Текст книги "Башни Заката"

LXXXVI

Креслин просыпается рано, сразу после того как первые солнечные лучи осветили поверхность Восточного Океана. Значит, он успеет поработать с камнем, прежде чем вместе с Мегерой отправится на встречу с Шиерой, Хайелом, Лидией и Клеррисом – теми, кого юноша про себя называет неофициальным Регентским Советом.

Перейдя в недавно отгороженную стенами комнату, где предполагается со временем оборудовать кухню, он достает ломоть черного хлеба и наливает из бака кружку холодной воды. В цитадели можно будет перекусить основательнее, а здесь, в регентской резиденции, не сыщешь ничего лучше сухой корки. Ветер с моря приносит прохладу, но безоблачное небо обещает, что день будет жарким.

Полагая, что Мегера еще спит, Креслин, стараясь не шуметь, переносит заготовки к плите, служащей ему столом каменотеса. Сделав дюжину ходок, юноша останавливается и утирает взмокший лоб. И это – в такой ранний час! К полудню, наверное, здесь будет настоящее пекло.

– Гляжу, ты рано поднялся, – говорит, высунувшись из окна, одетая в линялую голубую сорочку растрепанная Мегера.

– Я старался не шуметь.

– Спасибо за заботу... Но если мне хоть когда-нибудь удастся подняться раньше тебя, я покажу, в чем разница между «не шуметь» по-твоему и не шуметь на самом деле.

– Ну если ты встанешь в такую рань...

– Не все рвутся встречать солнце.

– Солнце солнцем, но у нас сегодня вроде бы, назначена встреча.

– Минуточку, я только умоюсь.

Мегера исчезает в комнате, а Креслин, которому больше нет надобности соблюдать тишину, кладет заготовку на плиту и со звоном вбивает железный клин. Прилаживая уже обтесанный камень, юноша жалеет о том, что умения, которыми он владеет, по большей части невещественные – вроде музыки, а то и разрушительные, как искусство лучника и меченосца. Вот если бы он был каменщиком или плотником!..

Скреплять камни раствором уже некогда. Креслин откладывает инструменты и спешит в умывальную. Пол мокрый – Мегера здесь уже побывала. Быстро приняв холодный душ, юноша хватает рабочую одежду в охапку и нагишом бежит в свою комнату.

Когда Креслин, одевшись, выходит на террасу, поджидающая его там Мегера – волосы ее не высохли – замечает:

– Когда ты бегаешь без одежды, это выглядит совсем неплохо.

– Хм... что я могу сказать? Разве что выразить надежду увидеть когда-нибудь в таком виде и тебя.

– Это ты после вчерашнего?

Креслин задумывается, не стоит ли извиниться, но, видя ее улыбку, сохраняет шутливый тон:

– Во всяком случае, я предварительно подумал, прежде чем спросить.

– То, что спросил, – уже неплохо.

– Вот как?

– Ладно, нам пора идти.

Первые полсотни шагов они проходят в молчании. Креслин безмятежно наслаждается утренним солнышком. С гребня холма видна гавань с одной лишь оставшейся у причала поврежденной рыбачьей лодкой.

– Жаль, что этот остров – не более чем прибежище голодающих рыбаков да впавших в немилость придворных, – замечает Мегера.

– Рыбак из меня никудышный, – смеется Креслин, – да и придворный ничуть не лучше. Правда, насчет немилости ты, пожалуй, права.

– Кажется, ты стал... то ли спокойнее, то ли... – она внимательно смотрит на юношу, которого ответственность и работа заставляют с каждым днем выглядеть все более зрелым. – Словно бы ты на что-то решился... Что ты собираешься делать?

Ее взгляд скользит по дороге, спускается вниз, на селение, и возвращается к серебряным волосам над серо-зелеными глазами.

– То, что и говорил вчера вечером. Постараюсь стать тебе другом.

– Я не о себе. Я об острове.

– Мы попытаемся превратить его в место, по крайней мере, пригодное для жизни.

– Мы?

– Именно. В том-то и суть.

– Думаешь, такое возможно? Это не пустая фантазия?

– Думаю, нет. Правда, по утрам возможным кажется все. Бывает, что к ночи то же самое видится по-другому.

Мегера не отвечает. Она замыкается в себе, и Креслин невольно задумывается, не задел ли ее чем-то и сейчас. Однако, так или иначе они идут рядом, не обмениваются колкостями и не отгорожены друг от друга глухой стеной непонимания. По крайней мере в это утро.

LXXXVII

В теплом закатном сумраке Креслин стоит возле каменной ограды террасы и смотрит вниз, туда, где под нависающим утесом тянется белая полоска прибрежного песка. Правда, отсюда береговая линия не видна, но ветер доносит запах влажного песка.

Сегодня волны Восточного Океана ниже, чем обычно, и пенистые буруны набегают на берег почти бесшумно, так что даже в тишине вечера шепоток прибоя едва различим. За спиной юноши чернеет неосвещенная резиденция. И он, и Мегера могут обойтись без ламп, а больше там никого пет.

Когда сумерки делаются еще гуще, Креслин прокашливается и начинает петь.

 
...И если дерзнешь добраться дотуда,
То кровь твоя утесы согреет,
И тело твое не найдут, покуда —
Покуда горы не постареют;
Доколе камень не раскрошится,
Не стают снега, лежащие ныне...
А стражи, которых весь мир страшится,
Пребудут в грозной своей твердыне...
 

Ощутив чужое присутствие, юноша обрывает песню, оборачивается и видит стоящую на дальнем конце террасы Мегеру.

– Ну, чего умолк? Я хочу тебя послушать.

– Правда?

– А зачем бы я иначе сюда пришла?

У Креслина на сей счет имеются некоторые сомнения, но он, оставив их при себе, прокашливается и продолжает:

 
...И пока моя песня в глубинах ночи
Не сгинет вся, до последнего слова,
Не дерзнет никто из юношей очи
Поднять к обители их суровой...
 

– А какие-нибудь любовные песни ты знаешь? – Мегера говорит тихо, но ее хрипловатый голос легко преодолевает разделяющее их расстояние.

– Немного. Попробую вспомнить.

Поджав губы, юноша перебирает в памяти знакомые мелодии и ерошит рукой волосы. Наконец он начинает мурлыкать первые такты мелодии, стараясь добиться серебряного звучания. Смотрит он при этом на юг, вроде бы и не на Мегеру, но и от нее не отворачивается.

 
...Поймай упавшую звезду и в небеса верни,
Не дай угаснуть ей,
И пустоту печальных глаз наполнит свет любви,
Что ярче ясных дней...
 

Мегера слушает, не шелохнувшись и не промолвив ни слова. Приободренный этим, Креслин вновь начинает мурлыкать, а потом запевает новую песню:

 
...Жить без тебя? Нет, я б не стал
Жить так, как страдальцы, каких я знал,
Чьему одиночеству нет конца,
И чьи от тоски каменеют сердца!
 
 
Жить без тебя? Нет, я б не стал!
Как дом опустелый, что я видал...
 

– Это очень грустная песня...

– Прости.

– Не за что. А повеселее ты ничего не знаешь?

– Не то, чтобы я знал много веселых песен... Дай подумать.

Сумрак сменяет ночная тьма, на небе проступают мерцающие звезды, а в голове Креслина складываются слова – может быть, избитые, но те самые, которые он хотел и не решался произнести иначе.

 
Ты и свет моих очей,
И огонь моих ночей,
Цель и долгого, и трудного пути.
Ты как ягода в лесах,
Ты как солнце в небесах,
Но не знаю, как тропу к тебе найти...
 

Закончив, юноша не запевает снова, а направляется к Мегере и садится на каменную стену в нескольких локтях от нее.

– Ты пел так, будто действительно чувствуешь нечто подобное, – произносит она, и голос ее чуть громче мягкого шелеста прибоя.

– Но ведь так оно и есть.

– Знаю. В том-то и беда.

– Беда?

– Мне больно. Тоска гложет. Никто... – она умолкает, потом начинает снова: – Порой ты можешь быть таким нежным, и мне кажется... что все могло бы... Но потом, потом... – она качает головой, и рыжие волосы вспыхивают в темноте искорками.

Креслин буквально впитывает в себя и слабую хрипотцу ее голоса, и легкий наклон головы.

– Помню, – продолжает она, – ты как-то говорил, что видишь, как сияют в воздухе серебром ноты. Я, кажется, тоже видела серебряный отсвет звуков твоих песен.

– Я пытался добиться золотого звучания, но не смог. На моих глазах это удавалось только одному человеку.

– Твоему отцу?

– Верлинну.

Ночь темна и прохладна. Креслин так и не решается смотреть на Мегеру прямо.

– Ты никогда не называешь родителей ни матерью, ни отцом. Почему?

– О том, что Верлинн – мой отец, я узнал лишь по прошествии долгого времени после его смерти. А маршал никогда не относилась ко мне как к сыну. Я и узнал-то о нашем родстве лишь когда достаточно подрос для того, чтобы она могла запретить мне называть ее матерью.

– И ты никогда не думаешь о ней как о матери, да?

– Да.

– Жаль, что она никогда не слышала, как ты поешь. Жаль.

Креслин молчит.

– Желания не всегда сбываются, – продолжает после долгой паузы Мегера. – А иногда, когда исполнение желания зависит от чужих действий, все идет насмарку, если тебе приходится говорить людям, чего ты действительно хочешь.

– Это так, – соглашается Креслин, думая, что на самом деле он хочет, чтобы Мегера полюбила его. А еще желает понять, почему она отталкивает его, хотя – и это для него не тайна – ее к нему тянет.

– Да, тянет, – откликается она на его мысли, – но это ничего не меняет.

Удивляться не приходится: Креслин слишком близко от нее, да и чувство его слишком сильно, чтобы надеяться что-то скрыть.

– Почему? – спрашивает он и, непроизвольно потянувшись к ней, касается ее руки.

– Потому что я не выбирала тебя. Потому что у нас обоих не было выбора.

– А разве то, что я тебя люблю, тоже ничего не меняет? – спрашивает Креслин, глядя мимо нее, на мерцающие над холмами холодные звезды. Мегера в его мыслях подобна звездам, сияющим, холодным и недоступным звездам, однако сейчас, удерживая ее тонкие пальцы, он решается придвинуться ближе и сказать: – Мне кажется, ты просто боишься признать, что мы на самом деле созданы друг для друга.

– Может быть, ты и прав. Но не принуждай меня.

Принуждать? Да когда он ее к чему-либо принуждал? Креслин прикусывает губу, чтобы не произнести этого вслух, хотя понимает, что такое чувство не скроешь.

– Ты принуждаешь меня всегда и всем, что бы ты ни делал. Ты добился того, что не удалось даже моей дражайшей сестрице, – сделал меня своей женой. Ты добился того, что я отправилась с тобой на этот захолустный остров. Заставил отказаться от того немногого, в чем я могла тебя превзойти! – Мегера резко вырывает руку и добавляет: – А теперь, после всего, ты сердишься, услышав просьбу не принуждать меня.

– Может, я и сержусь, – говорит юноша, вставая и видя, что она поднимается одновременно с ним. – Но это не значит, что я не люблю тебя.

– Я знаю, ты меня любишь. Только при твоей практичности это не помешает тебе уничтожить меня без лишних раздумий, – уже направляясь к концу террасы, который обращен к морю, Мегера оборачивается и бросает: – Потом ты, возможно, пожалеешь, но будет уже поздно.

– Ничего не понимаю. Как, каким образом мог бы я тебя уничтожить? И я вовсе не принуждаю тебя, а даю тебе возможность сделать собственный выбор. Хочешь учиться у Шиеры владеть клинком – прекрасно. Хочешь перенять у Лидии искусство привнесения гармонии – пожалуйста...

– Вот именно, ты ничего не понимаешь! Однажды... Всего один раз... я попыталась открыть тебе, кто я и что собой представляю, и столкнулась с необузданным вожделением. Помнишь тот трактир на Закатных Отрогах? Ты истерзал всю мою душу и даже не уразумел, что наделал. Как после этого тебе доверять?

– Но это же совсем другое! Я даже не знал, кто ты такая.

– Замечательно! Ты изнасиловал меня в своих мыслях и считаешь, что раз не знал, кто я такая, то все было прекрасно!

– Но все же совсем не так! Ты ведь знаешь, что не так!

Последние слова звучат уже ей вдогонку. Мегера бежит к своей двери, а юноша остается один, в нарушаемой лишь плеском волн тишине звездной ночи. «Вы не доживете до осени», – снова вспоминаются ему слова целительницы. Свет, да как можно сблизиться с женщиной, обвиняющей его невесть в чем всякий раз, когда он окажется рядом? С женщиной, считающей оскорблением всякий намек на чувственность в его помыслах! Винящей его за все ошибки, какие он совершал по неведению! С женщиной, не желающей слышать, когда он пытается до нее докричаться!

Холодное мерцание звезд и ветер с Восточного Океана заставляют его вспомнить о Фиере и Закатных Отрогах, которые ему не суждено больше увидеть. Но теплый ветерок не может охладить разгоряченное чело.

За спиной его Черный Чертог, в котором не горит свет.

Волны с шелестом набегают на песок и откатываются назад.

LXXXVIII

– Ну и последнее, что следует обсудить, это письмо герцога об уплате налогов, – говорит Шиера, обводя взглядом стол.

Хайел устало, без всякого выражения, кивает. Небрежно кивает и Лидия. Обычно на таких советах присутствует кто-то один из Черных, и сегодня это как раз она. Креслин косится на Мегеру – ему кажется, что та бледнее, чем обычно.

– Это что, шутка? – спрашивает Креслин, встретившись с Шиерой взглядом.

– Не думаю, – подает голос Мегера, – как не думаю, что дорогой кузен измыслил такое сам. Ему это нашептали, либо Хелисс, либо Флорин.

– Так что же он пишет?

– Требует уплаты налога, по пятьдесят золотых пенсов четыре раза в год.

– А раньше герцог взымал с острова налоги? – спрашивает Креслин, повернувшись к Хайелу.

– Какие налоги, когда нет доходов? Он сам присылал деньги, на припасы и жалованье солдатам.

– Может быть, это фальшивка? – предполагает Шиера. – Подделка, сработанная умельцами из Фэрхэвена?

– Это его подпись. Письмо находилось в одном мешке с бумагами, подтверждающими регентство, – ворчит Хайел, угрюмо уставясь в выщербленную столешницу.

Креслин задумчиво морщит лоб и спрашивает:

– Его ведь доставил сутианский корабль, верно?

– Да... «Быстрый Змей».

– Понимаю, что ты имеешь в виду, – вмешивается Мегера. – Если дорогой кузен послал его по сутианским каналам, оно должно было прибыть вместе с отрядом из Оплота.

– Не обязательно, – возражает Хайел.

– На самом деле это не имеет значения, – медленно произносит Креслин. Все взоры обращаются к нему. – Во-первых, у нас нет пятидесяти золотых. Во-вторых, мы не заключали никаких соглашений насчет сбора податей. В-третьих, кого мы должны обложить налогом? И в-четвертых, что может сделать герцог, чтобы претворить свой указ в жизнь?

– Ты предлагаешь поднять мятеж? – спрашивает Хайел.

– Какой мятеж? – вздыхает Креслин. – Начнем с того, что у нас нет уверенности в подлинности этого уведомления. Даже если подпись настоящая, герцогу могли подсунуть бумагу, а он – подписать ее, не читая. Но, с практической точки зрения, важнее то, что этот указ невыполним, поскольку люди, которых предписано обложить налогом, не имеют ничего ценного. Что у нас есть? Питейное заведение при недостроенной гостинице, наторговавшее за все время работы золотых на двадцать, да кучка рыбаков, выручка которых за вяленую рыбу не превосходит тридцати золотых в год. А трем дюжинам солдат и стражей мы едва способны выплачивать жалование, даже получая помощь из герцогской казны. Если мы не разовьем торговлю, не добьемся самообеспечения или не найдем какой-нибудь другой способ добывать деньги, меньше чем через год наш остров ждут разорение и нищета.

– Есть кое-какие возможности... – вступает в разговор Лидия. – Большая часть потребляемого в Кандаре перца поступает из Хамора, розмарин и бринн выращивают в Остре, а зимние специи в Нолдре.

– Перец? – непонимающе переспрашивает Шиера.

– Ты хочешь сказать, что надеешься вырастить здесь пряности? – уточняет Мегера прежде, чем Хайел успевает открыть рот.

– Да. Мы уже начали выращивать бринн и зимние специи. Что же до перца, то он требует больше...

Креслин выслушивает подробный рассказ об особенностях возделывания пряностей и прибыльности торговли этим товаром.

– Контрабандисты, – говорит Хайел, едва Лидия умолкает.

– Или сутианцы под торговыми флагами Сарроннина, – добавляет Мегера.

Креслин вспоминает торговца Деррилда и думает о том, какое значение может иметь быстрота оборота товаров. Отшельничий лежит на перекрестье путей между большими южными и восточными материками; его положение достаточно удобно для того, чтобы вести торговлю небольшими партиями, но зато со скорой отдачей.

– Что в Кандаре пользуется наибольшим спросом в восточных державах?

Все молчат.

– Как насчет черной шерсти?

– С ней так быстро не получится, – замечает Лидия.

– Да, – соглашается Креслин, – но рынок пряностей узок, а ткани нужны всем.

– Ты, кажется, собираешься использовать магию гармонии, чтобы получить товары, которых не будет у других? – с улыбкой говорит Мегера.

– А почему бы и нет?

– А получится?

– У некоторых горных овец есть черные пятна, – говорит Креслин, повернувшись к Лидии.

– Но на это уйдет несколько лет, – указывает она.

– В таком случае начинай как можно скорее. Возражения есть?

Мегера морщит лоб, Хайел пожимает плечами, а Шиера медленно кивает.

– Остались еще вопросы, которые следует обсудить? – спрашивает Креслин.

Собравшиеся молчат.

– Ну что ж, раз мы все обговорили, пора браться за работу.

Юноша с серебряными волосами встает из-за стола, и все следуют его примеру.

– Насчет шерсти... – бормочет Креслин, подойдя к Лидии. – Ты не обижайся, я вовсе не хотел тебя подгонять. Просто...

– Конечно, ты не имел в виду ничего дурного, – отвечает целительница, глядя ему в глаза, – но чуточку поторопить меня все-таки хотел.

– Ты права, – смущенно отвечает Креслин, заливаясь краской. – Просто я боюсь, что времени у нас в обрез.

– Клеррис тоже об этом твердит, – улыбается она, – но, может быть, все не так плохо. Хотя я бы не сказала, что народ так и рвется покинуть Кандар да перебраться к нам, но все же есть люди, которые могли бы основательно нам помочь.

– Черные? – переспрашивает подошедшая к ним Мегера.

– Нас попросту вытесняют из Кандара. Мы слишком осторожны и слишком озабочены несоразмерным усилением хаоса и соответствующим нарушением Равновесия. Клеррис, например, считает, что само появление Креслина связано именно с этим. Если хаос укрепляется сверх меры, должен явиться мастер гармонии. Теоретически верно и обратное: превращение Отшельничьего в мощный оплот гармонии может нарушить баланс, за чем последует усиление магов хаоса. Правда, – она качает головой, – это лишь общие рассуждения. Как обстоит дело на практике, мы не знаем.

Мегера слегка ежится и смотрит на Креслина с отстраненным видом, словно заглядывая в далекое будущее. Не желая встречаться с ее холодными зелеными глазами, юноша поворачивается к Лидии.

– Наверное, я все-таки нажимаю сверх меры.

Мегера кивает.

– Без нажима с твоей стороны здесь вообще ничего бы не было, – говорит Лидия, – но рано или поздно приходит пора позволить всему идти своим чередом. Ну ладно, с вашего позволения я пойду, взгляну, как дела у Клерриса.

Улыбнувшись, целительница поворачивается и начинает спускаться по ступенькам.

Юноша выходит на освещенное солнечными лучами пространство. Его тотчас опаляет зной.

– Иногда... – тихонько произносит Мегера, но не договаривает.

– Иногда что? – спрашивает он, обводя взглядом пустой, если не считать полузатопленной, не трогавшейся с места со дня их прибытия рыбачьей лодчонки, причал.

– Иногда ты кажешься очень восприимчивым, а иногда – весьма недалеким.

– Ты права. Я и впрямь много не понимаю.

– Опять ты за свое. Малыш Креслин у нас такой скромный, он сам сознается в своем невежестве, просит его вразумить! Как же, нужны тебе чужие советы! Разве не ты только что вил веревки из собравшихся? Или не ты вознамерился в считанные годы превратить это захолустье в державу, способную соперничать с Фэрхэвеном?

Солнце припекает нещадно, но ее слова как снежная буря.

– А ты хочешь, чтобы остров так и остался захолустьем? Я-то думал...

– Не в том дело. Все твои планы насчет острова я поддерживаю. В мире должно существовать надежное прибежище для таких людей, как мы, Лидия и Клеррис. Но ведь ты никого ни о чем не спрашиваешь. Принимаешь решения и ставишь нас в известность, не сомневаясь, что мы будем выполнять твою волю. А я, между прочим, не у тебя на службе. Возможно, мне пришлось выступить в роли ангела-хранителя, но не потому, что я жажду тебя, душой или телом.

– Но ты оставалась рядом... – начинает Креслин, недоуменно морща загорелый лоб.

– По той единственной причине, что так проще для нас обоих, – обрывает его Мегера, но юноша чувствует, что это неправда, во всяком случае, не вся правда.

– Зачем ты кривишь душой?

– Будь ты проклят! Думаешь, будто ты всеведущ, будто видишь меня насквозь? Решил, что стоит тебе сказать пару ласковых слов, и я буду готова прыгнуть к тебе в постель?

– Ты прекрасно знаешь, что я ни о чем таком не думаю, – отвечает Креслин. Он смертельно устал. Устал от тяжелой работы, от изнурительных упражнений, призванных восстановить прежнюю физическую форму, но главное – от постоянного нервного напряжения, постоянного ожидания очередных нападок Мегеры.

– Тебе наплевать на то, что я говорила насчет принуждения – и меня, и всех прочих. Тебе всегда наплевать, как и всем мужчинам. Нужно тебе – ты выказываешь понимание и сочувствие, а нет – значит, нет. О конечно, ты всегда просишь прощения, но это не более чем пустые слова!

Ожесточенно жестикулируя, Мегера непроизвольно берется за рукоять клинка, который приохотилась носить на манер стражей.

Креслин напрягается, отметив, что ей легко дается прикосновение к холодной стали, ибо окружавшая ее прежде белая аура почти истаяла, сменившись той же чернотой, что и у Лидии. Хотя порой вокруг Мегеры и мелькают язычки белого пламени.

– Вот и сейчас – ты даже не слушаешь...

– Я слушал, просто вдруг заметил, как сильно ты изменилась.

– Ты хотел сказать, как сильно ты меня изменил.

– Я такого не говорил.

– Но имел в виду.

Мегера все же отпускает клинок, и Креслин переводит взгляд на восток, к облакам, висящим на горизонте над темно-зеленым морем.

– Пока ты не научишься слушать, по-настоящему слушать, ничего не изменится!

С глубоким вздохом юноша провожает взглядом стройную фигуру, удаляющуюся по направлению к ристалищу стражей.

По мере того как солнце движется к западу, облака на востоке делаются все гуще.