Текст книги "Вор"

Несмотря на усталость и разочарованье, – пока новыми набросками не набухли записные тетради, – сочинитель испытывал недолговременное, почти блаженное состояние пустоты… если бы не заключительная одна, нежелательная теперь встреча. Когда с лестницы прозвучали пять, по числу квартирантов, условленных звонков, Фирсов поднялся с сердцебиеньем ненависти и, зная все наперед, сперва рванулся было убрать с печурки таз с мыльной водой, но раздумал и продолжал стоять с опущенными руками. Посасывая проколотый палец, с полотенцем на мокрой голове, жена пошла отпирать и вскоре воротилась с видом, не предвещавшим ничего доброго.

– Там к тебе эта, твоя притащилась… – прошелестела она, скрываясь за ширмой.

Праздничная и яркая, почти неприличная для коммунальной квартиры, Доломанова стояла на пороге, распространяя вокруг себя знакомые шорохи, отсвет тревоги, запах неуловимых духов.

– Боже, что это так жутко гудит у тебя, Федор Федорыч, словно поддувало в аду? – спросила она раньше приветствия, вслушиваясь в шум за спиной. Фирсов развел руками.

– Так сказать, прибой текущей жизни, сударыня: примуса на кухне, пять штук. Как правило, мы избавляем наших персонажей и читателей от этих… ну, от временных неудобств настоящего, что ли!

Она вспомнила фразу из разносной статьи о нем, усмехнулась, вошла, властно прикрыв дверь, потому что из коридора уже заглядывали жильцы на необыкновенную гостью.

– Едва нашла тебя, Фирсов, и то через адресный стол. Ты, кажется, не очень рад мне, но я и сама тороплюсь… даже раздеваться не стану. – Впрочем, она приспустила с плеч шубку дорогого черного меха и с любопытством огляделась. – Никогда не видала, как писатели живут… Ты здесь и творишь, Федор Федорыч?

Тот сделал вид, что не заметил неприятно резанувшего его слова.

– Да, вот он я и вот мое болото, – подтвердил он, выходя из-за стола придвинуть стул гостье и, вернувшись, пошел напрямки для сокращения разговора. – Напротив, я крайне рад вам, Мария Федоровна, хотя, признаться, успел уже порядком поотдалиться от злополучной прежней темки.

– Хорошо, что хоть на собственных ногах стоишь… после всего этого, – посмеялась гостья, имея в виду причиненные повестью сочинительские неприятности.

– Да, я привычный, – сухо сказал Фирсов. – Ну, что у вас там новенького, на дне?

– Так ведь тебе лучше знать, ты же автор! Вот про Манюкина… еще помнишь такого? Вчера на рынке булочку у торговки украсть пытался, побежал, рухнул на моих глазах и не поднялся более. И я в числе прочих смотрела, как рябая бабища имущество свое назад отбирала из коченеющей руки… Да еще, не знаю, верно ли, слух дошел, будто Чикилев добрался наконец до гуталинового короля: так налогом обложил, что всей мировой ваксы на уплату не хватит…

– Ну, это, безусловно, злонамеренная сплетня подполья, – не поддержал Фирсов. – Повторять не советую…

– Кстати, только сейчас узнала, что Баташиха женила на себе анархиста своего, в хозяйство пристроила!.. Это с твоего ведома? – и зло помолчала. – У певицы твоей, я слышала, что-то преждевременное случилось, после чего управдома своего бросила и в пивную вернулась: этого и надо было ждать. Большим успехом пользуется… правда, больше про бюрократов поет теперь да про запущенный ремонт крыш, но изредка, по требованию публики, как рванет что-нибудь из прежнего репертуара… то бабенки вроде меня, падшие, слушают да слезами заливаются. Я под вечерок как-то забежала мимоходом…

– …но, вопреки надеждам, Мити не оказалось на месте? – слегка оживился Фирсов.

Ее лицо потемнело, праздничные краски сбежали с нее.

– Ты ужасно прозорливый и неприятный стал, Федор Федорыч. Ничего от тебя утаить нельзя!.. кстати, почему никогда не забежишь ко мне, как прежде, запросто? Забежал бы!

Откровенным, вслух и при жене, приглашеньем она мстила Фирсову за высказанную ей в лицо догадку.

– Да все некогда как-то, Марья Федоровна, – с равнодушным видом протянул Фирсов, не без мольбы кивнув на ширму.

– Нет, ты не стесняйся, Федя, ты сбегай к ней на полчасика, когда тебе потребуется… – тотчас напряженным тоном откликнулась из-за ширмы жена. – Правда, дольше сумерек, говорят, опасно в их районе задерживаться!..

Приходилось наспех спасать положение.

– Выходи познакомиться, Катя… – процедил сквозь зубы муж. – Тут у меня одна героиня моя бывшая сидит… с интереснейшей биографией товарищ!

– Спасибо, я уже читала, – сказала жена. – Скажи ей, что я штопаю твое пальто. Кроме того, я только что мыла голову и вдобавок беременна.

Наступила пауза естественного замешательства, после которой обстоятельства разместились в новом и прочном порядке.

– Пожалуйста, передай и ей, Федя, что мне очень жаль. У нее такое милое, хотя с непривычки несколько своеобразное лицо, – невозмутимо отвечала Доломанова. – Тем более приходи как-нибудь, раз тебе позволено. Ведь я после Митина ухода совсем вольная стала… мог бы и пожить с недельку у меня!

– А что? местечко в Донькиной кабине освободилось? – не на шутку обозлился Фирсов. – Видать, лестно вам, Мария Федоровна, чтобы всегда при особе вашей козлы финикийские бодались?

Она не обиделась, закурила, улыбнулась.

– Я же прогнала его начисто, Доньку… ты не знал? Слезливый на поверку оказался… в тот раз растерзанный из лесу вернулся, все в ногах катался: «Маруся, они меня убить хотели!» Сам же, подлец, умереть за меня просился, а как дозволила, то и на попятный…

– Не вы ли ему талон-то в сундучок пристроили? – вскользь поинтересовался Фирсов.

– Какой это? – нахмурилась та.

– А тот самый, на смерть талон! – подмигнул Фирсов, и потом прорвалась скопившаяся горечь. – Мне лишь недавно приоткрылось, что и тогда, у Артемьевых-то ворот, когда я вас на трон возводил, вы меня одной рукою обняли, а другою чудовище свое полосовали… все ножом его, ножом!

Доломанова даже не моргнула в ответ, только плечи чуть расправились да кривая усмешка скользнула по губам. И вдруг что-то тайное, подлое, пятнистое, о чем всегда так страстно забыть хотелось Фирсову, все сильнее стало проступать в этой женщине: верно, несмываемые следы Агеевых прикосновений. И вот перед ним сидела иная, бывалая и грешная, с таким каторжным адом в душе Манька Вьюга, что и лучику давнего кудемского полдня не под силу стало пробиться сквозь непогоду ее опустошенных глаз.

– Что ж, кто в метель из дому выходит, завсегда рискует с дороги сбиться. Да уж и ты – писал бы лучше свои книжки, не встревал куда не следует! – с неожиданной хрипотцой и как бы сверху посоветовала она. – Ишь ты, Доньку пожалел… а меня, меня кто приголубит? Ты вот что, Федя: больше под ноги себе гляди да по сторонам не озирайся. И жена меньше плакать станет, и сам поправишься. А то вон бородищей зарос и черный, ровно в смоле тебя варили… Так не соберешься, значит, встряхнуться-то? Ко мне ведь и попозже можно, на ночь я подолгу читаю в постели, бессонница… А уж я бы тебя уважила, Федор Федорыч!

– Вряд ли когда-нибудь соберусь к вам, милая Маруся… – тоже сквозь зубы и поднимаясь процедил Фирсов.

Она наградила его долгим и пристальным взглядом.

– Отказываешься?.. то-то. Значит, крепко за тебя молилась мать твоя покойная. Помнишь ту грозу, – как обедня, когда на коленках-то предо мною ползал? – с сипловатым смешком и чуть понизив голос напомнила гостья. – Шибко тебе пошалить со мной хотелось, а я тебя отшила… помнишь? А ведь сам же болезнь мне придумал, от Агея, страшнее нет… Ты Мите отместить хотел за его жестокость, чтоб видел и терзался… да разве поймут они наши с тобою тонкости! В ту пору давно уже синим огоньком горела я, и ой как больно ты об меня обжегся бы, кабы я тебя, сочинителя моего, не поберегла! – зловеще погрозилась Вьюга, кидая под стул окурок. – Ладно, хватит, ухажер, погляделись напоследок… прощай! Проводи до ворот, что ли…

За ширмой упало и множественно раскатилось что-то досадное, с иголками и пуговицами, звонкое и рассыпчатое: жена заявляла о своем присутствии.

– Чего ж ты так гостью отпускаешь, Федор, у нас там, в шкафчике, водка есть… – произнес из-за ширмы чуть дрожащий голос жены.

Вьюга молча взялась за скобку, и вдруг Фирсов решился в самом деле проводить ее до подъезда – и не только затем, чтобы смягчить немножко выпад жены. Не произнося ни единого слова, они спустились по лестнице.

Погожий часок выдался на улице. Сверкала и брызгалась на солнце оттепель, воробьи и ребята галдели на застекленевшем мартовском снегу. После домашнего кухонного смрада приятно познабливало на свежем воздухе.

Фирсов поднял воротник пиджака.

– О ком задумался?.. видать, новая подружка у сочинителя завелась? – заметив измазанный чернилами палец, ревниво спросила Вьюга. – Ну-ка, подразни, кто такая?

Натягивая тугую длинную перчатку, она медлила с уходом, но Фирсову не хотелось раскрывать перед такою свою новую привязанность… да и рановато было, потому что из мглы тревожного предчувствия лишь начинали сгущаться размытые пока профили, обстоятельства и речи.

– Так, поповна одна… – лишь бы отделаться, буркнул Фирсов.

Кажется, она поверила.

– Тоже ненадолго! Я всегда говорила, что ветреный вы народ, писатели, ненадежный…

Подобно Векшину, она круто повернулась и, не простясь, медленно, но все быстрее пошла прочь. С раздвоенным чувством сочинитель проводил ее глазами до угла и вдруг, как ей исчезнуть, шагнул вослед раз и другой со странным и тоскливым сожаленьем – то ли удостовериться в чем-то, то ли запомнить ноздрями навеки ее пропадающие духи… Но уже ничего больше не содержалось во встречном ветерке, кроме того молодящего и напрасного, чем пахнет всякая оттепель.

1927, 1959, 1982

Примечания

Роман «Вор» был впервые опубликован в 1927 году в журнале «Красная новь», № 1–7. Одновременно печатались отрывки из романа: «Шалман Артемия Корынца» – журн. «Народный учитель», 1927, № 2; «Конец циркачки» – газ. «Заря Востока», Тифлис, 1927, 30 апреля; «Циркачка» – «Красная нива», 1927, № 10.

Если учитывать обычно долговременный процесс вызревания сюжета, то у Леонова ушло на написание романа вместе с подготовительными набросками более двух лет. Однако с самого начала замысел романа был значительно шире, чем диктовался материалом столичного «дна». В ходе работы над «Вором» Леонову приходилось прерывать ее: в октябре 1925 года К. С. Станиславский обращается к нему с просьбой написать пьесу для МХАТа, и с начала ноября по 1 декабря писатель работает над первой редакцией драмы «Унтиловск» (по одноименной неопубликованной повести); в декабре того же года по предложению 3-й студии МХАТа (в дальнейшем театр им. Вахтангова) он начинает работу над пьесой «Барсуки» (по мотивам романа), которую заканчивает 14 января 1926 года. Затем Леонов возвращается к роману «Вор». К апрелю 1926 года была написана первая часть романа, в июле – вторая, а 18 октября закончена первая журнальная редакция романа. 22 марта 1927 года Леонов завершает подготовку романа «Вор» для отдельного издания.

Уместно в этом издании разобрать приблизительное происхождение темы и суть романа, которой руководствовался автор и которая показательно ускользала от критики.

Обратившись к пестрому и экзотическому материалу московского «дна», Леонов не намеревался просто «отразить» колоритный мир «бывших» людей, раздавленных нэпом, или, подобно некоторым современным ему писателям, сиюминутно откликнуться на «больные» вопросы дня. «Воровской» мир и его типажи привлекали Леонова лишь как гибкий материал литературы, легко поддающийся любой сюжетной формовке. Не так ли и в ранних вещах он использовал мотивы «нечистой силы», «чертовщины» в качестве удобного материала, представляющего безграничные возможности для того, чтобы распространить тему в глубину, за рубежи очевидности.

Существует художественная проза различной ориентации. Есть проза стиля, фразы, метафоры, преимущественной внешней изобразительности, описаний. Леонов пишет символами. С помощью слова он постоянно ищет возможности найти простор для устремления к отвлеченности, отжать факты живой жизни до степени концентрации готовых усложненных мыслительных блоков. Таково имеющее очень важное идейное значение сказание о Калафате в «Барсуках»; в «Воре» это рассказанная Пчховым история изгнания Адама и Евы из рая и попытки вернуться туда «другой дорогой» под водительством соблазнителя, сменившего змеиную кожу на партикулярное платье.

В намерении выявить во всей сложности «потайные корни человека» и заодно показать творческую лабораторию прозы Леонов в «Воре» строит «роман в романе», вводя фигуру литератора Фирсова, который является не только (как позднее выразился автор о своем литературном ремесле) «следователем по особо важным делам человечества», посланным писателем на место происшествия, но, втянутый водоворотом событий, становится непосредственным их участником. Герой Гражданской войны Митька Векшин, ставший королем воров, и его Благуша для Фирсова лишь проверочный материал, средство для проникновения в мерцающую своей тайной (или даже тайнами) биографическую сущность, надежно скрытую за покровами обыденности, «…просто требовалась достаточно прочная болванка, – рассуждает Фирсов, – для примерки некоторых моих… раздумий о культуре, о человеческой начинке, мало ли о чем». В этом ускользающая от поверхностного прочтения «сверхзадача» романа, для разрешения которой Фирсовым (и Леоновым) приведена в движение целая система масок.

По словам исследователя из ГДР Р. Опитца, «нежелание Леонида Леонова заниматься описательством мира, его стремление проникнуть в “тайны” человеческой жизни, исследовать человеческую “начинку”, те “новые силовые линии”, по которым перемещалось после революции людское вещество, заставляют его не верить слепо фактам, меньше интересоваться делами людей, больше – внутренними побуждениями к ним. Пчхову, говорится в романе, не хотелось знать подробности “о последних векшинских злоключениях”, “его занимал лишь смысл проделанного Векшиным зигзага”. Леонов и Фирсов вместе с ним стремятся проникать в глубь этих побуждений, их изменений за годы революции и тем самым в их будущее» (Р. Опитц. Философские аспекты романа «Вор». – «Мировое значение творчества Леонида Леонова», сб. статей. М., 1981, с. 181).

Жизнь, взлет, падение и развенчание Митьки Векшина становятся для Леонова источником глубоких философских обобщений. Сгусток проблем: гуманизм современности и зачастую мнимая ее человечность, овладение культурой, пробуждение национального самосознания, мера добра и зла и ответственность за содеянное, расплата за него – все это воплощается в «постоянном взмучивании сюжета» и расщеплении «ядра» личности. В этой первой редакции романа Леонов превосходно рисует духовную ограниченность Митьки Векшина. В конце 40-х годов, в беседе с В. Ковалевым писатель уточняет некоторые аспекты в понимания этого ключевого образа: «Мне иногда говорили: почему я не показал, как Митька становится хорошим? – вспоминал он в рамках первой, романтической, версии романа. – Но я не мог заменять правду вымыслом, льстить таким, как Митька. Что могли они, люди вроде Векшина, сделать в короткий срок? Упрекая меня в том, что я таким показал Митьку… забывали, что Векшины снова должны появиться, дать о себе знать (Черимов в “Скутаревском”)» (В. Ковалев. Творчество Леонида Леонова. М. – Л., 1962, с. 236). И дальше: «В «Воре» мне хотелось сказать, что некоторым участникам борьбы за новый строй еще недоставало морально-культурных накоплений. Это достигается не за одну пятилетку» (там же, с. 236). «Но я, – прибавлял Леонов, – неясно выразил основное стремление героя… Поэтому замысел романа не был понят читателем и критикой» (там же, с. 237).

Общий смысл исканий Леонова был не в пример шире самых живописных подробностей нэпа, занимавших автора лишь попутно, как попавший под руку криминальный строительный материал времени. «Вор» не просто «уголовный роман» с присущим ему обилием криминальных ситуаций, увлекательностью фабулы и колоритностью персонажей, вроде отменного фармазона и мастера поездухи Василия Васильевича Панамы или знаменитого шнифера Федора Щекутина. Маски, выглядящие поначалу как карточные персонажи из воровской крапленой колоды, внезапно преображаются в многозначные символы, таящие в себе зловещий или трагический смысл. Таким образом, Митька Векшин (как и подданные его блатного «королевства») интересен Леонову тем и постольку, поскольку он лишен «орнаментума», что это вполне «голый человек», с которого снят декор благополучия. (Этот прием несколько в ином качестве автор повторит в одном из своих последующих романов.) «Голый исчезает из обихода, – рассуждает в романе Фирсов, – вот и приходится в поисках его опускаться на самое дно».

Однако прежде, чем обратиться к «прочтению» образа Митьки Векшина и всего романа в окончательном варианте, уместно коротко напомнить, как встретила роман критика.

Не только злободневность житейской канвы «Вора», не только острота поставленных в нем социальных и эстетических проблем, но еще и почти полемическое несовпадение изображенного в романе с привычным, шаблонным представлением о жизни той поры вызвали многочисленные критические отклики, диспуты, полемику, огромный читательский интерес. В условиях литературной групповой борьбы (РАПП, ЛЕФ, «Перевал» и т. д.) с особой очевидностью проявилась узость субъективистских мерок, прилагаемых к необычному произведению в надежде перекроить его «под себя» или, по крайней мере, обличить автора за несовпадение его взглядов с собственными групповыми догмами. Сам Леонов так сказал об этом три года спустя после выхода романа: «При поверхностном рассмотрении может показаться, что “Вор” выпадает из общего комплекса волнующих меня сейчас проблем и оказывается в стороне. Но это не так. Я самомнением не страдаю, и смешно бывает говорить, что писателя не поняли. Но с “Вором” такое именно недоразумение произошло. Он, по-моему, превратился в скандал в благородном семействе» («Литературная газета», 1930, 24 сентября).

Критические отклики на роман появились, когда «Вор» еще полностью не был опубликован в «Красной нови». Одним из первых с развернутой, программной статьей «Проблема живого человека в современной литературе и «Вор» Леонида Леонова» выступил критик и теоретик РАПП В. Ермилов. Он высоко оценил первую часть романа: “Вор” в фокусе читательского внимания, потому что он волнует как надежда на осуществление читательских чаяний. «Вор» не где-то на гранях литературы, он движется не по боковым ее линиям. «Вор» – в том центральном, узловом пункте, куда, как в Рим, ведут все дороги, где перекрещиваются все вопросы, задачи, стоящие перед современной литературой. Таким узловым пунктом является проблема живого человека в литературе – того реального, с плотью и кровью, с грузом тысячелетних страданий, с сомнениями и муками, с бешеным стремлением к счастью, живого человека, начавшего жить на перекрестке двух эпох, принесшего в новую эпоху вековое наследие отцов, дедов и прадедов, часто не выдерживающего перенагрузки эпохи, – того живого человека, которого пытается показать в своем романе Леонид Леонов» («На литературном посту», 1927, № 5–6, с. 65). Отдавая должное подлинному драматизму судьбы Дмитрия Векшина, критик, однако, возражает против обобщенного, расширительного толкования этого образа и упрекает Леонова в том, что в романе Векшину не противопоставлено подлинно положительное начало.

Развернутая высокая оценка романа, верность многих наблюдений над его героями и ситуациями – все это в статье В. Ермилова соседствовало, однако, с догматической рапповской концепцией «живого человека в литературе», по которой персонажам должны быть присущи обязательные «противоречия», груз «прошлого», единство «личности» и «мира» в духе вульгарно понимаемого «материалистического монизма».

Несоответствие образа Векшина в «Воре» рапповским нормативам подчеркивал, в частности, А. Лежнев, теоретик группы «Перевал», подробно разобравший драму леоновского героя. «Намерение автора пробивается довольно отчетливо, – писал он, – это стремление показать “большого” человека, запутавшегося в противоречиях эпохи. Леонов указывает и на причину, по которой его большой человек запутался: недостаток культуры. Даже в такой трактовке в “Воре” – мало похожего на то, что нашел в нем Ермилов. Но мы никак не можем признать в Мите Векшине большого человека. Мы вглядываемся в его лицо, сведенное судорогой вечного патетического страдания, и перед нами встают черты хорошо нам знакомого по прежним вещам “мелкого человека”, этого центрального образа леоновского творчества. В Мите говорят все старые голоса: от Бурыги и Егорушки до Лихарева. Он надломлен, он надорван, и его надрыв отдает достоевщиной и психопатологией, он занят устроением своего душевного хозяйства, он замкнут в себе, он корчится под колесами истории. И мы должны верить, что этот человек, загнанный во мрак душевного подполья, и есть тот “живой”, “новый” и проч., и проч. человек, которого ищет наша литература!» (А. Лежнев. Разговор в сердцах. М., «Федерация», 1930, с. 147–148).

Упрек в надломленности, якобы присущей переживаниям Векшина и других персонажей «Вора», прозвучавший в статье А. Лежнева, повторялся и неоправданно ширился в разгоревшейся вокруг романа дискуссии. Критика не стеснялась в безапелляционных оценках и приговорах. Особой несдержанностью тона отличалась рапповская и лефовская периодика. В нигилистическом отрицании леоновского романа сошлись обычно враждебные и непримиримые представители крайних «левых» групп.

Очень упрощенное толкование получил в критике вопрос о роли психологического анализа в романе «Вор» и о художественном соотношении Леонова и Достоевского. Отвечая в 1930 году на вопрос журналиста: «Но не кажется ли вам, что упреки, сделанные в отношения “Вора”, были основательны и что тогда (т. е. в пору написания романа. – О. М.) над вами довлели еще традиционные психологические приемы и влияние Достоевского?», Леонов заметил: «Вопрос психологического анализа – вопрос очень сложный. Я лично думаю, что нельзя заменить психологию рефлексологией. Пока будет жив человек, он будет как-то по-своему, индивидуально переживать, чувствовать, ощущать. Анализ этих переживаний для писателя не только закономерен, но необходим. Он дает ему ключ для понимания человеческой сущности» («Литературная газета», 1930, 24 сентября).

Совершенно по-иному, чем во многих откликах текущей критики, воспринял роман Леонова Максим Горький, в том числе и проблему психологической стихии, которую связывали с традицией Достоевского. Горький увидел в «Воре» «оригинально построенный роман, где люди даны хотя в освещении Достоевского, но поразительно живо и в отношениях крайне сложных» (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 30, с. 91).

М. Горький особенно высоко оценил художественное мастерство писателя в романе «Вор», архитектонику произведения, оригинальность его композиции и виртуозность языка и стиля. «В романе “Вор”, – писал Горький о Леонове, – он совершенно неоспоримо обнаружил, что языковое богатство его удивительно; он уже дал целый ряд своих, очень метких слов, не говоря о том, что построение его романа изумляет своей трудной и затейливой конструкцией. Мне кажется, что Леонов – человек какой-то “своей песни”, очень оригинальной, он только что начал петь ее, и ему не может помешать ни Достоевский, ни кто иной» (там же, т. 24, с. 491).

Вслед за появлением романа «Вор» в «Красной нови» вышло его отдельное издание (М. – Л., Госиздат, 1928), а затем роман переиздавался четыре раза (последнее издание старой редакции «Вора» вышло в 1936 году).

Несмотря на бесспорный успех романа, несмотря на отзывы Горького, писавшего о «Воре» и Ромену Роллану, и Стефану Цвейгу, несмотря на то, что роман, как видно, имел определенный – и очень высокий – литературный успех, Леонов через тридцать лет сел за стол и основательно переделал произведение. Летом 1957 года он приступает к переработке «Вора»; новая, вторая редакция завершена лишь в середине 1959 года. В беседе с корреспондентом «Вечерней Москвы» Леонов сообщил: «В собрание моих сочинений не вошло одно из ранних произведений – роман “Вор”, рисующий некоторые явления нэпа. Я всегда помнил о стилевых недостатках и промахах этого романа, который был начат 34 года назад… Мне захотелось уточнить, углубить идею и действие произведения, не нарушая притом его сюжетной канвы.

Сделать это оказалось трудно. Я думал управиться с этим делом в три недели, а вот сижу над ним уже больше года: фактически потребовалось многое переписать и написать заново. То обстоятельство, что один из персонажей романа является литератором, позволит мне теперь показать писательскую лабораторию на более расширенном опыте, – пишу-то я уже скоро сорок лет.

Может быть, и не удастся сохранить в романе молодую наивность той давней поры… Зато, мне хочется надеяться, роман приобретет некоторые новые качества, которых у него не было в первой редакции» (Я. Чернов. Талант на всю жизнь. В гостях у Леонида Леонова. – «Вечерняя Москва», 1958, 4 октября).

В содержательных работах, посвященных новой редакции «Вора», в критике и литературоведении отмечались существенные различия в общей концепции произведения и идейно-художественном содержании главных образов (статья В. Ковалева в 9-м томе «Вопросов советской литературы», 1961; предисловие Е. Стариковой к Собр. соч. Леонова в 9-ти томах, М., 1961, и др.). Упоминалось, что в работе над романом автор существенно переосмыслил его главных героев, и прежде всего Дмитрия Векшина, в характеристике которого на первый план выдвигается проблема виновности героя-индивидуалиста перед людьми и человеческой личностью. Что иную акцентировку получают и другие персонажи, в частности, лишается своего исторического права на могущество и силу Николка Заварихин, в его характере явственно проступают черты ущербности, низкой корысти и бесчеловечности. Что углубляется образ Чикилева, обретая еще большую заостренность воинствующего мещанина, враждебного искусству, духовности, человечности. Многочисленные развернутые картины и эпизоды появляются на месте едва намеченных, эскизных зарисовок, исчезает романтическая приподнятость слога, строже, глубже становится реалистический рисунок произведения.

«Автор с пером в руке перечитал книгу, написанную свыше тридцати лет назад, – заметил сам Леонов в предуведомлении читателю к новой редакции. – Вмешаться в произведение такой давности не легче, чем вторично вступить в один и тот же ручей. Тем не менее можно пройти по его обмелевшему руслу, слушая скрежет гальки под ногами и без опаски заглядывая в омуты, откуда ушла вода».

Только по завершении этой работы вспомнился ему затерявшийся в памяти, давний, еще в Сорренто, разговор с Алексеем Максимовичем. О нем мимоходом поведал Леонов автору этих строк. «Интересный может быть оборот, – однажды после долгой беседы о романе сказал Горький. – А что, если много лет спустя, вечерком в прогулке по городу писатель встречает вдруг свой любимый некогда персонаж. Обрадовались встрече, спустились в трактир либо какой-то еще ночной погребок. Долго сидели в уплотненной беседе о самом главном на свете… И поближе к утру разочарованный автор убил своего героя пивной кружкой в висок…» Этот фантастический рассказ невольно бросает новый отблеск на историю романа, возвращая нас к мечтаниям в «Воре» писателя Фирсова: «Вот и охота мне взять одного (человека, персонажа. – О. М.) на пробу, да и посравнить годков через тридцать – сколько и какого нарастит на себе нового-то орнаментума». Что же за «новый орнаментум» обозначился в Дмитрии Векшине при встрече с ним автора через тридцать лет?

Как-то, говоря о «Воре» и останавливаясь на правомерности других трактовок, наличии собственного заблуждения, Леонов бегло обозначил еще одну линию романа, обычно ускользающую даже от профессионального читателя. Главное различие обеих редакций, по его мнению, базировалось на стремлении автора взять лупу и поднести ее к темным и непроясненным узлам «Вора», чтобы раскрыть молекулярное строение ключевых эпизодов.

Хотя в первой редакции были показаны причины векшинской поломки, что достаточно внятно объяснено в эпизоде, когда он впервые был беспробудно пьян, тот Митя Векшин еще не Митька. «Вся пивная, сколько их там было, в одном полусознательном рывке» бросилась поднимать соскользнувшую со стола шляпу. В последней редакции «Вора» с Векшина окончательно слетает романтический ореол короля и он оказывается обыкновенным для уголовного мира паханом или бугром. Все последующие варианты судьбы Митьки лежат уже на совести фантазера Фирсова.

Векшин развенчивается в нескольких узловых эпизодах романа, где последнюю точку ставит Санька Велосипед неудачным выстрелом в бывшего своего кумира. «Ведь вот ты какой, Митька, – рассуждает в романе бывшая Маша Доломанова, а ныне “подруга” звероподобного Агея Манька Вьюга, – хуже смерти человеку причинишь и не заметишь. Ступил ему на сердце и прошел дальше по текущим делам». Не так ли «ступил на сердце» самой Маше некогда Векшин, назначив девушке конспиративное свидание, а затем позабыв о нем под предлогом эпохальных дел и тем самым предав ее в лапы Агея? И вот Маша сгнивает от дурной болезни на глазах у Митьки, а он так и не понимает до конца, что же он наделал с нею.

В тяжбе с высшими принципами и силами добра Векшин проявляет своеобразную щепетильность в смысле нравственных побуждений. Ему, королю столичных шниферов, понадобились для поездки на родину, в детство, честные деньги; говоря фигурально – нельзя же, слишком греховно опустить в церковную кружку оловянный рубль. И Митька идет к Саньке Велосипеду, «завязавшему» с прошлым, и забирает у бывшего дружка скопленные им 40 целковых, «чистых». И снова тот вышиблен из трудовой колеи в бездомную нищету, после чего следует возврат в блатную пучину, и его несчастная жена, подобранная им на бульваре, сгорающая от чахотки сенаторская дочка, пытается перед своим концом выяснить: «А было ли в нем, в Векшине, с самого начала сердце хоть в горошину?» Через этот вопрос проходит пунктиром генеральная тема романа.

«Вор» в его двух редакциях являет нам пример подвижнической работы большого художника, который возвращается к своему произведению, оттачивая его и добиваясь предельного совершенства. «Познать тайны писательской профессии, – сказал о Л. Леонове Юрий Бондарев, – можно не методом самонаблюдения, а каторжной работой, близкой одержимости, на огромном строительстве города-романа, конструкции которого должны выдерживать «не меньше двадцати пяти лет». Об этом сроке прочности не раз говорил безжалостно требовательный к себе Леонов…