Текст книги "Мозг стоимостью в миллиард долларов"

Глава 13

Телефон зазвонил через час и десять минут после исчезновения Стока.

– Пошел бы ты к черту, – сказал я ему, но после третьего или четвертого звонка снял трубку.

– Беру западную одежду, – услышал я. – Все безопасно. Нужны еще две рубашки. Комсомольская набережная рядом с Октябрьским мостом.

– Я остаюсь здесь, – ответил я. – Плохо себя чувствую.

– Это все, – проклокотал телефон.

– Не ждите меня. – Положив трубку, я повторил эти слова, подошел к столику у кровати и налил себе солидную порцию виски. Черт с ними со всеми. Такую операцию следует аннулировать, препятствия слишком непреодолимы, чтобы игра стоила свеч. Но я не стал пить виски. Вдохнув его аромат, я выругался, натянул пиджак, надел пальто, высокие ботинки и вышел из гостиницы.

Миновав Площадь 17 июня, я прошел мимо Домского собора, на котором в лунном свете блестел снег. Рядом с Политехническим институтом стояли два небольших автобуса-такси, проезд в которых стоил десять копеек за километр. Рядом с ними беседовали два человека. Каждый из них проявлял странный интерес к тому, что делалось за спиной собеседника. Когда я проходил мимо, один из них обратился ко мне по-немецки:

– Нет ли на продажу чего-нибудь из западных вещей? – Я узнал того самого лысого, которого видел на телеэкране.

– Есть пара лишних рубашек, – шепнул я. – Шерстяные. Если разрешено, я мог бы продать их.

– Отлично. – Мужчина открыл дверцу одного из такси.

Водитель сразу же включил двигатель и повернул к Октябрьскому мосту. На дальнем берегу на низко висящих облаках рдели красные отблески, потому что предприятия тяжелой индустрии в Ленинском районе работали круглосуточно. Большой плакат на набережной гласил: «Балтийское море – море мира».

Салон оказался забит людьми в сырой верхней одежде, и нагруженной машиной было трудно управлять на скользкой ухабистой дороге. Налипавший на стекло снег стал обледеневать, и дворники со скрежетом соскребали его; кое-кто из пассажиров сзади колотил по полу замерзшими ногами, чтобы восстановить в них кровообращение. Все молчали. За нами шла вторая машина, и, когда ее подкидывало на ледяных ухабах, лучи ее фар метались по нашему салону, освещая лица моих спутников. Лысый сунул в рот дольку чеснока.

– Вам нравится чеснок? – спросил он, обдавая меня его ароматами.

– Только не тот, что был в употреблении, – сказал я.

– Я простужен, – посетовал лысый. – Все русские верят, что чеснок – незаменимое средство от простуды.

Я отколупнул корочку льда, которая образовалась на окне от влаги дыхания.

Весь мир укрыла белая пелена, к этой холстине не прикасалась рука художника, но тут и там объемность полотну придавали тонкие, будто карандашный штрих, стволы голых деревьев. С приходом весны они превратятся в зеленые рощицы. И все время шел снег; он падал непрестанно, и ветер закручивал его в высокие смерчи, за круговертью которых скрывались редкие дома и деревья. Так мы ехали около часа. В окнах занесенных хуторов горели один-два огонька. Дважды нам встречались повозки, запряженные лошадьми, и три раза по дороге промчались грузовики. Когда мы наконец остановились, задняя машина пошла юзом на льду и чуть не врезалась в нас. Вокруг лежали открытые неоглядные белые просторы.

– Вылезаем, – скомандовал лысый.

Едва я открыл дверцу, ветер как бичом хлестанул по открытому лицу. Машины остановились под деревьями. Лысый предложил мне сигарету.

– Вы американец? – спросил он.

– Да, – согласился я. Излагать подлинные факты сейчас не имело смысла.

– А я поляк, – сообщил он. – И мой сын тоже здесь, – показал он на водителя. В Латвии сторонники римско-католической церкви считают себя поляками. – А остальные русские, – добавил он. – Не люблю русских. – Я лишь кивнул. Лысый наклонился ко мне и заговорил еле слышным шепотом. – Вы, я и мой сын – единственные, кто работает на Мидуинтера. А остальные... – Скрещенными пальцами он изобразил тюремную решетку.

– Уголовники? – уточнил я, ежась от холода.

Он затянулся сигаретой и с отвращением сплюнул.

– Деловые, – поправил он меня. – Так договорено.

– Что именно?

– Через несколько минут тут по дороге пройдет армейский грузовик. Мы устроим ему аварию. Они возьмут все, что в кузове, а мы документы.

– Что в кузове?

– Товары. Еда, выпивка. Теперь тут воруют только еду и выпивку. Единственное, что можно спустить без разрешения. – Рассмеявшись, он дохнул на меня чесночным запахом.

– Какие документы? – спросил я. – Накладные на товар?

– Точно, – подтвердил лысый. – С их помощью удастся точно установить численность гарнизонов на побережье.

Он втер окурок в снег и вышел на середину дороги. Я последовал за ним. Двое рассматривали ее поверхность. Водой из радиатора удалось растопить снег, и теперь, замерзнув, он превратился в лед. Лысый носком изучающе провел по гладкой ледяной корке.

– Тут машина станет совершенно беспомощной, – заметил он.

Его уверенность как-то передалась и мне. Все возможно, показалось мне в эту секунду. Мне захотелось заглянуть в эти накладные; может, и сойдет с рук. Я затянул шарф и поежился. Кого я пытаюсь обманывать? С верхней точки подъема, оставшегося у нас за спиной, дважды мигнул фонарик.

– К делу, – приказал лысый. – Все должно получиться. – Он постучал каблуком по льду. – Грузовик идет.

Мы все приткнулись за деревьями. Я слышал, как ревет машина на малой передаче.

– Вы думаете, что у нас ничего не выйдет? – шепнул мне лысый.

– Вы чертовски правы, – шепнул я в ответ. – Так я и думаю.

– Увидите. Все будет чисто, быстро, аккуратно, без всякой стрельбы. – Я кивнул. – Скажите Мидуинтеру, – лысый оглянулся, дабы убедиться, что поблизости нет никого из «деловых», – чтобы он не присылал им никакого оружия. Они стали работать на него из-за ОБЕЩАНИЯ, что их снабдят оружием. Но если они его в самом деле ПОЛУЧАТ... – Он улыбнулся.

Нос у него покраснел, и с улыбкой, полной усталости, лысый стал похож на клоуна, снявшего грим. Из-за его головы виднелся свет фар грузовика, который подкидывало на ледяных ухабах. В его медленном приближении было что-то от ночного кошмара.

Я мог то ли помочь этим психам, то ли уложить их всех на радость Стоку; ни та, ни другая идея меня не привлекала. Припомнив все теплые постели, в которых мог бы сейчас находиться, я стал разминать онемевшие от холода пальцы.

Грузовик, готовясь к последнему спуску, переключил скорость. Шофер, должно быть, увидел ожидавшую его ледяную проплешину. В лунном свете я заметил, как он пригнулся к ветровому стеклу. Передние колеса перестали слушаться, а когда льда коснулись и задние, они стали проворачиваться. Машина остановилась. Шофер прибавил газу, но ситуация лишь ухудшилась. Грузовик пошел юзом и встал поперек дороги. Из-за деревьев выскочили восемь человек и повисли на его бортах. Машина стала медленно сползать в кювет. Водитель продолжал давить на газ, но только фонтаны снега летели из-под колес, мотор ревел так, словно вот-вот взорвется. Грузовик наконец окончательно сполз в канаву и застрял в ней, оставшись передними колесами на полотне дороги. Они еще как-то и держали машину. Когда двигатель заглох, на мгновение воцарилась такая тишина, которая бывает только в лесу. Затем раздался звук открываемой дверцы, и водитель выпрыгнул на снег, заложив руки за голову. Никакого удивления он не выказывал, по его поведению было не понять, испытывает ли он страх. Кто-то торопливо обыскал его в поисках оружия, но, не найдя ничего, оттолкнул в сторону. Нападавшие стали распускать крепления брезента с задней стороны машины. Вдруг раздался внезапный грохот – это с низа машины стали отпадать намерзшие куски льда, и кое-кто испуганно дернулся. Солдат ухмыльнулся и неторопливо полез за окурком, спрятанным за отворотом ушанки, глаза его так и бегали по сторонам. Я кинул ему спички. Держа обе руки на виду, он прикурил.

Когда брезент содрали, один человек залез в кузов.

– Это Иван, – сообщил лысый, – самый опасный подонок. – В кузове мелькнул луч фонарика, и Иван стал громко читать маркировку на ящиках. Лысый переводил мне его слова, которые для меня звучали полной абракадаброй. – Сухое молоко, – повторил лысый. Опять по-русски. – Чай... Ящик свежих лимонов. Русское выражение. Вот дерьмо! – воскликнул мой переводчик. – Он нашел автомат. – И стремительно кинулся к борту машины.

Не надо знать русского языка, чтобы понять: лысый потребовал передать ему все документы и автомат, напомнив, что «деловым» предназначается только еда и выпивка. Оба они спрыгнули, продолжая громко спорить. Иван держал в руках автомат. Он начал тыкать лысого стволом в живот. Они стояли, матерясь и внимательно наблюдая друг за другом. Лысый крикнул:

– Американец видит, как ты себя ведешь. – И показал на меня. – И денег от американцев ты больше не получишь.

Иван ухмыльнулся и погладил автомат. Лысый повторил свою угрозу. Лучше бы он заткнулся. Благодаря его стараниям Иван мог получить хороший повод расправиться со мной. Остальные молча застыли на другой стороне дороги, ожидая, когда ситуация разрешится вспышкой насилия, а солдат, докурив сигарету, сунул руки в карманы, вместо того чтобы поднять их.

Иван и лысый неподвижно стояли лицом к лицу, и снег уже начал оседать на них. Было мгновение, когда казалось, что сила напора лысого позволит ему одержать верх. Но у него не получилось. Вдруг он уцепился за автомат. И тут короткая очередь в упор заставила его сложиться вдвое, и, отброшенный ударом, он отлетел в канаву. Иван выстрелил снова, выпустив несколько контрольных пуль, словно забавляясь новой трещоткой, полученной под новогодней елкой. Обойма кончилась, и стало слышно только сухое пощелкивание бойка. Тянулась струйка дыма, и над безмолвными снегами стихало эхо выстрелов. Из кювета виднелись только ноги лысого. Перекинув ремень автомата через голову, Иван повесил его себе на грудь. Он висел на нем, как массивный ключ виночерпия, как знак почета и символ рыцарства. Из кармана он вытащил еще одну обойму и аккуратно поставил на место.

Никто не проронил ни слова; все стали выгружать ящики из машины. Они заставили шофера помогать им, а я стоял на обочине, переминаясь с ноги на ногу, чтобы согреть их, и с неподдельным интересом наблюдал за линией горизонта.

На высоте около десяти тысяч футов небо пересекали два тяжелых бомбардировщика. Иван вытащил из кабины водителя мятый металлический ящичек. Откинув крышку, он показал мне пачку грязных плотных листов с загнутыми краями и торжественно отдал честь. Я улыбнулся. Он тоже улыбнулся и ткнул меня в живот стволом автомата так, что у меня перехватило дыхание. Он по-прежнему улыбался. Приятели окликнули его, закончив перетаскивать ящики из кузова машины в два наших автобуса. Я не видел причин, по которым ему стоило бы оставить меня в живых. Так что смущенно улыбнулся и врезал ему прямо по рту металлическим ящиком, а когда он согнулся, попытался ударить в пах, но его спасло тяжелое пальто. Не выпуская из рук металлического ящика, я нанес удар ребром ладони, но он пришелся по стволу автомата, и я почувствовал, как чей-то одиночный выстрел ожег мне плоть. Все рассыпались в разные стороны, а пуля зарылась в снег. Иван отпрянул от меня. Я лягнул его в ногу, но сам едва не потерял равновесия. Иван ухмыльнулся. Рот его заливала кровь, но он продолжал улыбаться, потому что у него был автомат. «Да, тут каратэ детского уровня не отделаешься, – подумал я. – Что же, значит, высококачественная аппаратура и коллекция пластинок, некоторые из которых весьма ценны, достанутся сестре».

И вот тогда-то солдат врезал Ивану монтировкой. Тот, издав странный, скрипучий, как у ржавой петли, звук, рухнул на меня. Я побежал, не оглядываясь, к темному лесу и мчался, натыкаясь на стволы и спотыкаясь о корни. Русский солдат бежал передо мной. Со стороны дороги доносились крики, а затем раздалась длинная автоматная очередь. Солдат споткнулся и упал. Я шлепнулся плашмя. Стрельба не смолкала, и я слышал, как от деревьев отлетали щепки. Я подполз к солдату. Глаза его были закрыты. Снова раздалась автоматная очередь. Я затаился. Меня окружала непроглядная чаща леса, и лишь звуки выстрелов помогали определить направление. На дороге опять заспешили, потом раздались крики, и примерно ярдах в двадцати от меня кто-то с шумом стал ломиться через лес. Еще выстрелы – и воцарилась тишина. Я предположил, что в лес кинулся сын лысого. Рука была поранена ударом об автомат; кровоточила она не сильно, но мизинец изогнулся под странным углом и не действовал. Я обмотал руку чистым носовым платком. Под деревьями стояла темнота, в которой туманными белыми пятнами виднелись участки снега. Воцарилось безмолвие. Я прикоснулся к неподвижно лежащему солдату, но, по всей видимости, он был мертв, так что я поднялся на ноги и тихо побрел в сторону, противоположную той, где звучали голоса.

Я почти добрался до опушки, когда до меня донесся шум. Какая-то фигура мелькала между деревьями; размерами она превышала человеческую. Я вгляделся в лесной сумрак. Треск ломающихся веток стих, но слышалось тяжелое дыхание. Человек так не дышит. Я прижался к стволу дерева, представляя себя тонким, как бритвенное лезвие. Создание, издававшее столь шумные вздохи, подало голос – звучный, с металлическим оттенком. Говорил он по-русски. Невидимый источник голоса приближался, и наконец я увидел его: офицер в белом маскхалате верхом на лошади.

– Подходи осторожно, – предупредил металлический голос. – У них оружие.

– Есть, – ответил всадник. Он обращался к маленькой рации двусторонней связи.

Меж стволами я разглядел желоб дороги. По ней двигался конный патруль, перемещаясь от точки к точке, как клопы, которые пересекают пространство простыни. Я поставил на землю металлический ящичек с накладными на армейское питание.

Увидев меня, всадник выключил рацию и, пришпорив коня, подъехал поближе. Кожаная сбруя поскрипывала, копыта беззвучно месили снег. К седлу был приторочен небольшой пеленгатор. Под порывами холодного ветра над головой всадника покачивалась антенна, а экран бросал голубоватые отсветы на его лицо. Добрых чувств оно не вызывало. Он ткнул лошадь пятками, и она надвинулась на меня, как полицейский жеребец, теснящий толпу. Напрягая все мышцы, я попытался оттолкнуть мускулистую грудь. Пальцы коснулись холодного металла, и горячее лошадиное дыхание жарко пахнуло мне в лицо. Всадник откинул с бедра планшет и расстегнул кобуру. Я вспомнил несколько полезных слов по-русски.

– Не стреляй! – крикнул я.

Лошадь вскинулась и затопталась в снегу, но всадник опять подал ее вперед, пока дуло револьвера не оказалось в нескольких дюймах от моего лица. Подняв оружие, он аккуратно опустил его мне на голову. Лошадь слегка рванула в сторону, и рукоятка скользнула мне по виску, чуть не оторвав ухо. Перед глазами поплыла красная пелена, и я ухватился за стремя, почувствовав ледяной ожог металла. «Какой мороз», – успел подумать я, но тут рукоятка опустилась более точно, все расплылось и раздвоилось, как в плохом видоискателе, и я повалился на черный снег.

Глава 1 4

Медленно и с трудом я возвращался из забытья – но не столько пришел в сознание, сколько испытывал нечто вроде похмелья. Рука моя распухла до размеров футбольного мяча, и боль отдавалась даже в лопатке. Вокруг стояла полная темнота, в которой поблескивал лишь красный огонек. В самом ли деле он вблизи – или же то далекий источник яркого света? Я попытался пошевелиться, но боль в руке скрутила меня. Я снова провалился в беспамятство. Много раз я переходил из одного состояния в другое, пока наконец не набрался сил остаться в этой сумеречной зоне.

Меня придавливало что-то холодное и тяжелое, а под собой я чувствовал гладкую закругленную поверхность, словно находился на дне гигантской пробирки. Я пустил в ход здоровую руку. Вес сполз с меня, словно мешок с замерзшей картошкой, и мне удалось, высвободив из-под него голову, перевести дыхание. Рядом с моим лицом покачивалась чья-то кисть. Кисть переходила в предплечье, а рука составляла часть того веса, который и придавливал меня. Кисть медленно, еле заметно, ползла по кромке одеяла, которым все мы были прикрыты, скрюченные пальцы словно желали жадно вцепиться в рваную ткань. Я лежал в большой, покрытой пятнами ржавчины ванне. Рука продолжала ползти. Кисть заскользила быстрее, вывалилась из-под одеяла и застыла, слегка покачиваясь, как амулет, который водители вешают на ветровое стекло. Рука принадлежала мертвецу, отдавшему жизни последнее прости. На мне лежали два трупа. Мне пришло в голову, что я нахожусь в преддверии ада. Я пошевелился, и мертвецы соскользнули с меня. Одним из них оказался тот самый лысый, а другим – его сын.

Выкарабкавшись из-под них, я увидел, что нахожусь в ванной комнате; зрение наконец приспособилось к тусклому красному свечению. Рядом булькали и порыкивали какие-то емкости, а из крана звучно падали в ведро капли. У дальней стены размещалось еще три ванны; над одной из них, что была в центре, висело карманное зеркальце с отбитым краем, которое само по себе покачивалось на гвозде. Внезапно в туалете раздался звук спускаемой воды. Дверь его открылась, и показался солдат, застегивавший ремень. Уставившись на меня, он медленно двинулся в мою сторону. Он по-прежнему возился с пряжкой, но не отрывал от меня глаз. С каждым шагом он двигался все медленнее, пока не застыл на месте. Я лежал на трупах, вытянувшись во весь рост, а опухшая рука покоилась на краю ванны. Солдат, смуглый, с блестящими влажными глазами, скорее всего, армянин, посмотрел на нее и перевел взгляд на мое лицо. Поддерживая брюки одной рукой, он вытянул другую, чтобы коснуться меня. Коснись он любой другой части тела, я бы не заорал. Но раненая рука распухла от ушиба, и я не мог удержаться от вскрика. Солдат отскочил, перекрестился и что-то забормотал – то ли древнюю молитву, то ли заклятье. Прижавшись спиной к стене, он пополз вдоль нее к выходу, не в силах прийти в себя от ужаса. Очутившись у дверей, он наконец отвел от меня глаза и кинулся наружу. Расстегнутые брюки сползли, и он головой вперед вылетел в коридор. Я слышал, как он поднялся, и цоканье подкованных сапог дало понять, что он несся по каменным плитам пола, как по гаревой дорожке.

Медленно и осторожно я перенес вес тела на здоровую руку и перекинул ноги через край ванны. У меня болели даже те мышцы, о существовании которых я и не подозревал. Поднявшись, убедился, что в ванной еще холоднее и тут еще более спертый воздух, чем мне показалось вначале. Подойдя к крану, я подставил опухшую руку под струйку холодной воды и плеснул горсть ее на лицо. В кино такая процедура помогала, но на деле стало еще хуже.

Болеть рука не перестала, и к тому же меня стало колотить от холода. Я попытался закрутить кран, но он продолжал сочиться. Доковыляв до зеркала, я посмотрел на себя. Трудно сказать, что я предполагал увидеть, но каждый раз, когда вам выбили зубы или исколошматили до полусмерти, боль чувствуется гораздо сильнее, чем изменения в облике. Я потрогал опухшие губы и уши и попробовал пошевелить конечностями, но кроме травмы руки, заплывающего синевой глаза и нескольких ссадин ничего не напоминало о моей встрече с русским свободным предпринимательством и конным патрулем Советской Армии.

Я был совершенно разбит. Меня мучила боль. Я испытывал страх. Но все это отступало на второй план перед всепоглощающим чувством сокрушительного провала. Глядя на свою физиономию, я пытался понять, как меня сюда занесло и что я здесь делаю, и никак не мог узнать себя в том измотанном, перепуганном существе, которое смотрело на меня из зеркала. Я прикинул, не Харви ли все подстроил, выдав меня Стоку. Может, Сигне проболталась, что мы занимались любовью. Не исключено, что она не могла отказать себе в удовольствии сообщить ему об этом, но поверил ли он ей? Да, мог поверить. Или, может быть, меня выдал Лондон. Такое случалось раньше и будет впредь. Кто несет за это ответственность? И уж если меня ждет такой конец, я хотел бы знать, чьими стараниями. За неудачу отвечает тот, кому не повезло. Не повезло мне. Поежившись, я попытался было открыть горячую воду, но передумал. Раковину украшали свежие яркие потеки крови. Кровь оказалась и на грязном полотенце. Стена за раковиной тоже была забрызгана кровью, три небольшие лужицы ее растеклись и на полу. Они блестели и явно не походили на кетчуп.

Я зашел в туалет и сунул два пальца в рот, но даже это у меня не получилось. Я сел, и меня стало колотить. Это все психошок, сказал я себе. Таким образом тебя хотят подготовить к допросу, сломить волю. Ты испытал психошок, когда пришел в себя под грудой трупов, – но держись, не сдавайся; тем не менее меня продолжала сотрясать дрожь.

В коридоре раздался приказ, на который последовал односложный ответ. Полковник Сток с шумом распахнул дверь. Он стоял без рубашки, и его мускулистый торс густо зарос волосами; на предплечьях виднелось несколько глубоких шрамов. Он прижимал к лицу комок ваты.

– Вот так всегда, – посетовал он. – Вечно оставляю порезы, когда бреюсь. Порой думаю, что стоит вернуться к отцовской бритве. – Сток пригнулся к зеркалу и, глядя на свое отражение, оскалил зубы. – Пока еще все свои на месте, – продемонстрировал он оскал. – У меня есть толковый мастер... отличный дантист... от этих государственных стоматологов нет толку. Лучше иметь своего частника. – На подбородке у него выступила капелька крови. – Частник в тебе заинтересован, работает на совесть.

Поскольку Сток разговаривал, обращаясь к своему отражению в щербатом зеркале, я промолчал. Он оторвал клочок ваты от комка и промокнул порез, хрипловатым баском напевая: «Родина слышит, Родина знает». Смыв следы крови и удовлетворившись результатами, Сток повернулся ко мне:

– Значит, вы не последовали моему совету.

Я ничего не ответил, а Сток, подойдя, уставился на меня сверху вниз. С отличным шотландским акцентом он прочитал несколько стихотворных строк, в которых шла речь о панике среди мышек.

– Роберт Бернс, – сообщил он. – «К мыши».

Я по-прежнему молчал и спокойно смотрел на Стока.

– Значит, вы не собираетесь разговаривать? – насмешливо спросил он, и я тоже процитировал несколько строк Бернса с довольно ехидным подтекстом.

– Роберт Бернс. «К Хэггис».

Повторив с моей интонацией несколько последних слов, Сток так оглушительно расхохотался, что я подумал, как бы со стен не обвалились облицовочная плитка.

– "К Хэггис", – снова сказал он, вытирая увлажнившиеся от удовольствия глаза.

И когда пришел охранник, чтобы отвести меня вниз и посадить под замок, он все еще продолжал смеяться, повторяя название стихотворения.

* * *

Временный кабинет Стока располагался в конце длинного коридора. Вдоль стен его тянулись пыльные стеклянные панели дверей, за которыми кишел бюрократический муравейник. На стекле одной из дверей было выписано «Отдел здравоохранения», часть букв осыпалась, но кто-то старательно подновил их. В кабинете размещался крохотный письменный стол, висели огромные карты, плакат, возбраняющий разводить костры в лесу, и другой, на котором два человека с каменными лицами натягивали противогазы. Рядом располагалась маленькая конторка, стеклянные стенки которой позволяли следить за тем, чем занимаются подчиненные и не бездельничают ли они. Сток сидел, разговаривая по телефону, который вполне мог бы быть реквизитом к постановке «Юный мистер Эдисон».

Одежда моя была высушена и выглажена. Теперь она тоже стала пахнуть прокисшим супом – запах столь же неотделимый от России, как ароматы чеснока или сигарет «Голуаз» от Парижа. Я сел на маленький легкий стульчик, чувствуя, как загрубевшее сукно касается синяков и ссадин, оставшихся после той ночи; рука продолжала болезненно ныть.

Сток положил трубку. Форма его блестела безукоризненной чистотой, начищенные пуговицы сияли.

За тонкой портьерой окна небо начало наливаться темнотой. Должно быть, я довольно долго валялся без сознания.

– Спасибо, – отпустил охранников Сток. – Они отдали честь и вышли.

Сток пододвинул маленький стульчик и положил на него ноги в глянцевых сапогах, после чего закурил сигару и предложил мне вторую сигару и спички.

– Курите. Не стоит только вдыхать дым.

– Если сигара такая же, как и у вас, меня устроит и то, и другое. – Я зажег ее и затянулся.

– Сигары кубинские. Просто превосходные, – заверил меня Сток.

Минут пять мы молча обкуривали друг друга, пока наконец он не сказал:

– Ленин не курил, терпеть не мог цветы, не имел в кабинете ни одного мягкого кресла, ел только простую пищу и питался очень скромно, любил читать Тургенева, и часы у него всегда отставали на пятнадцать минут. Я не унаследовал ничего подобного. Я люблю все, что произрастает в земле. Первое, что я требую, перебираясь в новый кабинет, – это поставить одно мягкое кресло для меня и другое для посетителя. В тех редких случаях, которые мне выпадают, отдаю должное вкусной буржуазной пище. И не очень люблю Тургенева – думаю, что смерть Базарова в романе «Отцы и дети» неубедительна и вообще это нечестно по отношению к читателям. А часы у меня всегда на пятнадцать минут спешат. Что же до курения, оно связано для меня с вечерами, когда вокруг друзья, трещит костер и есть что пожевать. Такие вечера запоминаются.

Я попыхивал сигарой и кивал, наблюдая за ним. На чисто выбритом подбородке еще виднелся клочок ваты, но темные глаза полковника Стока были старыми и усталыми.

– Великолепными друзьями вы обзавелись, – усмехнулся Сток. – Веселыми, темпераментными и увлеченными частнопредпринимательской деятельностью. – Мне оставалось лишь пожать плечами. – Они пытались убить вас. Всего их было пятнадцать человек. К нам в руки попали десять из них, включая два трупа. Почему они хотели убить вас? Может, вы соблазнили подружку кого-то из них?

– Я думаю, вы всю ночь их допрашивали.

– Так и было. Я-то знаю, почему они собирались прикончить вас. Просто интересно, догадываетесь ли вы.

– Я всегда готов выслушать и другую точку зрения.

– Ваш старый приятель Ньюбегин хотел отправить вас на тот свет и таким образом устранить с пути.

– Зачем?

– Вас послали шпионить за Ньюбегином, а ему это не нравилось.

– И вы в это верите?

– Ни один из моих допросов не завершается, пока я не получаю устраивающую меня версию. – Сток открыл коричневую папку, молча просмотрел ее и снова закрыл. – Дерьмо, – поморщился он. – Все, кого я арестовал прошлым вечером, – сущее дерьмо.

– Что это значит?

– Это значит, что они антиобщественные элементы. Правонарушители. У них нет даже политических заблуждений. Дерьмо.

Раздался стук в дверь, и на пороге возник молодой офицер. Он обратился к Стоку, называя его лишь по званию, что в Советской Армии обычной являлось формой служебного обращения, положил на стол еще одну тонкую папку и что-то зашептал ему на ухо. У того не изменилось выражение лица, но у меня создалось впечатление, что сдерживаться ему стоило немалых трудов. Наконец Сток кивнул, и майор-пограничник занял место сбоку стола.

Открыв досье, Сток набросал свою подпись в углу каждого из восьми листов. Из-под них он вынул еще шесть листов, бегло перелистал их и подписал, как и первые. Углубившись в документы, он медленно заговорил, отделяя слова друг от друга:

– Взяли десять человек и получили... – он неторопливо перевернул очередной лист, – тридцать пять листов бумаги, заполненных различными объяснениями, и тридцать подписей от четырех разных органов власти. Я погребен под бумажными грудами. И чтоб вы знали, – он перегнулся ко мне через стол, легко касаясь досье толстыми пальцами, – если завтра я решу освободить кого-нибудь, то бумаг будет втрое больше. – Сток хрипло засмеялся, словно такая ситуация была делом рук арестованных, а он хочет дать им понять, что она его не волнует.

– Дела хуже некуда, – сказал я.

– Да, – согласился Сток. Он старательно затянулся сигарой и махнул ею в сторону майора. – Главное разведывательное управление. Майор Ногин, – объяснил он. Майор не скрыл удивления, что его представили арестованному, но решил поддержать игру. – Майор только что стал отцом восьмифунтового мальчишки, – сообщил Сток и быстро произнес несколько фраз по-русски, скорее всего желая ему повышения. Он вручил ему сигару, майор улыбнулся нам обоим и вышел. – Для офицера ГРУ он просто прекрасный парень. – Я ухмыльнулся. – В Прибалтийском военном округе ГРУ управляет всем и вся. Военный совет округа послал меня в местный военный комиссариат в роли советника, но этим молодым людям не нужны советы старика. Они выловили всех, кого сюда забрасывал НТС, и неплохо справились с этой новой публикой. – Сток гневно взмахнул огромным кулаком. – Мы не посылаем людей в другие страны и не поручаем им вмешиваться в их внутренние дела. Так почему вы засылаете сюда преступников?

– А как насчет подавления будапештского восстания? – спросил я.

– А как насчет залива Свиней? – заорал Сток. – А Суэц? Выкладывай правду, англичанин, которая застряла у тебя в горле, – нам везет, а вам нет!

– Да, – устало согласился я, – вам везет, а нам нет.

– Сегодня победы одерживаются не перемещениями армий, а еле заметными движениями молекул. Победы надо одерживать не столько на полях сражений, сколько в сердцах людей!

– Я предпочитаю победы в головах, – вставил я.

– Бросьте, англичанин. Мы солдаты, и нам не пристало говорить о политике. Наша работа заключается в том, чтобы претворять в плоть и кровь глупые, немыслимые фантазии наших политиков. – Встав, Сток заложил руки за спину и повел головой, как человек, которого мучит боль. – Устал, – произнес он.

– Я так вообще полумертвый, – откликнулся я.

– В таком случае двинулись, поддерживая друг друга. – Он потянул меня за руку.

– Я голоден.

– Естественно. Так же, как и я. Давайте сходим куда-нибудь, как культурные люди, и перекусим. – Он посмотрел на наручные часы. – Но я должен быть обратно к половине десятого. Сегодня вечером Москва, вне всяких сомнений, отомстит по полной мерке.

– О чем вы говорите?

– О футболе. Сегодня вечером по телевизору.

Окна кафе «Луна» на бульваре Падомью выходили на Бастионную горку и памятник Свободы, возведенный еще при одном из предыдущих режимов и, как говорили, являвшийся постоянной головной болью нынешних властей города. У дверей кафе уже толпилась молодежь. Был субботний вечер, и ребята надели свои стотридцатирублевые английские шерстяные пальто, а девушки держали под мышками свертки с пятидесятирублевыми туфельками, слишком драгоценными, чтобы носить их на заснеженных улицах. Все расступились перед осанистым полковником КГБ в полной форме и его неприглядным спутником в гражданском. Мы расположились за маленьким столиком рядом с оркестром, который, фальшивя, играл джазовые мелодии, услышанные на коротких волнах и оставшиеся в памяти оркестрантов. Сток взял меню.