Текст книги "Гоголь в тексте"

В зародыше злодейского плана важным было само чувство, ощущение, которое испытал Раскольников, увидев старуху-процентщицу: «…с первого же взгляда, еще ничего не зная о ней особенного, почувствовал к ней непреодолимое отвращение».

Нечто похожее мы видим и в настроении Тентентникова; калибр поменьше, но направление, суть настроения те же самые. Тентетников испытывал к своему начальнику, то есть к человеку, олицетворявшему для него несправедливость общественного устройства, «отвращение нервическое и хотел ему зла». Он даже доискивался ссоры с ним «с каким-то особым наслаждением и в том преуспел». Похожим образом действует и Раскольников, когда оказывается в конторе и «скандализирует» тамошнюю обстановку: если вспомнить о его поведении, то нужно сказать, что действует он довольно грубо.

В наследовании текста нет жестких правил, поэтому «мелочи» из одного текста могут быть осмыслены иначе в тексте другом[128]128
  В числе «разумных», рассудительных персонажей у Гоголя – Муразов, у Достоевского – Разумихин. Может быть, не более чем бессознательное заимствование, может быть, общая логика, заставившая обоих авторов подбирать фамилию в одном и том же смысловом ключе.


[Закрыть]. Здесь возможно даже варьирование, даже переворачивание того или иного мотива, но при сохранении самого этого мотива. У Гоголя «негодование против общества» завершает карьеру Тентетникова, у Достоевского, напротив, открывает «карьеру» Раскольникова. Дело даже не в сравнении деталей из двух взятых нами сочинений, а в статусе деталей исходного текста. В тексте исходном – какая-то деталь, упоминание, мелочь; в тексте же ему наследующем – то же самое, но уже выросшее в мотив, тему, сюжет. «Бунт» Тентетникова – незначительный эпизод в его биографии, для Раскольникова же этот бунт стал поворотным пунктом всей его жизни.

В первой главе второго тома гоголевской поэмы рассказывается про некое «филантропическое общество», целью которого было «доставить прочное счастие всему человечеству». В это «тайное общество» Тентетникова «затянули его два приятеля, принадлежавшие к классу огорченных людей, добрые люди, но которые, от частых тостов во имя науки, просвещения и будущих одолжений человечеству, сделались потом формальными пьяницами. Тентетников скоро спохватился и выбыл из этого круга.

Но общество успело уже запутаться в каких-то других действиях, даже не совсем приличных дворянину, так что потом завязались дела и с полицией».

И. Золотусский по этому поводу пишет: «Не рискнем утверждать, что Гоголь изобразил здесь кружок Петрашевского, но некоторые совпадения в составе участников и в программе «общества» и кружка налицо (…) Цель «общества» – доставить счастье всему человечеству» – цель учения Фурье. А именно этим учением был «опьянен» руководитель кружка Петрашевский, а одно время и Федор Михайлович Достоевский (…) Нельзя не учесть того, что второй том «Мертвых душ» создавался как раз в конце 1840 – начале 1850 годов, когда арест петрашевцев, а затем и суд над ними (1849) сделались предметом разговоров в обеих столицах»[129]129
  Золотусский И. П. Гоголь и Достоевский. Вступление в тему // Н. В. Гоголь: Загадка третьего тысячелетия. Первые гоголевские чтения. М., 2002. С. 242.


[Закрыть]. И. Золотусский не сравнивает Тентетникова с Раскольниковым, однако в нашем случае важно то, что сама тема возмущения персонажа против государственного устройства – общая. У Гоголя речь идет о целом «тайном обществе» – отсюда и соответствующий масштаб: забота обо всем человечестве. В романе Достоевского, где действует одиночка масштаб тоже присутствует, но все же поменьше. Из начала шестой главы: «Сто, тысячу добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченные в монастырь! Сотни, тысячи, может быть, существований, направленных на дорогу; десятки семейств, спасенных от нищеты, от разложения, от гибели, от разврата, от венерических больниц…». Сравнивая два этих описания, можно сказать, что юный, не определившийся пока еще в жизни Тететников мыслит в том же направлении, что и уже «дозревший» до настоящего дела Раскольников.

Если перебрать в уме всех заметных персонажей Гоголя и Достоевского, то – наряду с Чартковым – ближе всех друг к другу окажутся Тентетников и Раскольников. Ближе не в состоявшейся, прописанной судьбе, а в ее истоке, в начале, в самой возможности движения характера именно в эту сторону.

Конечно, не все одинаково в характерах Тентетникова и Раскольникова. Первый превратился в обленившегося помещика, второй – взял в руки топор. Обобщая ситуацию, можно сказать, что в герое «Преступления и наказания» есть именно развитие, переосмысление того, что деталями явилось в портрете персонажа из второго тома «Мертвых душ». И если это так, то и от Тентетникова в том числе – персонажа, в русской литературе не очень известного, – тянутся смысловые ниточки к знаменитому герою «Преступления и Наказания» – Родиону Романовичу Раскольникову.

* * *

Если сравнить между собой фамилии героя Достоевского и героя Гоголя, то в них также обнаруживается некоторое – хотя и условное – сходство. У Гоголя нет более фамилий, похожих на Тентетникова, у Достоевского – на Раскольникова. Обе фамилии четырехсложные, обе заканчиваются четырьмя одинаковыми буквами. Что же касается первой части фамилии, то здесь сходство имеет не буквенный (звуковой), а смысловой характер, хотя к звуку это и имеет определенное отношение.

Герой «Преступления и наказания» более всего связан с двумя вещами, ставшими его своего рода эмблемами. Это топор и колокольчик. Последний особенно важен, и если сравнивать его с другими значащими предметами (тот же топор, камень во дворе дома, «заклад» и др.), то по своей значимости он превзойдет их всех. Раскольников звонит в колокольчик особым образом, звонит многократно и громко («в колокольчик стал звонить мало не оборвал»), специально приходит после убийства, чтобы еще раз позвонить (звонил с особым болезненным наслаждением). Смысл «раскалывания» в данном случае может быть отнесен и к удару топором по голове (Раскольников тот, кто раскалывает), и к самому колокольчику, за которым проступают очертания церковного колокола, а вместе с ним и надежды на восстановление падшего человека[130]130
  Подробнее см.: Карасев Л. В. Как был устроен «заклад» Раскольникова // Достоевский и мировая литература. СПб., 1994. №. 2, 4.


[Закрыть]. Иначе говоря, звон – колокольчика или колокола – так или иначе прослушивается в фамилии героя «Преступления и наказания»; думая о Раскольникове, мы невольно слышим звук того самого колокольчика и ощущаем, хотя бы и на подсознательном уровне, смысл «раскалывания».

Если держаться предположения о том, что кое-что из Тентетникова перешло в Раскольникова, то, помимо общего окончания («ников»), первая часть фамилии гоголевского героя также приобретает новое смысловое измерение. Тен-тет-ников. В русском языке словосочетания «тен-тен» или «тень-тень» (а ближе к этой фамилии ничего не подберешь) означают «звон», а глагол «тенькать», как пишет В. И. Даль, – «звонить, бреньчать, по(пере)званивать», «теньтень» – звон колокольчика»[131]131
  Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1991. С. 398. «Тен-тень», как повторяющийся звон; Раскольников двери старухи: «Тот же колокольчик, тот же жестяной звук! Он дернул второй, третий раз…»


[Закрыть]. Таким образом, в фамилии «Раскольников» можно услышать отзвук фамилии гоголевского персонажа. Разница в интенсивности звучания: на смену слабому «тень-канью» гоголевского персонажа приходит раскалывающий колокол удар героя Достоевского.

* * *

Скорее всего, я не взялся бы за эти заметки, если бы не одна фраза, с которой, собственно, и началось движение в избранном направлении и появились все те детали и соображения, которые были изложены выше. Фраза эта, как бывает в таких случаях, запоминающаяся, выделенная, до известной степени эмблематическая.

В «Преступлении и наказании» есть эпизод в трактире, где Раскольникову под звук бильярдных ударов впервые приходит мысль об убийстве и ограблении. «Странная мысль наклевывалась в его голове, как из яйца цыпленок, и очень, очень занимала его».

А вот как чувствует себя Тентетников, который только что проводил Чичикова, озадачившего его разговорами о «мертвых душах»: «Обрывки чего-то, похожие на мысли, концы и хвостики мыслей лезли и отовсюду наклевывались к нему в голову».

Еще в том же духе. Тентетников: «Возмущение нервическое обдало его всеми чувствами (…) То садился на диван, то подходил к окну, то принимался за книгу, то хотел мыслить. Безуспешное хотенье! Мысль не лезла к нему в голову…».

Похожее состояние нервического возмущения видим и у Раскольникова: «Клочки, обрывки каких-то мыслей так и кишели в его голове, но он ни одной не мог схватить, ни на одной не мог остановиться, несмотря даже на усилия».

Приведенные цитаты, как кажется, говорят сами за себя. Настрой общий, да и способ описания похожий: в одном случае были «концы и хвостики мыслей», в другом – «клочки, обрывки каких-то мыслей». Поддерживается все это и общим фоном «Преступления и наказания», где тема мыслей, смешивающихся, кружащихся («все мысли его кружились»), тема мысли странной и настойчивой представлена во всей полноте. Раскольников ощущал в себе «странную мысль»; у Тентетникова – то же самое. «Странное состояние», – подумал он, размышляя над чичиковским предложением. «Странный» – одно из важнейших слов Достоевского[132]132
  См.: Топоров В. Н. О структуре романа Достоевского в связи с архаическими схемами мифологического мышления («Преступление и наказание») / Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического. М., 1995. С. 200.


[Закрыть], и в контексте нашего сопоставления оно говорит как раз в пользу предложенного сопоставления.

* * *

«Мертвые души» (если иметь в виду весь план поэмы) и «Преступление и наказание» похожи друг на друга своей «большой», хотя и по-разному представленной идеей. Чичиков совершает преступление, затем раскаивается, и Раскольников, хотя вина его потяжелей, также преступает и раскаивается. Все, о чем шла речь в этой заметке – попытка показать, как могут быть – совсем незаметным образом – связаны два этих сочинения в плане выбора персонажа, в его потенциальной или свершившейся судьбе. Иначе говоря, как могут быть связаны между собой столь разные, на первый взгляд, фигуры, как Тентетников и Раскольников.

«Каштанка» и Гоголь

Что общего у чеховского рассказа с гоголевской «Повестью о том, как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем»? С точки зрения движения сюжета и общей атмосферы ничего. Однако есть в этом чеховском рассказе некоторые подробности, от которых просто так отмахнуться нельзя и которые связывают его с гоголевской повестью.

Чехов написал историю собаки, которая потеряла своих хозяев, нашла нового хозяина, а затем вновь оказалась у своих прежних хозяев. Гоголь написал историю двух поссорившихся друг с другом соседей. Каким-то образом эта история «всплыла» у Чехова, когда он писал «Каштанку». Может быть, ему в этот момент попалась на глаза гоголевская повесть, может быть, связующим звеном стала тема еды, имеющая существенное значение для обоих сочинений, а дальше один мотив или имя «подсказывал» что-то похожее, хотя сюжеты в обоих случаях развивались по-разному.

То, что гуся в «Каштанке» зовут «Иваном Ивановичем» (а у Гоголя Иван Иванович назван «гусаком»), можно было бы посчитать простым совпадением или единичным фактом, если бы не еще одно важное сближение. Главной причиной ссоры двух соседей было ружье. В чеховском рассказе ружья нет, зато есть вещь ему близкородственная – пистолет. Гусь Иван Иванович стрелял из пистолета, что для гусей, как ни смотри, вещь довольно редкая: «Гусь взял в клюв другую веревочку и потянул, отчего тотчас же раздался оглушительный выстрел». На фоне полного сходства имен и отчеств сравнение ружья с пистолетом, из которого стреляет гусь Иван Иванович, случайным уже не выглядит.

В обоих случаях гусь связан со смертью. У Гоголя она лишь упомянута: «Вдруг Иван Иванович вскрикнул и обомлел: ему показался мертвец (здесь и далее в цитатах курсив мой. – Л. К.); но скоро он пришел в себя, увидевши, что это был гусь, просунувший к нему свою шею». В чеховском рассказе гусь Иван Иванович умирает по-настоящему: «Хозяин пригнул его голову к блюдечку и окунул клюв в воду, но гусь не пил, еще шире растопырил крылья, и голова его так и осталась лежать в блюдечке». В первом случае показавшийся Ивану Ивановичу «мертвецом» гусь, «просовывает», то есть вытягивает шею, во втором, – шея действительно была вытянута (не случайно, Каштанке в этот момент показалось, что она когда-нибудь так же «неизвестно отчего закроет глаза» и «протянет лапы»). У Гоголя есть еще одно место, где гусь, стрельба и смерть соединяются вместе. Это происходит в тот момент, когда Иван Иванович пытается убедить Ивана Никифоровича продать ему ружье: «… когда же вы будете стрелять? Разве во втором пришествии. Вы, сколько я знаю и другие запомнят, ни одной еще качки не убили». Слово «качка» в тексте помечено звездочкой с авторским объяснением того, что это утка. И хотя утка – не гусь, ближе ничего не подберешь (так же, как и в разбиравшейся выше паре пистолет – ружье).

Добавим к сказанному еще одно сближение. В чеховском рассказе вскоре после стрельбы из пистолета появляется свинья, которая участвует в цирковом номере. В повести Гоголя также есть свинья: Иван Иванович предлагает ее соседу взамен ружья. Собственно, даже внешне они похожи. У Гоголя упомянута «бурая свинья», у Чехова – «черная». У Чехова – Хавронья и у Гоголя – Хавронья. У Чехова цирковая свинья Хавронья Ивановна научена разным цирковым трюкам, например «пирамиде». Но ведь и у Гоголя свинья совершает нечто такое, что тоже можно отнести к области дрессировки. Неожиданно вбежав в суд, свинья «схватила к удивлению присутствовавших, не пирог или хлебную корку, но прошение Ивана Никифоровича, которое лежало на конце стола, перевесившись листами вниз. Схвативши бумагу, бурая хавронья убежала так скоро, что ни один из приказных чиновников не мог догнать ее». В самом деле, поверить в то, что свинья могла совершить такой поступок без специальной натаски довольно трудно (а Гоголь ничего по этому поводу не сообщает). Остается лишь зафиксировать параллель и предположить, что «гусак» Иван Иванович, сделавшийся в чеховском рассказе настоящим гусем, потянул за собой и свинью Хавронью, которая из гоголевской «самоучки» превратилась в настоящую дрессированную свинью.

Общими для двух историй оказываются и упоминания о горохе, который, как ни крути, к нейтрально-универсальной топике отнести также довольно трудно. В чеховском рассказе это целый эпизод: «Каштанка принялась обнюхивать углы. В одном из углов стояло маленькое корытце, в котором она увидела моченый горох и размокшие ржаные корки. Она попробовала горох – невкусно, попробовала корки – и стала есть. Гусь (…) чтобы показать свое доверие, сам подошел к корыту и съел несколько горошинок».

У Гоголя тоже читаем про горох и также в связи с «гусаком» Иваном Ивановичем. Не желая менять ружье на свинью, Иван Никифорович произносит свою знаменитую фразу: «Ей-богу, Иван Иванович, с вами говорить нужно, гороху наевшись».

К теме еды/голода присоединяется и мотив битья, который вместе с ними образует конфигурацию, которая также не может быть признана случайной. Каштанка, пока она жила у столяра, бывала не только голодна, но и бита (она считала, что хозяева «имели право бить ее»). Ее первая еда у нового хозяина – это хлеб («Сначала он дал ей хлеба…»), а одна из ее первых мыслей – о том, что новый хозяин «дает много есть» и «ни разу не ударил ее». Затем, когда Каштанка знакомится с обитателями квартиры, связка хлеб-битье вновь дает о себе знать. Сначала – битье. «Кот еще сильнее выгнул спину, зашипел и ударил Каштанку лапой по голове». «… гусь подошел сзади и больно долбанул ее клювом в спину». А затем – как акт примирения – Каштанка и гусь Иван Иванович принимают участие в совместной трапезе. Каштанка ест хлеб из гусиного корытца («размокшие ржаные корки). А гусь съедает «несколько горошинок».

У Гоголя в сцене, где Иван Иванович разговаривает с голодной нищенкой, также соединились вместе линии голода, хлеба и битья. Иван Иванович спрашивает нищенку, не голодна ли она, на что та отвечает, что не ела уже три дня, что стоит и ждет милостыни – «не даст ли кто-нибудь на хлеб». «“Гм! что ж тебе разве хочется хлеба?” – обыкновенно спрашивал Иван Иванович. – “Как не хотеть! Голодна, как собака”. – “Гм! – отвечал обыкновенно Иван Иванович, – так тебе, может, и мяса хочется? (…) разве мясо лучше хлеба?” – “Где уж голодному разбирать. Все, что пожалуете, все хорошо”. При этом старуха обыкновенно протягивала руку. – “Ну, ступай же с Богом, – говорил Иван Иванович. – Чего ж ты стоишь? Ведь я тебя не бью”».

«Голодна, как собака» – разумеется, выражение универсальное, однако в контексте нашего рассмотрения, где сравниваются голодная женщина и настоящая голодная собака, оно приобретает неожиданную конкретность. Что же касается самой схемы разговора Ивана Ивановича с нищенкой, то она оказывается своего рода матрицей, отправным пунктом для той сцены, где в чеховском рассказе новый хозяин впервые кормит Каштанку. Гоголевский Иван Иванович сначала упомянул хлеб, а затем мясо. Чеховский дрессировщик кормит собаку в том же порядке: «Сначала он дал ей хлеба и зеленую корочку сыра, потом кусочек мяса». Затем последовательность хлеб-мясо повторяется еще раз; сначала новый хозяин дает собаке «пол-пирожка», то есть все тот же хлеб, а затем «куриные кости», то есть пищу, относящуюся к рубрике мяса. В гоголевской истории после упоминаний о хлебе и мясе нищенка говорит: «Где уж голодному разбирать». У Чехова, после упоминаний о хлебе и мясе, сказано, что Каштанка «с голодухи все это съела так быстро, что не успела разобрать вкуса». Как видим схема события и лексика в обоих случаях практически одна и та же. Разница лишь в том, что в одном случае хлеб и мясо были съедены, а в другом нет.

Беседа Ивана Ивановича с нищенкой показывает, как он умеет построить свою речь и, вообще, как он любит поговорить: после окончания церковной службы Иван Иванович произносил подобные речи по многу раз («никак не утерпит, чтобы не обойти всех нищих»; значит, поговорить с каждым). И далее у Гоголя: «Иван Иванович (то есть, “гусак”. – Л. К.) имеет необыкновенный дар говорить чрезвычайно приятно. Господи, как он говорит! Это ощущение можно сравнить только с тем, когда у вас ищут в голове или потихоньку проводят пальцем по вашей пятке. Слушаешь, слушаешь – и голову повесишь. Приятно! Чрезвычайно приятно!».

У Чехова в «Каштанке» настоящий гусь Иван Иванович отличается теми же качествами. Перед тем как совершить с Каштанкой совместную примирительную трапезу, гусь произнес речь. «Гусь, вытягивая шею и топчась на одном месте, продолжал говорить о чем-то быстро и горячо. По-видимому, это был очень умный гусь; после каждой длинной тирады он всякий раз удивленно пятился назад и делал вид, что восхищается своею речью». Здесь, помимо общего сходства, состоящего в способности к красноречию, есть одна деталь, на которую только тогда и обратишь внимание, когда займешься подобного рода детальным сравнением. В обоих случаях после окончания изложения главной мысли появляется одно и то же, хотя и по-разному представленное, слово. У Гоголя упомянута «пятка» (говорит так приятно, как будто проводит «пальцем по вашей пятке»), у Чехова сказано, что после окончания каждой тирады гусь «пятился назад». Можно, конечно, не обращать внимания на подобные мелочи, однако, как выясняется, именно в микроанализе текста нередко можно заметить то, что имеет отношение не только к соответствующему ему уровню крохотных деталей, но и к тексту как целому.

И, наконец, еще одно сопоставление. В «Каштанке» это сцена, где мальчик дает собаке проглотить привязанный за нитку кусочек мяса, а затем выдергивает его обратно. Эта сцена в рассказе как-то особенно выделяется и воздействует на читателя почти физиологическим образом, так, что даже спустя много лет и забыв многие детали он помнит именно это место.

Нечто похожее есть и в гоголевской повести, а именно в сцене, где происходит уже приводившийся выше разговор Ивана Ивановича с нищенкой. Хотя ситуация здесь иная, поскольку это слова, а не физические действия, все же данный диалог стоит выделить особо. По степени жестокости и изощренности происходящего ничего похожего мы в гоголевской повести больше не найдем.

Сравнившая себя с голодной собакой нищенка испытывает нечто похожее на то, что чувствовала собака в чеховском рассказе. Сама форма события, его организация здесь та же самая; разница лишь в том, что все происходит не на самом деле, а на словах: «…что же, тебе разве хочется хлеба?», и затем через некоторое время: «…так тебе, может, и мяса хочется?». Иван Иванович как будто дает несчастной женщине почувствовать вкус еды, проглотить ее, а затем выдергивает эту еду обратно. Нищенка как будто верит, что хлеб и мясо вполне реальны, что она вот-вот получит их из рук Ивана Ивановича, поэтому она сама протягивает ему руку, со словами: «Да все, что милость ваша даст, всем буду довольна». И хотя никакого хлеба и, тем более мяса, у Ивана Ивановича с собой нет (что он может дать, так это денег), иллюзия предлагаемой и отбираемой еды создается сильная.

Само собой, если бы мы не занимались последовательным сопоставлением гоголевской повести и чеховского рассказа, то говорить об этом не было бы никакой причины. Однако, поскольку сравнение показывает, что в некоторых и притом существенных моментах эти истории сходятся, постольку и предлагаемое истолкование эпизода с Каштанкой имеет право на существование. Если уж держаться версии о том, что гоголевская повесть каким-то образом «вела» или «держала» автора «Каштанки», то мимо такого мощного и онтологически насыщенного эпизода, как разговор Ивана Ивановича с нищенкой, Чехов пройти не мог.

* * *

Возможно, в тексте «Каштанки» есть и другие, менее заметные сближения с гоголевской повестью. Например, первые слова «Каштанки» – это, по сути, описание собачьей шкуры («молодая рыжая собака»), а первые слова гоголевской повести – описание шкуры бараньей («Славная бекеша (…) А какие смушки!»). Можно обратить внимание и на то, что увлечение гоголевского Ивана Ивановича напоминает о ремесле первого хозяина Каштанки. И хотя Иван Иванович профессиональным столяром, как чеховский герой, конечно, не был, при этом он, как оказывается, «очень искусно, не хуже токаря, умеет выделывать разные вещи из дерева». Как видим, в обоих случаях речь идет о дереве и тонкой работе (вспомним, как столяр из «Каштанки» противопоставлял себя плотнику).

В сопоставлениях подобного рода не нужно искать однозначных соответствий между текстами. Здесь важна не точная привязка какой-либо темы, детали или признака к определенному персонажу, а сам набор тем, деталей и признаков, который может свободно распределяться между разными персонажами, согласуясь лишь со стихией авторского, не поддающегося точному учету ассоциативного потока. Другое дело, что означенный набор деталей должен быть выразительным и достаточно специфичным для того, чтобы не попасть в разряд «общих» мест или тем, которые при желании можно найти где угодно.

Так или иначе, можно сказать, что гоголевская повесть оставила в «Каштанке» весьма заметный след, объяснить который только лишь случайностью возможным никак не представляется. У Гоголя в его повести главная мысль – о принципиальной невозможности вернуться к старой жизни, к прежнему порядку. Эта мысль подчеркнута, прежде всего, длительностью происходящего: многие годы прежние друзья проводят в тяжбе друг против друга. У Чехова в «Каштанке» – на первом месте мысль об эфемерности, неподлинности новой жизни. В финале Каштанка возвращается к своим прежним хозяевам, вспоминая свое пребывание у дрессировщика как «дурной сон». Можно предположить, что для Чехова, писавшего «Каштанку» как историю, в которой все возвращается на «круги своя», гоголевская повесть о невозможности возвращения к прежнему порядку стала своего рода отправным пунктом (оба текста в этом смысле противостоят друг другу, как полюса единой темы возврата-невозврата). Если это так, то становится до некоторой степени объяснимым присутствие в «Каштанке» тех элементов, которые попали в нее из гоголевской повести. Общая, хотя и повернутая в противоположную сторону, тема потянула за собой и некоторые фактические детали, которые, перейдя в новый текст, сложились в новую символическую конфигурацию, стали своего рода подсобным материалом для решения сходной – в оговоренном выше смысле слова – задачи.

Примечательно и то, как преобразуются в «Каштанке» исходные (если предположить, что это так) элементы гоголевской повести. «Гусак» облекается плотью и становится настоящем гусем по имени «Иван Иванович». Гоголевскому персонажу гусь лишь представляется мертвецом, в «Каштанке» – умирает по-настоящему. Молчащее уже много лет ружье, став цирковым пистолетом, оглушительно стреляет. Горох из присказки Ивана Ивановича («С вами можно говорить, только гороху наевшись») становится настоящим горохом в гусином корытце. То же самое происходит с мясом и хлебом: у Гоголя это только слова, которыми Иван Иванович мучит голодную нищенку, у Чехова же мясо и хлеб настоящие, подобно тому, как вполне реальны мучения собаки, которой дают проглотить кусочек мяса, а затем вытаскивают его обратно. Иначе говоря, в «Каштанке» овеществилось, материализовалось то, что в гоголевской повести имело характер условно-метафорический. Что же касается «элементов» исходного текста, то они, не потеряв свой определенности, составили новую смысловую конфигурацию.