Текст книги "Записки об Анне Ахматовой. Том 1. 1938-1941"

– «Боже мой, даже звезды какие-то чужие понатыканы… Даже темнота чужая»…

– «В. Г. говорил: смерти я для тебя не боюсь. Боюсь голода и нищеты».

– «Он настоящий, мужественный человек. Я не сомневаюсь, что он уже озаботился устроить так, чтобы мне немедленно сообщили о его смерти, если он будет убит… И я прошу вас сразу сообщить ему о моей… Это настоящий человек».

– «Когда Л. мне как-то сказал, что зуб ему рвали под кокаином, я почувствовала к нему презрение».

– «За всю свою жизнь я написала одно хорошее стихотворение: “Думали: нищие мы”».

Я зашла к ней и порадовалась: яблоки, яйца, рис, масло (мое!), хлеб, уголь!.. Все понемногу налаживается. Но прописки все еще нет, и меня это сильно тревожит. M-me Радзинская и сама не прописывает, и мне не дает.

21 / XII 41 • Она вошла ко мне, в папину комнату, задыхаясь.

– Письмо от Оли[309]309
  Оля – Ольга Берггольц. О ней см. «Записки», т. 2, «За сценой»:¹²⁹.


[Закрыть].

Села и прочла вслух, все.

Первая наша радость в Ташкенте. Конкретное, подробное, достойное веры и мужественное письмо.

NN ходит окрыленная, озаренная. Там так много и так хорошо о В. Г.

22 / XII 41 • Вчера я была у Хазина, сговорилась с ним насчет дров для NN и насчет мер по поводу прописки. Сегодня, во исполнение уговора, он зашел к NN, не застал ее, и, уходя, сообщил Волькенштейну, что, после проверки, выяснилось: m-me Радзинская не сделала решительно ничего. NN узнала об этом от меня (вернувшись из Союза, очень усталая и недобрая) и разгневалась на Хазина:

– «Зачем он болтает? Зачем понадобилось сообщать Волькенштейну? Отсюда возникнет новая сплетня, опять накличут мне Лавренева! Я ничего не требую, ничего мне не надо, но зачем такая неделикатность… Вы не согласны?

– Нет, – сказала я. – На вашем месте я сердилась бы на Радзинскую, которая вот уже два месяца лжет, путает, обещает, сама ничего не делает и другим не дает. А Хазин полон самых лучших чувств…

– «А зачем он болтает? Надо думать, что делаешь… Не желаю я больше слышать ничего о прописке. Если Ташкент не хочет связать свою биографию с моей – пусть. Пусть меня вышлют. Так еще смешнее».

Я замолчала. Мне не нравится это ее желание непременно пострадать. Она ведь сама отлично знает, что власти дали разрешение на прописку в одну минуту, что все щеголяют интеллигентностью и либерализмом, никто не собирается ее высылать – а вся загвоздка в неряшестве и лени Радзинской. И как можно сердиться на Хазина, который так предан ей.

Пришла Ная, которую терпеть не могу за пошлость. Я поднялась.

– «Вы сердитесь? Не сердитесь, ради бога. Имею же я право, за полгода благонравия и кротости, полчаса быть стервой… Не сердитесь, я больше не буду. “Теперь твой слух не ранит неистовая речь”»…[310]310
  «Теперь твой слух не ранит / Неистовая речь» – строки из стихотворения «Чугунная ограда, / Сосновая кровать» – БВ, Anno Domini.


[Закрыть]

Я ушла, сердитая – не за неистовую речь, а за то, что она никак не дает мне переписать поэму, хотя и понимает, что это необходимо.

___________

На улице, в темноте, ко мне сделал движение человек. Я отшатнулась было, но потом стала.

– Мне очень стыдно… Но меня только что выпустили из тюрьмы… Дайте мне денег…

Я начала рыться в сумке.

– Я не маленький человек был – директор Челябинского завода… А сегодня нас всех выпустили… всех… всех! [вырезано две строки. – E. Ч.]

Я дала ему рубль.

___________

NN рассказывала, что вчера к ней на Жуковской подошел Вирта, осведомился о здоровье и не надо ли денег, и как она живет[311]311
  Николай Евгеньевич Вирта (1906 – 1976), писатель.


[Закрыть].

Результат ли это нашей с Хазиным пропаганды, или скандала, учиненного Штоком, или передовой «Правды»?[312]312
  Вероятно, имеется в виду передовица под заглавием «Забота об эвакуированном населении» («Правда», 18 декабря 1941).


[Закрыть]

23 / XII 41 • Нечкина давно просила меня познакомить ее с NN, задавая о ней вопросы почтительным шепотом. Сегодня я встретилась с ней в Узфане и взяла ее с собой к NN. По дороге Нечкина все твердила мне, что от страха, благоговения и робости будет молчать. Но тот час, что мы вместе провели у NN, неустанно болтала: об академиках, о семье декабриста Муравьева и т. д. NN молча слушала, потом произнесла: – Хотите, я прочту вам поэму?

Прочла и вопросительно взглянула на Нечкину.

Нечкина говорила о двойной новизне довольно удовлетворительно[313]313
  О знакомстве Ахматовой с Нечкиной см. также «Записки», т. 2, с. 47–48.


[Закрыть].

Уходя, пригласила нас к себе. NN (которая здесь в этом смысле совсем другая, чем была в Ленинграде) согласилась.

24 / XII 41 • Сегодня мы с NN должны были идти к доктору, к ее хирургу. Но NN зашла за мной с опозданием, а потом заявила, что все отлично и она не пойдет, и мы просто отправились к Нечкиной. Я постояла немного на телеграфе – отправляла телеграмму В. Г. – потом вернулась. Нечкина угощала нас вином, изюмом, орехами и манной кашей. Затем читала NN свои стихи, из тех, которые мне она уже читала. Я слушала и думала про себя, сколько уже бедная NN выслушала в свой жизни дилетантских женских стихов, и корила себя за то, что читала ей свои.

Потом я провожала ее. Тут мы обменялись более откровенным мнением.

– «Не будет она писать… Совсем дилетантщина… Я писала так, когда мне было пятнадцать… Что за нелепость эта мужская Золушка… Так писали в 90-х, 900-х годах… И как удивительно, что это пишет ученая женщина, марксистка… В ее стихах совсем нету чувства времени – то, чего так много в ваших».

По дороге она рассказала, как оценил ее поэму Липскеров. Очень не понравилась.

– «Зачем Коломбины, Пьеро? Это так устарело»…

– «Искусство должно быть просто».

– «Что это значит? Разве “Медный Всадник” – прост?»

25 / XII 41 • Думаю о двух ее поэмах: одну она читала опять при мне Нечкиной у себя и другую вчера у Нечкиной («Путем»). «Путем» теперь, после «Тринадцатого года», кажется такой ясной, простенькой… Я давно ее не слыхала и на этот раз она меня поразила своей светлостью.

Таким светом тут облита смерть:

 
Лишь хвойная ветка
Да солнечный стих....[314]314
  Строки из последней главки поэмы «Путем всея земли».


[Закрыть]
 

У нее есть стихи «Так отлетают темные души», а это «Так отлетают светлые души».

«Тринадцатый год» я на этот (на седьмой или восьмой!) раз услышала тоже совсем по-новому: как постройку железно-стройную, вовсе не раскидистую… И как великолепно вошли в «Решку» новые строки

 
Тишина тишину сторожит[315]315
  «Тринадцатый год» – первоначальное название «Поэмы». Потом так стала называться лишь первая ее часть – см. с. 379 и 477. О «Решке», как об одной из частей «Поэмы», – см. там же.
  Новые строки – это строфа, начинающаяся словами «Карнавальной полночью римской» и кончающаяся: «В дверь мою никто не стучится, / Только зеркало зеркалу снится, / Тишина тишину сторожит» (см. ББП, с. 372 и 439).


[Закрыть].
 

Я зашла к ней сегодня только предупредить, что заболеваю, ложусь и что ей принесут от меня всякие вкусности. Она обещала придти навестить меня.

Дров по-прежнему нет, а паспорт – после того, как Конторович добыл всякие бумажки – опять без движения лежит у той же Радзинской[316]316
  Лев Александрович Конторович (1892 – 1946), писатель, член групкома драматургов. О нем см. также на с. 387.


[Закрыть].

По дороге домой купила ей две тарелочки и зеркало.

26 / XII 41 • Лежу пластом. NN не пришла – не больна ли она?

27 / XII 41 • Ее нет. Уверена, что она больна.

28 / XII • Пришла NN, нарядная, красивая. Слава богу, я уже немножко починилась, а то совсем глупа была. Она, оказывается, тоже была больна – животом. Похудела. Кругом в комнате стояла галиматья, так что я только смотрела на нее, а говорить не удалось почти.

В их дом привезли наконец дрова. Но еще неколотые. Ух, как я рада.

29 / ХII • Сегодня письмо от Лели Арнштама, из Алма-Ата.

Убит Михаил Яковлевич Розенберг[317]317
  Лео Оскарович Арнштам (Леля, 1905 – 1979), кинорежиссер и сценарист, с которым Л. К. дружила еще со времен Тенишевского училища.
  Михаил Яковлевич Розенберг, сценарист, работавший на Ленфильме. По его (и Н. Тихонова) сценарию Л. Арнштам поставил фильм «Друзья». Перед самой войной Л. К. вместе с М. Я. Розенбергом работала над сценарием о лейтенанте Шмидте, который тоже собирался ставить Л. Арнштам.


[Закрыть].

Я знала, что так будет.

 
Я гибель накликала милым, —
 

это она про меня написала[318]318
  «Я гибель накликала милым» – БВ, Anno Domini.


[Закрыть].

30 / XII 41 • Вчера NN сидела возле меня часа четыре. При ней пришла Рина Зеленая, которая до этого изливалась мне в любви к ней. NN пригласила ее с Тихоновым на сегодня слушать поэму[319]319
  Рина Васильевна Зеленая (1902 – 1991), актриса. Тихонов – Александр Николаевич. О нем см. «За сценой»: ³⁷.


[Закрыть]. Когда я стала сетовать, что не смогу тоже придти, NN очень сердилась – говоря, что я уже тысячу раз слыхала.

Сегодня она была тоже. Чувствовала себя как-то не в своей тарелке, жаловалась на озноб. Но в комнате, говорит, уже совсем тепло. Пожаловалась, что вчера там состоялось какое-то собрание, на котором она не была, но вечером все к ней заходили и пересказывали гадости: писатели уже обличали друг друга в краже продуктов, жульничестве и оргиях.

– «Ко мне пришла совершенно пьяная Раневская, актриса, топила мне печь… Ах, все ко мне врываются… Впрочем, она показала остроумие довольно высокого класса. Хозяйка, кокетничающая интеллигентностью, спрашивает у нее:

– Скажите, вы фаталистка? – Нет, я член Союза Рабис»[320]320
  Фаина Георгиевна Раневская (1896 – 1984), актриса. О ней см. «Записки», т. 2, «За сценой»: ⁵³. Союз Рабис – Союз работников искусств.


[Закрыть].

Я попросила ее перечесть «Я именем твоим». Она перечла и сказала: – «Вторая строфа тут плохая. И по звуку и вообще плохая. Не нужна эта развернутая характеристика»[321]321
  Речь идет о строках: «И как приворожить меня прохожий мог / Веселый человек с зелеными глазами, / Любимец девушек, наездник и игрок…» По-видимому, строфа так и осталась незавершенной – см. примеч. ^b) на с. 343.


[Закрыть].

Сегодня она была очень красива, и я впервые заметила, что челка подчеркивает татарский склад ее лица: челка выглядит немножко как «русская стрижка».

Заговорили о Бунине. Она не любит его стихов, чему я рада, так как не люблю их тоже.

– «Вялые стихи, обо всем на свете, рассчитанные на академическую благовоспитанную публику. Сокровищ в них не ищите – как у Случевского или у Полонского или у Анненского[322]322
  Ахматова говорит о поэтах – Константине Константиновиче Случевском (1837 – 1904), Якове Петровиче Полонском (1819 – 1898) и Иннокентии Федоровиче Анненском (1855 – 1909).


[Закрыть]. Стро́ки «Нет ничего прекрасней, чем радуга оконченного страдания» (я переврала. – Л. Ч.) – я считаю самым лучшим, что было сказано в двадцатом веке[323]323
  На самом деле: «Но радуги нету победней, / Чем радуга конченных мук!..» – строки, завершающие стихотворение И. Анненского «В волшебную призму» («Кипарисовый ларец»).


[Закрыть].

Поэты 90-х годов погибали от безвкусицы эпохи, не в силах были ее побороть, а Бунин был вполне удовлетворен своей эпохой. Когда при нем появился Блок, повеял новый ветер, он надел наушники, напульсники, набрюшники, думая, что так и должен вести себя классик. Очень глупая позиция».

Она ушла, заторопившись: Тихонов и Зеленая сегодня придут ее слушать.

Вчера я прочла ей «10 мая». Мне кажется, ей не понравилось. Она сказала: «Здесь у вас что-то новое, какой-то новый звук… Что ж, меняйтесь, меняйтесь»[324]324
  «10 мая» – стихотворение Лидии Чуковской, записанное в той же Ташкентской тетради. Под стихами пометка: «26 – 29/ХII 41 Ташкент». И – рядом с заголовком: «Отъезд из Ленинграда. Конец моей жизни». Стихотворение начинается словами: «Так густо набухала тьма…». Стихи не включены автором ни в один из своих сборников.


[Закрыть].

1942

3 / I 42 • Вчера она пришла днем. Я вчера была несчастная, и потому она так добра была со мной.

« – Когда я вас долго не вижу, я опускаюсь. Правда, я заметила» – сказала она.

Потом показала мне «Поэму Горы». Я читала ей вслух. Меня поразила неуловимость этой вещи, ее безо́бразность, бескрасочность: слова, слова, очень убедительная интонация, а для глаз, для воображения никакой пищи.

Я все это изложила.

– «Да, да, вот так все поэмы. “Поэма Воздуха” мне больше нравится, но та совсем заумная. А эта меня раздражает: говорит гора – без конца. И потом: какая злая вещь. Ей кто-то изменил, так она весь мир ненавидит… Нельзя же! А вы заметили – посередине – звучит Пастернак, но какой странный, не пастернаковский. Пастернак без щедрости, без детскости, без доброты…»[325]325
  «Поэма Горы» и «Поэма Воздуха» – поэмы Марины Цветаевой.


[Закрыть]

Сегодня я забегала к ней утром, сговориться насчет вечернего посещения врача. У нее теплее, и в углу – дрова. Но немного их.

Разговор о Тимоше[326]326
  Тимоша – Надежда Алексеевна Пешкова, невестка М. Горького. О ней см. «Записки», т. 2, с. 219.


[Закрыть].

Вечером она зашла за мной. Принесла Жене парашютиста[327]327
  Женя – племянник Л. К.


[Закрыть]. Мы пошли к хирургу, оттуда на почту – писем нет – оттуда заглянули к Нечкиной – не застали, я проводила ее домой, она очень задыхалась на лестнице, потом сразу легла (как всегда) и закурила.

Мы разговаривали о Ленинграде; я сказала, что переменила четыре квартиры, и спросила, сколько она. Она перечислила

На Выборгской (у Срезневских).

На Фонтанке, дом Шереметевых.

Москва – с В. К. Шилейко, в Зачатьевском.

Фонтанка, 18 – с Ольгой.

Сергиевская, 7.

Казанская – с Ольгой.

Фонтанка, 2 – с Ольгой[328]328
  с Ольгой – то есть с О. А. Глебовой-Судейкиной. О ней см. «За сценой»:⁶.


[Закрыть].

Мраморный дворец (квартира В. К.; они уже разошлись, он уехал в Москву).

Фонтанка, дом Шереметевых.

Последовательность я, кажется, спутала.

3 – 4 / I 42 •

 
На чужой земле умирать легко.
Чужая земля не держит
Ни во ржи васильком, ни в окне огоньком,
Ни памятью, ни надеждой.

Только жить нельзя на чужой земле.
Недаром она чужая.
Глянь, звездами вовсю разыгралась во мгле,
О горе твоем не зная.

Ташкент[329]329
  Окончательный вариант см.: Лидия Чуковская. Стихотворения. М.: Горизонт, 1992, с. 25.


[Закрыть]
 

5 / I 42 • Пришла к ней вечером. Она лежит. Голова кружится. Я уговорила ее измерить t° – 37,2. Но ни кашля, ни насморка. Только бы не легочное что-нибудь. Я была послана пригласить в гости Штоков. Исидор затопил печь, О. Р. сварила картошку и компот, – вскипятила чай. Они привели с собой своего друга, режиссера – его прекрасный, живой рассказ[330]330
  Ольга Романовна Шток – жена Исидора Петровича Штока.
  Режиссер – вероятно, Валентин Николаевич Плучек (1909–2002). Перед войной Плучек руководил Арбузовской студией, где спектакли создавались коллективно, методом импровизации. Вскоре после начала войны Студия Арбузова стала передвижным фронтовым театром, а до этого недолго находилась в Ташкенте.


[Закрыть].

6 / I 42 • NN лежит. t° 36,8. Обедать ходила.

Очень грустна. Я поила ее чаем с принесенными бутербродами. Завтра принесу ей продукты – но, боюсь, тогда кончатся уже у нее дрова. Сегодня постараюсь раздобыть обещанный Юфит уголь[331]331
  Матильда Иосифовна Юфит (1909 – 1993), писательница, жена писателя Павла Филипповича Нилина.


[Закрыть]. Я прочла ей стихи. «На чужой земле».

– Прочтите еще раз.

Прочла.

– Прекрасные стихи. Замечательные.

От смущения и счастья я убежала к Волькенштейнам. Когда вернулась, она сидела на постели и повторяла мои стихи.

– Сядьте. Слушайте.

И повторила все восемь строк, оговорившись во второй строфе: вместо «Недаром она чужая» – сказала – «На то она и чужая». Может быть, так и лучше?

Снова говорили о «Поэме Горы» и ее авторе. Мое чувство такое: слова есть, описательные, а самих вещей нет. Например, нет горы, о которой столько слов.

Я заговорила о слове «уничтожено». Тут же был Волькенштейн. Его вздорная болтовня. NN молчала. Потом, когда он вышел, согласилась со мной. «Это – растление».

Потом, заговоря о морали и значении ее для всего и для поэзии, сказала:

 
«Чужие люди за него
Зверей и рыб ловили в сети…
Пушистой шкурой покрывали, —
 

подумайте, это написал мальчик, распутный двадцатидвухлетний мальчишка… Вот что такое мораль»[332]332
  Ахматова цитирует «цыгана дикого рассказ», то есть строки, посвященные Овидию в поэме Пушкина «Цыганы».


[Закрыть].

Потом я рассказала ей, совсем в другой связи, о том, как я била сумкой по голове шофера, переехавшего человека на шоссе и не желавшего возвращаться. Она мне рассказала:

– «Когда я была беременна, Н. С. уехал в Слепнево, а я поехала к моей маме, гостившей в Подольской губернии[333]333
  Н. С. – Николай Степанович Гумилев.


[Закрыть]. Я всегда очень любила собак и жалела бродячих. Бродячие приходили к нам во двор, и я давала им кости. Там их очень много. Один раз я дала собаке кость, и она подавилась. Стоит и задыхается у меня на глазах… Тогда я подошла к ней, опустилась на колени, засунула руку ей в горло и вытащила кость. Все очень испугались, потому что я была тогда беременна. Но собака поняла, что я хотела ей помочь».

8 / I 42 • Вчера, под вечер, я пришла к ней, счастливая от того, что наконец иду не с пустыми руками.

Застала ее у Волькенштейнов. Она встретила меня так:

– «Л. К., я тут совершила страшное преступление! Такое, что меня бойкотируют все друзья, Штоки дали слово не приходить, Волькенштейны тоже… Железнова выгнала из комнаты старуху Блюм, которая у нее ютилась, выбросила в коридор ее вещи; я застала старуху плачущей в коридоре, где еще недавно умирал ее муж, и предложила ей переехать жить ко мне… Ну что? вы присоединяетесь к бойкоту?[334]334
  старуха Блюм – Мария Михайловна Блюм, вдова незадолго до того умершего в Ташкенте, в эвакуации Владимира Ивановича Блюма (1877 – 1941). В. И. Блюм, театральный и музыкальный критик, в конце двадцатых годов руководил музыкально-театральной секцией Главреперткома и травил в печати М. Булгакова и Вс. Мейерхольда.


[Закрыть]

– Присоединяюсь! – ответила я.

Передо мной сразу все померкло от огорчения. Как! мало того, что ей дали самую плохую комнату в общежитии – маленькую, сырую, холодную – к плесени, к холоду и неустройству еще присоединится болтливая и глупая старуха Блюм! Я когда-то не хотела хлопотать о комнате для NN на Жуковской (бывшая Афиногеновой[335]335
  Семья писателя А. Н. Афиногенова – его мать Антонина Васильевна Афиногенова (1879 – 1974) и дочь Светлана (р. 1929).


[Закрыть]), потому что та комната большая, хорошая, и туда непременно кто-нибудь вселится. И вот, на 5 метров, А. А. сама себе вселила… А еще на днях говорила, что не пойдет жить с Е. В., так как хочет быть одна[336]336
  Е. В. – вероятно, Евгения Владимировна Пастернак (1898/ 99 – 1965), художница, первая жена Б. Л. Пастернака.


[Закрыть].

Я побежала плакаться в жилетку Штокам. Их я застала в ярости. Они посоветовали мне зайти к Левину[337]337
  Кирилл Яковлевич Левин (1892 – 1980), писатель, сосед А. А.


[Закрыть]. Пошла. Он встретил мои слова очень сочувственно, но сказал, что ничего не может поделать, что он не имеет права вселить Блюм в комнату к m-me Нович (36 метров!) или m-me Саргиджан (30 метров!) и посоветовал мне обратиться к Алимджану – чтобы тот как-нибудь, поговорив с мадамами и самой Блюм, полюбовно уладил этот вопрос[338]338
  m-me Нович – жена литературоведа и критика Иоанна Савельевича Новича (1906 – 1984). M-me Саргиджан – жена писателя, автора исторических романов Амира Саргиджана (псевдоним Сергея Петровича Бородина, 1902 – 1974).


[Закрыть].

Я вернулась к А. А. Блюм внесла постель – на пол – и чемодан. Говорила о конфетах, которые у нее украли. Глупость ее равна только ее болтливости. В улыбке есть что-то льстивое, жалкое и цепкое одновременно. Монолог:

– Союз Писателей ничего не хочет для меня сделать. А между тем, я ведь жена члена союза – одного из самых первых членов союза, к тому же. Фамилия моего мужа ведь начиналась на Б, и он всегда стоял в списке первым…

Когда она вышла, и NN снова вызвала меня на разговор, и я сказала несколько сердитых слов, я получила такую отповедь:

– «А я думаю, Л. К., вы должны радоваться тому, что я не могла равнодушно пройти мимо этой старухи и ничем не помочь ей…»

Я смирилась, то есть не стала ей возражать, но как это нехорошо с ее стороны! Старушка не из тех, кто пропадает… И почему она не думает обо мне нисколько? Ведь ее комната – мое единственное прибежище.

Заговорили о другом.

– «Вчера на улице Костя Липскеров учинил мне скандал: зачем я сказала Тихонову, что ему, Липскерову, не нравится моя поэма? А дело тут вот в чем: Тихонов, очевидно, где-нибудь в high life’истом месте об этом упомянул – у Пешковых или у Толстых – Костя же там вращается и страшно этим гордится, думая, что эти дамы и в самом деле высший свет, в то время как…

Я ему ответила: – Голубчик, я не пойму, если это не секрет от меня, то от кого же еще это может быть секретом? А если хотите ругаться – идемте ко мне в комнату, здесь холодно…

Он пошел, но не ругался, а оправдывался (видно уж Толстой при дамах его пристыдил!): “мне поэма понравилась, только я не хотел, чтобы в вашем творчестве было что-нибудь литературное”».

Скоро я ушла.

Сегодня забежала к ней с утра. Она еще лежала. Поднялась, затопила печь, напоила меня крепким вкусным чаем. И я, собравшись с духом, решилась заговорить о главном пункте: о переписке поэмы и пр. Я уже несколько раз приносила к ней бумагу, и перо и чернила для переписки – и она все уклонялась. Сегодня я решила спросить в упор. И получила очень ясный и обоснованный отказ. Тогда я сказала:

– Но согласитесь, NN, как-то это препятствие преодолеть необходимо. Время военное. Вдруг пропадет единственный экземпляр, вдруг мы расстанемся с вами, и я не успею…

Тогда она предложила, что сама перепишет поэму и отдаст мне экземпляр на сохранение.

Разумеется, это самое лучшее. И у меня будут стихи, написанные ее почерком! Ведь в Ленинграде у меня остались карточки, надписанные ею, и книга, и теперь у меня от нее ни единого лоскутка…

– «А почему вы говорите, что мы скоро расстанемся? Вы хотите уехать с К. И.?»

(Она уже в третий раз спрашивает меня об этом – с тех пор, как папу вызвали, свидетельствовали и нашли «годным». Разумеется, он мог бы не ехать – у меня сжимается сердце от одной мысли, что он окажется снова под бомбами… и для чего? – но так как мама одержима жаждой поездки в Москву, то опасность эта становится вполне реальной… Но я, конечно, не для того обрекла себя на разлуку с Ленинградом, на трюм, на Чистополь, на Турксиб, на Ташкент, чтобы везти Люшу под бомбы. Я ни за что не хочу везти ее в Москву, пока Москва не тыл. Но, конечно, жара, жара может выгнать меня из Ташкента… Но я сделаю все, чтобы быть с NN, не разлучаться. Я ей нужна действительно, а она мне просто необходима.)

– «Перечтите поэму, исправьте орфографию и знаки, и тогда я смогу ее переписывать…»

Она достала «Ардова», и я приступила. Три грамматические ошибки: «оплупленные», «ровестники», «комедьянская». Пунктуация же, по-моему, грешит школьной правильностью, а не ошибками… Я исправила ошибки карандашом и обещала доставить резинку, чтобы она стерла мои поправки и сделала исправления своей рукой.

– «Вы знаете, к кому относится посвящение? Помните, какие были у него ресницы… Понимаете теперь, что сюда впутано…»[339]339
  Речь идет об О. Э. Мандельштаме – см. также «Записки», т. 2, с. 244.


[Закрыть].

Во время этой работы вошла Блюмиха, которая, нисколько не смущаясь нашим занятием, сообщила, что Железнова позавчера назвала ее дурой, вчера дрянью, сегодня утром сволочью, а сегодня днем позвала ухаживать за больным ребенком… Нет, что-то не жалка мне эта старуха.

Я простилась и пошла в Союз. К Алимджану мне удалось войти сразу. Я подождала, пока убрался сплетник Л. и тогда изложила свое дело – что, мол, мы заинтересованы в покое для А. А. и что Блюм, как жене члена Союза, действительно следовало бы дать угол…

Он ответил:

– Извиняюсь, но я не нянька для Карла Маркса , 7… Я занимаюсь творческой деятельностью…

(Точь в точь так же ответил мне со Штоком Нович, когда мы пришли хлопотать о дровах для NN – «я занят творческой деятельностью»… Обоим дурням не приходит в голову, что позаботиться о быте NN – единственный для них способ прикоснуться к творческой деятельности…)

Я ушла.

[несколько строк густо зачеркнуты. – Е. Ч.] в то время как все порядочные люди радостно служат ей – моют, топят, стряпают, носят воду, дарят папиросы, спички, дрова – и Волькенштейны, и Хазины, и Штоки (и даже непорядочные Городецкие).

 
Чужие люди за него
Зверей и рыб ловили в сети…
 

11 / I 42 • Один день я не была у нее – Люша больна – а вчера вечером вырвалась. Будто целую вечность ее не видала.

У нее сидели Луговской и m-me Блюм, которые скоро ушли[340]340
  Владимир Александрович Луговской (1901 – 1957), поэт.


[Закрыть].

Она лежала в постели, в белом платочке, под белыми простынями, еще похудевшая. В комнате тепло, в углу – дрова, на подоконнике – яблоки… Я развернула свое: орехи, масло, творог.

– «Меня так балуют, будто я рождественский мальчик. Целый день кормят. О. Р. выстирала мне полотенце, Ная вымыла мне голову и сделала салат оливье, Мария Михайловна сварила яйца… Утром открылась дверь, и шофер Толстого принес дрова, яблоки и варенье. Это мне совсем не понравилось. Я не хочу быть обязанной Толстому»[341]341
  Алексей Николаевич Толстой (1883 – 1945) занимал в Ташкенте видное общественное положение в качестве депутата Верховного Совета СССР и члена Президиума СП Узбекистана. В начале января 1942 года в Ташкенте был создан филиал издательства «Советский писатель», и А. Н. Толстой стал председателем редсовета этого филиала.


[Закрыть].

(А мне понравилось. Я дала Толстой и Пешковой идею поехать лично приглашать А. А. участвовать в концерте в пользу эвакуированных детей с коварным намерением: чтобы они вошли в конуру А. А., устыдились и предприняли что-нибудь… Так и вышло[342]342
  Толстая и Пешкова – Людмила Ильинична Толстая (1906 – 1982 ), жена А. Н. Толстого, и Надежда Алексеевна Пешкова (Тимоша).


[Закрыть].)

Но почему она так худеет, почему у нее так кружится голова, почему она лежит? Я смертельно боюсь – не tbc ли? Она уверяет, что головокружения эти – результат перемены атмосферического давления… Быть может, она просто изголодалась? Но она уверяет, что питается сейчас лучше, чем в Ленинграде в мирное время, и увы! я признаю, что она имеет резон. Танька варила ей иногда кое-что…[343]343
  Речь идет о Татьяне Смирновой, ленинградской соседке А. А. О ней см. с. 90, 201 и примеч. на с. 141.


[Закрыть]

Как бы показать ее врачу? Пока она категорически отказывается.

Луговской скоро ушел, Блюмиха тоже. (Блюмиха – ура! – перебралась назад к Железновой. Добрые люди разъяснили ей неуместность вторжения к А. А.). Ная села в ногах постели. Мы пили чай. А. А. показала мне полученную ею бумажку, которая ужасно оскорбила ее. Это было приглашение выступить в лазарете для раненых, написанное в чудовищно-грубой форме: «В случае В/неявки Союз будет рассматривать это как тягчайшее нарушение союзной дисциплины».

– «Нет, нет, я буду говорить с Алимджаном. – Я понимаю, что эта грубая форма относится не только ко мне, но все равно. Я скажу ему так: до сих пор единственным моим огорчением в Ташкенте было то, что меня не приглашали читать раненым. Других товарищей приглашали, а меня нет. Зачем же эта радость должна быть испорчена мне ничем не заслуженной грубостью?»

Для Алимджана, занятого исключительно творческими вопросами, это слишком тонко. Не поймет.

Ная колола орехи подковой, найденной А. А. на Пушкинской, здесь, когда мы однажды возвращались с почты. NN пожаловалась, что милая Любочка к ней не приходит, несмотря на зов.

– «Между вами и всяким человеком всегда стоит благоговение, да?» – сказала Ная, сидя на полу на корточках и разбивая орехи.

Скоро она ушла. NN рассказала мне грустное о Л.[344]344
  Л. – вероятно, Лев Гумилев.


[Закрыть] – «Хотела вам не говорить, но не удержалась». Чтобы ее немножечко отвлечь, я стала ей рассказывать о записках Ростопчина, которые теперь читаю. О том, что он своими записками вызывает у читателя самое крайнее омерзение к себе[345]345
  Федор Васильевич Ростопчин (1763 – 1826), русский государственный деятель, московский генерал-губернатор во время Отечественной войны 1812 года, автор нескольких художественных произведений. Его «Записки» – вероятно, «Записки о 1812 годе», напечатанные через шестьдесят с лишним лет после смерти автора.


[Закрыть]. NN сказала:

– «Да, это, значит, совсем как Любовь Дмитриевна своими. Подумайте: ведь она могла бы на всю жизнь остаться Прекрасной Дамой, Софией Премудрой. Ей для этого нужно было только промолчать. А она написала порнографические записки, которые во всех вызывают омерзение. (Помните: я пришла в Москве навестить Вас после больницы. Вы были, как с креста снятая. И М. Б. пересказывала одно место из этих записок. Мне это мучительно было)… Насколько мудрее поступила Дельмас, не написавшая никаких записок, промолчавшая. Теперь все будут знать ее только как Кармен, «дивный голос твой низкий и странный», как красавицу… А была она толстая женщина, вся в веснушках, приземистая, безвкусная, с черными бусами в волосах; выступала в голубом платье и стоптанных голубых туфлях, в платье, в котором просвечивали ноги; пела плохо, играла бездарно…»[346]346
  Ахматова говорит о воспоминаниях Л. Д. Блок «И быль и небылицы о Блоке и о себе». Отрывки из этих воспоминаний появились в печати уже после смерти Ахматовой. См.: Александр Блок в воспоминаниях современников. Т. 1. М.: Худож. лит., 1980, с. 134 – 187. О тех же воспоминаниях – см. с. 198.
  Л. А. Дельмас (1884 – 1968), певица, которой посвящен блоковский цикл «Кармен».


[Закрыть].

Пришли супруги Шток.

А. Фадеев. «Тырмыр»[347]347
  Тор-мор, – по-узбекски – разгром. В 1940 году узбекский язык, чья письменная традиция идет от арабской графики, переведен был на рельсы русского алфавита.


[Закрыть].

12 / I 42 • Если бы кто-нибудь узнал, что я переношу каждый день – сначала он очень удивился бы, а потом, вероятно, не понял бы, как это можно выносить. Я сама иногда удивляюсь и думаю – «как?» Откуда берутся силы? И потом догадываюсь, что оттуда же – от стихов NN, от всех стихов, от самой NN, от памяти о Мите, о Шуре, Тамаре, Зое, М. Я. Только память о «Горных вершинах», только вера в их существование, в их жизнь могут сохранить жизнь мне под ежедневным натиском самоуверенной глупости[348]348
  Речь идет о Матвее Петровиче Бронштейне, Александре Иосифовне Любарской, Тамаре Григорьевне Габбе, Зое Моисеевне Задунайской (см.: ²⁰).
  М. Я. – возможно, Михаил Яковлевич Розенберг. О нем см. с. 351.


[Закрыть].

И, конечно, любовь к Люше.

14 / I 42 • Эти дни я не видела ее толком, а только забегала к ней. Ей лучше, она сегодня вышла на улицу.

Сегодня, забежав к ней днем, я увидела на стенах – облупленных, грязных – зеленую роспись. Оказалось, расписал Городецкий. Вчера вечером его жена, за рюмочкой, рассказывала – по словам О. Шток, очень интересно – о своих встречах с А. А. в молодости. – «Я, по необразованности, молчала», – сказала NN.

Когда О. Р. и Нина Зозуля[349]349
  Нина Ефимовна Зозуля – дочь писателя Ефима Давыдовича Зозули (1891 – 1941).


[Закрыть], убиравшие у нее комнату, вышли, и мы остались одни, NN сказала мне: – «Вчера я начала писать прозу».

Она отправилась обедать, я – по делам. Вечером, часов в шесть, когда я сидела и читала вслух больной Люше, вдруг пришла NN. Она была в сильном волнении – которое папа усугубил, встретив ее в передней сообщением о гибели Шостаковича…[350]350
  Слух о гибели Шостаковича оказался ложным.


[Закрыть]

Оказывается, она только что получила на почте, до востребования, три письма из Ленинграда, пересланные ей из Чистополя. Но не в этом дело. Она отправилась на почту срочно, так как встретила на улице какого-то полузнакомого, который сообщил ей тяжелую новость о ком-то из медицинской профессуры.

NN просила меня проводить ее к Елене Сергеевне[351]351
  Елена Сергеевна – Булгакова, вдова писателя М. А. Булгакова. О ней см «Записки», т. 2, «За сценой»: ²⁰⁴.


[Закрыть]. Я пошла. По дороге она очень просила помочь ей выбрать стихи для чтения 17-го.

«Горные вершины» – название одной из глав в «Былом и Думах» Герцена. (Глава посвящена Маццини, Ледрю-Роллену и Кошуту. – Часть пятая, глава LII.)

17 / I 42 • Вчера я прибрела к ней вечером. У нее была О. Р. – У нас несчастье! – так встретила меня О. Р.

NN лежала на кровати, с сердитым и огорченным лицом. Оказывается: вчера вечером у NN сидели А. Эфрос, Городецкая и Штоки. Эфрос посмеялся над Шильдкретом и Слетовым, которые выступают вместе с А. А. (в госпитале) и ей, дескать, не пара[352]352
  Абрам Маркович Эфрос (1888 – 1954), искусствовед, переводчик. О нем см. также “Записки”, т. 2, с. 144–145. Константин Георгиевич Шильдкрет (1886 – 1965), писатель, автор исторических романов.


[Закрыть].

Так как Городецкий тоже выступает с NN – чего Эфрос не знал – то Нимфа пришла в ярость, обозвала его подлецом и негодяем, и умчалась. Очевидно, она сразу помчалась к Шильдкрету, так как сегодня утром Шильдкрет, встретив Эфроса в Союзе, ударил его по физиономии.

NN была огорчена и встревожена, как в самые дурные ленинградские дни. Она очень щепетильно относится всегда к чистоте своего имени и потому так огорчилась. – «И этот несчастный старик, от которого скрывают гибель сына – за что он получил такое оскорбление? Ничего унизительного для Шильдкрета он не сказал, он сказал только, что ему не нравятся его произведения. За что же? Теперь непременно будет товарищеский суд, разбирательство, и меня привлекут как свидетеля. Ведь все это было у меня в доме. Это и есть то, что называется сплетня. Гадость какая. На месте узбеков я бы всех нас выслала. А на своем месте я уеду в какой-нибудь другой город, где нет писателей».

О. Р. трогательно пыталась ее утешать, но напрасно. А я и не пыталась.

Наконец, пришел сам Шток и объявил, что слухи преувеличены: Шильдкрет не бил Эфроса, а только собирался бить и назвал мерзавцем. Так что это самая заурядная писательская грызня.

NN сразу повеселела, даже перекрестилась. О. Р. дала ей чаю, я – мандарин. Я расспрашивала, как ее принимали в госпитале, куда она «по наряду» ездила читать вчера.

– «Сестра объявила: поэтесса Ашматова… Бойцы слушали очень дисциплинированно – хлопали… Я читала “Я с тобой не стану пить вино”… В книге отзывов записано, что я понравилась больше всех»[353]353
  «Я с тобой не буду пить вино» – БВ, Четки.


[Закрыть].

Совсем повеселев, NN упомянула о своем стихотворении «Согражданам» и прочла его нам[354]354
  «Согражданам», то есть «Петроград, 1919» – см. ББП, с. 149, а также «Записки», т. 3, с. 149.


[Закрыть].

Читая, она была необыкновенно красива. Она опустила руки в колени, опустила плечи и подняла брови, и сделалась сразу не только молодой, но прямо юной.

18 / I 42 • Вчера был грандиозный вечер в пользу эвакуированных детей.

Я пошла. Впервые пошла, хотя выступала NN. (Я видела ее на эстраде один раз в жизни: в Петербурге, в Доме Литераторов, на Бассейной, в годовщину смерти Блока. С тех пор сознательно не ходила: ни в Союз в Ленинграде, ни здесь. Я знала, что будет стыдно за публику[355]355
  О вечере в Доме Литераторов см. с. 14.


[Закрыть].)

Это был полный провал. Всех встречали бурно, провожали с треском, а ее и встретили вяло и проводили почти молча. Она прочла «Воронеж» и «Веет ветер лебединый». Я не глядела на нее. Читала она напряженным голосом, чтобы ее слышали – но все равно было неслышно – и торопливо, как школьница, чувствуя неуспех, чтобы поскорее кончить.

Дело тут не только в малой интеллигентности публики, но и в общей благотворительно-эстрадно-кабаретной настроенности ее. Недаром наибольший успех имела Русланова[356]356
  Лидия Андреевна Русланова (1900 – 1973), певица, знаменитая исполнительница русских народных песен.
  «Веет ветер лебединый» – БВ, Anno Domini.


[Закрыть].

Сегодня я зашла к ней вечером, с Люшенькой. Не застала, сидела у О. Р. Оказывается, О. Р. уезжает – это плохо и само по себе, и для А. А., которой О. Р. прекрасно помогала в быту. Потом NN вернулась. Мы с Люшей зашли на минуточку. Холодно. Хазин топит печь. NN усталая, недовольная и, видимо, все же уязвленная вчерашним неуспехом. Со мной говорила еле-еле. – «Слушала сегодня перевод “Германии”, сделанный Левиком. Отличный перевод. Правда, я сильно опоздала и пришла только к 18-ой главе»[357]357
  «Германия. Зимняя сказка» – поэма Генриха Гейне, которую перевел Вильгельм Левик. Перевод неоднократно издавался.


[Закрыть].

Она была суха и явно тяготилась нами. Я поспешила удалиться.

20 / I 42 • Вчера вечером Л. Л. сообщила мне ленинградские новости со слов только что прибывшего ленинградца, который ехал всего семнадцать дней! Я предложила Лиде немедленно отправиться со мною к NN[358]358
  Лида – Лидия Львовна Жукова (1905 – 1985). О ней см. примеч. на с. 499–500.


[Закрыть].

Пришли – в комнате жарко натоплено. NN стройно сидит на кровати, красивая, причесанная, и беседует со Слетовым. – «Как я ждала вас сегодня», – встретила она меня. Слетов скоро ушел, Лиду я проводила к Штокам и там на минуту присела. Сейчас же за мной пришла NN – «Идемте, Вы мне очень нужны». Я испугалась, что случилось что-то – а оказалось: радость – NN всю ночь писала, добавляла куски к поэме и хочет мне показать. Светлая, возбужденная, радостная, – я была счастлива видеть ее такой. – «Ночью два раза было землетрясение. Но оно не мешало мне. Я писала всю ночь».

Она прочла мне три новых куска: о предчувствии войны (после описания СПБ), в конце «Решки» и в конце вступления. Конец вступления я отвергла, так как там ничего больше не надо, а остальное – прелесть. Кроме того, она прочла еще кусочек – о Каме и нашем с ней путешествии («Quo vadis» – сумасшедший Урал) – мне неясно, куда она прочит его. Он в тоне «Решки», но туда не входит…[359]359
  Строфа о Каме, о сумасшедшем Урале вошла в «Эпилог», то есть в третью часть «Поэмы без героя» – ББП, с. 377.


[Закрыть] Там я корыстно обрадовалась: она пишет о зазеркалье, а это мое слово. В пути я читала Люше вслух «Алису в Зазеркалье» и потом, в Ташкенте уже, говорила NN, что мы утратили чувство времени, лето после зимы, и что мы тут, как в зазеркалье.

Пишет она все-таки не в моей тетради, а в другой – и вообще, по-видимому, ни за что не хочет сделать того, о чем я ее прошу.

– «А вчера снова был Абрам и снова слушал поэму. Попросил. Я так ясно понимаю, зачем это ему нужно. Тихонов в высшем свете наговорил про поэму, и Абрам хочет иметь свое особое мнение. В первый раз он не разобрался. Теперь он высказывался очень уверенно: «надо бы повернуть так… сделать этак… жаль, что вы для того времени не нашли ничего, кроме иронии… Да, да, я помню Ольгу Афанасьевну… (А надо вам сказать, что он помнит ее уже в 1924 году, когда она уже была тенью своей, увядшая блондинка). Но я ничего другого от Абрама и не ждала. Его мнение вполне совпадает с мнением Шервинского, Липскерова и других эстетов[360]360
  Об С. В. Шервинском см. «Записки», т. 2, «За сценой»: ².


[Закрыть]. Я – лошадь, на которую они все ставили, в противовес Хлебникову, Маяковскому, Цветаевой и другим. Я – чистота, прозрачность, кларизм и пр. И вдруг лошадка забрыкалась и пошла не туда. Естественно, поставившие недовольны».