Текст книги "Записки об Анне Ахматовой. Том 1. 1938-1941"

– И я у вас всегда ужасно долго сижу, – сказала я.

– «Это ваше главное хорошее качество», – ответила она.

– «Марина умерла бы вторично, если бы увидела сейчас Мура. Желтый, худой… Чем помочь ему? Я и так отдаю ему весь хлеб»[503]503
  25 мая Мур пишет своей тете Елизавете Эфрон: «Замечательно сердечно ко мне относится здесь Ахматова – очень много мне помогает во всех отношениях» (Г. Эфрон. Письма, 1995, с. 45).


[Закрыть].

Снова о Блоке:

– «Этот человек очень не импонировал мне. Презирал, ненавидел людей. Как у него в Дневнике сказано про соседку: кобыла! Уровень коммунальной квартиры. Единственными людьми для него были мама, тетя, Люба. Безвкусные, мещанские… Если уж ты Лара, Манфред – сиди в башне, до́хни, гори и не возись с людьми… Он был типичный падший ангел».

Я сказала, что не люблю его стихов об этом, и прочла четыре строки:

 
Падший ангел, был я встречен
В стане их, как юный бог
Я царицей был замечен
Я входил в ее чертог[504]504
  Неполная строфа из стихотворения Александра Блока «Как свершилось, как случилось».


[Закрыть].
 

– «Да, да, это очень плохо – по-брюсовски. Тот всегда так писал: пишет о чем-то волнующем, а читателю наплевать. Вяло, холодно… Я ненавижу у Блока первую главу “Возмездия” – папу, маму, теть, дядь – а Варшава упоительна – и не выношу Города с дежурной проституткой… Я даже в цикле “Кармен” люблю не все».

Вчера вечером у нее долго сидел Мур. Она отдала ему из своего пайка (нашего! выхлопотанного!) очень многое. Они говорили о французских поэтах, забрасывая друг друга цитатами. Поносили стихи Гюго и восхваляли Поля Валери.

– «Когда я шла к Раневской обедать – с нею – мы увидели нищего, который умирал. Я отослала Раневскую вперед и дала ему тридцать рублей. Он посмотрел на меня так издалека, из смерти, из самой смерти…»

Я прочла ей последние свои стихи. Она сказала:

– «Хорошо. Правильно»[505]505
  Л. К., по-видимому, прочла свое стихотворение «Уже ни о чем на свете, пожалуй, нельзя говорить» (см. начало записи 20/V 42, с. 441).


[Закрыть].

Она очень полюбила для стихов это слово «правильно».

24 / V 42 • Вчера, мертвая, я пришла к NN.

Она рассказала мне о своих Самаркандских огорчениях: Ира продала ее посылочку, так они голодают.

Открытка Анне Андреевне от Владимира Георгиевича!

28 / V 42 • После сведений о городских сплетнях, чудовищных по глупости, пошлости и неприятности, сообщенных мне Беньяш, Радзинской и Риной – я решила, что должна [рассказать], что уже говорят о ней в доме № 7 и в Союзе!

Какая слепота, какое помрачение! Не она ли на днях объясняла мне, что если она не возьмет у Мура расписку – подумают, что она присвоила деньги.

– «Кто вам сказал о Раневской?»

– Рина.

– «Как не стыдно. Сплетница. Кто же сообщает о таких вещах?!»

– NN, но вы сами только что сказали, что уже говорили мне о Раневской. И вы же говорили мне о Беньяш…

В форме тяжелого препирательства диалог длился долго. Потом мы опять говорили о Марине Ивановне [Цветаевой], читали стихи, но раздражение (с ее стороны) осталось, и я знаю, что это еще не конец неприятному.

29 / V 42 • А с NN все нехорошо.

С тех пор я ее не видала (вчера ее не было дома), но я уже знаю, что она передала весь разговор наш Раневской, упомянув и Рину (на которую я сослалась как на источник). Зачем?

Чем больше думаю я о нашем разговоре, тем больше вижу ее непрямоту. Зачем она не сказала мне: «Да, вы правы, Раневская компрометирует меня в глазах “вязальщиц” и мемуаристов, но я не вижу оснований считаться с мнением сплетников». Это было бы достойно. Вместо этого она сказала мне, что я все «выдумала», упорно отрицала самую возможность «компрометации» (которая несомненна), и все сообщила Раневской.

Я обижена и осуждаю. Но я воздержусь сделать оргвыводы: раз Вл. Георг. нет возле нее, я должна нести свою миссию: NN поручена мне Ленинградцами.

Во всей истории отвратительно еще и то, что она – типично эмигрантская.

31 / V 42 • Ante lucem… ante lucem…[506]506
  Ante lucem (перед рассветом /лат./) – название одного из ранних блоковских циклов.


[Закрыть] Почему у меня такое чувство, будто меня ждет счастье? Или я прощена?

К NN вчера не ходила. Сегодня была. Она прочла мне великолепное, трогательное, новое: о статуе в Летнем Саду[507]507
  «Nox. Статуя “Ночь” в Летнем Саду».


[Закрыть].

– «Зачем вечор так рано скрылись» – «Капитан» и «мне так хотелось прочесть вам первой» – и пошла меня провожать в новом сшитом Дроботовой сарафане, сидящем на ней, как вечернее платье, ослепительно прекрасная, молодая – но – «что-то кончилось»[508]508
  «Зачем вечор так рано скрылись?» – строка из «Евгения Онегина» (глава шестая).
  «Что-то кончилось» – название рассказа Эрнеста Хемингуэя из книги рассказов «В наше время».


[Закрыть].

4 / VI • Вчера NN прочла мне два новых стихотворения, предупредив, что они недоделаны и еще не нравятся ей. «Между нами теперь три фронта» – и еще одно, о тени. Она говорит, что будет цикл, вместе с «С грозных ли площадей». Мне новые не очень понравились, особенно первое, показались какими-то вялыми. Я сказала:

– Я там не очень понимаю про «азалии».

– «Вы их поймете, когда их не будет»[509]509
  Речь идет о стихах, обращенных к В. Г. Гаршину: «Глаз не свожу с горизонта» (со строчкой «Между нами, друг мой, три фронта» – ББП, с. 293) и «С грозных ли площадей Ленинграда» (впоследствии оно вошло в цикл «Луна в зените» – БВ, Седьмая книга). Более подробно об этих стихах см. «Записки», т. 2, «За сценой»: ⁹⁵.


[Закрыть].

(Там азалии рифмовались со словом распечалит.)

Зато она прочла мне прелестное, нигде не печатавшееся старое, 1914 года (ой, я забыла его):

 
Как любила и люблю смотреть я
На закованные эти берега
На балконы куда столетья
Не ступала нога[510]510
  Л. К. действительно запомнила неточно. На самом деле: «Как люблю, как любила глядеть я / На закованные берега, / На балконы, куда столетья / Не ступала ничья нога».
  …нигде не печатавшееся старое, 1914 года – стихотворение печаталось, но только в журналах. Впоследствии оно вошло в «Бег Времени» (Белая Стая). Там оно датировано 1916 годом.


[Закрыть].
 

О книге ни слуху ни духу: ее читают в ЦК.

Договор не заключен.

NN по этому поводу очень беспокоится.

5 / VI 42 • Договор с NN заключили. Она довольна.

Письмо от Штоков с настоятельным зовом в Москву. NN не говорит этого прямо, но мне кажется, что она скоро решит ехать.

8 / VI 42 • Сегодня (в постели, утром, кладя холодные платки на голову) NN:

– «Радзинская и Беньяш передавали мне, что вам не нравится “чардаш” во второй строке… (“Глаз не спускаю”). Не объясняйте, я сама знаю, почему… Уводит от Ленинграда… А вот так вам нравится?» – и сказала какую-то строчку, где на конце «весна»[511]511
  Речь идет о строке «Где метели пляшут чардаш» в стихотворении «Глаз не свожу с горизонта».


[Закрыть].

– Нет. Тут нужна полная рифма… А чем вы, NN, недовольны в «Ноченьке»? Я понять не могу.

– «Там есть слово “покрывали”, которое сейчас все воспринимают, как ругательство».

– А я всегда про себя читала «укрывали»…

– «Вот как хорошо. Так и будет, и тогда я его сегодня же сдам Зелинскому. Вот молодец».

Дальше она говорила мне много лестного.

Но я теперь думаю: «покрывали» никто не принял бы за ругательство; «крыли» – другое дело. Однако «укрывали» все равно лучше: трогательнее[512]512
  С тех пор стихотворение «Ноченька» , то есть «Nox», печатается со строкой: «Как мы тебя укрывали» – БВ, Седьмая книга.


[Закрыть].

На днях у Радзинской NN читала «Поэму» Дейч и Бать после их длительного настояния. Я мучилась. Прослушав, они сообщили, что это «хорошо» и «интересно», и немедленно приступили к обсуждению последних высказываний Лежнева на заседании Президиума – полагая, по-видимому, что это и есть литература[513]513
  Исай Григорьевич Лежнев (1891 – 1955), публицист, издательский работник. В Ташкенте он занимал пост секретаря Президиума Союза писателей Узбекистана и входил в редсовет ташкентского отделения издательства «Советский писатель».


[Закрыть].

11 / VI 42 • NN была у Зелинского (он болен), продиктовала ему «Ноченьку» и, все-таки, «Лондонцам». Теперь книга пошла в набор.

12 / VI • NN вдруг объявила мне третьего дня, что она хочет ехать с подарками ленинградским детям в Ленинград и что она уже возбудила об этом ходатайство.

Справившись с мыслями, я решилась возражать.

– «Какая вы храбрая», – сказала NN.

– Вам не следует ехать в Ленинград. Ленинградцы снова должны будут вывозить вас и, тем самым, вы создадите им лишнюю заботу.

– «Поеду. Приду к Алимджану и скажу: в Ленинграде меня любят. Когда здесь, в декабре, вы не давали мне дров, – в Ленинграде на митинге передавали мою речь, записанную на пластинку».

Мы заговорили о В. Г.: от Томашевских пришли две открытки – ей и мне. Ей сообщалось, что его видели в марте, что он был сравнительно сыт и здоров. Мне – что у него расшатались нервы, что гибель Энгельгардта и Зеленина тяжело отразилась на нем[514]514
  Историк литературы Борис Михайлович Энгельгардт (1887 – 1942) был женат на родственнице В. Г. Гаршина. Именно он познакомил Гаршина и Ахматову. Жена Б. М. Энгельгардта – Лидия Михайловна Андриевская – тоже умерла от голода в первую блокадную зиму, в феврале 1942 года.
  Николай Васильевич Зеленин (1900 – 1942), врач-психиатр, внук актрисы М. Н. Ермоловой. Н. В. Зеленин жил на Кирочной в одном доме с Энгельгардтами.


[Закрыть]. NN высказывала мрачные предположения о том, что он не писал ей не по болезни, а потому, что не писала она, и он решил, что она не хочет и пр.

– «Вот, вы меня отговариваете ехать, а если бы ваш Митя был там, вы б поехали?»

– Да.

– «Ну, то-то же».

Когда я прихожу, она сердится, если я сижу у Радзинских или говорю по телефону. Но когда мы остаемся одни, она обращается со мной сурово, подчеркивает каждый мой промах и пр.

Прочла мне письмо от Лозинского, в котором он между прочим пишет, что захватил с собой из Ленинграда ее портрет.

– «Милый Лозинька! Верный друг. Это портрет, который сделал Судейкин. Карандашный набросок. Мы с ним забежали в редакцию (забыла какую! – Л. Ч.), Сережа Судейкин сказал: “как Вы красиво сидите!” и нарисовал на бумажке. Потом бросил бумажку, и мы пошли. Лозинский был секретарем редакции, подобрал рисунок, отдал его в рамку и всю жизнь с ним не расставался»[515]515
  Рисунок С. Ю. Судейкина (1882 – 1946), изображающий Ахматову – см. Ахматовские чтения, с. 167. Тот ли это набросок, о котором говорит Ахматова, не установлено.


[Закрыть].

12 / VI 42 • Зайдя днем к NN, я застала у нее Державина, такого же немытого, нечесаного, опухшего от пьянства, как всегда. NN очень оживленно с ним беседовала. Когда он ушел, она сказала мне: – «До чего похоже на Осипа и на Хлебникова. Он и не знает этого! Как похож!» – Скоро взошла Раневская, которая видела Державина, когда он пришел. Между ней и NN состоялся такой разговор.

– Кто этот человек, который осмелился придти к А. А. таким грязным? Он, верно, вывалялся в арыке и не удосужился почиститься.

– «Поэт».

– Воображаю!

– «Поэт, и прекрасный. Поэты все такие. Хлебников был такой, Осип был такой. Если видите складку на брюках – не верьте, что поэт. А если такой – верьте».

14 / VI 42 • Сегодня при мне к NN пришел Липко и в срочном порядке взял у нее «Ночь» и «Вовочку» для альманаха «Ленинград». Ритмический перебой во второй строке явно смутил его (в «Ночи»).

NN очень удерживала меня, собиралась пойти со мной к Хазину, но потом полил дождь, явилась Дроботова, и она осталась.

Она получила письмо от Николая Николаевича из Самарканда и опять расстроилась. Он бедствует.

Упорно говорит о поездке в Ленинград. Надеюсь, что ее не пустят.

18 / VI 42 • На днях вечером долго гуляла с NN. Устав, сидели в сквере. Она дивилась там дереву необыкновенного роста.

[низ страницы в оригинале отрезан. – Е.Ч.] – …навсегда пережить автора и эпоху, должны быть такими, как пушкинский «Орион». Это, конечно, декабристы, но тут и личная судьба и огромная философия, и мало ли еще чего.

И я сразу подумала о ее «Ноченьке»: тут, конечно, Ленинград, и немцы 42 года, но тут и 18 век, и личное, и смерть, и все разлуки и «мало ли еще чего».

19 / VI 42 • Сегодня я была утром у NN и, хотя торопилась, просидела долго.

– «Я написала новое начало поэмы… И кусок… Как долго она меня не отпускает… Не приведи, Господи… Это как у Лермонтова “Демон”». [Низ страницы отрезан. – Е. Ч.] о гадании, о зеркалах, возникла как догадка, а теперь оно само дано в руки.

– «Я писала вчера весь день. Писала бы и больше, но письмо от Ирины Ник. меня совсем убило[516]516
  Ирина Николаевна – Медведева-Томашевская, жена Б. В. Томашевского. О них обоих и об их дружбе с Ахматовой см. «Записки», т. 2, «За сценой»: ¹⁸⁰.


[Закрыть]. Я возненавидела сразу и себя, и свои стихи, и поэму… Ничего этого не надо».

Письмо в самом деле страшное: о патологическом аппетите Бор. Викт. А В. Г., по-видимому, здоров и светел.

NN c негодованием говорила о Жене Пастернак, которая скомпрометировала Мура («Злодейство… Большой грех»)[517]517
  Объяснением этих слов может служить запись в дневнике Л. К. 18 сентября 1977 года: «Помню АА в Ташкенте очень возмущалась Евгенией Владимировной Пастернак, которая (не знаю с чьих слов) утверждала, что в гибели Марины Ивановны виноват Мур. “Большой грех”, – говорила АА о Евг. Вл. и всячески подкармливала Мура, пристраивала его к Толстым на кормежку и пр.».


[Закрыть], и о Беньяш, которая полтора месяца обещала Хазину достать разрешение на въезд матери и сестры и, как выяснилось, все лгала о своих хлопотах.

Пришел Зелинский, сообщил, что книжка в наборе и «художник, фамилию забыл» делает рисунки[518]518
  Художником ташкентской книги Ахматовой был Валерий Сергеевич Алфеевский (1906 – 1989). Он оставил воспоминания об этой своей работе (см.: По памяти и с натуры. М.: Книга, 1991, с. 91 – 92).


[Закрыть].

– «Рисунки?» – удивилась NN.

– Всякие заставки, штучки…

– «Какие же там нужны штучки?»

– Ну, например, Адмиралтейская игла…

– «Этого я не переживу. Пощадите! Никаких игол! Это такой “mauvais gout” – дурной вкус. Ради бога, защитите меня!»

Зелинский обещал «защитить».

– «Вот если бы Тышлер, – сказала NN. – Тогда я позволила бы и иголки, и булавки, и все, что он захочет».

Зелинский настаивал, чтобы NN сделала эпиграфы к отделам.

Он же сообщил, что «Мужество» появилось в сборнике тридцатилетия «Правды».

Ушел.

22 / VI 42 • Год.

Были живы еще: Боба, Изя, Михаил Моисеевич, Таничка и – будущий друг и товарищ – Мих. Як. и Коля Давиденков и родители Мити и Мирона.

«Думали, нищие мы…»[519]519
  В первую годовщину от начала войны Л. К. вспоминает и перечисляет родных и друзей, погибших за этот год – на войне, или от голода в блокадном Ленинграде. Названы: Боба – брат Л. К., убит под Можайском (о нем см. с. 243); Изя – Исидор Моисеевич Гликин, умер от голода в Ленинграде (он спас рукопись «Софьи Петровны, см. «Записки» т. 2, с. 555), М. М. Майслер, убит под Ленинградом, Таничка Гуревич, убита бомбой в Ленинграде. Убит М. Я. Розенберг, пропал без вести Коля Давиденков, родители М. П. Бронштейна умерли от сыпняка в дороге, родители Мирона Левина умерли от голода в Ленинграде (о нем см. ²⁴). Этот печальный мартиролог Л. К. завершает ахматовским стихотворением, из которого записывает лишь первую строчку: «Думали: нищие мы…».


[Закрыть]

Меня ждал Ленинград, Шмидт, учебник, книги, привычная тоска ленинградской квартиры…[520]520
  Накануне войны Л. К. составляла хрестоматию (учебник) для школьников младших классов и вместе с М. Я. Розенбергом работала над сценарием о лейтенанте Шмидте.


[Закрыть]

А сейчас все уничтожено, море горя, но почему, почему мне светлее? Что я за урод? Даже страшно от этого.

Вчера вечером с Лидочкой зашла к NN. Она была усталая, разбитая и недобрая. Утром она слушала с Раневской репетицию симфонии Шостаковича.

– «Я так разбита, так устала, что хоть ложками собирай. Какая страшная вещь… Вторую и третью часть нужно слышать несколько раз, чтобы проникнуться ими, а первая доходит сразу. Какой ужас эти гнусные маленькие барабанчики… Там есть место, где скелеты танцуют фокстрот… Радостных нот, победы радости нет никакой: ужас сплошь. Вещь гениальная, Шостакович гений, и наша эпоха конечно будет именоваться эпохой Шостаковича… Раневская сказала о симфонии: так страшно, точно ваша поэма… Несколько человек так говорили»[521]521
  А. А. говорит о Седьмой симфонии, написанной в блокадном Ленинграде.


[Закрыть].

Затем она высказала предположение, что книга летала в Москву – пока тут изображали, будто она вычитывается. Очень может быть и дай бог.

– «С меня Тихонов настойчиво требует эпиграфов. Ну как я придумаю их, если я этой книги не читала и читать не собираюсь!.. Скажите, Л. К., не годится: «но не с тобой я – с сердцем говорю»[522]522
  На самом деле: «Но не с тобой я сердцем говорю» – строка из стихотворения Лермонтова «Нет, не тебя так пылко я люблю».


[Закрыть].

Она очень настаивала на этом ошибочном чтении, но потом сдалась.

На зуб попалась Беньяш. Бедняга, NN – с активной помощью Раневской – просто возненавидела ее. Повод – ее поведение в истории Хазина. В конце концов она добыла пропуск, но после разнообразных, разоблачающих ее лжей и уверток. Гнев NN справедлив, но его настойчивость, разогреваемая Раневской, меня раздражает. Я никогда не принимала Беньяш всерьез, и я ничего не теряю, но NN сначала была с ней очень дружна, а теперь, при упоминании ее имени, каждый раз произносит что-нибудь унижающее: «такая бездельница», «лгунья» и пр. Недавно она сказала мне:

– «Беньяш сделала мне страшную гадость, но я связана словом и не могу объяснить вам, в чем дело».

Сделать гадость Беньяш могла едва ли; сказать что-нибудь непочтительное могла, а Раневская, по-видимому, сообщила.

Раневская сама по себе не только меня не раздражает, но наоборот: ум и талант ее покорительны. Но рядом с NN она меня нервирует. И мне стыдно, что NN ценит ее главным образом за бурность ее обожания, за то, что она весь свой день строит в зависимости от NN, ведет себя рабски. И мне грустно видеть на ногах NN три пары туфель Раневской, на плечах – платок, на голове – шляпу… Сидишь у нее и знаешь, что Раневская ждет в соседней комнате. От этого мне тяжело приходить туда. А сегодня было тяжело еще и потому, что NN была недобрая – ей так идет благостность и доброта и так не идет злоба.

23 / VI 42 • Вчера была у NN совсем немного – сначала она была занята с Браганцевой подбором стихов для передачи по радио, потом зашла Раневская, и они удалились в гости.

Когда мы вышли вместе, случился такой эпизод, от которого мне тошно. У крыльца стояли Райх, Зак, Волькенштейн, Тараховская. Райх окликнул меня и стал говорить комплименты книжке и предложил перевести на немецкий язык[523]523
  Бернгард Фердинандович Райх (1894 – 1972), немецкий театральный режиссер, критик, педагог. В 1933 году принял советское гражданство, в 1941-м – эвакуирован в Ташкент, где избран секретарем группы эвакуированных антифашистских писателей при ташкентском отделении СП СССР.


[Закрыть]. Я отвечала, что, мне кажется, диалектизмы непереводимы. И вдруг Зак, милый, опрятный и смирный еврей сказал: – А я бы не перевода хотел, а чтобы немецкие дети написали о себе такую книжку… Чтобы они оказались в таком же положении, как эти, записанные вами.

– А мне хотелось бы, – сказала я, – чтобы никакие, ничьи дети не могли больше писать таких книг.

Это ростки фашизма в сознании людей, которые я ненавижу[524]524
  Зак имеет в виду книгу Лидии Чуковской и Лидии Жуковой «Слово предоставляется детям». О ней см. с. 499 и «Записки», т. 2, «Немного истории».


[Закрыть].

28 / VI 42 • Новая комната, девять раз с Жуковской обратно: таскаем вещи. Делим имущество – мамина маньяческая скаредность[525]525
  Л. К. переехала от родителей, живших на ул. Гоголя, 56, в отдельную комнатушку во флигеле писательского дома на ул. Жуковской, 54.


[Закрыть].

Юноша-танкист у NN, присланный от Ольги Романовны с письмом ко мне и к NN. Двадцать три года, серьезный, измученный. Что-то страшно трогательное и правдивое и строгое. Совсем неинтеллигентный (представляется «Виктор»), но тонкий.

– Как странно, что тут танцуют. Хорошо бы, если бы этого не было. – Сорванный голос. Возвращается на харьковское направление. – Я был в атаке два раза. После первого кажется, что больше уже не пойдешь.

Братское чувство, хочется обнять его и плакать. Усталые, строгие мальчики.

Рождение NN. Я не пошла – не хотелось. Она тревожно звонила. Я была утром 25-го: Раневская подавала ей картошку, духота, полутьма. Тяжело это. NN сказала мне, что Люба Стенич очень зовет в Алма-Ата, а потом, через несколько фраз сообщила, что Раневская едет на днях… Потом она рассказала мне, что к ней приходил художник с рисунками к книге:

– «Холмы Павловска, решетка Летнего Сада… Скамейка в Павловске и парочка… Это что же? Это значит – я с парнем сижу?..

Я сказала: только через мой труп. Стихи серьезные, время тоже, а это что же? Рождественский какой-то, “Окно в сад”»[526]526
  Сборник Вс. Рожденственского «Окно в сад» вышел в 1939 году. На титульном листе нарисовано распахнутое окно с цветами на подоконнике и с видом на залив, а на следующей странице – снова картинка, изображающая гостиницу «Москва» и Кремль. Художник – Д. И. Митрохин.


[Закрыть].

Она видимо была сильно взволнована этим и поручила мне пойти к Тихонову. Я пошла. Он согласился. Ему все равно.

Вчера вечером, полумертвая от боли в ногах, я пошла к NN. Сначала не застала ее – сидела у Тараховской – потом она пришла, провожаемая Раневской. Мы остались одни. Обе были вялые, хотя NN красива и приветлива. Подавлена событиями. Сказала:

– «Я пишу сейчас какие-то противные строфы… Нарочно стирала целый день, чтобы не писать, но ничего не сделаешь: пишется».

Прочла мне письмо от Н. Харджиева – ответ на ее письмо. Оказывается она ему написала – в утешение – «не теряйте отчаянье»[527]527
  Письмо Ахматовой Харджиеву от 25 мая 1942 года теперь опубликовано («Ахматовские чтения», с. 207).


[Закрыть].

Дала мне прочесть номер «Литературы и Искусства», где статья Кетлинской о Ленинграде (кокетливая и лживая) и отчет о собрании Ленинградских писателей в Москве. Среди имен – имя Г. М. Значит, жив. Значит, загадка 21 – 22 июня 1940 г. будет когда-нибудь разгадана. Спасибо судьбе и за эту жизнь[528]528
  Статья Веры Кетлинской «Ленинградская тема» помещена в газете «Литература и искусство» 20 июня 1942 года.
  Г. М. – возможно, Георгий Макогоненко. Г. Макогоненко в августе 1937 года был в гостях у Л. К., когда в дверь позвонил дворник, и Л. К. поняла, что сейчас придут с обыском (как и случилось). По-видимому, Макогоненко успел унести часть бумаг и книг М. П. Бронштейна и «загадка» может быть связана с этим.


[Закрыть].

25-го – седьмая симфония[529]529
  Речь идет о симфонии Шостаковича. Она была исполнена силами оркестра Ленинградской консерватории (которая была эвакуирована в Ташкент) под управлением дирижера Ильи Александровича Мусина. Биограф Д. Шостаковича сообщает: «Для премьеры, приуроченной к 22 июня, к первой годовщине войны, отвели большой зал оперного театра. В день премьеры было сорок четыре градуса в тени… Зал, раскаленный от жары, был переполнен… В финале… торжественность передавалась залу, который тоже поднимался в едином порыве» (С. Хентова. Шостакович. Жизнь и творчество. Т. 2, Л.: Сов. композитор, 1986, с. 94).


[Закрыть]. Духота, много ленинградцев. Завывание каждого инструмента гнусным маршем – бьет, как било падение каждой страны.

30 / VI 42 • С трудом выбрала время, пошла вечером к NN, не была два дня.

Через пятнадцать минут разговора вошла Раневская:

– NN, вы не передумали идти в парк?..

– Нет.

Поднялась и ушла, не извинившись.

Что это? Нарочно, или просто небрежность? Ведь она такой вежливый человек, может ли она не понимать, что это невежливо?

За что?

По-видимому за то, что я очень сильно ее люблю. Со мной всегда так было, всегда. Если сильно люблю – меня непременно унизят.

Вкрадчивая мягкость Раневской.

Сегодня упала с крючка клетка с попугаями, открылась и попугаи улетели. Люша еще надеется, что они вернутся, а я нет. Очень жаль мне их, веселых, зеленых – и, и кажется, это дурное предзнаменование.

NN очень взволнована отсутствием гранок, неплатежом денег и Египтом[530]530
  В это время 8-я английская армия в Северной Африке сражалась с немецко-итальянскими частями генерала Роммеля, которые рвались в Египет к Суэцу. Поначалу военные сводки сообщали, что англичане терпят поражение.


[Закрыть].

1 / VII 42 • Внезапно под моим окном – прилетевший из Алма-Аты и летящий в Москву – Леля[531]531
  Леля – Л. О. Арнштам, о нем см. с. 351.


[Закрыть].

 
Товарищ юных дней.
 

Мы не видались год, а до этого – очень редко, годами – и я думаю не так, как он – но он навсегда свой.

Верно, нельзя уже потом любить людей так, как любишь в молодости. Новых уже «душа не принимает».

Его рассказ о гибели М. Я. Розенберга.

М. Я. и других комсомольцев взяли, начали было учить разбирать пулемет и на пятый день обучения послали в Стрельну – десант. Немцы расстреляли транспорты прямой наводкой из артиллерийских орудий.

Больница – через три метра – мертвец на носилках.

Новое военное кладбище – палки, палки, палки с именами.

3 / VII 42 • Моя болезнь. Надежда Яковлевна Мандельштам.

В ней все привлекательно, интересно, умно; одно только смущает меня – ее желание во чтобы то ни стало быть заместителем бога на земле, римским папой.

Дважды заходила NN – не специально, а от Н. Я. Прочла «новые строфы» – ах, какие! Отповедь «вязальщицам» всех мастей и оттенков.

 
Какая есть![532]532
  Стихи так и начинаются: «Какая есть, желаю вам другую» – о них см. «Записки», т. 2, примеч. на с. 164–165.


[Закрыть]
 

Вчера пришла после лазарета, где выступала в палате. Читала там любовные стихи из «Anno Domini».

– «Ко мне подошел один раненый, спрашивает:

– Скажите, это правда, что вы когда-то стояли во главе одного направления?

– Да, говорю, правда. Акмеизм.

– А Есенин тоже с вами был?

– Нет, это позже, это уже имажинизм.

– А теперь ничего такого нет?

– Нет», – и проследовала.

9 – 11 / VII 42 • Помирала. В общем это было бы дельно и своевременно. Однако глупо не увидеться с Шурой и не передать ей Люшу.

В бреду

 
И твердые ласточки круглых бровей, —
 

и слезы[533]533
  «И твердые ласточки круглых бровей» – этой цитатой из Мандельштама начинается одно из ташкентских стихотворений Чуковской. Оно называется «В тифу», так как Л. К. в это время тяжело болела брюшным тифом. Обращены стихи к неизвестной могиле мужа: «Какая отрада – сквозь лютый зной / Схватиться за слово поэта, / Чтоб строки на север вели за собой / К могиле, затерянной где-то». (Лидия Чуковская. Стихотворения. М., 1992, с. 31.)


[Закрыть].

Приходила NN. Ей заплатили 800 р. – только. Теперешней обложкой она довольна. Изъяты три стихотворения: «Все это разгадаешь ты один», и… ой, забыла! «Август 1940», «Лондонцам»[534]534
  Из этого перечня в ташкентской книге уцелело лишь стихотворение «Лондонцам». Не включены: «Все это разгадаешь ты один», «Август 1940».


[Закрыть].

Получила телеграмму от В. Г., что посылка дошла!!!! Вот. А она спорила, не хотела посылать «мертвому».

Светлана Сомова заходила к ней с каким-то дурным разговором: что она может ехать, но пусть знает, что опасно. К чему? Ведь запрещать умеют и без разговоров, когда надо[535]535
  Светлана Александровна Сомова (1911 – 1989), переводчица, поэтесса, в годы войны работала литконсультантом в ташкентском отделении Союза писателей. Автор очерка «Анна Ахматова в Ташкенте» (см. «Воспоминания»).


[Закрыть].

Впрочем, никто не поедет.

1 / VIII • NN навещала меня раза четыре. Приносила цветы.

Иногда у Хазиных ее ждала Раневская, и тогда она торопилась. Но чаще сидела долго.

Страшный рассказ о Муре. – «Теперь я знаю, что видела убийцу»[536]536
  Трудно объяснить, чем вызван столь резкий отзыв А. А. о Муре. В это время с ним случилась новая беда. 21 июля он пишет Е. Эфрон: «В течение июня месяца я находился в почти-абсолютно голодном состоянии… Воля не выдержала; я продал несколько хозяйкиных вещей – рублей на 800 – тайно от нее, конечно. В начале июля, случайно, хозяйка заметила пропажи. – Заявление в милицию, повестка, арест, 28 часов под стражей с уголовниками, допрос, признание… Я дал обязательство хозяйке уплатить ей в течение 4-х месяцев 3000 р. …Я уже зондировал ташкентские ресурсы, они равны нулю. Ахматова сидит без денег… да и я всем рассказывать о случившемся не намерен; это мне только может повредить» (Г. Эфрон. Письма, с. 50 – 51).
  Очевидно, Ахматова против обыкновения ничем не помогла Муру на этот раз и произошла какая-то ссора. Некоторое время спустя Мур пишет сестре: «…последние стихи Ахматовой – просто слабы, последняя ее поэма – “1913 год” – сюрреализм. Ахматова остановилась раз и навсегда на одной эпохе; она умерла – и умерла более глубоко, чем мама… Было время, когда она мне помогала, это время кончилось. Однажды она себя проявила мелочной, и эта мелочь испортила все предыдущее; итак, мы квиты – никто ничего никому не должен. Она мне разонравилась, я – ей» (Там же, с. 65).


[Закрыть].

Сводки.

Сердилась на меня, если я пыталась сесть: «Ну что ж, хотите умирать – умирайте».

В эти же дни, от Над. Як., от Браганцевой чудовищные рассказы об интригах Раневской. [Вырвана почти целиком страница – осталось четыре строки. – Е. Ч.]

Все вздор. NN больна. 39,7. Подозрения на брюшняк. Это как новое направление в сводке. Неужели она от меня заразилась.

[Вырваны две страницы. – Е. Ч.]

Я позвала Надежду Яковлевну, Евгения Яковлевича и Лиду. Надо сделать все, чтобы как можно скорее отправить NN в санаторий, в Дурмень, а за этот месяц подготовить ей возвращение не на Маркса, 7.

Обе операции крайне трудны, ввиду того, что нету папы, нет Толстого; Лежнев, несмотря на прямой выговор из ЦК, ничего для NN делать не станет; с комнатой будет крайне трудно, так как NN столько раз отказывалась от предложений Совнаркома. Это будет трудно, однако и то, и другое сделать необходимо. Я живу в мрачном предчувствии беды.

И – не могу встать!

22 / VIII 42 • NN третьего дня уехала в санаторий.

Н. Я. прочла мне новые вставки в «Эпилог». Не отпускает ее поэма, нет.

Очень мне хочется навестить ее в Дурмени. Да не знаю, удастся ли.

___________

Была Беньяш, жаловалась на обиды и холодность со стороны NN.

И я все вдруг поняла, как озарением. Я убеждена в правильности своей догадки.

NN чувствует, что ее осуждают.

Осуждение началось с ее дружбы с Раневской. До тех пор на знакомство с Беньяш никто внимания не обращал.

Но после моего разговора с ней и, вероятно, намеков от других – она, вместо того, чтобы поставить в рамки Раневскую – стала осторожничать с Беньяш. Не приглашать ее. Не ходить к ней. Не позволять сопровождать…

Человеческая душа.

Душа темна, пути лукавы[537]537
  Душа темна, пути лукавы – строка из стихотворения Ахматовой «О нет, я не тебя любила» – ББП, с. 139.


[Закрыть].

27 / VIII 42 • Энтерит. Опять было 40°. А все попугаи.

Книжку А. А. вычеркнули из плана. Мы обе давно были к этому готовы. И все же – грустно.

Она еще не знает. Но догадывается – давно.

Хуже всего, что денег не будет.

Вчера – 39,7 – вдруг пошли стихи (потому что на минуту оторвалась от либретто, укладываясь в постель)

 
И синие глаза мои
Старушечьи, но молодые
И руки вольные мои
Готовые служить России
Никто не пожалеет вас…
Все бил их бог, слезами налил,
От пытки спас
И умирать в Ташкент отправил.
 

Скоро будет и второе – о хрупкости[538]538
  Оба стихотворения Лидии Чуковской, о которых идет речь, не опубликованы.


[Закрыть].

Как я боюсь, что я – Есенин относительно Блока. Лобовое и упрощенное раскрытие того, что у нее сложно[539]539
  Возвращаясь мысленно к своим и ахматовским стихам, Л. К. через четверть века записала в дневнике: «Больше всех поэтов русских я люблю Блока.
  Не Ахматову, столь любимую; но это потому, что она – слишком я; из-за нее, например, безусловно из-за нее, я не стала поэтом. Любая моя, мною пережитая мысль, уже высказана ею с такой полнотой и силой, что “тех же щей да пожиже влей” незачем. Когда я хочу что-нибудь про себя рассказать, я могу просто заговорить ее стихами. “И убывающей любови / Звезда восходит для меня”. Конечно я и как личность гораздо мельче, потому что для нее существует рост, “Белый, белый Духов день” и пр. Но уж во всяком случае, то малое, что во мне есть (пытка-любовь-смерть), русская природа, Петербург – все это ею выражено. Поэтому сказать: “Ахматова мой любимый поэт” то же, что “я – мой любимый поэт”».


[Закрыть].

2 / IX 42 • Дурной сон, дурной день.

Я в зеленой комнате на Кирочной. За столом – Шуринька в берете и коричневом пальто. Ее подбородок, синева под глазами, колечко. И Мирон. Щека – на щеке родинки (проснувшись, поняла: Митины). И тут же я – лишняя при их разговоре.

День: непосильное писание.

Люша, которую надо взять и еще не беру. Сознание, что там запущено и оттуда будет беда. И нет секунды и нет копейки.

Почтальон не принес ничего.

Радзинская со всей грязью дома № 7 + грязной клеветой Берестинского обо мне. Вот месть этого гада за мой нежеланный въезд.

Объяснение с Лидой.

Звонок с фабрики с любезностями и угрозами Исаева[540]540
  Константин Федорович Исаев (1907 – 1977), драматург, сценарист, в годы войны работал на Ташкентской киностудии, в июле 1942 года назначен уполномоченным сценарной студии Комитета по кинематографии по Средней Азии. В это время Л. К. работала над сценарием «Аист на крыше» (по рассказам детей) и, очевидно, из-за тяжелой болезни (брюшной тиф) не успела сдать его в срок. О дальнейшей судьбе этого сценария см. с. 499–500. Сценарий сохранился в архиве Л. К.


[Закрыть].

Возможность ехать в Дурмень (горы! вон из комнаты!) и мой отказ.

Звонок от NN из Дурменя. Светлый ее голос.

– «Я вас видела в последний раз 29-го июля».

Ее оставили. По-видимому, заговор мой с Радзинской удался: Радзинская ходила к Пешковой, чтобы NN продлили пребывание.

Сейчас главное: выдрать из издательства деньги, следуемые NN за книгу, которую не печатают. Если бы в [нрзб] было не 300, а 3 тысячи – уже можно было бы успокоиться.

Она сказала: «Здесь хорошо, воздух… Я сначала была одна в комнате, сегодня не одна. Мне лучше не одной».

Разговор прервался, насильственно, по-видимому. А вообще она говорила спокойнее и неторопливее, чем обычно по телефону. (Она ведь не выносит говорить по телефону).

7 / IX • Сегодня днем, когда мы с Лидой работали, вдруг открылась дверь и вошла NN.

Посвежевшая, похорошевшая. Спокойная и очень грустная.

Я не видела ее очень давно и наново поразилась ей, как чуду. Ее наглядно вовне выраженному величию.

Она прочла мне эпилог по-новому. О, да, вот теперь поэма окончена.

Прочла синицы – половицы[541]541
  Синицы–половицы – в стихотворении «Любо вам под половицей / перекликнуться с синицей» – ББП, с. 292.


[Закрыть].

Прочла новое, очень страшное, о корабле. (Написанное в Дурмени[542]542
  Страшное о корабле – «На этом корабле есть для меня каюта / И ветер в парусах – и страшная минута / Прощания с моей родной страной» – строки из стихотворения «А я уже стою на подступах к чему-то» (второе в цикле «Смерть» – БВ, Седьмая книга).


[Закрыть].)

Читала, большая, великолепная, прислонившись к моей печке.

Получила письмо от Томашевской, будто Вл. Георг. заговаривается, пораженный смертью Энгельгардтов и Зеленина. Получила письмо от Вл. Георг., противоречащее этим сведеньям… Оказалось, что Вовочка Смирнов, памяти которого она посвятила стихи – жив. А Валя умер. И Женя Смирнов, их отец.

О своей книге, о ее снятии с плана, говорила здраво и спокойно. Согласилась со мной, что, по-видимому, это не носит специального характера, а связано с массовым снятием книг из-за того, что нет бумаги: доказательство – полученное ею предложение из пресс-бюро, написанное в самых высоких тонах.

Она сидела – и лежала – у меня очень долго, часа три. Рассказывала о санатории, о тамошних людях, о своем отъезде. (Когда Радзинская была у меня, мы постановили, чтобы она пошла к Пешковой хлопотать о продлении срока NN в Дурмени. Это удалось, но запоздало).

– «Меня выписали. Я взяла чемоданчик, спустилась вниз. Тут меня вдруг нагнала сестра и говорит, что я оставлена еще на месяц. – Но я как раз не из тех людей, кого можно “выписывать и оставлять и опять выписывать”, – сказала я и уехала».

Это худо. Еще месяц там, без дома № 7, без суеты, на воздухе, много дал бы ей.

Теперь Радзинская уезжает, и она остается без ухода.

Р. М. Беньяш, как это ни странно, избрана NN в мальчики для битья, в ответчицы.

– «Мною она нисколько не интересуется. Когда я одна. Но она жаждет фигурировать вместе со мной… Когда меня везли в Дурмень, она непременно хотела сопровождать. А пока я лежала больная – ни разу не навестила». (Это неправда: навещала, но ее не допускали к NN. – Л. Ч.)

– «Сидит со мной на концерте и кладет руку на спинку моего стула…»

Я защищала Р. М., как могла, вызывая гнев. Но главное я не сказала, струсила: что скомпрометировала-то ее ведь не Беньяш…

9 / IX 42 • Вечером вчера Браганцева принесла мне «Комсомольскую Правду» с Ленинградской поэмой Берггольц[543]543
  «Ленинградская поэма» Ольги Берггольц напечатана в «Комсомольской правде» 30 августа 1942 года.


[Закрыть].

Мы с NN давно ждали ее Ленинградских стихов, слышали о них много.

Я стала читать вслух – Браганцевой и Лиде – и заревела. Я сразу заметила плохие связки, безвкусно рычащих фашистов, неправдоподобного шофера и пр. – но весь простой ее тон, какой-то личный говорок, ее сестра Маша – все это тронуло меня. И мне показалось, что в «Комсомольской Правде» никогда еще не было стихов на этом уровне правдивости. А так как я все время живу Ante lucem, то у меня и расстучалось сердце.

Я решила пойти с газетой к NN, хотя и очень устала. (Был первый выход на рынок после болезни.)

Там оказались Над. Як. и приехавшая из Сталинабада Раневская. Раневская деятельно чистила туфли NN. Они готовились все вместе идти к Беньяш. («Не удалось отвертеться», – сказала NN.)

Я показала газету.

NN надела очки, начала читать – и бросила.

– «Боже, как плохо, как слабо! Что вам тут может нравиться? Бедная Оля. Такая талантливая, такие прекрасные писала стихи… Что с ней случилось?

– А главное – все неправда, все ложь».

Мы вышли вместе. Я и она некоторое время шли отдельно от Н. Я. и Раневской. NN казалась мне очень оживленной, резкой, подвижной.

– «У меня сегодня годовщина, – сказала NN, – сегодня год как разбомбили ленинградские склады»[544]544
  Ахматова говорит о Бадаевских складах, которые были подожжены зажигательными бомбами 8 сентября 1941 года во время первого массированного налета на город. Пожар продолжался свыше пяти часов. Сгорело 41 строение и в них 3 тысячи тонн муки и около 2500 тонн сахара.


[Закрыть].

Раневская покинула нас по дороге.

Пришли к Беньяш. Там была скатерть, на столике посуда, какая-то рыба, водка. В номере окно – сплошное, высокое, почти как у меня в Ленинграде.

NN была оживленной, веселой, озорной, резкой. Все время попрекала меня поэмой Берггольц. – «Ну вот, возьмите, покажите, какие строчки вам нравятся? Что вам нравится?» Все с ней соглашались.

– «Теперь я скажу без крика и спокойно, – сказала NN. – В этих стихах личное не сделалось искусством. Это первое. И второе то, что это неправда. Все неправда. Потому и не могло стать искусством».

Все пили, кроме меня. NN была веселой, озорной, много шутила, пересмеивалась с Н. Я.

Прочла «Эпилог». Повторяла упорно, что вещь сырая, и она еще будет работать.

Потом: – «Сегодня я впервые прочла всю поэму целиком, с новым началом и эпилогом. Одному летчику и Радзинской. И услышала сама совсем по-новому».

11 / IX 42 • Вчера вечером пришла NN. Очень большая, массивная, красивая. Сидела у меня, торопилась домой, ждала Н. Я., которой все не было – и потому сердилась. (Она не любит ждать.)

Вдруг потребовала «Поэму», чтобы вписать начало.

Сколько я ни молила писать на чистом листке – нет, стерла что-то и писала по грязи, еле видно. Теперь не знаю, как и хранить.

Выдрала две строфы «Эпилога», чтобы вставить новые, когда кончит над ними работать.

Вписала в «Эпилог» отсутствовавшую строку

 
Нас несчастие не минует.
 

13 / IX 42 • В дурной день начинается эта тетрадь. Не боюсь, но не хочу. И некому молиться: «да минует меня чаша сия».

А число – все то же, то же.

Сегодня была у NN. Лежит – слегка простужена.

По-видимому, решила ехать в Москву. Во всяком случае, просила Антокольского, вылетавшего в Москву, поговорить с Фадеевым о вызове.

Нам всем трудно. А ей – вдвое. Так далеко, так зорко видеть. Быть Кассандрой – в наши-то дни!

___________

Я забыла написать интересное: когда мы, в прошлый раз, шли с ней к Беньяш, она рассказала, что в Дурмени училась узбекскому, разбирала Лютфи и нашла эпиграф для «Последнего тоста», что-то о чаше. Но я забыла, что именно.

___________

Сегодня я сидела у нее долго, по-прошлогодне-зимнему. Одна. Она была раздраженной, суховатой, и я ее не просила и сама не читала ей стихов.

Она уедет, а я останусь – одна. Я-то и буду Фирсом. Я уже прощально смотрела на лицо ее, на руки. Расстанемся, да? У нее много таких, как я, а она у меня одна.

16 / IX • Паспорт, ватник, подушки, одеяло…

Отнесла рис для Штоков к Радзинской, которая его отвезет. Зашла к NN. Ее обрабатывала педикюрша. В комнате неубрано, грязно. И все уже не по-зимнему, все незнакомо мне: NN попросила меня заварить чай, а я не могла найти его.

Пока NN маникюрилась, я пошла к Радзинской. Мы обсудили положение. В Академический дом NN переезжать не хочет. Но надо, чтобы ей оттуда давали питание первого разряда. Решено, что я поговорю об этом – через Журавскую – с m-me Ломакиной, женой секретаря, которая познакомилась с NN в Дурмени и к ней благоволит[545]545
  Софья Аркадьевна Журавская, сотрудница Наркомпроса. И она, и Анна Ивановна Ломакина (жены ташкентских высокопоставленных партийных работников), – работали в Комиссии помощи эвакуированным детям. Л. К. тоже входила в эту Комиссию.


[Закрыть].

Когда я вернулась, NN слегка прибрала комнату. Мы сели пить зеленый чай. NN получила письмо от В. Г. – кажется, хорошее, длинное, спокойное.

Я прочла ей свои два стихотворения: «Ты знаешь» и «И синие глаза мои». Читала, очень чувствуя, что плохо. Про первое она сказала: