Текст книги "Записки об Анне Ахматовой. Том 1. 1938-1941"

Потом пришли О. Р. и Лидия Львовна. Они трещали без умолку, и NN много смеялась, даже падая на постель. Ушли мы поздно.

22 / I 42 • Застала ее у Штоков. Она позвала к себе. Легла. В комнате холодновато (саксаула нет), у нее – 37,2, с обедами что-то разладилось – и она, которая никогда не жалуется, говорит о «зверином быте».

– «Как я рада, что вы пришли. Я вас весь день ждала… Я написала патриотические стихи».

И прочла «славное дело»[361]361
  «Славно начато славное дело» – БВ, Седьмая книга.


[Закрыть].

– «Тут в доме все говорят, что не хватает еще четырех строк. Как по-вашему?»

– Безусловно.

«Стало быть, воронья слободка права… У меня и были еще четыре строки, но такие плоские, что я их выкинула… Я написала это утром в постели».

Затем прочла «Первый артиллерийский» – уже гораздо больше, чем было, вместо «освобожденные» – о ливнях, конец есть, «ребенку моему» – только двух строк в промежутке не хватает[362]362
  «Первый дальнобойный в Ленинграде».


[Закрыть].

– «Я старица-пророчица. Помните, я вам говорила, что Эфрос, Липскеров, Шервинский и другие эстеты противопоставляли меня Пастернаку, Мандельштаму и считают, что теперь, изменив кларизму, я сбилась с пути? Так вот, Эфрос тут говорил Цявловскому, что поэма моя связана с Пастернаком! Видите, как точно я их знаю».

Я посмеялась вместе с ней этой глупости.

Ушла, дав ей кальцекс, добытый у соседей. Она подарила мне эту тетрадь.

23 / I • Утром ходила заказывать для нее продукты, ведро, а вечером, раздобыв сахар и хлеб, пошла к ней с Лидой [Жуковой][363]363
  Здесь и далее в квадратных скобках приведены пояснения, вписанные Л. К., когда она в 60-е – 90-е годы перечитывала свои ташкентские тетради.


[Закрыть], которая ей в прошлый раз понравилась. NN лежала – жалуется на сердце. Сама предложила читать стихи и устроила нам настоящий пир («Капитан, диктуйте, что читать!») – прочла обе поэмы, клин, три стихотворения, Париж, Лондон, Ленинград, Подвал памяти…[364]364
  Этот список расшифровывается так: обе поэмы – это «Путем всея земли» и «Поэма без героя»; стихотворения – «Все это разгадаешь ты один…», «Когда погребают эпоху», «Лондонцам» и, вероятно, «Ленинград в марте 1941 года» – БВ, Тростник.


[Закрыть] Лида экзамен выдержала. NN и ей изложила свою теорию о том, что не нравится 1) эстетам, почему-то обидевшимся за эпоху 2) гражданам, не прошедшим поэтического ликбеза (так ей сказал Радзинский, который, слушая, плакал) – а нравится остальным. Видно, поэма и ее слушатели страстно занимают ее.

Чтение один раз прервали Ная и О. Р., с распущенными волосами, очень смешная и милая. Не зная, что NN читает, они расположились возле нее с картами, и О. Р. по всем бабским правилам гадала Нае… NN была с ними очень терпелива и деликатна.

Потом пришел Эфрос, не знающий, что его сын убит… Говорили о возможных отъездах в Москву, и NN опять повторила:

– А меня забудут в Средней Азии… Фирса забыли…[365]365
  Последняя реплика Фирса из чеховского «Вишневого сада».


[Закрыть]

Бедненькая, вспоминаю ее в дороге, на пересадках. Видно, сознание своей полной беспомощности жестоко мучает ее.

На этот раз, когда она читала поэму, я нарочно вслушивалась в ее произношение. Она произносит

яблошный

подсвешники

ой вместо ый (не очень отчетливо)

и в то же время д, т, э произносит чуть-чуть на английский манер.

25 / I 42 • У меня совсем не было времени; нужно было идти к К. в Каноссу[366]366
  К. – ?


[Закрыть]; я забежала к NN лишь на минутку, по дороге. Но она встретила меня словами: – «Вы пришли проводить меня на выступление?» – и я, отменив все, повиновалась.

В комнате холод, разбросаны вещи, все время входят люди. NN раздражена, взволнована, выглядит плохо. Ушла умываться и переодеваться к Штокам. Готова: в чужих туфлях, в чужих мехах. Мне необходимо было позвонить по телефону – она стояла над моей душой, торопясь, торопя, хотя времени сколько угодно. Я узнала ту тревогу, лихорадку и гнев, которые так часто видела во время нашего «большого пути» – накануне перехода из вагона в вагон, посадки на пароход и пр.

Вышли. NN горько жаловалась, что ее заставляют выступать два дня подряд, а у нее нет сил; что она имеет право не работать совсем на основании своей инвалидной карточки («Неужели вы этого не знали?») На мое предложение показать эту карточку в Союзе: «тогда меня вышлют в Бухару как неработающую»…

Трамвай подошел быстро, дорогу мы нашли легко – и все-таки NN всю дорогу сердилась: «я вам в четвертый раз объясняю» или «как можно ходить по городу, если ничего не видишь» и т. д.

Пришли. Она была встречена роем любезных барышень-устроительниц из Ленинградской Консерватории. Сняла безобразящую ее бесформенную шубу и села на стул – стройная, блистательная, с бессмертным профилем и руками. Входили участники. Она была светски-приветлива.

Она выступала вторая, после скрипки. Читала «Сказку о черном кольце»[367]367
  «Сказка о черном кольце» – БВ, Anno Domini.


[Закрыть].

Из-за кулис я слышала аплодисменты, которыми ее приветствовали. Потом – опять и она выходила кланяться. Потом нас накормили бутербродами, и мы ушли.

Дома – холод. Мария Михайловна согрела чайник. Во время нашего чаепития пришли Штоки. О. Р. в последние дни хворает, ссорится с мужем и истерически твердит: «в Москву! в Москву!» Они оба советовали NN немедленно написать письмо Фадееву, что она просит присоединить ее к эшелону Берестинского, едущему в Москву. «Неужели вы не понимаете, Л. К., что здесь NN погибнет? Если мы уедем – некому будет даже чашку чая подать» и пр. Я высказалась против. По-моему, переезд NN в Москву сейчас преждевременен. Москва сейчас – это тот же сложный ташкентский быт + мороз + бомбы. А месяца через полтора видно будет.

NN сказала, что посоветуется с Ел. С. Булгаковой, у которой могут быть приватные сведения. [От Фадеева или Шкловского.]

Штоки ушли. Тут NN немного отдохнула и подобрела. Просила меня сидеть. И наконец рассказала все причины своего раздражения: История [вырезаны две строки. – Е. Ч.]. Когда я уходила, она сказала мне: – «Спасибо вам! Сегодня особое спасибо: вы волокли меня и так терпеливо сносили мое нытье».

26 / I 42 • Сегодня я зашла днем, принесла творог и яйца, долго ждала ее у Штоков, где мы, ни с того ни с сего, дули перцовку. NN вернулась из Союза, с почтамта, от Елены Сергеевны. Писем не получила, Елена Сергеевна ехать отсоветовала – но NN почему-то была веселая, возбужденная, шутила, смеялась, упрашивала меня идти вместе с ними всеми на Тамару Ханум. Но я помчалась в Детдом[368]368
  Тамара Ханум (1906 – 1991), узбекская танцовщица и певица.
  … я помчалась в Детдом – в это время Л. К. записывала рассказы осиротевших эвакуированных детей. Подробнее см. «Записки», т. 2, «Немного истории».


[Закрыть].

25 – 26 – 27 / I 42 •

 
Я там оставила, я не взяла с собой,
Среди вещей любимых позабыла
Ту тишину, что полночью пустой
Мне о грядущем внятно говорила.

Теперь она убитая лежит
В той бывшей комнате – фугаской иль снарядом —
И зеркало, где страшное дрожит
Лицо судьбы – убито с нею рядом[369]369
  Стихотворение Лидии Чуковской – cм. «Софья Петровна: Повести, стихотворения». М.: Время, 2012, с. 266.


[Закрыть].
 

28 / I 42 • Встречи с NN незначительные, но быт усовершенствуется постепенно, мне на радость. Привезли саксаул – тепло. Радзинская наконец прописала ее. О. Р. ходит в Союз, приносит ей обед. Слетов заходил при мне, обещал поговорить в Союзе, чтобы NN не трепали по выступлениям. Мне удалось добыть ведро: NN не придется по десять раз в день с кувшином спускаться за водой (Шток принесет один раз на целый день). И вчера я прочла ей свои стихи о тишине, и она произнесла следующее (буквально):

– Великолепно… великолепные стихи… Я как раз в последние дни все думала написать о вещах, оставленных там, и о тех, которые взяла с собой… Теперь не придется… Завтра непременно прочтете мне его еще раз. [См. Тишина тишину сторожит.]

Но сегодня я пришла только на минуту (Люша больна) и, кроме того, заторопилась, увидев у нее красивого поэта-заику и узнав, что она только что прочла ему поэму. (Когда она читала ее Лиде – вошли дважды; «норма – семь человек», – говорит NN). Поэт сказал:

– Непонятно… – Потом спросил: – Вы уже кончили над нею работать? Она уже закончена?

[Отрезаны несколько строк, в том числе, вероятно, дата записи. – Е. Ч.]

Вчера вечером пришла к NN. Лежит, но уверяет, что ей лучше. Комната, заботами О. Р. и Наи, чисто вымыта. Они ушли, оставили нас вдвоем. И я снова и снова восхищалась NN и удивлялась тому чуду ума, гения и красоты, который мы называем А. А. А. Недаром люди с такой радостью служат ей.

Когда она, лежа, запрокидывает голову, опираясь на согнутую руку – в ней проступает греческое.

Я читала ей стихи Б. Д. Она вполне согласилась с моим мнением. Назвала еще один корень – Сологуб. Очень горько говорила о провинции. С прелестной своей добротой жалела об этом человеке, таком больном. «Беднягушка!»[370]370
  Л. К. позже приписала – «Соколов?» Именно Б. Д. Соколова Ахматова называет «беднягушкой» на дальнейших страницах «Ташкентских тетрадей».


[Закрыть]

– «Конечно же, он тогда, при вас приходил поговорить о стихах, вообще, по душам – а я яйцо ела… А стихи у него хорошие. Это вам не Нечкина».

Не знаю почему, мы заговорили об Алянском. NN удостоила его гневной филиппикой. Он, оказывается, когда-то, вопреки ее ясно выраженному желанию, напечатал стихи совместно с Petropolis’ом – а она предупреждала, что марки этой не желает. NN в гостях отозвалась о нем с укором; ему передали[371]371
  Самуил Миронович Алянский (1891 – 1974), владелец издательства «Алконост». В 1922 – 23 годах он выпустил совместно с издательством «Petropolis», которое переехало в Берлин, три книги Анны Ахматовой – «Четки» (9-е издание), «Белая Стая» (4-е издание) и «Anno Domini» (2-е издание). Можно предположить, что А. А. тревожило, что ее книги печатались за границей и на титульном листе «Четок» и «Anno Domini» указан Берлин. Берлинское издание «Anno Domini» не было допущено на родину.


[Закрыть]; Е. И. Замятин явился его защищать.

– «А у меня тогда было воспаление забрюшинных желез, я лежала в Мраморном, t° 39,5. Я была одна, домработница приходила только выводить погулять собаку…»

Разговор наш перешел на Е. И. Замятина.

– «Мы с ним были в хороших отношениях… Подумайте только, как быстро его позабыли. Никто не вспоминает, никогда… А он был человек очень честолюбивый, очень самолюбивый, а так как я чувствовала непрочность его положения – мне всегда было его немножко жалко. Мэтром он стал потому, что старшие уехали… И Серапионы довольно быстро от него отмежевались…»

Потом я жаловалась на неудачность моей работы в Детдоме. Она, конечно, все поняла с полуслова. Излив свои горести, я ушла.

31 / I 42 • Я зашла к NN днем, и мы вместе отправились в Сберкассу, выяснить, как обстоят дела с ее пенсией.

Там я написала за нее заявление, и мы сели на скамеечку – ждать, пока ее вызовут. Болтали.

(NN в платке и страшно уродующей ее длинной, широкой, с чужого плеча – шубе. Совсем старушка.)

– «Сегодня ко мне зашел Волькенштейн. Насмешил меня ужасно. Ни с того ни с сего говорит: “Ваши стихи меня вполне устраивают. Но в некоторых из них превалирует женское начало, которое я не могу принять как мужчина”. А я разгребаю уголь и кротко мычу: “Да, да, конечно, все нормально, вы, как мужчина, не можете этого принять”».

Затем, не знаю почему, речь зашла о мемуарах Мальвиды Мейзенбуг и Тучковой. Я бранила Тучкову, NN защищала ее, и вдруг с необыкновенным, прямоличным негодованием, обрушилась на Панаеву. «Хамка, грубая баба, хамка до самых глубин. Все лжет, все путает, помнит только, как ее хвалили… Еще бы не хвалить, если она была такая красивая!.. А деньги Огаревой она, конечно, просто присвоила»…[372]372
  Названы – «Воспоминания идеалистки» Мальвиды фон Мейзенбуг, друга семьи Герцена и воспитательницы его детей; «Воспоминания» Н. А. Тучковой-Огаревой, второй жены Герцена и «Воспоминания» Авдотьи Панаевой. Все три книги вышли в 1929 – 1933 годах в издательстве «Academia». О Панаевой см. также «Записки», т. 3, «За сценой»: ¹⁷⁵.


[Закрыть]

Я попыталась возразить, указывая, что, при всех своих недостатках, она была очень добра: нянчилась с братьями Добролюбова, с Белинским…

– «Ах, при чем тут доброта! Белинский тогда был первой персоной в городе! Нянчиться с Белинским – это был ее патент на благородство!»

Тут мне пришлось уйти, оставив NN одну в очереди. Я очень жалела; мне хотелось проводить ее на почту. (В прошлый раз, не получив на почте писем, она захворала и слегла на три дня.)

4 / II 42 • Вчера, несмотря на дождь и сильную усталость, я все-таки вечером отправилась к NN, так как последние два дня не видались с ней толком (третьего дня я принесла ей продукты[373]373
  Продукты из пайка К. И. А ей я что-то врала. – Примеч. автора.


[Закрыть], но не застала ее. Со мной пошла Лида.

На дверях – замок. Но сразу вышла из своей комнаты М. М. Волькенштейн – «А. А. ждет вас, просила, если вы придете, чтобы вы пошли к Штокам». Я туда. В коридоре – Шток. «Как хорошо, что вы пришли! NN так ждет вас».

NN, увидев меня, кинулась мне на шею и расцеловала. Я была очень тронута, но сразу заподозрила, что с ней случилось что-то нехорошее.

Она сидела на постели у О. Р. и кормила ее чем-то с ложечки. Потом увела нас к себе. Она казалась очень возбужденной, радостной и приветливой. Поила нас чаем. Но потом услала Лиду за газетой к Штокам, и когда мы остались одни рассказала мне…

– «Умереть хочу», – так она кончила.

Входил Шток, принес ей коврижку и сахар из группкома драматургов. («Меня прикрепили туда по причине драматизма моего положения – других причин нет», – сказала NN).

Вернулась Лида, NN читала стихи. Потом показала мне тетрадку (копию этой), где на первом листе стоит: «Маленькие поэмы»

«Тринадцатый год»

или

«Поэма без героя»

«Решка»

и

«Путем всея земли».

Перед «Путем всея земли», на особом листе, написано:

«Посвящается Вл. Георг. Гаршину».

А в мою тетрадь она так ничего и не пишет.

Она рассказала, что прочла поэму Заку[374]374
  Вероятно, речь идет о Виталии Германовиче Заке (1899 – 1965). В. Г. Зак – либреттист, драматург, критик, сотрудничал с Драмсекцией ССП Узбекистана.


[Закрыть].

– «Он все понял и очень хорошо о ней говорил. “Золотой мост из одного времени в другое”».

5 / II 42 • Вчера, когда я уходила от NN, она вдруг сказала: – «Возьмите эту тетрадку домой и покажите К. И.»

Веселыми ногами я бежала к дому. Сама наконец начитаюсь и папе покажу. Во дворе увидала: у него почему-то хоть и поздно, а свет. Постучалась – и – разбудила его. Он спал при лампе.

– «Разве ты не знаешь, что перед сном мне ничего волнующего читать нельзя».

Сегодня я встала пораньше и послала Иду спросить: можно ли зайти.

«Разве Лида не знает, что по утрам я пишу стихи, и мне нельзя мешать».

И вот начались мои мученья. NN, при ее гордыне, конечно, никак не захочет понять, чтобы за два дня человек не мог прочесть поэму. (Достаточно того, что папа за четыре месяца не удосужился придти послушать, хотя она звала.) А папа в эти дни в самом неврастеническом духе, и с ним не заговорить. О том, в какое он ставит меня положение, он не думает. (А почему, при его любви к поэзии, все, что касается NN и ее стихов, ему явно неприятно – я не пойму… Сложные люди неврастеники.)

Сегодня я была у нее, и мне пришлось солгать, что я папу круглые сутки не видела. А завтра? если ничего не выйдет?

Я пришла к ней сегодня после Детдома, промокшая, усталая. Она сняла с меня все мокрое, повесила сушить. Накормила меня салатом, изделия Наи. Сказала мне:

– «Как жаль, что от печки до стены так мало места, а вы такая длинная. А то вы могли бы ночевать у меня в дурную погоду».

И еще:

– «Что было бы со мной, если бы вас не было в Ташкенте».

А я так плохо в последнее время о ней забочусь: ведь мудрено жить так, как я сейчас живу. (Бездомность отнимает много времени и сил).

Не помню, по поводу чего я процитировала стихи Пастернака из «Второго рождения».

– «Не люблю этих оправдательных стихов Б. Л., терпеть не могу, – сказала NN. – Оправдательных перед Женей и заодно перед всеми женщинами».

Я сказала, что в стихах «Мейерхольду» люблю строки, явно о женщинах

 
За дрожащую руку артистку
На дебют роковой выводил.
 

Она промолчала. – И страшно люблю вступление к «Девятьсот пятому году».

– «Ну, это совсем другое дело. Это, может быть, лучшее изо всего, что он написал».

Потом почему-то мы перешли на «Возмездие» Блока, и NN сказала, как всегда: «Совсем не люблю эту вещь. Встреча войск – так и Случевский мог написать. Варшаву люблю бесконечно».

– А вступление?

– Да, – вяло ответила NN, видимо, не очень его помня.

6 – 7 / II 42 •

 
… А те, кого я так любила,
Кем молодость моя цвела —
Всех деловитая могила
По очереди прибрала.

Я к ним хочу, к моим убитым
[Их голоса во мне звучат.
На пустырях тайком зарытым
Рукой дрожащей палача…][375]375
  Стихотворение Лидии Чуковской. В Ташкентской тетради стихи не дописаны. Строки в скобках взяты из более поздней записи.


[Закрыть]
 

16 / II 42 • Я не имела возможности прикоснуться к этой тетради много дней. Жаль, теперь придется записывать по памяти и сумбурно.

NN показала мне две вставки к поэме. Одна начинается: «Этот Фаустом, тот Дон Жуаном», а другая – «Оплывают венчальные свечи».

– «О первой что бы мне ни говорили, я непременно ее вставлю – да, да, несмотря на безобразные три к»[376]376
  Обе строфы вошли в первую главу первой части. О дальнейшей работе над строфой «Этот Фаустом, тот Дон Жуаном» см. «Записки», т. 2, с. 543. О месте «другой вставки» см. дальше, на с. 386.
  «Безобразные три к» в строке «Ясно все: не ко мне, так к кому же?» А. А. впоследствии снабдила примечанием: «Три “к” выражают замешательство автора» – ББП, с. 357.


[Закрыть].

– Да я ведь ничего и не говорю.

Она прочла. Мне вставка не совсем понравилась – она, по-моему, мешает изумительному ходу стиха и повороту: «Только… ряженых ведь я боялась»…

Я высказала это в не совсем ловких выражениях. «Мне она тут не нужна».

– «Ну, ничего, кому-нибудь другому пригодится, – сказала, смеясь, NN. – А мне эта вставка нужна, чтобы поэт был как-то подготовлен».

Другая вставка мне очень понравилась[377]377
  Строка «Только ряженых ведь я боялась» впоследствии изменена: «С детства ряженых я боялась» – ББП, с. 433 и 359.


[Закрыть].

– «Я очень долго не могла понять, куда ее пристроить, – сказала NN. – “Поцелуйные руки и плечи” – это цитата из его стихов[378]378
  Строка из стихотворения Всеволода Князева «1 января 1913 г.», обращенного к Судейкиной. О поэте Всеволоде Гавриловиче Князеве (1891 – 1913) см. специальное исследование Р. Д. Тименчика «Рижский эпизод в “Поэме без героя” Анны Ахматовой» («Даугава», 1984, № 2).


[Закрыть]. Я думаю вставить этот кусок возле строк “твоего я не видела мужа”».

Один день я не могла придти к ней совсем; когда пришла, оказалось, что у нее ночью был сильнейший сердечный припадок, она лежала почти без пульса. О. Р. была очень встревожена. Я предложила NN пригласить доктора или проводить ее к доктору, но план этот встретил жесточайший отпор NN. Я решила разведать и подготовить все (т. е. узнать, кто здесь хороший сердечник) и держать его наготове.

В этот же день и следующий разразилась очень странная и неприятная, хотя и мелкая история.

Я сидела у NN. Она была вся серая, с отекшей ногой. Оказалось, что Беньяш пригласила ее, О. Р и Радзинскую навестить ее вечером[379]379
  Раиса Моисеевна Беньяш (1914 – 1986), театральный критик, автор воспоминаний об Анне Ахматовой в Ташкенте (в кн.: Е. Добин. Поэзия Анны Ахматовой. Л.: Сов. писатель, 1968, с. 133 – 134).


[Закрыть]. NN колебалась – идти или не идти – но видно было, что идти ей хочется. Она отправила меня к Штокам, а сама осталась переодеваться в своей комнате. У Штоков, где я ждала, О. Р. не было, а сидела Радзинская.

– Я собиралась купить по дороге вино, – сказала мне Радзинская, – но, по-видимому, сегодня не стоит этого делать, раз NN нездорова.

– Пожалуй, не стоит, – согласилась я.

Через несколько минут NN зашла, готовая. Мы отправились все вместе; они свернули к Беньяш, я – домой.

Прихожу на следующий день. NN, как всегда, очень приветливо встречает меня, «придворные дамы», как повелось, удаляются, зная, что NN любит беседовать со мной наедине, NN поит меня чаем и вдруг, посредине дружеской беседы, говорит:

– Я очень, очень на вас сердита и обижена. Впервые в жизни.

?

– «Вчера у Беньяш, Радзинская заявила: я хотела принести вина, но Л. К. и О. Р. запретили мне, так как NN сегодня нельзя пить». Я в ярость пришла. Как! Я уже двое суток не курю, на это у меня хватает силы воли, а меня изображают перед чужими людьми безвольной тряпкой, алкоголичкой, от которой необходимо прятать вино! при которой нельзя пить! На вопрос Радзинской вы должны были ответить: «купите вина, а NN, конечно, пить не станет».

На все мои представления, возражения, объяснения следовали гневные и страстные ответы. Наконец я сказала:

– Вы сами называете дом № 7 «лепрозорием», вы постоянно рассказываете мне о здешних скандалах и грубостях, которые даже вам бывают адресованы – и вы живете так, будто вас ничто не тревожит, не реагируя на сплетни, смеясь над ними. И тут вдруг такой пустяк выводит вас из себя! Какие-то дамы могли подумать, что вы могли бы выпить рюмку вина – и вы расстроены, в ярости, сердитесь на меня, обижены и пр.! Да если бы обо мне такое подумали – я и пяти минут не беспокоилась бы.

– «Вы другое дело. О вас какой-нибудь пошляк скажет глупость, и она тотчас же забудется. А на меня столько клеветали в жизни. И будьте спокойны, что эти три дамы накатают мемуары, в которых читатели прочтут: в ташкентский период жизни NN пила мертвую. Друзья вынуждены были прятать от нее вино»… Уверяю вас. Не иначе… Есенин и все прочее…»

Я опять возражала, но NN прервала меня:

– «Прекратим этот разговор. Он ниже нас с вами».

Идя домой, я с грустью думала об этой истории. Во-первых, где справедливость? Радзинская месяцы ленилась прописать NN – что грозило всякими неприятностями – и NN легко прощала ей эту мерзость. Я же сказала что-то, только согласилась, из заботы о ней, что в этот день покупать вино не следует – и она «в ярости» и пр. Во-вторых, некая неприятно-преувеличенная забота о своей репутации несомненно наличествует. В защиту же ее могу сказать, что все это вызывается острым чувством чести, которая, в свою очередь, обусловлена чувством ответственности перед своим народом.

На другой день у нас с нею был интересный разговор об О. А. [Глебовой-Судейкиной]. Улучив удобный момент, я спросила: «А какая по-настоящему была О. А.?.. По поэме я внешне ее представляю себе, но…»

– «Ну что вы, Л. К.! Очень неверно. Как это “внешне” вы себе представляете? Будто в поэме я действительно нарисовала свою подругу, как думают некоторые… Я нарисовала не ее, а ее, и себя, и Соломинку Андроникову… Все мы тогда такие были…»

– Ну а какая все-таки О. А. была в действительности? За что вы любили ее?

– «Она была очень острая, своеобразная, умная, образованная… Прекрасно знала искусство, живопись, особенно Возрождение. Прищурится издали и скажет: “Филиппо Липпи?” – и всегда верно, ни одной ошибки… Когда мы жили вместе, она была уже увядшей, так что я подозреваю, что ей было не тридцать пять, а уже больше сорока… Потом у нас испортились отношения на семейной почве… Д.[380]380
  Д. – ?


[Закрыть] рассказывает, что там [в Париже] она была очень одинока, очень нища. Но царственно носила свои лохмотья».

В эти же дни выяснилось, что NN давно уже получила пропуск в магазин, то есть право на паек; ее известили – и она позабыла об этом, чудовище… Я ужасно счастлива, теперь она будет сыта. О. Р. ходила дважды в магазин, и я с Люшей один раз – когда О. Р. уезжала на Чирчик. – Капуста, желе, вино, пшенная крупа, лапша.

17 / II 42 • Вчера я была у нее – ее именины. Я пришла пешком из Старого Города, вся в грязи и продрогшая. У нее холодно, никакой еды; сидят: Городецкие (оба) и Липскеров. Нимфа в своем репертуаре: бесконечные рассказы о своих поклонниках, попытки вызвать NN на то же (тщетные) и дурацкие шепоты в сторону: – Посмотрите на ее подбородок – какие очертания… А волосы были черные до синевы… – и пр. Наконец, все ушли – меня NN удержала («Мы не уводим, не уводим вашу Лидочку»). Я была сонная. Но – много радостей. Я предложила ей кусок «оплывают венчальные свечи» поставить непосредственно перед: «Дом твой как комедьянтская фура» – и она согласилась с благодарностью[381]381
  См. с. 232–234.


[Закрыть]. Затем я прочла ей «А те, кого я так любила» и «Я – пленница». О первом она отозвалась очень горячо («голос поколения… прекрасно…, это то же, что у меня «уложила сыночка кудрявого» – помните! маленькая китежанка»[382]382
  «Уложила сыночка кудрявого»; «Маленькая китежанка» – так Ахматова называла в разговоре это стихотворение, в отличие от просто «Китежанки», то есть поэмы «Путем всея земли».


[Закрыть]) и предложила заменить «дрожащей» – «бесстрастной». [Рукой бесстрастной палача.] Ко второму отнеслась очень равнодушно, чего оно и стоит[383]383
  «А те, кого я так любила» (см. с. 382) и «Я – пленница» – стихотворения Лидии Чуковской. (Не опубликованы.)


[Закрыть].

19 / II 42 • Вчера зашла к ней перед вечером. Она собиралась к Беньяш на рождение. Мылась горячей водой, одевалась. Тут же порхала О. Р. Паек оказался весьма скромным. «Первый дальнобойный» она уже отдала Конторовичу для сборника, не исправив двух грамматически неверных строк – «потому как»[384]384
  Л. Конторович (вместе с П. Германом) составил альманах «Мы победим». Альманах был выпущен в Ташкенте, в 1942 году, там были напечатаны три стихотворения Ахматовой: «Первый дальнобойный в Ленинграде», «И та, что сегодня прощается с милым» и «Славно начато славное дело».


[Закрыть]. Страшно смеялась, до слез, прислонившись к печи, передав мне остроту Штока … «и борьба с ней» [Ахматова и борьба с ней][385]385
  Интересно, что Л. К. не решилась в те годы даже записать полностью эту остроту – она вписала слово «Ахматова», когда лет через двадцать перечитывала свою тетрадь. Летом 1959 года А. А. так озаглавила один из отрывков автобиографической прозы: «Лекции. Ахматова и борьба с ней» (ЛО, 1989, № 5, с. 6).


[Закрыть].

Потом я пошла ее провожать в Националь. [Беньяш.] Стужа. Тьма полная (10 часов). Мы сбились с пути. По дороге NN гневалась на Волькенштейна по обычной линии.

«Как страшно видеть голод на таком молодом лице». Мыло. 50 р. [Не о Муре ли?][386]386
  Мур (Георгий Сергеевич Эфрон, 1925 – 1945), сын Марины Цветаевой. С конца ноября 1941 года он жил в Ташкенте, один после гибели отца, матери и ареста сестры. Мур учился в девятом классе, бедствовал и голодал. Сохранились его письма из Ташкента и «Ташкентские записки». См.: Георгий Эфрон. Письма. М., 1995; Дневники: В 2 т. М.: Вагриус, 2004.


[Закрыть]

21 / II 42 • Только что вернулась из «Ленинградской Консерватории» – слушала квинтет Шостаковича[387]387
  Квинтет Шостаковича для фортепиано, двух скрипок, альта и виолончели, сочинение 58.


[Закрыть]. В первом ряду Толстые, Тимоша и пр., а также А. А. Тут, на свету, я увидела, как дурно она выглядит, как похудела, постарела, подурнела. Так и полоснуло меня по сердцу.

Последние мои два вечера у нее были увлекательны беспредельно. Я приходила усталая, сонная, замученная рассказами детей и Старым Городом, заходила на минуточку и не могла уйти часами.

Оба раза мы устраивали «пир». Множество догадок и прозрений NN, и упорного ее желания понять все до конца. О башне ею написано раньше, чем она поняла главную тему[388]388
  По-видимому, речь идет о «Вступлении» к «Поэме», написанном в августе 41 года. Начинается оно строками: «Из года сорокового / Как с башни на все гляжу» – ББП, с. 355.


[Закрыть].

(Читает основное впервые).

Свидание: «как вы могли написать «ребенка и друга», ведь вы знали уже, что сбудется все написанное?» – «А как вы могли написать “Молодца”?» – «Это только сказка». – «Знаем мы эти сказки». [Я думаю – это о разговоре с М. Цветаевой.][389]389
  Подробнее о встрече Ахматовой с Цветаевой см. «Записки», т. 2, с. 460–461. «Отыми и ребенка и друга» – строка из стихотворения «Молитва».


[Закрыть]

Возмущена безвкусицей и … [одно слово густо зачеркнуто. – Е. Ч.]. Но интерес превозмогает все.

Входили, мешали нам, NN уронила книгу, мы много смеялись.

В комнате холод – кончились дрова совсем. Паек – липа, совсем не тот, что папин, дают ерунду.

Из Ленинграда кругом дурные известия, но я щажу NN, и она не заговаривает.

Лампочка горит тускло, NN не может читать. «Все из-за деятельности антифашистов, – объясняет NN, – они выключают приборы только отходя ко сну»[390]390
  Антифашисты – иностранные писатели-антифашисты, которые жили на ул. Карла Маркса, 7, в одном доме с Ахматовой.


[Закрыть].

– «Не дай мне бог написать то, что я сейчас задумала».

– «Мы похожи?» – Нет, NN, совсем не похожи, даже не противоположны. [Это об М. Цветаевой.]

Третьего дня вечером она чувствовала себя совсем хорошо, легко, а вчера жаловалась на перебои сердца: выпила у Штоков чашку кофе.

В промежутках между яствами зашел почему то разговор о Шуре. (В последние ночи мне снился Митя; неотступно думаю о Мироне, о Шуре; забываясь, разговариваю с Тамарой на улице вслух… «Между помнить и вспомнить, други…»[391]391
  «Между помнить и вспомнить, други…» – строка из «Решки».


[Закрыть]

Я рассказала ей Шурин роман с С. и тот страшный вечер в Европейской, которого никогда не забуду[392]392
  С. сказал Шуре, что более с женой не видится. А при мне и Шуре пришел с нею и Лебедевым в Европейскую. – Примеч. автора.


[Закрыть].

– «Это очень страшно, – сказала NN, – а у вас так когда-нибудь было?»

– Нет, – сказала я. (У меня было хуже.)

– «А у меня ведь были все возможные варианты и комбинации; было и так. У Николая Николаевича начался роман с Тотей [Изергиной][393]393
  Тотя Изергина – Антонина Николаевна Изергина (1906 – 1984), специалистка по западно-европейской живописи, сотрудница Эрмитажа, ученица Н. Н. Пунина, жена директора Эрмитажа И. А. Орбели.


[Закрыть]. Сначала я ничего не знала, потом знала, но не обращала внимания; потом я переехала к Срезневским. Н. Н. [Пунин] грозил, что убьет Срезневских, если я буду у них жить, умолял, плакал и пр. Я переехала в Царское, жила там в комнате умирающей Валентины Андр. [Щеголевой] и ухаживала за ней. Он приезжал туда; я подходила к окну с полотенцами и компрессами. Мне было очень не до него. Наконец он поклялся, что с Тотей все кончено, и я вернулась… Через несколько времени я шла по Невскому к вокзалу – помните, там была писательская столовая? И встретила Н. Н. под руку с Тотей. Они шли, очень весело болтая. Я перешла на другую сторону. Они меня увидали и кинулись в какую-то пивную.

…Правда, смешно, что я загнала их в пивную?.. (Она рассмеялась очень сердечно и весело.) – Вскоре пришел Н. Н.

…А в последнюю ночь, накануне моего переезда в ту мою комнату, он меня спросил:

– Ты никогда ко мне не вернешься?

– Никогда.

– И никогда не простишь?

– Нет.

– А я все равно тебя люблю».

___________

Опять и опять думаю о природе поэзии, о роли поэта. Конечно, он потому пророк, что поэзия – это постижение тайной связи явлений. Тут не магия, а глаз. NN «пророчица» – но при этом она просто умна + поэт (то есть открыватель связей) и потому так ясно всегда видит будущее. Поэзия занята тем же, чем наука, но метод у нее другой. Впрочем, она родственна деятельности Кювье[394]394
  Жорж Кювье (1769 – 1832), французский зоолог и палеонтолог, который реконструировал строение многих вымерших животных и объяснял смену ископаемых фаун «теорией катастроф».


[Закрыть].

24 / II 42 • Вчера зашла к ней после бессонницы, между двумя детдомами, с отекшей рукой и ногой. Она лежала, О. Р. стряпала какой-то обед и соус «тартар». У NN мигрень и тоска по случаю двух предстоящих выступлений. Начала писать военное стихотворение и не дописала по случаю мигрени и Штоков. Кругом опять склока: выехала m-me Нович, и все тягаются из-за комнаты.

Пришли Плучек и Рина Зеленая. Сели обедать. Пили вино. NN много смеялась хохмам.

Гюго-отец.

С треском лопаются почки – так мог бы острить Мирон, думала я[395]395
  С треском лопаются почки – так начинается «Песня пьяных» (музыка Тихона Хренникова, слова П. Антокольского). «Песня» написана для постановки комедии Шекспира «Много шума из ничего» в Вахтанговском театре (1936).


[Закрыть].

За мной все очень нежно ухаживали – подражая NN – подливали вино и сыпали сахар в чашку.

Потом все ушли, а меня NN не отпустила. Мне очень надо было торопиться, но я, как всегда, не в силах была отказать ей.

Она прочла мне набросок стихотворения о русском слове. [Мужество.]

Потом:

«В сущности, они мечтают совершить путешествие не в пространстве, а во времени». [Уезжающие в Москву.]

27 / II 42 • Так как я два дня не поспевала к NN, то вчера бросила все дела и пошла к ней с утра, зная, что она уже и обеспокоена, и переполнена материалом для разговора. Я застала ее еще в постели. «Капитан, как это хорошо, что вы пришли с утра. А то мне неприятно: мы с вами в последнее время встречаемся только в свете». (Были на чтении Толстого в Наркомпросе.) Я поила ее чаем, кормила принесенным мною творогом, О. Р. сварила ей кашу. Говорили о пьесе Толстого. – «Я хочу сделать ему одно замечание: у него сказано – многие крестятся и снимают шапки. Разумеется, все, а не многие. А то выходит так: одни крестятся, а другие берут девок и идут в кусты»[396]396
  Вероятно, речь идет о пьесе А. Толстого «Орел и орлица» – первой части дилогии «Иван Грозный». Толстой читал эту пьесу писателям, историкам и театральным деятелям Ташкента в середине февраля 1942 года.


[Закрыть].

Пришла женщина из Ленинграда, дура, нарассказала ужасов. Держалась любезно, но почему-то оставила в нас обеих очень тяжелое чувство. Оторвавшись от грустнейших соображений о В. Г., NN занялась причиной этого чувства и предположила, что оно происходит от презрения дамы к «убежавшим» Ленинградцам, которыми ни NN, ни З., ни Ш. не являютсяЗ. и Ш. – может быть, Зоя Задунайская и Шура Любарская, ленинградские друзья Л. К.[397]397


[Закрыть]. Я сказала, что презрение несправедливо, но понятно, закономерно и к нему нужно быть готовым. NN посердилась на меня за эту мысль.

У NN сильно болел затылок.

Она рассказала мне о тосте Толстого «за первого русского поэта» в Союзе.

Позвонила Л. И. [Людм. Ил. Толстая], пригласила NN читать вечером у Толстых поэму. NN очень не хотелось, но я ее уговорила.

Потом она пошла меня провожать. – «Пойдемте по моей любимой». (Это – Сталинско-Хорезмская.) Мы шли. Она жаловалась на ссоры и склоки Беньяш и О. Р. и Радзинской. Совсем придворные дамы, как я погляжу!

«Капитан, я не могу с вами сегодня расстаться, посидим в сквере».

Посидели. Упоительное небо, сухо, пыльно, черные тени. Но еще не жарко.

Вечером она зашла за мной, и мы вместе отправились к Толстому.

Левик читал Ленору и Ронсара. Толстой – сказку о Синеглазке[398]398
  Сказка о Синеглазке – «Сказка о молодильных яблоках и живой воде». Героиня этой русской народной сказки, печатавшейся в обработке А. Н. Толстого – «сильная, могучая богатырка девица-Синеглазка, племянница Бабы-яги».


[Закрыть]. Очень глупый композитор Половинкин исполнял музыку на стихи Уткина, предварительно исполняемые автором[399]399
  Леонид Алексеевич Половинкин (1894 – 1949), композитор и дирижер.


[Закрыть]. NN читала поэму; Алексей Николаевич заставил ее прочесть поэму дважды, ссылаясь на все ту же знаменитую трудность и непонятность. По моему, он и после двух раз не понял. Говорил об общности с символизмом – неверно. Помянул «Было то в темных Карпатах» – некстати[400]400
  «Было то в темных Карпатах» – стихотворение Блока.


[Закрыть]. Одно он сказал верно, что эта поэма будет иметь большую историю.

Я вслушивалась в ее произношение:

«Питербургская кукла…»

Затем:

«И была для меня та́ тема» очень большое ударение на та́.

Вместо «ую» в творительном падеже прилагательных всюду «аю».

Обратно мы шли ночью, при яркой луне: я, она и Левик. Она была весела и остроумна.

28 / II 42 • Вчера – фантастический вечер у NN. Я зашла ненадолго, рассчитывая, что NN пойдет к Булгаковой – как она собиралась – а я к Зеленой. Но она к Булгаковой не пошла, и я осталась. Ждали Левика, который позвонил [телефон в коридоре], что придет читать переводы, и не пришел. Почему-то купили две бутылки вина и выпили их – NN, я и О. Р. О. Р. говорила массу женских пошлостей, рассказывала о своих романах и учила NN уму-разуму – объясняясь в то же время ей в любви. Потом она ушла. NN выпила вторую пиалу вина, и я впервые увидела ее почти пьяной. Она говорила очень много, перескакивая с предмета на предмет, много смеялась, никого не дослушивала. Вдруг зазвала к себе Тараховскую, заставила ее читать стихи. Среди них есть хорошие, но сама Елизавета Яковлевна какая– то туповатая, и часто кажется, что она не понимает слов, обращенных к ней. «Не доходит»[401]401
  Елизавета Яковлевна Тараховская (1895 – 1968), писательница.


[Закрыть]. NN вдруг заставила меня тоже читать – чего никогда раньше при других не делала – и все повторяла Тараховской: «Мы напечатаем ваши стихи. Правда, Л. К.? Мы попросим Тишеньку… мы его позовем и прочтем ему… И вам, Л. К., пора печататься». Прочла «ребенка», хотя знает, что мне это тяжело. Я сидела без ног, не понимая, как достигну дома. Тараховская ушла, NN не отпускала меня. Говорила без умолку, перебивая свои слова неизвестными мне гениальными четверостишиями. Перечла неоконченное и уже слышанное мною однажды