Текст книги "Записки об Анне Ахматовой. Том 1. 1938-1941"

– Я бы ее увезла, и вот – тиф… А потом ее Фаина не пустит.

Да, верно, NN надо в Москву – подальше от эмигрантской грязищи. Но ведь верно: Фаина ее не пустит.

Одна у меня надежда – на Гаршина.

В каком отчаяньи он был бы, если бы увидал это окружение, этот грязный кабак. Он и в Ленинграде часто жаловался мне, что вокруг NN заводятся какие-то совсем чужие ненужные люди – но там это были просто бессловесные, скучные, «не подстать». А тут – тут – совершенно растленная Фаина, интриганка, алкоголичка, насквозь нечистое существо; сумасшедшая Дроботова, ничтожная Беньяш. И А. А. не только допускает этот двор, но и радуется ему.

Нет, нет, пусть едет в Москву. Авось там покрупнее будет жить.

Раневская и Радзинская сегодня должны быть у NN, и потому я решила не идти. (В больнице строгости, да и не хочется мне в этот хор.)

Да, Софа сообщила под секретом, что Чагин ей сказал, что книга NN не пропущена (вопреки уверениям Зелинского, говорившего с Александровым)[580]580
  Чагин – Петр Иванович (1898 – 1967), партийный и издательский деятель, в это время – директор Гослитиздата.


[Закрыть].

Бестия Зозовский. Знает, когда можно не выплачивать денег.

20 / XI 42 • Третьего дня к вечеру я вырвалась (из сценария, радикулита, визитеров) к NN. Шла по лужам в темноте. У NN сидела Раневская, которая торопилась и любезно уступила мне халат и место.

NN была тиха, спокойна, очень приветлива и ровна. Дурно отозвалась только о Беньяш («Дама из Националя почему-то рвется ко мне»). t° 37,3. Сказала, что накануне была уже 36,9, а сейчас небольшое повышение. Ни на что не жаловалась, кроме дурного сна. Говорила о речи Черчилля, которую ей прочла Фаина[581]581
  10 ноября Черчилль выступил с речью на ежегодном приеме у лорд-мэра Лондона. Касаясь операции в Африке, Черчилль сказал: «Перед нами новое явление – замечательная, несомненная победа. Армия Роммеля обращена в бегство и в весьма значительной степени уничтожена как боевая сила… Отныне нацистам придется встретиться с тем самым превосходством в воздухе, которым они так часто беспощадно пользовались против других» («Правда», 11 ноября 1942, с. 4).


[Закрыть]. Сказала, что послала Гаршину еще телеграмму, где упоминается «строгая диета»:

– «Это, если в предыдущей телеграмме не пропустят слова тиф, так чтобы он догадался».

(Я тоже получила телеграмму от Гаршина, которая три дня валялась на Гоголевской.)

Вчера днем зашла на Маркса, 7 (к Радзинской и за мясом). Там Волькенштейн и Радзинская сообщили, что была Фаина, в истерике: «у NN повысился жар, осложнение, ей хуже, никто ничем не хочет помочь» и т. д. Я была напугана несколько минут, пока не догадалась, что это все чушь и выдумки: Ф. Г. была вместе со мной; после меня она NN не видала… Просто нужно было для чего-то всем сообщить сенсацию. Для чего бы?

2I / XI 42 • Вчера вечером ходила в больницу, но поздно: не пустили.

Пошла сегодня. t° 36,6. Нормальная! Слава богу. Сидела я мало, так как там была Фаина.

От В. Г. несколько телеграмм.

Интрига Ф. Г. разъяснилась вполне. NN произнесла следующую речь:

– «У меня было осложнение, так как меня два дня кормили бараньим супом. К счастью, Ф. Г. это обнаружила. Теперь она принесет мне куриный: сама покупает куру, сама ее варит. Она меня спасла».

Ф. Г. скромно потупляет глаза. – Ну что Вы, NN…

Не знаю почему, но NN сегодня несколько раз давала понять, что была «не в себе».

– «Страшная болезнь тиф. Мозговая болезнь».

Форма извинения своей грубости?

От Пуниных нет ответа на телеграмму – ту, прощальную. По-видимому, не получили.

Сегодня утром мне позвонил Радзинский, что в издательство пришла телеграмма от Ярцева: «верстку высылаем печатайте книгу»[582]582
  Георгий Алексеевич Ярцев (1904 – 1955), в 1938 – 1949 годах – директор издательства «Советский писатель».


[Закрыть]. Я рассказала об этом NN и попросила разрешения добиваться, чтобы мне дали корректуру. Она разрешила.

Значит, уже сверстали под шумок.

27 / XI 42 • Сегодня ходила в больницу. Но не видала NN – строгости, не пускают. Я написала ей записочку с вопросом, не нужно ли чего. Мне принесли ответ. Переписываю:

«Милая Лидия Корнеевна, узнайте про мою книгу и когда уезжают Радзинск. Очень жаль, что не увижу Вас – никого не пускают. Ахм.»

Врачи говорят, что t° нормальная уже пять дней.

Интересно, не значит ли вопрос о Радзинских, что она хочет с ними в Москву?

28 / XI 42 • Сегодня, среди дня, меня вдруг по телефону вызвал Лежнев. Оказывается – как здоровье NN и не следует ли переселить ее в Дом Академиков.

«Ей уже раз предлагали, не правда ли? но она отказалась. Я не хочу оказаться в глупом положении и хотел бы знать заранее, согласится ли она?»

Я объяснила, что там было бы идеально – но у нее мало денег, а там надо много платить.

… «Да. А почему, если у нее трудно с деньгами, она не займется переводами?»

___________

Экземпляра рукописи (или верстки) из Москвы еще нет.

Корректура Толстым мне обещана.

Телеграмму о разрешении я видела.

Радзинские едут 3-го – 5-го.

Разузнав все это, я написала А. А. письмо – с подробным отчетом о запросе Лежнева. Отнесла письмо в больницу. Прошу, чтобы в понедельник она мне ответила.

Думаю, ей не понравится все. Она не любит давать прямые ответы на прямые вопросы, да еще в письменной форме.

Неужели без осложнений у нее пройдет тиф? Хоть бы.

1 / XII 42 • Вчера я пошла в больницу, чтобы получить ответ на квартирный вопрос.

У нее сидела Ф. Г. Она уступила мне свой халат, вышла, и я воровски вошла.

NN сидела на кровати, с распущенными волосами, юная и «будто вымытая, будто из бани». Приветливая, простая и веселая.

Я так обрадовалась ей такой, что даже сама от себя не ожидала. Она будет здорова, будет жива.

Была я у нее совсем мало, так как Раневская ворвалась и грубо заторопила.

Мы успели поговорить о комнате и о военных новостях. Она очень расспрашивала о Тулоне, о Ржеве и о Сталинграде.

– «Молодцы французы», – сказала она, узнав о потоплении флота[583]583
  Третьего дня ко мне спустилась Булгакова и сообщила, что у нее Раневская со страшным известием: Львова получила бумажку от Лежнева, в которой он разрешает ей занять комнату NN «вплоть до выздоровления».
  ^a) Тулон оставался неоккупированным, так как там находился французский флот, который немцы хотели заставить служить своим целям. Однако, когда они ворвались в город 20 ноября, французский адмирал де Лаборд отдал приказ о потоплении флота. Команда линкора «Страсбург» первая взорвала корабль. На мостике стоял командир, он погиб вместе с кораблем. Вслед за «Страсбургом» были взорваны другие линкоры, крейсеры, эсминцы. Взрывы в Тулоне показали, что французы не солидарны с коллаборантским правительством Виши.


[Закрыть].

О комнате просила передать Лежневу, что если она будет в первом этаже – согласна. – «Но это не сахар, – сказала она мне. – Мы знаем по 1919-му году, что в случае бытовых затруднений – так называемые благоустроенные дома первыми становятся непригодны для жилья».

4 / ХII 42 • Очень противно писать.

Я удивилась. Поднялась наверх. Фаина очень оживленно мне все это изложила и просила пойти к Лежневу, выяснить. Охала, ахала «NN переезжает, а я так занята съемками, как же она будет одна» и пр.

Вчера я уже собиралась отправиться к Лежневу, когда Лида передала мне телеграмму для NN от Гаршина (ей дали Радзинские), и мы решили зайти в больницу.

Пошли. Увидели в окно палаты, что NN на ногах. Передали телеграмму.

В саду нас нагнала Раневская.

Обращаясь исключительно к Лиде[584]584
  кентских тетрадях. Вскоре Л. К. поссорилась с ней. Через 25 лет в своем дневнике Л. К. дала ей такую характеристику: «Лидия Львовна Жукова. Это поэма. Я знала ее еще в Ленинграде (она и ее муж, Жуков, японовед, ездивший в Японию – лучшие друзья Коли и Марины). С ее братом, С. Цимбалом, я училась в Институте. Она приехала в Ташкент с дочкой и племянником, нищая, голодная. Мать и сестры погибали в Ленинграде. Жуков был расстрелян, второй муж тоже арестован. Я ее полюбила. Меня от нее предостерегала Люша («она тебя обманывает»). К. И-чу она тоже не понравилась, но он 1) добился ее прописки 2) устроил племянника в детсад ЦК, о чем она молила. Она голодала: не член Союза (как и я). Со мною Тихонов заключил договор на книгу детских рассказов; я решила делать вместе, чтобы и ей давали карточку на обед в Союзе. К. И. умолял меня не заключать договор на два имени, я не послушалась, заключила на два, деньги пополам, а писала я одна (Лида собрала матерьял на два или три рассказа, но писала все я). Рассказы печатались в газетах и журналах, вышли книжкой – все деньги пополам. Затем с помощью Лели Арнштама, который был с киностудией в Алма-Ата, я заключила договор на сценарий; опять на два имени и деньги пополам. Кое-что мы придумывали вместе, но опять писала я одна. Заболела Тата, Лидина дочка, не то тиф, не то воспаление легких. А жили они в ужасной проходной веранде, зима. Я взяла Тату к себе в свой чулан: теплее и выхаживала ее. Но участковый врач, которому кто-то донес, будто тиф, стал требовать, чтобы Тату отправили в тифозный барак; Лида испугалась (естественно) и взяла девочку домой к себе. Но потом говорила, что я выбросила ее на улицу. Ни одной моей вещи мне не отдала, хотя тогда добыть ведро или чайник было немыслимо. О комнате ни звука. [Л. К. на время отдала Л. Жуковой свою комнату со всеми вещами и переехала к родителям. Однако, позже Л. Жукова отказалась освободить комнату и вернуть вещи. – Е. Ч.] И последняя низость; когда она решила ехать в Москву и ей понадобились деньги, она продала кусок написанного мною сценария в сборник, редактируемый Надеждой Яковлевной… Когда я вернулась в Москву, Лиде понадобилась в чем-то помощь К. И. Она позвонила. Я сухо с ней по телефону. Она: “Неужели, Лида, вы еще помните ташкентские дрязги”. – “Никаких дрязг не было, – сказала я. – Была ваша ложь, низость и предательство. А Ташкент или Москва, это мне все равно”. Потом я позвала К. И. к телефону, и он опять все сделал для Лиды… Такую законченную подлость я встречала редко».
  Лидия Жукова – автор воспоминаний «Эпилоги» (Книга первая. New York: Chalidze Publications, 1983).


[Закрыть], она рассказала, что надо устраивать NN в стационар, что Ломакина обещала, но нет мест, и надо звонить Ломакиной, а ей, Раневской, неоткуда, и она снимается, а тут надо идти приводить в порядок комнату NN, а она замучена и пр.

Черт дернул меня ляпнуть, что позвонить Ломакину могу я.

Фаина вцепилась: «так, значит, вы это сделаете».

Я обещала.

Пришла к Лежневу. У него сидел в кресле бурбон – Тихонов.

Лежнев позвонил при мне секретарю ЦК Матвееву, который обещал комнату на Пушкинской. Положил трубку очень довольный.

«Оказывается, Л. К., Матвеев говорил с Ломакиным, и тот устроил NN в стационар. Так что комната будет позже».

– Удивительно, – сказал Тихонов, – жены-мироносицы бегают, жалуются, а перевезти А. А. на Пушкинскую не могут. Ведь ЦК давно готов ее там устроить, все для нее сделать.

– Да, но NN не хотела, потому что ей дорого. 200 р. А у нее пенсия – 150 и редкий литературный заработок.

– Ахматова не может заработать в Ташкенте 200 р? – Ну что вы! Написала стихотворение – вот и 200 р, – очень грубо и глупо сказал Тихонов.

Относительно Львовой Лежнев сказал, что все это недоразумение, и она ему дала неверные сведения. Записка аннулируется.

Я пошла обедать. Обедала за одним столом с Марией Мих. Волькенштейн.

– Вы знаете, – сказала она мне, – Ф. Г. поручила мне к завтрему прибрать комнату NN. Я очень тороплюсь.

Молодец, Фаина!

И к вечеру я решила постепенно, что звонить Ломакиной я не буду. В самом деле, зачем хоровое пение перед властью? Ф. Г. с ней уже говорила – пусть дальше сама и говорит… Тем более, что там очевидно все уже сказано.

По-видимому, NN просила Ф. Г. не надоедать Ломакиной и Ф. Г. хочет, чтобы надоедала я. Так я понимаю… О, придворный интриган!

Сегодня утром я пошла к NN.

Она вышла ко мне в переднюю. В буром халате, голова повязана полотенцем, на ногах – что-то вроде мужских кальсон. Лицо неприветливое, злое.

Я передала ей записку для Ф. Г., в которой сообщаю, что Ломакиной не звонила.

NN вынесла стул, и мы вышли на крыльцо.

– «Как тепло! Какая весна», – повторяла NN.

Сегодня – и вчера – тут очередная весна. Днем жарко.

Очевидно, NN очень озабочена тем – возьмут ее в стационар или нет.

Пока мы сидели – на том берегу реки палили: киносъемка.

Расспрашивала об Африке.

На прощание сказала:

– «Как Надя? Очень я соскучилась по ней… Ну вот, скоро буду дома – тогда увидимся…»

Я передам это Н. Я. Но вряд ли она обрадуется.

___________

Когда вечером я пришла домой из гостей, оказалось, что была Раневская, которая сообщила, что завтра перевозит NN на ул. Карла Маркса: в обещанном стационаре не оказалось места.

Итак, снова у разбитого корыта.

6 / ХII 42 • Вчера с утра я отправилась в Союз к Лежневу – попытаться все же сделать дело со стационаром.

Неожиданно для меня оно удалось.

Лежнев позвонил Матвееву, звонила я, Сомова; и Раневская на машине отвезла NN в стационар.

Все это было, конечно, по-ташкентски: машина приехала, а шофер не знал, куда везти; Матвеев (секретарь ЦК) не знал, что Дурмень закрыт и стационар на Жуковской и т. д. Но в конце концов все устроилось.

Теперь только бы за это время устроить Пушкинскую.

Тихонов продолжает свою странную линию. Вчера, когда мы с Сомовой – очень горячо отозвавшейся – волновались у телефона, он вдруг сказал на всю комнату:

– Хорошо быть беспомощной или казаться такой. Очень удобно.

11 / ХII 42 • Последняя моя запись об NN – о человеке. Как человек она мне больше не интересна. [Несколько строк вырезано. – Е. Ч.]. Что же осталось? Красота, ум и гений. Немало – но человечески это уже неинтересно мне. Могу читать стихи и любоваться на портреты.

Сегодня я пошла к ней в стационар. Она вышла ко мне – в нарядном синем халате, с пушистыми, только что вымытыми волосами.

Разговор, который мы вели, был странен – по злости с ее стороны, по какой-то упорной маниакальности. Сначала мы поговорили о письме – она, два дня назад, получила письмо от Левы. Разговор был довольно ровен и спокоен, потом вдруг:

– «А знаете, Радзинские-то ведь оказались бандитами. Он сам признался, что брал все время себе мой паек – весь мой паек. Вы подумайте! Холодные, спокойные бандиты. Это после стольких демонстраций заботы и преданности».

– Кому же он признался?

– «Фаине Георгиевне».

Я молчала. По-видимому, раздраженная этим молчанием, она несколько раз повторила слова о бандитизме. Потом:

– «Как я скучаю по Наде… Очень хочу ее видеть. Почему-то она ни разу не пришла… »

В ответ на мой удивленный взгляд:

– «Да, в ту больницу я не хотела, чтобы она пришла, та уж была слишком страшная… (Зачем она лжет мне? Ведь я знаю, почему она не хотела.) А здесь нарядно, хорошо… Пусть она придет в воскресенье… Ведь она и Ф. Г. и Ломакина спасли мне жизнь. Иначе я давно лежала бы на кладбище. Особенно после того, как ваш убийца врач, которого вы привели [зачеркнуто полторы строки. – Е. Ч.] Скажите, зачем вы его тогда привели? Для чего?»

– По-видимому для того, чтобы убить вас, NN. Для чего же еще!

Затем – от полной растерянности перед этой настойчивой грубостью, непостижимой и непристойной [продолжение отрезано. – Е. Ч.]

Скоро пришла Ф. Г. Я встала. NN радостно подошла к ней:

– «Я сама мыла голову!»

– «Ну NN, разве можно самой!»

[вырезана половина страницы. – Е. Ч.]

Тихонов говорил мне, что экземпляр рукописи уже получен. Многое вымарано. В частности – «Тринадцатый год».

«ТАК БЫВАЕТ В ЖИЗНИ…»

Сохранились шесть «Ташкентских тетрадей» Лидии Чуковской за 1941 – 42 годы. Бо́льшая часть записей в этих тетрадях касаются Анны Ахматовой, но есть и другие – стихи этого времени, написанные самой Л. К., случайные разговоры, услышанные на улице, домашние события. Одна из этих шести тетрадей подарена Анной Андреевной.

Первое время после разрыва с Ахматовой Л. К. возвращалась мысленно к его причинам.

Вот некоторые записи 1943 года:

«Целый день думаю, думаю об Анне Андреевне. Ищу свою ошибку, свою неправоту. Мне легче было бы быть неправой, чем видеть ее – недоброй, несправедливой, ошибающейся, непонимающей…».

«И у меня вдруг страшно сжалось сердце. За что они все предали и оскорбили меня. И А. А. – такая умница. Неужели она не видит, что во мне нет ничего кроме нежности к ней?»

«Глупый разговор об А. А. (с Н. С. Родичевой. – Е. Ч.)

– Я всегда чувствую себя с ней напряженно, нелегко.

– Это вполне естественно. Чувствовали бы вы себя легко и свободно с Лермонтовым, например?

– Что вы, что вы, Л. К.?.. Вы преувеличиваете.

Как безнадежно близоруки люди».

«…гениальность стихов затмевает все». (Записано, когда Л. К. получила ташкентскую книжку Ахматовой в издательстве. – Е. Ч.)

В 1965 – 68 годах Л. К. перечла свои ахматовские и общие дневники. Позже она много раз к ним возвращалась, работая над «Записками об Анне Ахматовой».

Судя по ее дневнику, она прочла «Ташкентские тетради» несколько раз. Но не успела приготовить их для печати. Сомневалась, колебалась, откладывала. Лучше всего передают ее отношение к этим страницам ее собственные строки в дневнике, написанные в разные годы, на протяжении более четверти века:

«Я кинулась в холодную воду – читаю свои Дневники 1942 года. Свой мученический Ташкент. Боль – но уже не кровавая». (12 января 1968)

«Продолжаю читать свой ташкентский дневник. Еще не вижу, в каком размере надо это давать, в прежней ли форме, и в каком виде коснуться, и коснуться ли ссоры и дурных, некрасивых черт жизни А. А.» (13 января 1968)

«Перечла помаленьку Ташкентский Дневник. Как быть – еще не знаю, но бездна интереснейшего». (15 января 1968)

«Какая жизнь кидается на меня из них, когда я перечитываю эти старые, грязные, шершавые, сшитые тетради! Я все забыла – и вдруг сразу все мне навстречу». (9 апреля 1968)

«Перечитываю Ташкентский Дневник. Тяжело. Но очень манит писать». (21 сентября 73)

«…кое-как конспектировала свои 40-ые годы. Это нужно для предисловия ко второму тому. Но как же писать… как…» (11 июня 1979)

«С ужасом и отвращением перечитываю свои Дневники 40-х годов… Какое мое ничтожество, какая постоянная немощь перед жизнью, всегда поражение – денег нет, жилья нет… себя спасти от безоплатной работы, от лохмотьев – тоже не могу. Беспомощно, беззащитно, тщетно, бездарно». (11 июня 1979)

«Работали с Финой – конспектировали “красную тетрадь” 1941 года, оказавшуюся необычайно важной, важнее, чем я думала и помнила… – главное – Ташкент 1941 года, А. А. и “Поэма”, А. А. и мои стихи, “это ен на он'у пошел или ена на яво” – как я могла забыть это?.. Там и многие стихи мои, и слова о них АА, и ее поправки, и когда какие строфы возникали в “Поэме”. Но когда я напишу все это? (Многое вспоминается важное не записанное, когда читаешь эти записи, и очень точно)». (8 июля 1979)

«Вспоминать Ташкент мне вредно. Город предательств… После Ташкента я десять лет не видела А. А.; потом подружилась с нею снова и дружила до гроба, но не забывала о ее Ташкентских поступках никогда. Простить можно, но забыть (то есть видеть человека прежним, до проступка) нельзя никак». (15 декабря 1979)

«…читала ташкентский свой дневник. Пока совершенно не знаю, что мне с ним делать. Люша говорит: продолжить им первый том. Нет. По логике так, а по музыке нет. Ввести после конца третьего тома? Нет, после смерти А. А. уже ничего нельзя. Надо бы сделать отдельную книгу «Из ташкентских тетрадей» или «В зазеркалье». Но дело в том, что я не в силах окунуться в Ташкентские ужасы – самый ужасный период моей жизни после 1937-го – измены, предательство, воровство… некрасивое, неблагородное поведение А. А., нищета, торговля и покупка на рынке, страшные детские дома, недоедание, мой тиф… » (20 февраля 1982)

«Ах, придется мне, придется писать Ташкентский период, а я хотела обойтись без». (12 сентября 1985)

«…совершенно не дают работать. А в ночные страшные часы так много мыслей! Написать бы, например, о проезде Пуниных через Ташкент, о встрече А. А. с Н. Н., о вокзале, сборе хлеба и пр. – что и вызвало столь знаменитое покаянное письмо Н. Н. к А. А… Но и думать нечего». (29 января 1990)

«Нет, надо, надо мне расшифровать свой Ташкент, умирать еще нельзя». (18 мая 1991)

«Фина привезла домой тетрадь 1967 года (об А. А. после смерти) и 1942 – 43. Ташкент. Как я боюсь их!» (2 сентября 1992)

«Да, еще – необходимо прочесть мою Ташкентскую тетрадь, ведь о 1942 году в Ташкенте никто ничего не написал. Да там и много лишнего, что надо было бы уничтожить». (1 апреля 1993)

«…я с головой погрузилась в Ташкентские Записные книжки. Они такие страшные! Какой Двор Чудес с ними сравнится.

“Записная книжка” ташкентская ничуть не похожа на мои Ленинградские и Московские Дневники. Надо будет – если доживу – искать для них совсем новую форму. Скажем, выписки о ее литературных мнениях, может быть. Потому что там все мельком, на ходу. Когда я переписывала свои Дневники – оказывалось, что я помню гораздо меньше, чем там написано; а когда читаю Записные Книжки – помню гораздо больше, полнее. Впрочем впереди еще толстая тетрадь… Может быть там полнее… Вообще, если займусь, трудно будет: обваливается на меня вся моя неумелая, жестокая и беспощадная жизнь. Я так была ошарашена Ташкентом, что читала Записные книжки даже ночью, не могла оторваться. Как там А. А. нуждалась во мне, как хвалила мои стихи! “Главное, чтобы вы не погибли!” Или “Что было бы со мною без вас”. Если я два дня не приходила, она посылала за мной гонцов или являлась сама… Когда мне срочно надо было окончить работу – устраивала мне у себя рабочее место и никому не позволяла входить и мешать… Рассказывала о себе, об Ольге Афанасьевне, о своих романах… И все это рухнуло – и как и что мне еще предстоит читать». (22 апреля 1993)

«Я решила заглянуть в Ташкентские записи. Боже мой! Боже мой! Сколько мучений, трудовых, сколько болезней, какая нищета, какая бездомность! Сколько предательств! Стыдно, конечно, жалеть себя, но каюсь: жалею. (28 апреля 1993)

«Вожусь – недостаточно с Ташкентскими тетрадями… оставить эти тетради без себя в таком виде нельзя». (7 мая 1993)

«Читала свои Ташкентские записки. А. А. выглядит там так постыдно, что многое вырезываю… Так оставить нельзя. Я думаю, что если бы я перечла эти строки в 52-м – я не вернулась бы к ней». (9 мая 1993)

«Наступает на пятки 3-й том… И Ташкент. (Хочу дать его в обрывках.)» (12 января 1994)

Это последняя запись в дневниках Л. К. о ташкентских тетрадях. Она успела уничтожить некоторые слова, строки, страницы, но не успела приготовить свои записи для печати. Ей явно не хотелось писать об этом времени.

В дневнике Л. К. сохранилось и одно суждение Ахматовой об их ссоре, записанное в 1943 году, по свежим следам:

«Волькенштейн мне сказал:

– У меня был о вас разговор с А. А. Я ей говорю: “Почему это вы не встречаетесь с Л. К.? Она так любит вас. И вы так дружили с ней. И она такая славная и пр.”. А. А.: “Так бывает в жизни…”

Бывает – но должно ли быть?»

К сказанному остается только добавить, что в отличие от всех трех томов «Записок», подготовленных к печати автором, «Ташкентские тетради» представляют собой необработанный, беглый дневник для себя, не предназначавшийся для печати.

Мною отобраны для публикации лишь записи, касающиеся Ахматовой, нами расшифрованы многие имена и фамилии, записанные сокращенно. Л. К. писала обычно лишь первую букву фамилии, а Ахматову называла – NN. В разгадывании имен помогли позднейшие заметки Л. К. на полях или вставки развернутого имени карандашом.

Помогли и некоторые подготовительные материалы, которые накопились за годы работы над «Записками». В частности, в 1982 году Л. К. продиктовала своей помощнице Ж. Хавкиной и мне вопросы, которые она хотела бы затронуть в будущих пояснениях к «Ташкентским тетрадям». Краткие подстрочные примечания к «Ташкентским тетрадям» составлены на основе всех этих материалов Ж. О. Хавкиной, Е. Б. Ефимовым и мною.

Как видно по записям, сделанным почти сразу после ссоры, обида не помешала Лидии Чуковской восхищаться гениальностью ахматовской поэзии, сравнивать ее с Лермонтовым. Видно также, что с годами эта обида притупилась и подробности ташкентских неурядиц всплыли в памяти Л. К. лишь в конце шестидесятых годов, уже после смерти Ахматовой, когда Лидия Корнеевна начала перечитывать свои дневники.

Как будет видно из второго и третьего тома этих «Записок» дружба, драматично прерванная в Ташкенте, возобновилась в 1952-м году и продолжалась до самой смерти Ахматовой.

«Так бывает в жизни».

Елена Чуковская

июнь 1996