотя никаких препятствий не было к тому, чтобы она поселилась там навсегда. Всеслав подозревал: Злата боится возвращения собственного проклятья и того, что она может натворить, если снова потеряет над собою власть. И, хотя такого не происходило с ней давным-давно – она не была уверена в себе.

Вот и домик, что он собственноручно возвёл для неё в глухом местечке, неподалёку от неширокой реки. Дверь была приотворена; Всеслав прислушался – тишина! Он вошёл; при виде знакомой аскетичной обстановки, столь дорогой Злате, сердце у него сжалось. Дубовый стол с длинной скамьёй, простая русская печь, полати, в красном углу – иконы. Видно, до последнего верила она, что раз крещёная – за ней больше не придут…

Всеслав на миг застыл при мысли: как Она могла узнать о том, что у Златы есть дочь? В письме та упоминала, что Она и сёстры знали об Анне. Но ведь Злата именно поэтому много лет не видела своё дитя, хотя и сходила с ума от тоски и тревоги. Кто же мог её выдать?! Или это сама Анна чем-то выдала себя?

Он перестал метаться, сел на скамью, опустил голову и задумался. Сёстры-мавки, Она, которую боялись больше всех – что они могли сделать со Златой? Умертвить как предательницу или держать среди них силой, оставив служить себе? Всеслав не знал хорошо, какова была их жизнь, а Злата почти ничего не рассказывала: не хотела вспоминать. Упоминала лишь о том, древнем проклятье, которое Она, праматерь, наложила на супругу собственного сына, разгневавшись на неё. И выходило, что все их потомки по женской линии будут рождаться нечистью – не людьми, а мавками. Это Злата так говорила. А ещё другое слышал Всеслав, что и не проклятие то было, а напротив – Праматерь своим дочерям-внучкам будущим подарила долгую жизнь и чудесные способности. Были они все красоты невиданной – такой, что раз увидев, не забудешь. Какие-то из них умели обращаться птицами-рыбами, а то и сами колдовать могли. У кого дар предвидения имелся, без всяких гаданий судьбу предсказывали. Но было и плохое – то, за что Злата себя ненавидела…

Всеслав вскочил, услышав ржание своего коня. Учуял что-то? Зверей он совсем не опасался, но вдруг вернулась его возлюбленная? Места тут глухие, из людей вряд ли кто ходит.

* * *

Исхудавшая после морозной зимы голодная волчица укрывалась в кустах, исходя слюной, но нападать боялась. Конь Всеслава, чуя волка, нервно всхрапывал, скрёб землю копытом. Подходить было страшно – а ну, как наподдаст коваными копытами по рёбрам?

Ветер вдруг повеял с другой стороны. Волчица сразу уловила носом новый запах – существа, хоть и более близкого ей, нежели люди, но несравненно более опасного. Это было древнее существо, которому служили и которого боялись её предки. Он пах так же, как и волк… почти. Не дожидаясь, покуда он рассвирепеет, волчица опрокинулась на спину и забила по траве хвостом. Над ней морозно и жутко блеснули светло-голубые глаза, холодные как луна.

«Прости, государь, что потревожила. Корм семье искала. Здешняя хозяйка волчонка моего подкармливала, да ушла».

«Ты знала её?»

«Она была добра».

«Когда она исчезла?»

«Луна ещё была тонким серпиком в ту ночь».

«За ней приходили?»

«Да».

Он отвернулся и всею силой своей звериной сущности втянул в себя окружающие запахи. Злата – ею пахло совсем слабо, а вот другой, мертвенный, чуждый им всем дух ощущался, доминируя над остальными. Волчица умоляюще помаргивала глазами, избегала встретиться с ним взглядом.

«Это Она приходила? Ты видела, как уводили хозяйку?»

«Сначала были другие. Потом Она».

«Они напали на хозяйку? Ранили?»

«Нет, государь. Хозяйка шла сама».

* * *

Когда к постели Елены, ещё совсем слабой после рождения близнецов, приблизился Владимир, она едва не потеряла сознание от счастья. Господи, наконец-то! Она так измучилась за последние сутки, так мечтала увидеть радость на его лице, что, когда мать нехотя сообщила о его уходе из дома – Елена лишь тихо, безнадёжно расплакалась. У неё совсем не было сил, чтобы громко рыдать и приходить в отчаяние, но… Ведь он уверял её, что ужасно рад, что мечтает о ребёнке! Правда, во имя сохранения приличий и репутации их семьи придётся говорить, что матерью стала Анна. Однако же Володенька клялся: ребёнок будет признан им законным, они с Еленой будут растить его вместе – а что там написано в метрике, так ведь это просто формальность! Ради будущего их дитяти, ради того, чтобы оно росло законнорождённым и унаследовало титул графов Левашёвых, матерью будет называться Анет, а ей, Елене, придётся считаться только тётушкой.

Первый раз услышав это, Елена похолодела и начала было что-то возражать, однако Володя, найдя поддержку в лице Катерины Фёдоровны, быстро уговорил её послушаться. Мать, со своей стороны, особенно настаивала. Какая судьба уготована этому ребёнку, её внуку, как незаконнорождённому, прижитому неизвестно от кого? Что скажут их друзья и знакомые в Петербурге? Как смотреть в глаза соседям?

И Елена сдалась – даже не из-за наставлений маменьки, а потому, что её сопротивление, как она замечала, искренне огорчало Владимира. Тогда она пообещала, что сделает всё, как он скажет – и Володенька сразу заключил её в объятия, целовал крепко и долго, шептал слова благодарности, говорил, что Елена – всё его счастье, вся его жизнь, и ближе неё для него не было и не будет. О, ради таких слов она была готова и на гораздо большие жертвы!

А вот теперь, когда она так исстрадалась, он куда-то пропал и даже не знает, что Бог послал ему двоих детей, а не одного. У самой Елены пока даже в голове до конца не укладывалось, что отныне она мать близнецов, которые по бумагам будут детьми Анны и Владимира… Мысли Елены путались – она так устала, так измучена… А что, если сестра захочет отобрать у неё детей, взять их себе и никогда не позволять Елене видеть их? У Анны детей нет. А её сын и дочь – вот они, рядом, такие красивые…

– Анна… Нет… – в полусне простонала Елена.

Мать наклонилась к ней.

– Успокойся, Алёнушка, родная. Анна утром непременно зайдёт к тебе, она ещё не знает. Ты не печалься, она о тебе спрашивала.

Елена открыла лихорадочно блестевшие глаза.

– Где Анет, маменька?

– Она… Она заснула вот только, за тебя очень тревожилась. Пусть отдохнёт.

Мать бережно подоткнула одеяло, положила ладонь Елене на лоб.

– Спи, милая. Видишь, детки-то спят, как ангелочки Божьи. И ты усни.

– Маменька, а Владимир?.. Велите спросить – он, быть может, вернулся уже?

Мать стиснула зубы и покачала головой, на её глазах показались слёзы; Елена догадалась, что маменька всё понимает и мучится за неё. Она устало опустила веки и повернула голову к стене.

Но вот когда Елена очнулась утром, Володенька уже сидел у её постели; следующие четверть часа главной её заботой было пригладить волосы получше и, с помощью Любы, переменить пеньюар. Владимир появился вновь, едва Елена чуть-чуть привела себя в порядок. Он улыбался немного смущённо, даже робко. Сердце её бешено заколотилось от нежности: она никогда не видела его таким.

Владимир поцеловал её в лоб и озабоченно спросил о самочувствии.

– Спасибо, не волнуйся же так за меня. Да, было тяжело, но уже прошло. А… Ты уже видел их… Наших детей?

– Видел, дорогая, однако няня и кормилица сразу же выгнали меня вон! – Владимир засмеялся было, но тут же снова стал серьёзен. – Как ты полагаешь, как скоро мы сможем тронуться в путь, не навредив тебе и детям?

– Ну, вероятно, через две недели я встану, а месяца через два сможем и выехать. Впрочем, я ещё справлюсь у доктора. А отчего такая спешка? – улыбнулась Елена.

– О, спешки нет; напротив. Я желал бы только быть уверенным, что мы выедем не позднее августа, чтобы успеть в Петербург на празднование коронации их императорских величеств. Я не хотел бы пропускать такое торжество.

Елена молча кивнула, постаравшись ничем не выдать своих чувств. Она знала, как важны для Владимира все эти светские события – но появляться на них он всегда будет в обществе Анны…

– Что случилось, Элен? – Владимир, оказалось, заметил, что настроение у неё изменилось. – Тебя что-то тревожит?

– Нет-нет! – она поспешно заулыбалась.

Больше всего на свете она опасалась докучать ему жалобами и непомерными требованиями. Если Анна открыто чурается общества Владимира, дерзит и перечит ему во всём, то дело Елены – быть ласковой, понимающей. Пусть сестра гораздо красивее! Однако она, Елена, должна стать для Володеньки истинным утешением и поддержкой, тогда у неё есть шанс навсегда остаться рядом с ним, быть ему настоящей супругой.

Владимир побыл с Еленой ещё немного и поднялся – под тем предлогом, что ей необходимо отдыхать. Он нежно поцеловал её руку, таинственно сообщил, что уже придумал, какой подарок преподнесёт ей в честь рождения детей, и покинул комнату. Елена проводила долгим взглядом его статную фигуру. Как же Володенька мил, как добр! Она уже не хотела вспоминать, как накануне он исчез из дома на всю ночь, когда она так нуждалась в его поддержке. Главное – теперь вновь всё было хорошо.

* * *

Граф Левашёв вышел от Елены с огромным облегчением. Уф, кажется, обошлось! Сама Элен жива, а улестить и успокоить её, как всегда, не составило особого труда. Значит, так – теперь им надо дождаться дня, когда детей окрестят. Нужно будет раздобыть православного священника. Детям дадут имена, а он получит метрическое свидетельство, где родителями близнецов будут являться граф и графиня Левашёвы. Вроде бы Елена не намерена поднимать крик по поводу того, что по бумагам она не будет матерью своим детям.

Да, насчёт имён. Традиционно все будут ожидать, что первенцы-близнецы будут называться по родителям: Анной и Владимиром. Но эта мысль Левашёву отчего-то пришлась не по вкусу. У них с супругой настолько мало общего… Кстати, надо бы убедиться, что со стороны Анны не будет никаких неприятностей.

Левашёв велел Любе справиться у супруги: может ли та его принять? Сейчас придётся держать себя мягко и предупредительно, стараться угождать своенравной Анет – а вот потом, когда дело будет кончено, она уже полностью окажется в его власти…

* * *

Владимир появился, когда Анна сидела у окна и всматривалась в очертания гор в зеленоватой дымке. Отсюда они казались совсем невысокими – а как ей страшно было там, на вершине, ночью! Если бы не таинственный незнакомец… Анна вспоминала его голос, нечеловеческую силу и ловкость, глаза, что жутко и холодно мерцали в темноте. Они говорили по-русски, его речь звучала совсем чисто, без акцента – значит, если он и не её соотечественник, то, по крайней мере, долго жил в России, и, вне всякого сомнения, принадлежал к высшему обществу. Бывал ли он в Петербурге? Вдруг они даже где-то виделись? Какая досада, что она так ничего о нём и не узнала!

Анна разглядывала горы, пытаясь силой взора проникнуть туда, на заросшие узкие тропинки. Кажется, её незнакомец говорил, что тоже гуляет там. А если пойти туда вечером снова и нарочно «заблудиться»? Анна даже засмеялась при этой мысли. Ну и глупости она себе представляет – точно юная влюблённая барышня на первом балу!

Тут вошла Люба и, к её великой досаде, сообщила, что господин граф желает видеть супругу. Анна разом почувствовала, что её сбросили с небес на землю. Как же, размечталась тут о таинственном защитнике, посланном небом или покойным папенькой!

Анна сидела, уставившись в окно, пока Левашёв не окликнул её.

– Что вам от меня нужно? – не оборачиваясь, процедила она.

– Анна Алексеевна, если вы не желаете сейчас со мной говорить – я могу зайти и позже, когда вам будет угодно. Простите за беспокойство.

Непривычное смирение в голосе супруга заставило её насторожиться – это было явно неспроста. Анна повернулась.

– Я могу выслушать и сейчас, если сразу после вы оставите меня в покое.

– Анна Алексеевна, отчего вы разговариваете со мною, как с лютым врагом? – тихо проговорил Левашёв. – Да, я виноват перед вами, но так случилось, и сделанного уже не воротишь. А теперь нам с вами стоит…

– Сударь, – холодно перебила Анна, – я готова совершать над собою насилие и играть в обществе ту роль, которую мне навязали. Не забудьте, я это делаю только ради моей сестры и нашего доброго имени. Но когда нас никто не видит – ради Бога, избавьте меня от этой мнимой задушевности! Никакой дружбы между нами нет и быть не может!

Тёмно-карие глаза Левашёва, обрамлённые длинными ресницами, угрожающе сверкнули, ноздри гневно дрогнули – Анне даже показалось, что граф еле сдерживается, чтобы не ударить её – но это длилось одно лишь мгновение. Владимир спокойно пожал плечами, всем своим видом показывая: «Ну что же, я пытался».

– Отлично, тогда я буду краток. Видели ли вы уже своих… э-э-э, племянников?

– Да, видела, – сухо отозвалась Анна.

– Поскольку, согласно метрике, вы являетесь их матерью, я хотел поставить вас в известность о выборе имён детям. Я желал бы наречь их именами ныне царствующей августейшей четы: Александром и Елизаветой. Если у вас нет возражений.

– Это только ваше дело, как вы назовёте своих детей, – безучастно ответила Анна. – Уместнее было бы посоветоваться с их матерью, а не со мною.

– Сударыня, в глазах окружающих, всех наших родных, знакомых и друзей их матерью являетесь вы. Вы уже согласились на эту роль; попрошу из неё не выходить. Это может дорого обойтись не только мне… Нам всем.

Едва закончив свою речь, Левашёв резко поднялся и вышел. Вот, значит, как он заговорил! Показалось ли ей, или в его последних словах на самом деле прозвучала угроза?

* * *

Чем скорее приближалась осень, тем более оживлённым становился Петербург. Спавшие летом, истомлённые духотой улицы омыли дожди – воздух сделался свежее, пыль улеглась. Заколоченные ставни открывались: петербургские дачники возвращалась в свои квартиры и особняки. Притихший Невский и прилегающие к нему улицы всё больше заполняли экипажи, всадники, бесчисленные прохожие.

В утренней разношёрстной толпе мастеровых, кухарок, рассыльных и прочего простого люда быстро двигалась дама средних лет, в чёрной кружевной наколке и строгом чёрном платье. Обычно «чистая» публика появлялась на улицах города несколько позже, поэтому женщина в чёрном смотрелась среди рабочих и ремесленников довольно-таки неуместно. Несколько раз к ней обращались извозчики и предлагали свои услуги, но дама отворачивалась и махала рукой, чтобы её оставили в покое. Она вышла на набережную Фонтанки, огляделась – и только тут заметила пролётку и кивком подозвала её к себе. Тихо сказав знакомому ей безмолвному «ваньке» несколько слов, женщина забралась в пролётку.

Они пересекли Невский и теперь двигались в сторону Сенной. У начала Обуховской улицы стоял трёхэтажный доходный дом, принадлежащий какой-то купчихе. Дом был большой, шумный – в нём располагались бани, портерная, трактир, несколько небольших грязных кабачков, во дворе – чайная, мелочные лавчонки, мастерские.

Дама выпрыгнула из пролётки и приказала извозчику ждать. Тот неодобрительно, с сомнением оглядел дом, пробасил: «А что, может, проводить прикажете, сударыня? Ведь место-то какое! То есть совсем для дамы неподходящее!» Но та лишь нетерпеливо отмахнулась и завернула во двор. Она вовсе не казалась испуганной, хотя со всех сторон на неё глазели местные обыватели, а некоторые даже выкрикивали ей вслед непристойности. Дама остановилась напротив одного оборванца, что преградил ей дорогу, глумливо ухмыляясь. Но незнакомка и тут не оробела: напустилась на противника с отборной бранью – и эти её слова так не вязались с обликом, что детина даже смутился, потом пробормотал: «Прощенья просим, коли так… А ведь и не скажешь, что из нашенских. Али, может, проводить? А то народец тут…» Дама нетерпеливо кивнула и сунула собеседнику монету. Тот заспешил вперёд, указывая ей дорогу и расталкивая подворачивающихся на пути зевак.

Женщина в компании своего случайного спутника прошла по двору, к самому дальнему входу. Здесь находился один из кабаков, настоящий притон – уже с утра там раздавались пьяные голоса и ругательства. Впрочем, драки быстро пресекались дюжим широкоплечим хозяином с лысой головой и шрамом через всю правую щёку. Бросив на него взгляд, дама утвердительно кивнула сама себе. Её спутник подошёл к хозяину и что-то у него спросил; тот небрежно ткнул пальцем куда-то вверх.

Дама прошла по грязной лестнице на третий этаж – там располагались каморки, сдававшиеся внаём «от жильцов», то есть сами жильцы квартир могли пересдавать комнаты у себя же. Её спутник проговорил: «Вот, стало быть, здесь они жительствуют», – но любопытствовать не стал, напротив, побыстрее скрылся.

Дама постучала условным стуком, предварительно сверившись по записке, которая была при ней. Ей пришлось подождать, прежде чем изнутри послышался старушечий голос, спросивший, кто пришёл. Дама отозвалась – и ключ заскрипел в замке.

Небольшая тёмная комнатушка оказалась на удивление чистой. Маленькое оконце было плотно занавешено; стоял стол, стулья, два кресла с деревянными ручками, узкая койка. Дверь в другую комнату оказалась приоткрытой, там было тихо.

– Спит, – объяснила старушка в скромном, но чистом платье и тёплом платке, накинутом на плечи. Она показала на приоткрытую дверь. – Вот – одно из зелий, что я составляла, вроде бы как и на пользу пошло. Засыпает иногда.

– Вы зачем же в такие трущобы переехали? – поморщилась дама. – Неужто на прежнем месте больше никак было нельзя?

– Стало быть, нельзя, – спокойно ответила старушка. – И не гнал нас никто оттуда, сами ушли. Там, сама знаешь, и почище, и потише, и к тебе поближе. Да ему невмоготу сделалось.

Дама помолчала, затем достала из ридикюля пачку купюр, протянула старушке – но та денег не приняла, попросила: «А на поставец положи», и продолжила проворно вязать.

Дама продолжала стоять посреди комнаты, будто не решаясь присесть; её опасливый взгляд то и дело останавливался на приоткрытой двери.

– Ты не бойся, моя хорошая, присядь, я сразу услышу, коли просыпаться начнёт. Да и ничего он тебе не сделает. Цепочка крепкая, знакомый кузнец сработал на совесть, так-то.

Дама содрогнулась, упала в кресло и съёжилась, будто от холода.

– Мёрзнешь? А вот я самоварчик спрошу, – старуха заковыляла было к двери, но гостья схватила её за руку.

– Ох, Макаровна, не уходи, сделай милость! Я сама схожу… Не оставляй одну – боюсь я что-то!

– Ну-ну, – Макаровна погладила даму по голове. – Да разве же я не понимаю? Ох, жаль вас, сердешных… Не бойся, доченька, говорю же: цепи хороши, не порвёт.

Но на собеседницу этот довод, похоже, не совсем подействовал. Она высунулась из комнаты, велела девчонке подать самовар, дала ей монетку на баранки и отдельно – чтобы принесла пряников да варенья. Видно было, что ей до смерти не хотелось возвращаться обратно.

Когда же всё заказанное было принесено, и обе женщины принялись за чай, в соседней комнате раздался шорох. Гостья услышала первая и испуганно вскрикнула.

– Анисья Макаровна, что это? Просыпается?

Макаровна прислушалась, продолжая жевать пряник, и отрицательно покачала головой. В отличие от нервной дамы, она вся была спокойна до умиротворения. Её маленькое, сморщенное личико с ясными бледно-голубыми глазами обрамляли совершенно белые волосы, убранные в гладкий узел. Это была одна их тех уютных, добрых старушек, что обычно помнятся всем любимыми нянюшками и бабушками с самого раннего детства. Такие старушки мастерски вяжут чулки, рассказывают сказки, поют колыбельные, лечат простуду и варят вкуснейшие малиновые варенья.

– Да успокойся, доченька, а то дрожишь вся. Проснётся как – я пойму.

– Неужели ты, Макаровна, ничуть его не опасаешься? – спросила дама.

– А вот нет. Он не злодей, не разбойник какой, а так… Несчастный человек, страдалец. Тех, кто безвинно страдает, не бояться, а жалеть надобно. Лечить. Отмаливать.

– Я не думаю, что его можно вылечить, – дама вздохнула. – Чай, двадцать лет уж прошло, а всё только хуже. А молиться – мне батюшка когда ещё сказал, что за такое в храме молиться нельзя. Он, мол, бесовской силой одержим, он нечистого желает. Это, помнишь, Макаровна, когда я батюшку, иерея-то привела к нему… Он с ним говорил, он тогда ещё мог говорить, как человек. Вот он и сказал батюшке, что ничего, окромя того, ему не надобно…

– Ну и ладно, батюшка своё сказал – и пусть его. А молиться надо. Это как же, за болезного-то не молиться? Нет, моя хорошая, ты не сомневайся – надо.

Слушая мягкий, спокойный голос Макаровны, дама чуть успокоилась, налила им обеим ещё чаю. Как бы этот визит ни тяготил её, она должна была выдержать всё до конца. Это был её тайный крест – и никто вместо неё не взял бы его на себя.

– Вы отчего же с прежнего-то места ушли? И кто переехать помогал – надёжный ли человек?

– Человек очень надёжный, из здешних, – начала с конца Макаровна. – Ночью и доехали, спящего сюда перенесли, приковали: сперва к кровати, после – кровать к полу прибили. Так вот и сохранили, до греха не довели. Ничего… Бог миловал: нас не видели, и сам он никого не видал.

Даму вновь передёрнуло – то ли от страха, то ли от отвращения.

– А отчего уехали: стал он там беспокойный, припадки участились, усилились. Вот и измучился, бедняга. Вроде голос тот, знакомый, мерещиться ему стал. Голос он тот слышал, и я слышала – и он всё говорил: «Тот самый», спать-есть перестал, туда рвался. Ох, и изводился он, и я с ним извелась…

– Да как же такое возможно? – воскликнула дама. – Да ведь, сама знаешь, Макаровна, никак того не может быть! Послышалось ему, не иначе!

– Вот и я говорю, что послышалось. Но только оставаться там не было никакой возможности: ведь если голос он тот слышал, то как бы и цепи не порвал… Не может ведь страдалец наш над собою властвовать.

– Ох, Макаровна!.. – воскликнула дама, судорожно прижимая руки к груди.

Однако Макаровна вдруг насторожилась, прижала палец к губам и, мягко выскользнув из кресла, заглянула в соседнюю комнату. Гостья перестала дышать, прислушиваясь. В соседней комнате что-то зашуршало, звякнули цепи.

– Проснулся? – громким шёпотом спросила дама.

Макаровна скрылась было в комнате, но тут же появилась снова. Она выглядела всё так же спокойно.

– Проснулся. Ты иди, доченька, поздоровайся. А то нехорошо будет: он уж знает, что ты здесь.

Дама этому не удивилась: ей давно было известно, что тот, кто находился в соседней комнате, не нуждался, чтобы ему что-то сообщали. Об её приходе он узнавал сам – по запаху, звукам, каким-то ему одному ведомым признакам, точно животное. Поэтому она и старалась навещать Макаровну раным-рано – так хотя бы была надежда, что её визит пройдёт не замеченным. Если бы было возможно, она приходила бы глубокой ночью, лишь бы не встречаться с тем, кто звенел сейчас цепью, просыпаясь.

– Подойди-подойди, моя хорошая, – Макаровна поманила её своей маленькой сухонькой ладошкой. – Не бойся ничего.

Дама призвала на помощь всё своё самообладание; за долгие годы она так и не смогла ко всему этому привыкнуть. Она встала и на дрожащих ногах двинулась к двери, ведущей в соседнюю комнату.

Это оказалась не комната, а скорее, каморка, без единого окна. Всю обстановку составляла массивная кровать, накрепко привинченная к полу, да небольшой столик на колёсиках – на него Макаровна поставила массивный шандал с двумя свечами.

На кровати сидел человек, чьи ноги обвивала цепь; его правая рука также была прикована цепью к кровати. Его измождённое лицо со впалыми щеками покрывали морщины; глаза были большие, тёмные, почти чёрные – они горели лихорадочным огнём и резко контрастировали с густыми, давно не стриженными светло-русыми волосами. Черты лица этого человека были правильны и гармоничны – прямой нос, высокий лоб, сильный подбородок – но пробивающаяся пегая неопрятная щетина старила его, а пугающе-неподвижный взгляд в одну точку придавал отталкивающее выражение.

Не меняя позы и не поднимая глаз, он проговорил глухим голосом:

– Ну, здравствуй, сестричка. Здорова ли?

Макаровна ободряюще кивнула гостье. Та глубоко вздохнула и заставила себя ответить:

– Здравствуй, Илюша. Я вот… проведать вас пришла. Соскучилась.

Человек продолжал сидеть неподвижно, по-прежнему глядя прямо перед собой; его руки лежали на коленях, и только исхудавшие пальцы беспрестанно двигались, точно ощупывали что-то.

– Спасибо тебе, – помолчав, сказал он. – Я как проснулся, то раньше, чем услышал тебя, понял: что-то хорошее нынче будет.

От этих слов, произнесённых по-прежнему глухим, бесцветным голосом, у гостьи выступили слёзы на глазах. Она непроизвольно шагнула вперёд, точно намереваясь обнять собеседника – но не стала, лишь опустилась на колени и заглянула ему в глаза с безумной надеждой.

– Тебе лучше, Илья? Быть может… лучше всё-таки стало?! Макаровна вот говорит, зелье подействовало, ты спать начал крепко…

Макаровна, что застыла безмолвным наблюдателем в дверях каморки, замотала было головой и хотела что-то сказать, но Илья нехорошо усмехнулся и отстранил гостью.

– Не приближайся, не стоит. И мне не лучше. Я бы сказал – наоборот.

Он, наконец, поднял голову – сестра увидела, как в глазах его блеснул какой-то дикий огонёк.

– Илья… Илюша… Но ты ведь только что…

Однако его рука – та, что не была прикована – взметнулась, подобно атакующей змее, и ухватила даму за запястье. Женщина вскрикнула и попыталась высвободиться, но Илья сдавил её руку с такой силой, что кровь прилила к её лицу.

– А теперь скажи, сестра, – он говорил мерно и монотонно. – Кто там жил, рядом с нами? Ты ведь знаешь? Или можешь узнать. Я слышал этот голос – и я никогда не перепутал бы его ни с каким другим. Нет, я не ошибся. Вы с Макаровной знаете, что я никогда не ошибаюсь.

– Илюшенька, – в голосе дамы зазвенели слёзы. – Илюша, родной, уверяю тебя, этого не может быть. Успокойся! Я попытаюсь разузнать, но ты слышал кого-то другого… – она вскрикнула от боли, потому что брат сдавил её руку посильнее.

– В следующий раз, когда ты придёшь сюда – ты расскажешь мне, кто живёт в том особняке, – отчеканивая каждое слово, проговорил Илья. – Я не могу ошибаться.

– Да нет же, ваш флигель стоял слишком далеко, ты просто и не мог ничего услышать! Успокойся – верно, тебе показалось…

Гостья не договорила; неподвижное лицо собеседника вдруг исказилось дикой, животной яростью; с ужасающей силой он рванулся – и вырвал цепь, что приковывала его руку, вместе с куском стены. Дама успела-таки отскочить: при виде беснующегося человека она схватилась за голову и закричала от ужаса.

Ноги Ильи были обмотаны цепями – встать он не мог; всё его тело сводили судороги, а руки так и норовили крушить и ломать всё, что попадалось. Он дотянулся до столика на колёсах – стол тотчас полетел в стену, будто был невесомым. Человек хрипел, стараясь разорвать цепи, сковывающие его ноги, и, казалось, это вот-вот ему удастся: мышцы на его руках вздулись буграми.

– Найди её! Найди! Я не могу… Голос… Я не ошибся! Ты скажешь мне, где, или… Придушу! Сердце вырву! – он рычал, будто зверь, и в этом голосе уже не было ничего человеческого.

Всё это время Макаровна стояла совершенно спокойно, даже пригорюнившись, и глядела на своего подопечного с состраданием. Однако в какой-то момент она приблизилась к беснующемуся человеку и с небывалой для её возраста силою сжала в ладонях его голову, заставив посмотреть себе в глаза. Когда их взгляды встретились: его – дикий, воспалённый и её – мягкий, жалостливый, Илья вдруг замигал, начал трясти головой, потом задрожали его руки… Мало-помалу всё его тело охватила дрожь, он сжался, будто от холода или страха, охватил колени руками, уткнулся в них лицом.

– Я в-всё рав-вно не ош-шибаюсь, вы же з-знаете, что я н-не могу ош-шибаться… – бормотал он, но уже тихо. – Будет, п-перестань…

– Что ты, что ты, милый, я ж не сержусь, не браню тебя, – ласково говорила Макаровна, приглаживая его растрепавшиеся волосы. – Во-от, выпей-ка.

Она поднесла к его губам скляночку тёмного стекла, и он неохотно отпил, поглядывая на Макаровну с каким-то непонятным страхом. Макаровна утёрла ему рот; губы её подопечного и кожа вокруг них были сплошь усеяны мелкими, но глубокими шрамами. Они давным-давно зажили, но оставались вполне заметными на бледном лице. И, если приглядеться, можно было видеть, что такие же шрамики покрывали его шею, виски, ключицы…