Текст книги "Рецепт Мастера. Спасти Императора! Книга 1"

Глава четвертая,
в которой мы узнаем и вторую причину

И из одного того, что рациональная Катя и не подумала опровергать самоуверенное заявленье Акнир, вам, читатель, должно быть понятно, кем был светлый Отрок на Киеве.

Киев богомольный, Город ста церквей Златоглав, издавна любил своих юродивых. Киев знавал их немало…

Киев ценил проживающего в глухой Китаевской пустыни юродивого чудотворца Феофила, к пророческим предсказаньям которого прислушивались даже цари. Киев хранил память о юродивом Иване Босом, жившем некогда под Андреевской церковью. Двухэтажный каменный дом, поместившийся в основании храма, Божий угодник превратил в богадельню для нищих и странников. Незнакомцев, приходивших к нему, юродивый сразу называл по имени, точно угадывая всю их судьбу. Больных – излечивал святою молитвой. Заблудшим помогал наставлениями. И на деньги, что давали за его предсказанья богатые, Иван, ходивший круглый год босиком, ежедневно одевал и кормил пятьсот человек.

Киев лелеял блаженного идиота Федота двенадцатилетнего оракула, чьими устами, произносившими бессвязные слова, с киевлянами говорила сама их судьба. И хотя газеты упрекали мальчонку за то, что его сеансы стоят десять-двадцать рублей серебром, слава ясновидящего идиота росла вместе с ценой… Ибо от века жители Столицы Веры и Столицы Ведьм почитали божьих безумцев и святых людей выше гадалок, спиритов и предсказательниц.

Но Отрок Михаил занял в сердце богомольного Киева место особое, заветное. Никогда еще сердца киевлян не были так едины и нежны, как в любви к этому худенькому мальчику с пустыми глазами…

Начать с того, что никто не ведал кто он и откуда он взялся. Просто однажды, давно, лет пятнадцать, а то и двадцать тому, в ворота монастыря постучался пятилетний ребенок. И те, кто знали, сказывали, будто бы сразу в нем открылись способности невиданные и чудесные.

С тех самых пор Отрока любили все. Дамы, от княгинь до крестьянок, единодушно почитали его ангелом, сошедшим с небес, и вешали картинки с его портретом над кроватками деток, дабы тот защитил их и уберег. Мужчины, от Их Сиятельств до простых мужиков, единодушно почитали его великим пророком, ибо никогда еще сказанное им не было опровергнуто временем. Верующие почитали его божьим посланником, призванным воскресить веру в сердцах усомнившихся и разочаровавшихся. И даже разочаровавшиеся, сомневающиеся во всем нигилисты, атеисты, бунтари, циничные белоподкладочники признавали за ним коли не святость, то исключительную прозорливость и редкостную безгрешность.

Отрок Михаил обитал под Киевом, в Дальней Пустыни, и ни разу не выходил в грешный мир. Отрок Михаил жил в крохотной келье. Отрок не брал денег ни с кого: ни с богатых, ни с бедных – и не видел отличия меж последним нищим и губернатором. И все те, кто, съезжаясь под Киев со всех губерний, жили в Дальней Пустыни месяцами, ожидая встречи с юродивым, все, от нищего до губернатора, ощущали себя в кольце монастыря, как в раю, где нет различий и все равны, и – что самое удивительное! – принимали это, ибо почитали своего светлого Отрока истинно святым.

По Городу ходил удивительный анекдот о том, как сам предводитель дворянства, пробыв в Пустыни четыре недели и так и не дождавшись встречи с Михаилом, сказал: «Раз Отрок не сыскал минуты принять меня, значит, не так и важна моя проблема. Зря я беспокоюсь о пустяках. Займусь-ка лучше делами». Стоило городским газетам пропечатать в канун минувшей зимы: «Отрок Михаил зарыдал, провидев в грядущем, что Дума намеревается принять решение загодя выкопать две сотни могил для бездомных, которые неминуемо замерзнут в мороз»… Все двести могил остались пусты! И по Городу пошел новый рассказ, как, выронив газету из рук, графиня Бобрикинская схватилась за сердце и наказала отдать левый флигель дворца под приют, сказав: «А что если завтра с моим сыном случится беда, а Отрок скажет мне: «Разве сама ты печалилась, когда умирали другие?» Всю зиму княгини, купчихи, генеральши, мещанки зазывали нищих к огню. Генерал-губернатор немедля распорядился поставить по городу «грелки». Губернаторша устроила благотворительный бал…

Ибо, любя и почитая, Отрока все же боялись! Не признаваясь себе в том, боялись больше, чем всемогущего Господа, так часто остававшегося равнодушным к мольбам о спасении, исцелении, чуде.

По Городу стаями бродили легенды о том, как Отрок предостерег от неминучей беды. Как Отрок излечил смертельно больного – не прикосновением, сказанным на расстоянии словом. Как взглянув на просителя своими странными пустыми глазами, Отрок промолвил: «Не носи за собой этот грех. Тяжек он», – и рассказал человеку самый страшный грех его жизни.

И когда два года тому Михаил отказался принять извозчика Кранова, сказав, что тот из природного зверства замордовал свою лошадь до смерти, в Киеве разразился настоящий скандал. Дума спешно издала указ, запрещающий Петухам «хлестать лошадей слишком уж сильно». У извозчика, уличенного в плохом обхождении с клячей, немедля отбирали лицензию. И многочисленные гости Третьей столицы Империи нередко открывали рты, лицезрея немыслимую картину… Остановившуюся посреди крутого киевского взвоза лошадку кучер ласково манил вверх сладким пряником, в то время как франты в лаковых штиблетах и дамы в шелковых туфельках поспешно выскакивали из экипажа, дабы облегчить той подъем…

* * *

– Да, к Отроку императрица непременно пойдет! – восторженно воскликнула Даша. – Да не то, что пойдет – побежит. В ту же секунду помчится!

– А не помчится, – надбавила Катя, – в Киеве, верно, своя революция будет: кто она такая, чтоб Отрока нашего не слушать? Вот, кто истинный царь Юго-Западного края… Мы с Митей обсуждали сей феномен. Отрок Пустынский – воплощение вечной народной мечты о прекрасном и добром царе. И в то же время воплощенье народной веры в божественное и чудесное. Он обо всех печется, всем помогает, все знает, все может. А сам – ангел в домотканой рубашечке. И захочешь к нему придраться, а к чему – не найдешь. В ХХІ веке таких людей больше нет, – подумав, сказала она. – Мы утратили культ святых… У нас вместо них экстрасенсы!

– Скажите мерси Владимиру Ильичу Ленину, – фыркнула ведьма. – Вот вам и вторая причина Октябрьской. Ваша вера ослабла. Ее следовало срочно лечить. Царь не понял этого. А Ленин преотлично все понял: он знал, с кем сражался, объявив войну церкви… И он победил. Киев перестал быть Столицей Веры. Но остался Столицей Ведьм.

«Ради Киева! – зазвучал в Катиной голове взволнованный голос Маши, умоляющей их отменить революцию. – Наши церкви разрушили. Михайловский Златоверхий, Десятинную, Успенскую в Лавре… Полсотни церквей уничтожили в тридцатые годы, как вифлеемских младенцев, за ночь. И тогда, и потом преследовали одну цель: убить Бога. И они убили его! Киев перестал быть Столицей Веры. Ради Бога!..»

«Какой смысл спасать церкви, которые все равно уже построили заново?» – возразила ей тогдашняя Катя.

Лишь сейчас, прожив шестилетье в минувшем, познав много утраченных культов и культур, Катерина Михайловна понимала, о чем говорила им младшая из Киевиц. Михайловский Златоверхий, наскоро построенный в середине 90-х годов на месте девятисотлетнего монастыря, был только картонной декорацией прежнего.

Монастырь невозможно построить к знаменательной дате! Монастырь должен вырасти, как лес, как трава. Монастырь нужно вымолить. Святое место следует выкормить богоугодными делами, житием святых, мыслями, духом сотен поколений. И хоть в конце ХХ – начале ХХІ века в Киеве восстановили десятки церквей, это, увы, не сделало их Город прежним…

– М-да, – покивала своей невидимой собеседнице Катя. – Следует признать, на фоне всеобщего брожения умов Киев нынче – и впрямь истинная Столица православия, как в давнюю давь. Наш Отрок возродил веру у многих. Если он и лицедей, то несказанно талантливый.

– Че-че?!. – Чуб стремительно надула щеки и возмущенно выдохнула. – Ты че верзешь-то? Наш Отрок – настоящий! Он не то, что ихний Распутин… Он – святой! Это все признаю́т! А я вообще точно знаю. Слушайте, что я вам расскажу… Подруга моей подруги Полиньки Зоя к нему ходила. Она проститутка во-още. Ребенок у нее заболел. Воспаление легких здесь, в нашем времени, это конец. Она приехала в Пустынь. А там очередь на тысячу лет вперед: генералы, графья, чиновники – все встречи ждут. Она в отчаянье. Вдруг подходит к ней монах и говорит: «Отрок зовет вас к себе». И ведет ее к Михаилу. И генералы, князья, миллионщики – все ее безмолвно пропускают. Слова никто не сказал. Потому что Отрок – это Отрок! Что он скажет, то и истина. Заходит Зоя к нему в келью, а он ей просто так говорит: «Иди, милая. Будет жить твой ребенок». И все! А глаза у него, она мне рассказывала, пустые-пустые, будто слепой он. А сам на ангела похож – не на человека. Она приезжает домой, а ее сыночек… здоров. А его все врачи смертником считали! Ну че?

– Знаешь, сколько таких рассказов, – не поддалась увещаниям Катя. – Да и не в этом суть. Тут иная проблема: с чего ты взяла, что Михаил императрицу звать будет? – устремила она вопрос на Акнир.

– А мы его попросим, – хохотнула девчонка. Смешок вышел деланным.

Впереди, над побелевшими кронами, уже возвышался главный купол монастырской церкви.

– Нет. Он нас и не примет, – убежденно сказала Катя.

Да так, что обе ее спутницы повернулись к ней и одновременно догадались:

– Ты уже ездила к Отроку?! Ты думала: он скажет, где Машка? А он тебя не принял… – поняла Даша Чуб. – Так это же классно! – сделала неожиданный вывод она.

Но как выяснилось, для госпожи Дображанской он неожиданным не был:

– Только тем и утешаюсь, – призналась она. – Стало быть, никакой беды с Машей нет… не было. Или вовсе не будет. – Катерина Михайловна уперлась взглядом в спину Акнир. – Тут уж одно из двух. Либо Отрок – обманщик. Либо он – точно святой, а ты, милая, нам солгала, – пошла на открытый выпад она.

– И Маша не умрет. И ничего по-настоящему плохого с ней вообще не случится! – поддержала ее лжепоэтка. – Отрок принимает лишь тех, у кого беда настоящая. Это все знают! Все знают: раз Отрок не принял, можешь спокойно ехать домой – само попустит.

Увы, их союзнический выпад был запоздалым. Шестнадцатилетняя ведьма смотрела на неумолимо надвигавшийся купол, и в глазах ее, вмиг разучившихся лгать, зияла одна злая тоска.

– А вы правда считаете, что революция – беда не настоящая? – огрызнулась она. – Отрок же сам ее предсказал еще год тому. Но только мы одни знаем, как его предсказание сбудется. И он увидит, что мы это знаем. Уверена, он нас примет. А вот святой он или так, ясновидец, мы скоро узнаем. Нам для этого вера без надобности.

– О чем ты?.. Слушайте, а землепотрясно вообще-то, что мы к Отроку едем, – обрадовалась авиаторша. – Я к нему в монастырь сто лет собиралась. Просто времени не было…

– Так у тебя просто времени не было?! – внезапно обозлилась Акнир. – Ну, коли так, ты и пойдешь в монастырь Отрока звать!

* * *

Однако когда минут пятнадцать спустя коляска, вместившая двух Киевиц и одну юную ведьму, остановилась у ворот в Дальнюю Пустынь, Акнир обратилась вовсе не к Даше:

– Катерина Михайловна, сходите-ка вы, спросите, примет ли он нас? – сказала она после несвойственной ей тягостной паузы.

А Катерина Михайловна, что также было ей крайне несвойственно, даже не попыталась поставить на место девчонку, осмелившуюся отдавать распоряжения госпоже Дображанской.

Для потомственной ведьмы Акнир переступить порог православной обители было все равно, что угодить в подвал инквизиции.

Ведьма не могла войти в церковь!

И единожды познавшая на собственной коже огненную боль этого запрета Даша (даже считая себя не-ведьмой и не-Киевицей шесть лет!) так и не рискнула сунуть нос ни в одну из сотен церквей Златоглава.

Потому в ответ Катерина Михайловна только тягостно вздохнула, улыбнулась блаженному дезертиру и шагнула на землю. Мужик издал мягкий звук, слез с коляски и молча побрел за «пречистой девой». Катя его не заметила…

«Пречистая» и сама была потомственной ведьмой из захудалого рода. Возможно его худоба и позволяла ей одной претерпеть эту муку. За шесть лет «богомолица» посетила две сотни монастырей, и все эти двести посещений были для нее сущей пыткой. Оказавшись на святой земле, Дображанская немедленно ощущала непреодолимую слабость всех членов, удушливую муть, тошноту, липкий пот покрывал ее с головы до пят. И все это вместе отлично характеризовалось одним словом: «невыносимо».

Но все же она могла это вынести.

– А знаешь, я, когда ехать сюда собиралась, об этом деле как-то совсем не подумала… – признала Даша Чуб, провожая Катю встревоженным взглядом.

Их парламентер шла очень медленно – никто и не пытался ее подгонять.

– Думала слегка поразвлечься? – Акнир сидела на ко́злах, ощетинившись, втянув голову в плечи – она напоминала воробушка, который тщится согреться, хоть лютый мороз не оставил ему шансов на спасенье. Ее было почти жалко.

– Ну вроде того… – Даша редко задумывалась, прежде чем сделать. Но нынче делать ей было нечего и: – Я вот подумала: Катя – настоящий герой! Сколько ж раз ее плющило, пока она Машу искала. В одно не въезжаю… Маша ходила в церковь! Я сама это видела. И ей хоть бы хны.

– Это понятно, – сквозь зубы сказала Акнир.

Ничего понятного Чуб тут не углядела и мигом обиделась:

– Тогда объясни. Почему Маша может войти, Катя может, а я – совсем нет? Я что, хуже?

– Нет. Ты – безобразней.

– Чего?!! – Воистину только близость Святой обители и обилие зрителей удержало Изиду от рукоприкладства.

Дальняя Пустынь не зря звалась дальней: еще пятнадцать лет назад мужской монастырь, спрятавшийся вдалеке от Города на окраине леса, был оторванным от цивилизации миром, где обитали диковатые монахи. Но то было пятнадцать лет назад, а сейчас Даша Чуб словно оказалась в Царском саду в часы праздничных гуляний.

Древнюю Пустынь обнимал небольшой городок. Вдоль длинной монастырской стены выстроились в ряд экипажи разных сортов: от лаковых колясок, лихих троек до крестьянских телег. Автомобиль был только один (Даша б и сама не рискнула ехать по бездорожью в такую даль на хлипком современном «моторе»).

Неподалеку от них, сбившись в кружок у костра, стояли извозчики; судя по их непривычно одухотворенным лицам, «Петухи» вели меж собой благочестивую беседу. От ворот монастыря разбегалось множество аккуратных дорожек. По ним неспешно прогуливались мужчины и дамы, семейные пары, бонны с детьми – все румяные, все, как один, благостно-радостные и счастливые. Сиделки с инвалидными колясками вывезли на моцион подозрительно умиротворенных больных, коротающих время в ожидании чудесного исцеления. Все с видимым удовольствием вдыхали морозно-сладкий и чистый монастырский воздух, все то и дело воздевали глаза к небу и золотым куполам и набожно крестились… И общую благочинность пейзажа нарушали лишь двое мальцов, играющих в снежки. Но их веселая резвость только придавала окончательную завершенность картине, и впрямь сильно смахивающей на микроскопический рай на земле.

– Совсем охамела? – шепотом просипела Чуб, честно стараясь сохранить хоть общий абрис всеобщего благолепия.

Лжепоэтесса соскочила с коляски и заглянула в лицо кучерице:

– Скажи спасибо, что мы у обители Отрока. Но я дождусь, пока мы уедем… Безобразна! Я, конечно, не такая, как Катя, но, слава богу…

– А вот Бог тут как раз совсем ни при чем, – на лице шестнадцатилетней ведьмы не дрогнул ни один мускул – похоже, Дашин напор не выдерживал никакой конкуренции с куполом церкви, намертво приковавшим вниманье Акнир. – Прости, я забыла, вы ничему не учились. «Безобразный» – означает без образный. Образ – образ божий. Без – значит, в тебе Бога нет. В тебе воплощен образ нашей Великой Матери. Ты ближе к природе.

– Не въехала, – требовательно сказала Чуб. – Мы все стали Киевицами. Все трое. И все ими остались. Так?

– Так.

– И как только я стала Киевицей, я не смогла войти в церковь. Потому что стала ведьмой. И Катя, и Маша…

– Киевицы – не ведьмы, – Акнир отвечала скрипуче-бесцветно, явно из одной только вежливости. – Вы стоите между светом и тьмой – ведьмами и святыми. И только сама Киевица вправе решать, кому отдать предпочтение. Вы с Катериной совершили свой выбор. Потому ты больше не можешь войти в церковь. А для нее это мучительно.

– Какой такой выбор? Я ничего не выбирала!

– Вы совершили убийство.

Даша дернула головой. В ухо ей угодил холодный снежок. Чуб бросила разъяренный взгляд на игривых мальцов, но вид у тех был весьма виноватый.

– Простите, простите! – к пострадавшей уже неслась миловидная дама в беличьей шубке – наверное, мать. – Ванюша не хотел… Бог мой, Изида Андреевна, вы?! Какая землепотрясная встреча. Я имею удовольствие охреневать от ваших милейших стихов. Умоляю, простите Ванюшеньку… – Дама, вмиг показавшая себя просвещенной поклонницей Дашиного таланта, извинительно улыбнулась.

Чуб про себя матюкнулась. Снежок она была вполне готова простить, но дамочка, вознамерившаяся завести с поэтессой приятную беседу, мешала ей задать новый вопрос. С секунду Даша боролась сама с собой и победила. Но не себя, а как обычно приличия.

– Здрасьте, приехали! Кого мы убили? – спросила Чуб у Акнир.

Дама изменилась в лице и попятилась задом.

– Откуда мне знать, – равнодушно сказала Акнир. – Но раз вы не можете войти в божий храм, вы совершили жертвоприношенье.

Даму сдуло как ветром!

– Не совершили б – могли, – в голосе ведьмы не было ни осужденья, ни интереса – она просто отвечала на Дашин вопрос.

Потому Чуб не вскипела, а честно задумалась:

– Кого ж мы с Катей убили? Разве можно убить, и об этом не знать? Может Катя знает?

Тем временем Катерина Михайловна как раз добрела до ворот монастыря. Привычно нащупала кошелек, поискала глазами нищих, надеясь еще на пару мгновений отсрочить неизбежное. Но нищих тут не было. Катя вспомнила, что в Пустыни запрещено просить милостыню, ибо Отрок сказал: «Там, где есть Бог, не нужно просить…»

По примеру Ивана Босого, открывшего первый в истории Киева приют для бездомных, Пустынь построила обширную богадельню, больницу и странноприимницу, где бесприютных согревали, одевали, лечили, кормили. И приготовленьем еды и припарок занимались отнюдь не монахи, а высокородные дамы, коих длительное пребывание в монастыре неизменно настраивало на богоугодный лад. Многим утратившим работу и кров власть имущие богомольцы монастыря находили приличный заработок, немощных, стариков и старух пристраивали в приюты. Но тех, кто, получая все необходимое, все же пытался клянчить деньги у именитых гостей здесь не привечали.

Сейчас Катя жалела об этом…

Она обреченно обернулась. Слегка приподняла левую бровь, увидав, что блаженный дезертир забыл про нее: упав на колени, солдат истово молился Пречистой Деве, икона которой висела под козырьком над воротами. Истинная Божья Матерь затмила своей красотой невероятную Катю…

Катя с облегченьем вздохнула. Сжала волю в кулак, сделала последний, не омраченный рвотными позывами вдох и приготовилась к худшему… Как вдруг навстречу ей из ворот шагнул высокий и худой монах со взъерошенной бородой.

– Екатерина Михайловна? – сказал он, отчего-то сразу признав ее. – Отрок Михаил наказал вам снять нумер в гостинице, – указал он на поместившееся за пределами монастыря длинное трехэтажное здание, лишенное каких-либо архитектурных излишеств. – Он придет к вам сам. Ждите.

Монах посмотрел на Катю прямым, не знавшим стеснения взглядом, и на лице его, не способном отразить изумительность ее мирской красоты, был пропечатан один недружелюбный интерес.

– Не было еще такого, чтобы Отрок сам выходил, – не сдержался он все же. – С чего это вам такое особенное уважение?

– Оттого что он милосерден, – убежденно сказала Катя. – А сколько ждать-то?

– Сколько надобно будет, – последовал суровый ответ.

* * *

– Так мы здесь и месяц проторчать можем, – заметила Чуб, оглядывая чересчур аскетичный номер монастырского отеля.

Три узкие койки, два стула да стол и беленые стены – вот и вся роскошь.

Катя поглядела в окно, на спеленатый снегом примонастырский город. То там, то тут виднелись черные рясы монахов и послушников, деловито снующих от здания к зданию. В независимости от времени года здесь проживало несколько сотен приезжих, вместить коих сам монастырь давно уж не мог. И идя навстречу паломникам, иные из коих, проявляя дивное терпение, поджидали приема и год, а то и несколько лет, настоятель наказал построить рядом с лесом большую гостиницу, гараж, школу, лавчонки и трапезные, но и обстановка, и еда, и обучение в них были по-монастырски суровыми. О том знали все…

Говорили, что известный купец Федор Путикин обещал пожертвовать монастырю сто тысяч рублей, если монахи позволят ему открыть рядом с Пустынью ресторан и отель в европейском стиле. Но отец-настоятель не купился на золотые посулы. Как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не лезь. Хочешь жить здесь – живи, но живи, как монах.

Даша не хотела ни того, ни другого.

– А может два месяца, три! – окончательно прониклась ужасной перспективой она.

– Может, и три, – бесцветно сказала Акнир. – Какая разница? Главное, Отрок сказал, что он примет нас. А раз сказал, так и будет. Остальное – неважно. – Девчонка, поеживаясь, села на койку, точно боялась: та ударит ее электрическим током. Обняла себя руками за плечи, покосилась на раззолоченный куполами пейзаж – было видно, что ее беспокоит вовсе не сколько, а где.

– Но через три месяца вдовствующую императрицу вывезут в Крым, – заметила Катя.

– А вот и нет, – Акнир попыталась усмехнуться – не вышло. – Вы снова забыли, что вы – Киевицы, и время в нашем распоряжении. Сейчас 1 декабря 1916 года. Я перенесла нас назад…

Катерина припомнила щелчок ведьминых пальцев – точно так же коротким щелчком умела переводить время и Маша. Их принял прошлый год. Снег не настиг их в пути – они поймали снег, порошивший землю три месяца тому.

– Что ж, это меняет дело.

– Все равно не представляю, как мы месяцы тут будем сидеть. – Даша, отличавшаяся незавидной нетерпеливостью, старательно попыталась себе это представить – и не измыслила ничего симпатичного. – Мы ж возненавидим друг друга на третьем часу! А на четвертом – поубиваем. Чем еще тут можно развлечься? Мы даже в церковь не можем сходить. О, кстати! – нащупала развлекательную тему она. – Кать, ты случайно не знаешь, кого мы убили? Ну, ты и я…

– Мы с тобой многим зло причинили, – дернула ртом Катерина. – Взять хоть ту же Анну Ахматову, чьи стихи ты украла…

– Кто б говорил? – подбоченилась Чуб, всегда предпочитавшая добрую ссору худому миру. Развлечение полностью обрисовалось: – Разупрекалась! А сама-то ты у скольких доход увела? Вспомни Гинсбурга, который самый высокий в Империи дом на Николаевской построил! Ты ж его чуть не разорила. Он, правда, крепкий мужик оказался. Оклемался и построил дом еще выше. Где только бабки взял?..

– Я дала, – глухо сказала Катя.

– Ты? – Дашины руки удивленно опали. – Знаешь, Катя, а ты сильно изменилась, – прищурилась она.

– Нет. – Катерина приложила ладонь к еле теплой изразцовой печи. – Просто… Не знаю, как сказать. Слова подобрать не могу. Когда Маша пропала, у меня словно душу украли. Все есть, любовь, богатство. А души нет, пустота. Все! Довольно финтить! Говори, отчего Маша должна погибнуть? – рявкнула она внезапно и грозно, поворачиваясь к ведьме.

– Скажу, когда вы согласитесь. – Девчонка, скрючившись, сидела на койке с видом человека, испытывающего ноющую резь в животе. Но во взоре ее было непреклонное, полное равнодушие к Катиной душе.

И сейчас Катерина ей верила.

– Хорошо, – произнесла Дображанская, вглядываясь в хрупкое девичье не прикрытое маской лицо. – Тогда хватит канитель разводить. Положим, мы сговоримся с Отроком, а он уговорит императрицу. Положим, царь доверит нам свою жизнь. Предположим даже, каким-то немыслимым чудом нам удастся увезти из-под охраны семь человек, включая Николая ІІ…

– Слушайте, а он очень хорошенький! – вскликнула Чуб.

– Кто, Николай? – сбилась Катя.

– Отрок! Смотрите! Ну просто пусечка-бусечка!

Даша успела сыскать себе новую развлекаловку: забытую кем-то из постояльцев дешевую картинку с изображением Отрока Пустынского.

Лицо Михаила на изображении было тонким, по-иконописному суровым и отрешенным от мира, и называть его «пусечкой» было так же нелепо, как называть «бусечкой» Владимирский собор.

– Нет, красавец какой! – восторгнулась Чуб.

– Изволь не посвящать нас в свои настроения! – Катины губы сжались в тонкую линию. – Итак, предположим, весь твой неосуществимый план удался. Что дальше? – Катерина воззрилась на ведьму.

– Дальше просто… – тяжесть, которую доставлял ей монастырь, явно не оставила той сил на витиеватое ерничество. – Царская семья исчезает. На следующий день масс-медиа заявляют, что царя, царицу и их детей похитили, чтобы убить их. И намекает, что это дело рук Временного правительства. Господина Керенского и компании.

– А интересно, с ним можно заниматься сексом? – подала голос Чуб.

– С Керенским? – повторила ведьма.

– Да не, с Отроком. Ведь он не монах? Значит, по логике, ему можно трахаться.

– При чем тут Временное правительство? – обрушила Катерина свой гнев на Акнир. – Мотивация сильно хромает, но рассказывай дальше. Что мы получим?

– Армию, – ответила ведьма. – Армия признала новую власть. Но царские офицеры, генералы, полковники не смогут признать цареубийц.

– Они не поднимут бунт, – покачала головой Катерина.

– Поднимут. Если мы предоставим им Идею.

– Так в чем же Идея?

– Идея в том, чтобы спасти царя.

– Которого похитили мы? – Даша сочла нужным отвлечься от созерцания Отрока. – А как они его будут от нас спасать? Слушайте, а вы случайно не знаете, сколько вообще Отроку лет? Если пятнадцать лет назад он был ребенком, сейчас ему лет двадцать. Или двадцать пять, как и мне…

– Тебе не двадцать пять! – цыкнула Катя.

– Но ведь мы не из этого времени. И нам всегда будет столько, сколько было в нашем времени. Мы никогда не состаримся, не умрем. И мне всегда будет двадцать пять. Значит, мне двадцать пять… По-моему, я в него влюбилась!

Черты Катерины Дображанской помертвели, ноздри раздулись. Край сознанья отметил: Даша права лишь в одном – убивать друг друга они начнут прямо здесь и сейчас.

– Да не дергайся ты, Кать, я все слышу, – лжепоэтесса подняла на Дображанскую не знающий стеснения взгляд. – Просто у вас все равно ничего не получится. У меня есть другое предложенье. Я серьезно… – Даша впрямь сделалась очень серьезной, даже отложила картинку. – Раз Первая мировая война – первая причина Октябрьской, черт с ней со второй… Мы должны воевать! Вы знаете, если бы Киевица защищала свой Город, революция не коснулась бы его. А мы – Киевицы. Мы все можем. И у меня такой самолет! «Илья Муромец». Скоро сварганят. Как только опробую – сразу на фронт. А че… Мой дедушка Чуб немцев бил, и я буду! Тем паче меня убить нельзя. Жаль самолет можно… ну, сбить. Но я и на метле могу! О чем я? Да, главное забыла… Вашего Николая ІІ никто не будет спасать! Люди не любят царя. Некоторые во-още ненавидят. Вы хоть въехали, что никто вообще не расстроился, когда он с трона умелся?

– Знаешь, – Катерина Михайловна помолчала, примеривая эту мысль на себя (сейчас она была как раз впору), – если бы тебя, Даша, публично объявили мошенницей за твои махинации с чужими стихами, я б тоже не сильно расстроилась.

– Что, правда?! – расстроилась Чуб.

– Уж поверь, – сухо скривилась госпожа Дображанская. – Но если бы за эти самые стихи тебя приговорили б к расстрелу, а заодно твоего мужа, горничную и твоих малых детей, я бы немедленно бросила все и бросилась спасать тебя.

– Правда? – обрадовалась лжепоэтесса.

– Моментально, – заверила ее Катерина. – Потому что ты – наша Даша. Это во-первых. А во-вторых, расстрел за стихи – это уже не абсурд, а тупое зверство. Но самое прискорбное то, что ты совершенно права. А в твоих рассуждениях, – обратилась она к ведьме, – зияет большая дыра. Возможно, армия и пошла бы спасать царя. И я б Дашу спасла… Но провозглашать ее царицей я б точно не стала. Я слишком знаю ее. И мое отношение к ней изменится лишь на тот срок, пока я боюсь за ее жизнь. А Николая и верно не любят. Презирают. Он у всех как бельмо на глазу. Спасут его… Но возвращать ему власть не станет никто. Выходит, трон снова пуст. Снова ничей. И каждый, кто слишком много о себе понимает, захочет его захватить… Ну а дальше-то что?

* * *

Но ответить Акнир не успела, ибо дальше было вот что.

Двери открылись, и знакомый бородатый монах сказал им:

– Отрок ждет вас.

– Ой, мамочки! Как я выгляжу? – Чуб лихорадочно высыпала на кровать содержимое ридикюля. Сунула назад револьвер, отбила устрашающий взгляд монаха, полила себя духами из флакона-мотоциклетки, схватила расческу и золоченую пудреницу и засеменила вслед за всеми.

Чернец повел их по длинному узкому коридору, после – по лестнице, еще более узкой, с высокими, неудобно-крутыми ступенями.

– Послушайте, – засуетилась Чуб, на ходу взбивая расческой свои белые волосы. – А Отрок Михаил – не монах?

– Не монах, – отрезал их провожатый.

– А он может…

– Молчи, Дарья! – быстро прихлопнула следующий – крамольный – вопрос Катерина.

Чуб презрительно хмыкнула, послюнявила палец и принялась накручивать на него височные локоны. Лестница привела их на верхний этаж, длинный, как кишка, коридор вывел к полукруглой двери. Даша торопливо накрахмалила щеки и нос, щелкнула золоченой крышкой и сделала улыбающееся лицо. Инок молча открыл перед ними дверь. За ней обнаружилась крохотная комната, вместившая дощатый стол и длинную скамью вдоль стены.

Отрок стоял к ним спиной у иконы и молился – невысокий, худой, аж прозрачный, в простой белой рубахе и послушнической шапочке. Дверь за их спинами со скрипом закрылась. Михаил обернулся. И первое, что пришло Даше в голову:

«Он совсем не похож на свой портрет…»

Бледное, лишенное эмоций лицо. Ясные золотые брови. Глаза, наполненные беспредельною пустотой – Отрок не был слепым. Люди рассказывали, что он просто грешный мир видеть не хочет. Оттого и взгляд у него такой.

– Господи, Маша…

Дображанская вдруг согнулась и, содрогаясь всем телом, хрипло зарыдала:

– Как же ты могла… как могла… Я за правило себе положила каждый месяц женский монастырь посещать. До самой Сибири дошла, так измаялась… страх. Вот уж не думала, что искать тебя нужно в мужском.

И только тогда Даша Чуб разглядела в этом бесполом, безжизненном, золотобровом лице остатки Машиного лица.

– Но этого быть не может… Ты знала?! – развернулась она к Акнир.