Текст книги "Записки об Анне Ахматовой. Том 1. 1938-1941"

– «Это Мандельштам? Не только последняя строка».

Про второе —

– «Не пойму, нравится мне это или нет».

Значит, не понравились оба[546]546
  Оба стихотворения Лидии Чуковской не завершены и не напечатаны. Первое – «Ты знаешь, я думала раньше…» – обращено к погибшему мужу и кончается цитатой из Мандельштама: «И вчерашнее солнце на черных носилках несут» (из его стихотворения «Сестры тяжесть и нежность…»). Второе – см. с. 464.


[Закрыть].

Рассказала, что у нее был сегодня чешский поэт – фамилию я сейчас же забыла [Сандра Лысогорский] – и она читала ему поэму, и он говорил, что это самая современная вещь, какую он слышал, что впервые так сказано верно о войне: «Это где-то там, у Тобрука – это где-то здесь, за углом», что вещь европейская, что в ней показана вся та культура, которая теперь разрушается[547]547
  Ондра Лысогорский (1905 – 1990), чешский поэт, писавший на ляшском диалекте.


[Закрыть].

Прочла стихи, написанные в больнице – о птице, о палате. Когда она кончила, вошла Фаина Георгиевна. Я попросила прочесть еще раз, так как не раскусила, она отказалась:

– «Да нет, не стоит, это – лом, неудача. Не хочется… Не на том уровне».

Ф. Г. решила, что не хотят читать при ней, и принялась устраивать сцену.

Я ушла.

17 / IX • Доставать NN первую категорию через Ломакину не надо, так как ей дали «столовую Партактива».

19 / IX • Рассказ Лили о Наташе Ростовой.

Я была с Лилей у NN – Лиля звонила оттуда по телефону и ждала у NN. NN расспрашивала ее, но суховато[548]548
  Лиля – Елена Феликсовна Пуриц (1908–1997), жена математика Г. И. Егудина. Егудины пережили зиму в блокадном Ленинграде, потеряли родителей и дочку, эвакуировались на Кавказ. После прорыва немцев они вынуждены были оттуда бежать и оказались в Ташкенте, где вначале поселились у Л. К.


[Закрыть]. Выглядит хорошо. Когда Лиля вышла – показала мне приглашение, полученное ею, выступать на вечере, устроенном Консерваторией, предупредив:

– «Только не кричите, не бранитесь и не смейтесь».

«Гулянье в пользу танков»[549]549
  «Гулянье в пользу танков» – благотворительный концерт, сбор от которого предполагалось передать на строительство танковой колонны.


[Закрыть].

Позвонили по телефону из Союза и очень грубо просили, чтобы NN непременно ехала выступать.

NN, как школьница, нырнула в постель:

– «Я больна».

Она просила меня и Лилю остаться чай пить. Но пришла Раневская с букетом роз, и мы удалились.

26 / IX 42 • 24-го днем NN была у меня, я провожала ее. Она очень просила зайти, но я торопилась домой. Мы условились, что я приду вчера.

Вчера я была очень усталая и несчастная, пошла с трудом. Мы побыли с ней одни. Она шептала, шептала. Но здорова и психически спокойна. С едой все налажено: обедать она ходит, обед и ужин ей готовит жена Мадараса, готовящая Эдику, пока Радзинская в Москве[550]550
  Жена Мадараса – Ирина Мадарас, жена венгерского писателя Эмиля Мадараса (1884 – 1962), жившего с 1922 года в СССР. В Ташкенте Э. Мадарас одно время возглавлял местное отделение Литфонда. Мадарасы были соседями А. А.
  Эдик – Эдуард Станиславович Радзинский (р. 1936), сын Радзинских, впоследствии известный драматург.


[Закрыть].

Скоро пришла Над. Як. Мы сидели втроем. Впрочем, NN, по своему обыкновению, легла. Заговорили о Булгакове.

– «У него, конечно, были совсем другие корни, чем, скажем, у Пастернака, или меня, или Осипа Эмильевича, – сказала NN. – Данта например он не знал, потому что не понимал по-итальянски, а переводы очень плохи… Но в своей области он человек первоклассный».

Еще до того, как пришла Н. Я. и мы разговаривали о поездке NN в Москву, она сказала:

– «Вы понимаете, конечно, что сама Москва мне ни для какого употребления, и я еду туда, чтобы постараться проехать в Ленинград».

29 / IX • Вчера вечером у NN с Над. Як.

– «Читали мы с Надей Эдгара По. Какой умница, подумайте, какой нашел эпиграф у Ларошфуко: “Все правы”. По-русски это хуже, а по-французски очень хорошо… Мудрые слова. Возьму для поэмы».

Заговорили о Меркурьевой, к которой NN звана на именины 30-го (Любовь).

«Старушка – ловец человеков. Способ испытанный (к тому же прибегал, например, Волошин): она каждому открывает, как он замечателен. И со мной пробовала. Помните, Надя, у Чулковых, когда жареную курицу ели? Она мне сказала, что я – душа мира, чистый звук и прочее, что вы сами легко можете себе представить. Я слушала по-христиански и даже соглашалась, и старушка не догадывалась, что перед нею танк. Слушаю, а сама думаю: «и-и, милая! то ли мне еще говорили!»[551]551
  Вера Александровна Меркурьева (1876 – 1942), поэтесса и переводчица, познакомилась с Ахматовой еще в 1933 году.


[Закрыть]

А Макс поступал так. В Коктебель приезжали перезрелые девицы. Тут море, горы и пр. И Макс вдруг говорил девице: у вас линия шеи совершенно античная. Или: вы нимфа этих мест. Поднимал с четырех ног на две и вводил в храм муз… Ясно, что они его обожали. Это способ простой и верный… Как-то Эмма рассказывала мне, что он приехал в Москву, и она и другие девицы были у него. Я ей все рассказала, что он им говорил. – Да вы разве были там? – Нет, я это сейчас придумала»[552]552
  Макс – Максимилиан Волошин. Похожий рассказ А. А. см. на с. 80–81.


[Закрыть].

Заговорили об Эмме. Я произнесла, что пишет она слабо.

– «Зато верный друг. Это гораздо важнее».

4 / X • NN несколько раз приходила узнавать о здоровье Таты, которая лежит у меня. Принесла ей фрукты и сахар, полученные в Партактиве[553]553
  Тата – дочка Л. Л. Жуковой.


[Закрыть].

Вчера я была у нее.

Рина и Зина.

Перед вечером она пришла. Мы посидели во дворе.

Она ушла – а сегодня Ледик пришел и сказал, что встретил ее на улице и она просила мне передать, что книга разрешена и мне угрожает корректура[554]554
  Ледик – Владимир Григорьевич Адмони.


[Закрыть].

6 / X 42 • Вечером, в дождь (первый?), закутавшись я пошла к NN. У нее застала только что приехавшую из АлмаАта Раневскую, – выпивают и закусывают. (Свет оставили, штепселя запечатали, чаю согреть нельзя.)

Тогда же в письме к К. Л. Архиповой она рисует такой портрет А. А.: «Высокая (не так высокая, как стройная) женщина-птица, руки легкие, в полете, глаза – без цвета, так глубоки и темны (светлые глаза) …это лицо – живой, с нами, Музы, – теперь не уйдет от меня». (Изд-во МПИ, с. 102.)

NN оживленная, веселая, ясная, без обычной ее подспудной печали – просто веселая.

Раневская, против обыкновения, приветлива со мной и любезна. И не очень истерична, потому что еще не очень пьяна.

Сыпет блистательными рассказами.

В трамвае ей женщина-еврейка:

«Позвольте мысленно пожать вашу руку».

Выпала из трамвая. Разбилась. Женщины наклонились над ней, решают: это та, что в «Подкидыше»? Или в другой картине? и, не подняв, но решив, что, действительно, Муля, – уходят.

Из под колес вагона вылез мальчик: – «Тетя, это ты на картине Подкидышей подбираешь? Тетя, возьми меня… Тетя, ты только на картине их подбираешь?»

Затем следовал ряд рассказов о безумном обжорстве алма-атинских киношников и мании запасов, их охватившей.

– Это у вас мешки с песком? Бомбежек ждете?

– Нет, с сахаром.

В соседней комнате такой крик, будто кто-то обварился не кипятком, а чем-то жирным. Оказывается, масло спекулянт понес в другой этаж, не к ним. А у них пятнадцать литров и хотят еще.

Об ужине у Эйзенштейна с икрой и пр. Черная от голода уборщица.

– «Я уже давно думаю, что пора переходить в стан уборщиц. Выбираю момент, чтобы переметнуться», – сказала NN.

Раневская сообщила, что не получающие пайков и денег алма-атинцы мечтают поджечь лауреатник с четырех углов. Ходят бледные, усталые.

– «Но сил, чтобы поджечь, надеюсь, у них хватит?» – спросила NN.

Когда Раневская описывала запасы маниаков, NN несколько раз восклицала:

– «Бедняги! Какую участь они себе готовят!»

Открыв «Ардова», прочла мне новые строки в поэму – да, в поэму, не отпускает она ее никак! Строки о прошлом, которое тлеет, и о будущем, которое зреет, и еще одни, поразительные, о глазах, которые она еще не знает, куда вставить. Гениальнейшие – на уровне хризантемы и зеркала[555]555
  Речь идет о строках «Как в прошедшем грядущее зрееет / Так в грядущем прошлое тлеет» (строфа «Я забыла ваши уроки»); строки о глазах – вероятно: «Или вправду там кто-то снова / Между печкой и шкафом стоит? / Бледен лоб и глаза открыты…» – обе строфы в первой главе первой части. Хризантема и зеркало – «И была для меня та тема, / Как раздавленная хризантема / На полу, когда гроб несут»; строфу о зеркале – см. с. 350. Все перечисленные строки и строфы, их первоначальные и окончательные варианты – см. ББП, с. 358, 360, 361, 372, 434 и 439.


[Закрыть]).

Раневская показывала снимки с себя в роли тетки Грозного, и NN очень, очень восхищалась.

Раневская рассказала фольклор об NN, бытующий в Алма-Ата.

Жаловалась на Вакара, администратора, который ее угнетал. А он – двоюродный племянник NN.

– Вы не имеете право иметь племянников! Вы не его тетка, а тетка человечества![556]556
  Раневская говорит об Игоре Владимировиче Вакаре (1906 – 1977), ближайшем сотруднике С. Эйзенштейна. Его имя, как директора фильма, значится в титрах многих знаменитых картин: «Ленин в Октябре», «Александр Невский», «Летят журавли» и др.
  Игорь Вакар – двоюродный внучатый племянник А. А., внук Анны Эразмовны (родной сестры матери А. А.), которая была замужем за Виктором Модестовичем Вакаром


[Закрыть]

Я ушла в двенадцать. NN и Раневская вместе стояли на лестнице, пока я спускалась.

16 / X • Боговдохновенные дни. Южная, ласковая, наивная погода.

NN заходит иногда – по дороге на обед (партактив) или с обеда.

Ходит она теперь легко, не то, что я! у меня грипп, и я еле волочу ноги. Кроме того, я занята. (Я – Соня. Вот никогда не предполагала!)

NN обещала придти вечером прочесть поэму Лиле и Геше – мы накупили винограду и пр. – но Раневская позвонила, что NN нездорова и не придет. Так я и чувствовала. Но вчера днем она вдруг пришла – прекрасная, сосредоточенная, ясная, благостная. В кольцах и ожерелье, которое, было, сняла.

Она пришла, когда я была дома одна. Полежала. (У нее тоже гриппок.) Попила чаю. И вручила мне тетрадь, которую уносила на несколько дней. Вписала туда строки о прошлом и будущем, конец эпилога, новый эпиграф ко всей поэме («все правы»); по-другому название – (поэма теперь называется «Поэма без героя», а первая часть – «Тринадцатый год»;[557]557
  Но и это еще не окончательное название. Окончательное – «Часть первая. Девятьсот тринадцатый год. Петербургская повесть» – установилось в пятидесятые годы. См. «Записки», т. 2, с. 96.


[Закрыть] по-другому разбила на части («Решка» теперь – одна из частей)…[558]558
  Одна из частей – а именно: «Часть вторая. Решка».


[Закрыть] Намазала снова страшно и, надев очки, принялась наводить неразборчивые места пером. Попросила у меня томик Пушкина, чтобы понять, как поставить знаки в эпиграфе «Я воды Леты пью…» Но вошли Лиля и Геша, и она захлопнула тетрадь.

Да, приписала еще «Дарю эту тетрадь…». Почему? Не потому ли, чтоб не думали «посвящаю»?

Прочла поэму Лиле и Геше. Читала хуже обычного, торопясь и гриппозно.

Прочла ленинградский цикл (без детей: вспомнила, милая, что слушатели потеряли ребенка) и с новыми вводными строками ко всему вместе: кровавые громады, которые мне не очень понравились[559]559
  Ленинградский цикл без детей (то есть без стихов, посвященных Вове Смирнову), по-видимому: «Первый дальнобойный в Ленинграде», «Птицы смерти в зените стоят» и «Nox» – БВ, Седьмая книга.


[Закрыть].

Поднялась обедать к Булгаковой. Потом Геша пошел ее провожать.

Рассказывала, что эпилог – новые строфы – написала почти весь 19-го августа, в жару, в комнате, полной народу.

20 / Х 42 • Не выдержав длительного перерыва, с обычной тревогой в душе я пошла к ней днем.

Она лежала очень бледная, с мигренью, в синем в полоску халате – не то чтобы молодая, а юная, восемнадцатилетняя какая-то. Халат струился как ручей.

Расспросила меня обо мне, а потом вдруг:

– «Полчаса назад я получила телеграмму. Скоропостижно скончалась Тат. Влад. Гаршина»[560]560
  Татьяна Владимировна Гаршина (1887 – 1942) – первая жена Владимира Георгиевича Гаршина.


[Закрыть].

Видно, известие это потрясло ее. Но больше о нем она не говорила и сразу перешла на другие темы.

– «Вчера ко мне вдруг явился некий профессор Зуммер. Пригласил меня на лекцию об Александре Иванове. Тут же сообщил мне, что Александр Иванов был связан с Герценом и пр.[561]561
  Всеволод Михайлович Зуммер (1885 – 1970), историк искусства, археолог, ориенталист. С февраля 1940 года он оказался в Ташкенте и читал лекции в местном училище изобразительных искусств. Главным предметом его исследований было творчество художника Александра Андреевича Иванова (1806 – 1858), автора картины «Явление Христа народу». Зуммер посвятил ему свою диссертацию, многочисленные научные и популярные статьи, лекции.


[Закрыть] Вообще, я вижу, что без высшего образования меня из этого города не выпустят… А кончил он так: «Я провел год у ног Вячеслава [Иванова] в Баку. Здесь я услышал вас в Педагогическом Институте. К вам меня привел Эрос».

Ф. Г., которая была при этом визите, сразу по уходе сделала замечательный скетч. Я в старости. (Ну, очевидно такая, как теперь.) Глухая. Ко мне входит старичок. – «А. А., меня к вам привел Эрос”. – “Кто? Эфрос? Разве этот старый халтурщик еще жив?” – “Эрос, а не Эфрос!” – “Ах, эпос! Нет, я пишу только лирику”… – “Да нет же, Э-рос”… Тогда я наконец понимаю и – смотрите…»

NN порывисто села на постели, схватила зеркало, пудреницу и напудрилась.

Я спросила, как у нее с Москвой, есть ли вызов.

– «Нет, вызова нет, и, по-видимому, не будет».

– Значит, зимуете здесь?

– «Нет. Вызов пустяки. Если я решусь уехать, то уеду… Правда, друзей у меня там почти нет… Одна Эмма…»

– Так вы решили ехать или нет?

«Решу совсем скоро, на днях… Так, подбираю кое-какие справки».

Не захотела сказать, от чего зависит решение. Думаю, от В. Г., а может быть, от Ф. Г. отчасти.

Она попросила подать ей толстую американскую антологию, лежащую на столе, и стала гневно бранить ее.

– «Кашкину следует запретить переводить стихи… Чудовищно… Клевета на поэзию, совершенно нельзя понять, что стоит за этим… И в подбор не верю… Ни из чего не следует, что это именно передовая поэзия Америки, что это – известные поэты… Лучше других, кажется, эпитафии… Впрочем, ни о чем судить нельзя».

Я рассматривала портреты и сказала, что у Хемингуэя очень прямое лицо, правдивое.

– «Циничное скорее… Есть еще портрет в берете… Там тоже циник, люмпен».

Я показала ей портрет поэтессы.

– «Челка… такая же, как у меня… и может быть, тот же парижский парикмахер ее так постриг… Она года на два меня старше… Параллельность жизней в одном времени»[562]562
  Ахматова говорит об антологии: М. А. Зенкевич, И. А. Кашкин. Поэты Америки. ХХ век. (М.: Гослитиздат, 1939).
  Каждому автору, представленному в книге, предпослан портрет и небольшая статья о нем. Среди авторов – Хилда Дулитл (р. 1886), поэтесса, работала над лирикой Сафо. В 1911 году, как и Ахматова, путешествовала по Италии и Франции. Жена писателя Ричарда Олдингтона. На фотографии в книге – женщина с челкой, внешне напоминающая Ахматову (с. 142).


[Закрыть].

Рассказала, что Тышлер собирается делать с нее наброски.

23 / X 42 • Вчера днем, мучаясь с пропиской, мы с Е. Ф. [Лиля Егудина] зашли к NN. Лежит – «сердце». Выглядит худо – главным образом, потому что без челки. Скоро пришла Вишневская, потом Раневская[563]563
  Наталья Александровна Вишневская, актриса, выступала в концертах с чтением стихов и прозы, в Ташкенте читала со сцены рассказы Чехова и поэму Лермонтова «Демон».
  Н. А. Вишневская – дочь актера А. Л. Вишневского, одного из основателей Художественного театра.


[Закрыть]. Мы быстро ушли. Раневская кормила ее яйцами, вела себя, как хозяйка. Вишневская сообщила о болезни Черняка[564]564
  Черняк – Яков Захарович. О нем см. «Записки», т. 2, «За сценой: ⁷¹.


[Закрыть].

– «Вчера я весь день писала, – сказала NN. – И вечер. Погас свет, граждане пришли в мою комнату обсуждать эту неприятность, а я работала».

Сегодня вечером ко мне зашла Н. Я. и сообщила, что приехал Зелинский, звонил, привез разрешение на печатание книги, данное в очень высоких инстанциях.

NN писала опять поэму: впаяла строки о глазах и написала новую строфу о редакторе в «Решку».

Очень интересно, надо скорее идти слушать и отнести тетрадь[565]565
  Строфа, начинающаяся строкой «Мой редактор был недоволен», стала первой строфой в «Решке».


[Закрыть].

26 / X 42 • Вечером пришла к ней – без предупреждения, как бывало. И, как бывало, она обрадовалась, и мы просидели вместе много часов. В комнате очень чисто, очень вымыто – это Настя какая-то делает теперь. Когда я пришла, NN лежала и читала «Записки покойника»[566]566
  «Записки покойника» – первоначальное название «Театрального романа» М. Булгакова. Очевидно, Елена Сергеевна Булгакова, которая жила в Ташкенте и дружила с А. А., дала ей рукопись этого произведения.


[Закрыть].

Я попросила ее прочесть мне новые вставки в «Поэму» – и была ошеломлена, убита, потрясена

 
Победившее смерть слово…[567]567
  Речь идет об отрывке, начинающемся строками: «А теперь бы домой скорее / Камероновой галереей» (ББП, с. 367), – отрывке, о котором Л. К. позднее, в пятидесятые годы, говорит: «Это мое самое любимое место. Вершина вершин» («Записки», т. 2, с. 127–128).


[Закрыть]
 

О других стихах я могу говорить, об этой вещи – не могу. Молчу, немею – так повелось с первого того раза, с «Ты в Россию пришла ниоткуда». Теперь все голоса многоголосого хора – звучат явственно, твердо.

Новая строфа в «Решке», новые куски в поэме («Победившее смерть слово» и еще «Вздор, вздор, вздор»[568]568
  Строфа, начинающаяся строкой «Вздор, вздор, вздор! – от такого вздора», позднее стала заключительной строфой первой главы первой части – ББП, с. 361.


[Закрыть].) Я сказала, что новая книга без поэмы это Всадник без головы.

Она ответила раздраженно, как всегда при упоминании о книге:

– «Ее судьба ни в малой мере меня не интересует. Выйдет не выйдет – все равно. Зелинский звонил мне и что-то объяснял, но я не слушала. Что же касается денег, то я на них смогу приобрести разве что головку лука».

Опять разговор о поколении Мура, о племяннике Тышлера и пр. – «Они не виноваты, они ни в чем, конечно, не виноваты».

С большим удовольствием рассказала о том, как патруль задержал Раневскую, но узнал и отпустил. Она всегда с гордостью говорит о ее гении и славе.

А я радовалась, что Раневской нет и мы сидим тихо – без водки и анекдотов и зато со стихами.

История с Львовой, ее мужем и чуланом А. А.

Входила Ася, девушка, живущая у Цявловских, рассказывала о болезни Черняка[569]569
  Писательница Ксения Сергеевна Львова (1897 – 1968) и ее муж Леонид Алексеевич Егоров были соседями А. А.
  Ася, девушка, живущая у Цявловских, – Ася Петровна Сухомлинова, автор воспоминаний «Простите нас, Анна Андреевна…» («Книжное обозрение», 23 июня 1989).


[Закрыть].

NN очень просила меня узнать, в Алма-Ата ли Николай Иванович.

Я ушла поздно с миром в душе.

 
Победившее смерть слово.
 

2 / XI • У А. А. брюшняк или паратиф.

Три дня тому назад, выйдя на улицу после двухдневного моего лежания, я встретила Браганцеву, которая сказала мне, что у NN 37,3. «Разыгрывается базед».

На следующий день я пошла к ней (то есть третьего дня). Она лежит с плохим, плохим лицом, желто-серым, опавшим. t° около 38. Был врач из Совнаркомовской поликлиники, предполагают – грипп.

Всем заправляет Раневская.

Вчера днем я была снова. Раневская и Над. Як. NN раздражительна, суха. Вид плохой. Врачи из поликлиники были, прописали всякие лекарства, велели вспрыснуть камфару, но лекарств в аптеках нет, шприца тоже нет.

NN дремала. t° около 39. Я взяла рецепт и в ярости помчалась в Правительственную поликлинику. Воскресенье. Поливанова нету. Я узнала адрес, пошла на дом. Он рубит дрова, благодушен. Переписал рецепт и обещал на следующее утро быть непременно.

Лекарства мне дали в одну минуту. Не в силах идти обратно, я зашла напротив и послала их с Адмони.

Сегодня утром пошла туда, чтобы присутствовать при визите Поливанова.

NN одна. (Над. Як. ночевала, но ушла, а Ф. Г. нездорова и не явилась.) Кругом хаос, грязь, ибо чудесная Н. Я. – страшная неряха. t° 37,7. NN – злая, раздраженная. Я попыталась навести порядок:

– «Не подметайте. Вы только поднимаете пыль… Очень прошу вас, не мойте посуду».

– Но я дома все делаю, А. А.

– «Ну и хватит с вас».

Пробую поднять бумажки с пола.

– «Не поднимайте, Л. К. Это меня раздражает».

Скоро пришла Дроботова. Вымыла посуду. Отправилась на рынок.

Мне NN велела прочесть стихи Берггольц, напечатанные в «Знамени»[570]570
  В «Знамени» № 8 за 1942 год напечатаны четыре стихотворения Ольги Берггольц: «Стихи женщинам Ленинграда (1. Слово матери. 2. Разговор с соседкой. 3. Сестре)» и «Москве».


[Закрыть].

– «Ну, как?»

Я сказала, что худо, но мне понравились некоторые строки во втором. – «Никаких там нет строк. Такие стихи можно писать только по приказу. Ни один ленинградец так чувствовать не мог и не может».

Пришла Над. Як. С ней тоже NN была резка, но позволила прибрать кругом. t° через час была уже 38,5.

Мы с Над. Як. легкомысленно-осуждающе заговорили о Елене Михайловне[571]571
  Речь идет об Е. М. Фрадкиной (1901 – 1981), художнице, жене Е. Я. Хазина.


[Закрыть].

– «Слушаю вас и огорчаюсь. Ни в Ленинграде ни в Москве, я вас помню, вы обе так никогда не говорили. Зачем так говорить о людях? Это типично эмигрантское занятие. Тэффи писала когда-то, что в эмиграции ко всем фамилиям стали прибавлять “вор”, как у испанцев “дон”… Надо остерегаться этого, надо воспитывать себя»[572]572
  В рассказе «Ке фер?» (от французского «que faire?» – что делать?) Тэффи пишет: «Каждый ле рюсс ненавидит всех остальных столь же определенно, сколь все остальные ненавидят его… Настроение это вызвало некоторые новообразования в русской речи. Так, например, вошла в обиход частица “вор”, которую ставят перед именем каждого ле рюсса. Частица эта давно утратила свое первоначальное значение и носит характер не то французского “Le” для обозначения пола именуемого лица, не то испанской приставки “дон”…» (цит. по сб.: Тэффи. Ностальгия. Л., 1989, с. 180).


[Закрыть]. Затем она сказала:

– «Тараховская сейчас переводит замечательные стихи, одной еврейской поэтессы. Ах, какие! Замечательные, первоклассные. Я очень хотела показать подстрочники Л. К.».

Я спустилась к Тараховской.

Лучшего стихотворения там не оказалось, но было второе, которое очень понравилось NN – «Оглядываюсь», о мальчике. Я сказала, что стихи – как-то родственны Квитко, так же материален мир и так же все наивно.

– «Нет, не наивно, по моему, – сказала NN, – а с нарочитым примитивизмом. Этакий Шагал»[573]573
  Ахматова говорит о стихах поэтессы и детской писательницы Рахили Баумволь (1914–2000). Ее стихи переводила не только Е. Тараховская, но и Ахматова. «Я оглядываюсь» в переводе Е. Тараховской см.: Рахиль Баумволь. Стихотворения (пер. с евр.) М., 1958, с. 205. В 70-е годы Р. Баумволь уехала в Израиль, где и скончалась.


[Закрыть].

Пришел Поливанов. Расспрашивал ее подробно. NN выслала нас. Диагноз Поливанова – брюшняк или паратиф…

Обещал придти, когда будет анализ крови.

То-то Воронья слободка завопит. Они уже вопят, по одному подозрению. Радзинский рассказывал, что Бродский уже вчера скандалил…[574]574
  Упомянут Николай Леонтьевич Бродский (1881 – 1951), историк литературы.


[Закрыть]

Лучше бы уборную вычистили, клоаку эту.

Поливанов нашел, что сердце работает вполне исправно, что форма средняя.

Я помчалась в аптеку, заказала. Мне очень было важно привести к ней именно Поливанова, так как только по его рецептам будут давать лекарства.

Сижу, жду Люшу, которая пошла за лекарством. Хазин обещал вечером отнести.

Сегодня ночевать будет Над. Як. А завтра с утра, если не выздоровеет и не придет Ф. Г., сидеть нужно будет мне. По правде сказать, думаю об этом без радости. Все мои хозяйственные попытки ее раздражают теперь, а сидеть сложа руки противно. Кроме того, я люблю видеть ее кроткой, доброй, благостной, а в болезни она раздражительна и несправедлива.

___________

Третьего дня, когда я пришла к ней, и она уже лежала очень больная, она сказала мне в смятении:

«Из “Правды” вдруг перевели мне 1000 рублей. Это – заказ».

___________

Отправлять ее в больницу, конечно, страшно. В больницах нет кипяченой воды и очень много тараканов. Но дома ведь нечем топить, то есть разогревать, варить, штепселя запечатаны. И дома – нет Ольги Ром., нет Радзинской, которые ухаживали за А. А. разумно, а есть шумная и неумелая Раневская, истеричная и экстравагантная, и Над. Як. – умная, ответственная, преданная, но – неряха. И, кроме того, дома NN никого не слушается.

4 / ХI 42 • Послав накануне вечером с Хазиным заказанные мною и принесенные Люшей лекарства – вчера я отправилась, еле волоча ноги, к ней. Шла я к четырем, договорившись сменить Дроботову, но застала там выздоровевшую Раневскую. Значит, в смысле дежурства – зря.

– «Зачем вы вчера привели ко мне этого болвана? – криком встретила меня NN. – Невежа, не понимает ничего, кроме одного слова: больница. Зачем надо было его ко мне тащить?.. Какой стыд, – русский врач, ему говорят, что в больнице нет кипяченой воды, а он на это только улыбается… У меня от него t° поднялась».

– Я его привела, чтобы добыть лекарства, которые имеются только в его аптеке, – сказала я. – И он хороший врач.

– «Вовсе не только в его аптеке! Все таскают ко мне лекарства!»

Я грубости вообще не выношу, а от любимых людей тем паче. И несправедливости. Поливанов – опытный, хороший врач, смотрел ее очень внимательно, на больнице вовсе не настаивал… Я понимаю, что она страшно больна, быть может – смертельно, и все же я не могла подавить в себе возмущения. Она, мужественная, негнущаяся – а как дает себя согнуть болезни, как боится смерти (как боялась дороги).

t° – 38,5, 39,1. Приходили брать кровь из вены, но за неимением кипяченой воды – ушли, не взяв. (Без меня.) t° почему-то мерят и обсуждают каждый час. Сердечных капель она не пьет («Шервинский говорил»… «Влад. Георг. говорил»…), salol принимает еле-еле, не вовремя. Фаина, вытаращив глаза и вздыхая, суетится вокруг.

Говорю без самоуверенности: беда для NN, что я теперь там только визитер, а не капитан. Я бы наладила за ней уход, как за Люшей: научно, пунктуально.

Раневская плакалась, что нету денег, занять не у кого и пр.

Меня вызвал к себе – через Раневскую – Радзинский и сказал, что надо пойти к Толстому, устроить деньги.

Я пошла. Толстые обедали. Тут же Тихонов. Я оторвала от обеда Людмилу Ильиничну. Она выслушала и пошла выяснять. Оказалось, что издательство не платит потому, что разрешение Зелинский привез только на словах. Толстой сказал, что Ломакин сказал, что Александров хвалит – и этого должно быть достаточно. Тихонов обещал выудить деньги у прохвоста Зозовского[575]575
  Георгий Федорович Александров (1908 – 1961), в 1940 – 1947 годах – начальник управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б).
  Моисей Натанович Зозовский – директор Ташкентского отделения издательства «Советский писатель».


[Закрыть].

Сегодня зашла ко мне Н. Я., которая там ночевала. Она настроена очень мрачно, говорит, что NN может умереть. Продолжает раздражаться из-за всего, из-за каждого пустяка. На всех кричит. Боится смерти, все время думает о ней.

Я сегодня не была, так как ногам моим с каждым днем все хуже. Да и не тянет меня. «Лакеем не буду и у царя небесного»[576]576
  Перефразированы слова из письма М. В. Ломоносова графу И. И. Шувалову: «Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже́ у самого Господа Бога…» (19 января 1761 г.)


[Закрыть]. И бесполезны мои визиты, так как хозяйничаю там не я, а лишние люди только мешают.

5 / ХI 42 • Вчера, не выдержав тревоги и надеясь сменить дежурящую там и падающую с ног Н. Як. – я поддалась искушению и пошла к NN.

Нет, забыла. Утром я пошла к Над. Ал. Пешковой. Разнюхать, не может ли она добиться для NN привилегированной больницы. (Военной? или какого-то правительственного корпуса?) Застала Надежду Алексеевну, которая была весьма приветлива и обещала поговорить с Ломакиным, чуть он приедет, а ждали его к вечеру.

Потом я отправилась к NN. Обрадовалась, услышав из-за двери смех. (Ф. Г. показывала, как NN рассматривает свой температурный листок.) Но смех был недолог. Оказалось, что Беньяш звонила Толстому по поводу денег. Монолог NN по этому поводу был самый гневный и увы! очень грубый.

– «Кто смеет бегать и клянчить от моего имени? Да не желаю я этих денег, они мне не нужны. Как она смела пойти без моего разрешения? Делают из меня такую же свинью, как сами! Неужели я прожила такую страшную жизнь, чтобы потом так кончать? И почему Р. М. Беньяш должна быть моим представителем?»

Я молчала, не желая с ней спорить. (t° 39.) Что Беньяш пошла к Толстому, мне тоже не понравилось просто потому, что незачем действовать вдвоем; но ничего преступного в ее действиях увидеть не могу. Ведь это не пособие, ведь издательство должно NN гонорар, а Толстой – шеф издательства.

Раневская (инициатор похода) молчала.

Н. Я. старалась перевести разговор на другое.

На столике стоял одеколон Беньяш и на другом – дивные яблоки, обмененные ею на колбасу.

Потом разговор был безразличный, и я скоро ушла, раненая.

Над. Як. разведя на дворе костер из щепочек, пыталась согреть воду.

___________

Сегодня я решила идти.

Дважды звонила. [Три строки густо зачеркнуты. – Е. Ч.] Потом – через час – сообщил, что за NN на легковой машине приехал директор клиники с сестрой; провожали ее Раневская и Беньяш. Повезли в Ташми, но в особую какую-то палату.

Я позвонила Беньяш. Она только что вошла в комнату, промокшая. Сообщила, что t° 39,5. Отвезли. Всю дорогу сердилась. (И на меня; узнав что я была у Толстого.)

Когда я пришла домой, меня ждала у Хазиных Над. Як., очень расстроенная.

Сообщила нечто, чего я не хотела бы слышать:

– «NN объявила мне, что так как она помещена в Правительственной палате, то она не считает возможным, чтобы я ее посещала. Не думаете ли вы, что такая осторожность излишня? Я думаю, Осип на такое способен не был».

О, бедная моя. Ведь я не сумею «забыть и простить»[577]577
  Ведь я не сумею «забыть и простить». – Может быть, Л. К. припомнила ахматовские строки: «Скажи: ты простить не можешь? / И я сказала: “могу”». («Бесшумно ходили по дому» – БВ, Седьмая книга.)


[Закрыть].

8 / XI 42 • Вчера я пошла к ней. Возле нашего дома столкнулась с Раневской. Пошли вместе. Раневская, как всегда, поражает пьяным возбуждением и какой-то грубостью и тонкостью вместе. У ворот больницы – толпа; вышибалы никого не пускают по случаю праздника. Мы ходили к кому-то высшему, Раневская щеголяла заслуженностью. Через огромный золотой сад куда-то в конец мира.

Квадратная голубая палата, сверкающее окно – и на постели какая-то жалкая, маленькая – NN.

Лицо страшно переменилось за те сутки, что я ее не видала. Желто-серое. Глядит, не мигая, в стену. Плохо слышит. Сначала она с нами не говорила, лежала, как отдельно, потом разговорилась. Расспрашивала Раневскую о комнате, о вещах, целы ли книги, кому что отдали. Обо всех мелочах. При нас ей принесли обед из Правительственной поликлиники: бульон, манная каша на молоке, молоко. Я грела на электрической плитке, стоящей в коридоре, а Раневская кормила ее с ложечки. Сестра сказала, что ей нужна отдельная кастрюлька, чайничек. Я пошла за посудой домой. Когда я вернулась – NN диктовала Раневской телеграмму Пуниным:

– «Лежу больнице больна брюшным тифом желаю всем долгой счастливой жизни».

Раневская сделала в мою сторону круглые глаза, а я сказала:

– NN, дорогая, не посылайте такую телеграмму!

Она закричала:

– «Я еле на ладан дышу, а вы все еще когтите меня! Дайте уж мне самой делать, что я знаю! А вы мучаете меня все».

– Я не мучаю вас, А. А., мне только жалко.

– «Кого вам жалко? Меня, их, или телеграфное агентство?»

– Их.

Она сердито рассмеялась.

– «Господь с вами, Л. К., что это вы вдруг стали такой христианкой!»

А что это она перестала вдруг быть христианкой? Я с ужасом думала о том, что такую же телеграмму она закатила Гаршину.

Но по дороге назад (мы шли вместе с Раневской, путаясь в темном парке) Раневская сообщила мне текст телеграммы в Ленинград, Лидии Гинзбург:

«Больна брюшным тифом подготовьте Гаршина».

Очень безжалостно все таки. Ведь в Ленинград!

9 / XI 42 • Вчера я была у нее недолго. t° утром 38,6. Выглядит немного лучше. Со мной разговаривала как-то сухо – не знаю, недовольна мною или просто от бессилия. У нее был профессор Кацанович, выслушал, нашел, что состояние хорошее, но велел обстричь волосы. Я высказала сожаление о челке.

– «Ах, в гробу все равно – бритая или небритая», – сказала NN.

Говорили (я – нарочно) о Пастернаке и Мандельштаме. Я спросила, правда ли, что [не дописано. – Е. Ч.]

Скоро пришла Фаина. Я увидала ее из окошка и пошла к ней навстречу. Ярко нарумяненная, глаза блестят и в руках большой букет. Принесла также лимонный сок от бедной Беньяш, которая из кожи лезет вон и о которой NN отзывается так:

– «Не пускайте ее ко мне, она смотрит на меня глазами душеприказчика».

– Что это вы такая удалая сегодня? – спросила я Раневскую.

– Пьяная.

Она принесла письмо от В. Г.

– Передать? – спросила она меня. (В последнее время она что-то полюбила со мной советоваться.)

– Передать.

Докторша потребовала, чтобы мы предварительно прочитали письмо. Я ушла, Ф. Г. осталась читать. Бредя садом, я подумала, что ушла напрасно, так как NN наверно захочет продиктовать письмо мне – ведь Гаршин мне верит, а о существовании Раневской не знает. Так и оказалось. Вечером Ф. Г. зашла ко мне домой с просьбой переписать письмо и отнести его Пешковой, которая летит в Москву.

Я исполнила.

Письмо отнюдь не паническое, наоборот. Текст, насколько я помню, такой:

«Милый друг, с того дня, как я получила телеграмму (очевидно о смерти его жены. – Л. Ч.), я не перестаю тревожиться о Вас и посылаю запросы в Ленинград. Я очень ценю, что в такую минуту Вы нашли в себе силы мне написать. Я лежу в больнице. У меня брюшной тиф. Форма не тяжелая, уход первоклассный. Пишите мне пока на адрес Л. К. Ч. Жму руку, Ваша…»

Раневская поручила мне сделать пюре из яблок, и я так долго их сегодня терла, что попала к NN только к двум часам дня. Она спала. Когда проснулась, я согрела ей чаю, потом принесли обед – я разогрела и накормила. Выглядит она лучше, держится спокойнее. Но все же сердится по пустякам: неустанно подчеркивает, что я не умею хозяйничать, так как слепа, в пюре обнаружила комки и т. д. После одного долгого молчания сказала:

– «Я вчера объяснила Фаине свою телеграмму в Самарканд, чтобы она поняла. Я ответила Н. Н. как православному, как христианину. В моей телеграмме он прочтет ответ: прощение. Что и требуется… А остальные? Ира ко мне равнодушна совсем, ей все равно – есть я или нет. Анна Евгеньевна дико меня ненавидит. Кого же там жалеть?

А смерти бояться не надо, и слова этого бояться не надо. В жизни есть много такого, что гораздо страшнее, чем смерть. Вся грязь, вся мерзость происходят от боязни смерти. А эти интеллигентские штучки, что умирает кто-то другой, плохой, а не мы – надо бросить. Именно мы погибаем, мы умираем, а никто другой».

___________

Потом говорили о нашем приезде сюда год назад – ведь завтра год.

___________

Не подсчитывала я ложек[578]578
  «Не считала серебряных ложек» – начало неоконченного стихотворения Лидии Чуковской.


[Закрыть].

___________

Я забыла написать. Сегодня NN рассказала мне сон, который видела ночью:

– «Я видела земной шар – такой большой глобус. Земля летит вся в снегу. И на тех местах, где встречаются два фронта – лежат две огромные тени – от двух бронзовых символических статуй».

15 / XI 42 • Несколько раз навещала NN. Фаина в эти дни не приходит – снимается, NN скучно, и она встречает меня более приветливо и милостиво, даже просит иногда посидеть подольше и благодарит за приход – чего уж давно не бывало.

Нет, нет – я уйду. Уйду совсем.

Ей лучше. t° 37,5 – 38. Свободнее движется, лицо не такое желтое. О смерти не говорит. Ни от Пунина, ни от Гаршина нет никакого ответа на телеграммы.

Очень интересуется – как и мы все – африканскими делами. Страстно и строго расспрашивает обо всем, не прощая сбивчивого или неполного рассказа[579]579
  7 ноября началась высадка американских войск во Французской Северной Африке и наступление английской 8-й армии на египетско-ливийском фронте. Американцы высадили три группы войск, быстро заняли Алжир и продвигались к Тунису. На Ливийском фронте англичане громили немецко-итальянскую армию Роммеля. В качестве ответного шага немцы 11 ноября вторглись в зону неоккупированной Франции и 12 ноября заняли Марсель. Сводки «Операции союзных войск в Африке» ежедневно печатались в газетах.


[Закрыть].

Уход за ней отличный, директор правительственной поликлиники прислал особую сиделку и звонок. (А то раньше надо было стучать ложечкой.) Сиделка – деревенская дуреха, но это неважно. Кацанович слушает NN каждый день. Каждый день – стрихнин, камфора, и банки – по-видимому, чтобы предотвратить пневмонию.

Одно нехорошо – в палате прохладно, а дни дождливые и холодные.

NN очень беспокоится, чтобы Ф. Г. не заразилась тифом и, как всегда, настойчиво говорит о ее гениальности.

( – «Она гениально изображает меня. Вы видели? Как у гения – в одном фокусе собрано все. Прозрение какое-то».)

Над. Як. рвется к ней в больницу и просила меня позондировать почву. Я зондировала – нет, не просит придти ее. Н. Я. написала записочку («Ануш! Очень хочу Вас видеть»…), но ответа не последовало, ни письменного, ни устного.

Очень, очень NN бережет А. А. И это мне неприятно. Кроме того: в больнице ни один человек даже ее-то фамилии не знает, а уж фамилии Н. Я. – тем более.

Вчера, умученная Кинокомитетом, я зашла в дом № 7 к Радзинской – приехала Софа и NN просила взять у нее французскую библию, очки и пр. Ушла я от Софы отравленная. Там сидела Раневская (продает очередную шубу). Потом она ушла, сообщив, что сегодня зайдет к NN, свезет ей яблоки и яйца. Когда она ушла, Софа стала жаловаться, что Раневская ноет – «я устала», «я не могу больше» (!?!) и просит, чтобы Софа меняла булки, получаемые по карточкам NN, на яйца и яблоки для нее, но в то же время одну булку берет себе.

Меня тошнило.

Софа рассказала, что она уж и комнату приготовила для NN в Москве, у себя в квартире, где тепло, газ и пр.