Текст книги "Башни Заката"

LXXXIV

Лучи послеполуденного солнца, пробившись сквозь затянувшие северо-западный небосклон тучи, падают в узкое окошко старой части ныне расширенной цитадели.

– С общим залом вышло не то, – хмуро бормочет Хайел. – Питейное заведение работает, но вовсе не так, как было задумано. Мои ребята сидят в одном углу, ейные стражи – в другом, и одни косятся на других с неприязнью. Хорошо хоть, до драки не доходит. Довольны только рыбацкие жены, устроившиеся в заведение подавальщицами. Чем меньше люди разговаривают, тем больше пьют. Правда, и выпивки в обрез, с этим тоже могут возникнуть затруднения.

– Ну, пусть тогда твои люди... Не знаю, неужто нельзя чуточку потерпеть без пьянства? Как только в садах созреют плоды, часть их можно будет пустить на хмельное. Или... – Креслин задумывается о других растениях. – Тут на утесах растут пурпурные ягоды. Вкуса никакого, но если сок перебродит, получится то что надо. Скажи, а кто-нибудь из твоих гонит самогон?

– Есть такие, – признает Хайел. – Но не думаю, чтобы тебе захотелось пить эту дрянь.

– Любое пойло можно довести до ума, если приложить старание. Распорядись, чтобы им зачлось по полнаряда за сбор ягод для последующего сбраживания. Когда напиток будет готов, позови Мегеру и Клерриса: они обработают бочки, так что питье станет вполне приемлемым.

Удивительно, но чем больше удается сделать, тем больше встает новых задач. Стоило расширить цитадель, как возникли вопросы об отсутствии некоторых необходимых удобств и нехватке постельного белья. А теперь вот приходится думать еще и о винокурении да пивоварении!

Креслин пожимает плечами. Мегера с Шиерой рьяно взялись за расширение цитадели, благо Лидия привезла из Сутии необходимые материалы и инструменты. Теперь крыша над головой есть, можно сказать, у всех, но как обеспечить всех еще и постельными принадлежностями? Ни льна, ни хлопка на острове не растет, да и прядилен с ткацкими мастерскими покуда не заведено.

Во всей этой утомительной каждодневной рутине, когда приходится вникать во все хозяйственные мелочи и работать, разрываясь на части, чуть ли не круглые сутки, ему немало помогает здравый подход Мегеры.

– Нам это нужно? А к какому времени? – спрашивает она по десять раз на дню, стоит завести речь об очередной насущной нужде. И она права: необходимо уметь выделять самое важное и определять очередность.

Креслину хочется, чтобы все делалось сразу, но при таком подходе магия, как выясняется, почти бесполезна. Например, Креслин выучился у Клерриса способам усиления гармонического начала в растениях, что стимулирует рост и способствует плодоношению. Но прежде чем гармонизировать растения, нужно провести сев и получить хотя бы проростки. Хорошо еще, что ему удалось убедить нескольких предприимчивых консортов, горстку рыбачьих жен и двух увечных рыбаков расчистить, вспахать и засеять давно заброшенные нивы на нижнем плато к северу от гавани. Лидия обнаружила там пару источников, и будущие фермеры, прорыв каналы, повели к полям воду.

Потирая натруженные плечи, Креслин размышляет о том, найдет ли когда-нибудь время довести до ума их с Мегерой дом, в котором сейчас отделаны лишь две спальни, а гостиная, так называемый кабинет, столовая и кухня остаются незавершенными.

– Ну, – устало соглашается Хайел, – это, пожалуй, сгодится. Во всяком случае, на первое время. Однако выпивка выпивкой, а взаимная неприязнь – совсем другое дело. Они по-прежнему будут пить и смотреть друг на друга косо.

– А как насчет менестреля?

– Ну, менестрель... Кто к нам сюда потащится? Во всяком случае сейчас.

Юноша с серебряными волосами рассеянно кивает, вспоминая о записке своей сестры.

– Как раз тут, может быть, что-то и получится. На худой конец, стоит попробовать.

– Ты о чем?

– Да так... Встретимся в общем зале после ужина.

Рослый начальник гарнизона поднимается с весьма озадаченным видом.

– Это либо сработает, либо нет, – бросив с улыбкой эту маловразумительную фразу, юноша направляется к дому на утесе.

Он окликает Мегеру, но ответа нет, и ни в доме, ни поблизости не ощущается чьего-либо присутствия.

Забрав гитару, Креслин облокачивается на ограду спиной к низкому солнцу и пробегает пальцами по ладам. Хотя руки его теперь в мозолях, подушечки пальцев вовсе не такие жесткие, как были когда-то. Спрятав гитару в кожаный футляр, юноша припоминает песни – немногие сочиненные им самим и множество выученных, в первую очередь, слышанных от другого певца с серебряными волосами.

Пока Креслин предается размышлениям и воспоминаниям, солнце прячется за холмы, но Мегера так и не появляется. Впрочем, это не удивляет, ведь в последнее время она почти не расстается со стражами из Оплота, а оставшееся время проводит в беседах с Лидией. Ночует, правда, в своей спальне, но даже обедает в цитадели, в компании Шиеры.

По приближении сумерек Креслин берет гитару, спускается вниз и направляется в общий зал недостроенной гостиницы.

– Что это? – удивляется Хайел.

– Гитара. Говорят, музыка способствует сближению.

Вместе они заходят в открытую дверь в западном, почти завершенном крыле здания. Правда, окна пока обходятся без стекол и ставней, но Клеррис с Мегерой уже сложили маленькую печь, а Черный маг обещает, что стекло, пусть толстое и мутное, скоро будет.

Войдя в зал, Креслин выжидает, когда его глаза приспособятся к сумраку. Помещение слишком велико, а освещают его лишь с полдюжины небольших ламп, позаимствованных, как подозревает юноша, из цитадели и заправленных, судя по запаху, чем-то вроде рыбьего жира.

Проморгавшись, Креслин подтаскивает прямо к двери колченогий стол, тоже раздобытый где-то Клеррисом, и поворачивается к Хайелу:

– Ты не мог бы найти мне какой-нибудь табурет?

Капитан выразительно качает головой, однако не возражает, а направляется к помещению, которое должно будет стать кухней, а пока служит кладовкой для хранения хмельных напитков, засохшего сыра и раскрошившегося печенья.

«...ишь, заявился. Что его сюда занесло...»

«...колдунья его вечно сидит с этими суками, а этот и вовсе один уселся...»

Не обращая внимания на перешептывание солдат, Креслин смотрит в угол, где среди коротко остриженных стражей резко выделяется длинными огненно-рыжими волосами Мегера. Заметив его, она тут же отводит взгляд, но все же в ее холодных глазах мелькает недоумение.

– Вот... лучше тут не достать, – Хайел ставит перед столом грубо сколоченный табурет.

– Сгодится, – Креслин выносит табурет на свободное пространство между столами, достает из футляра гитару и садится.

В зале воцаряется тишина.

Перебирая струны, юноша жалеет, что не попрактиковался перед этим выступлением, хотя времени на это у него попросту не было. Он еще раз оглядывает помещение. Стражи из Оплота тесной кучкой сидят за грубыми столами возле обращенной к морю стены, а монтгренские солдаты собрались перед открытыми оконными проемами, сквозь которые, неся с собой из гавани запах соли и рыбы, проникает прохладный морской бриз.

С неуверенной улыбкой, в ответ на которую не улыбается никто, даже сидящая рядом с Шиерой Мегера, Креслин говорит:

– Вкусы у разных людей разные, а я знаю не так много песен, которые одинаково понравились бы и в Монтгрене, и в Западном Оплоте. Так что слушайте те, которые придутся вам по душе, а на другие попросту не обращайте внимания.

Его пальцы касаются струн, и в зале звучит песня.

 
В горах, куда доступа нет мужчинам,
Поставили ангелы грозных стражей.
Хоть скованы льдом студеным вершины,
Тех стражей сердца холоднее даже;
В руках тех женщин клинки стальные,
Средь вечных снегов на пост они встали,
Они прекрасные и живые.
Но их сердца холоднее стали.
 
 
С вершин, где солнца нечасты блики,
Куда чужой не найдет дороги,
Где к небу свои бесплодные пики
Закатные вздымают Отроги, —
Оттуда, где реет Оплота знамя,
Воительниц нисходят отряды
С мечами, разящими словно пламя,
Неотвратимо и без пощады.
 
 
И если дерзнешь добраться дотуда,
То кровь твоя лед утесов согреет,
И тело твое не найдут, покуда —
Покуда горы не постареют,
Доколе камень не раскрошится,
Не стают снега, лежащие ныне;
А стражи, которых весь мир страшится,
Пребудут в могучей своей твердыне.
 
 
Они же в замке пребудут этом,
Пока поседевшее мироздание
Не позабудет о демонах света
И обо всем, что гласит Предание.
И пока моя песня в глубинах ночи
Не сгинет вся, до последнего слова,
Не дерзнет никто из юношей очи
Поднять к обители их суровой...
 
 
В горах, куда доступа нет мужчинам.
Поставили ангелы грозных стражей,
Хоть скованы льдом студеным вершины,
Но тех стражей сердца холоднее даже.
Они останутся в замке этом.
Пока поседевшее мироздание
Не позабудет о демонах света
И обо всем, что гласит Предание.
 
 
И пока моя песня в глубинах ночи
Не сгинет вся, до последнего слова,
Не дерзнет никто из юношей очи
Поднять к обители их суровой...
 

Когда Креслин умолкает и серебряные, лишь с легким налетом меди ноты тают в воздухе, в зале воцаряется тишина. Никто не только не говорит, но, кажется, даже и не дышит. Ничего не говорит и сам юноша; вместо того он снова берется за гитару.

 
...Любовь сияла белизной
Голубки белокрылой,
Но так прекрасен был другой.
Кто разлучил нас с милой...
 

Закончив, юноша делает паузу и, надеясь, что не перепутал слова, потирает отвыкшие от струн пальцы.

– ...Еще, – доносится из зала едва слышный шепот. – Еще...

Креслин поудобнее устраивается на табурете.

 
...Менестрель, с дырявой котомкою
За любовью шагающий вечною!
Что в котомке твоей – птицы певчие
Или музыки золото звонкое?..
 

Эта незатейливая песенка вызывает улыбки на лицах герцогских солдат, а вот стражей из Оплота, похоже, оставляет равнодушными. Подумав, Креслин заводит другую, на ходу припоминая слова:

 
Не спрашивай меня, каков мужчина!
На лесть он падок и душой изменчив;
Кокетлив, вздорен, склонен к пустословью;
Но что с него возьмешь – ведь он мужчина!
 
 
Не спрашивай меня, каков мужчина!
Ему носить пристало в ножнах веер
И взоры госпожи ловить покорно...
Но что с него возьмешь – ведь он мужчина!
 

Песня, пропетая с нарочитым нажимом, вознаграждается сардоническими усмешками монтгренских солдат и довольным смехом старших стражей из Оплота.

Пальцы Креслина болят, в горле пересохло. Используя паузу, чтобы припомнить еще хотя бы пару песен, он озирается по сторонам, и Мегера подает ему маленькую чашку сока. Она бледна как мел.

– С тобой все в порядке? – спрашивает юноша.

– Все нормально. Я подумала, что тебе не помешает смочить горло, – отвечает она и садится на свое место рядом с Шиерой.

Пока Креслин пьет, в помещении царит выжидательная тишина. Вздохнув, певец ставит пустую чашку рядом с табуретом и вновь касается струн.

 
Давно утрачен Небосвод,
Но честь хранит поныне
Клинков отточенных Оплот,
Священная твердыня...
 

Когда стражи начинают ему подпевать, он едва не сбивается, но удерживает ритм. Песню заканчивают хором.

Стоит ей отзвучать, Креслин поворачивается к солдатам Хайела:

– Я с удовольствием исполнил бы и ваши песни, но, признаюсь, мне пришлось покинуть герцогство раньше, чем я успел выучить хотя бы одну. Может быть, кто-нибудь из вас... кто-нибудь споет, а я подыграю.

Из-за стола нерешительно поднимается темноволосый парень – Торкейл.

– Вообще-то петь я не мастак... – его товарищи встречают это заявление дружным гоготом. – ...Но несколько песенок знаю.

Взглянув в сторону стражей, Креслин видит, что их суровые лица смягчились. Конечно, сближение столь разных людей будет делом нелегким и потребует немало времени, но надо же с чего-то начать.

 
По горам, по долам, по лесам и болотам
Герцог со свитой скакал на охоту...
 

Певец из Торкейла и впрямь неважнецкий, однако Креслицу удается подобрать мелодию, и вскоре песню подхватывают более сильные голоса.

Отыграв еще две мелодии, юноша, пальцы которого уже сбиты чуть ли не в кровь, поднимается с места.

– Я с удовольствием уступлю гитару любому...

Больше всего он боится, что гитару никто не возьмет, но страхи оказываются напрасными. Статная женщина из числа стражей выступает вперед, и Креслин с облегчением занимает место за пустым столом.

У стража оказывается прекрасный голос, великолепное чувство ритма, и начинает она не с марша, а со старинной баллады.

Креслин поднимает чашку, и одна из подавальщиц тут же наполняет ее соком. Юноша делает глоток раньше, чем успевает сообразить, что у него нет с собой ни монеты.

– Не думаю, что милостивый господин должен платить за питье в собственной таверне, – с улыбкой произносит женщина, – тем паче после такого прекрасного выступления.

К столу Креслина приставляют еще два стула, на которые усаживаются Мегера с Шиерой. Стоит юноше поднять глаза, как Мегера знаком подзывает Хайела, который берет стул, наскоро сколоченный несколько дней назад из обрезков строительных досок. Капитан островных солдат занимает место слева от регента.

– Я и не знала, что ты еще и певец, – в словах Мегеры слышен укор.

– До сих пор у меня не было случая рассказать, да ты ни о чем таком и не спрашивала, – рассеянно отвечает Креслин. Его все еще занимает поющий страж с гитарой.

– Фиера рассказывала, что, когда он начинал петь у себя в комнате, весь коридорный караул тайком собирался у его дверей, чтобы послушать, – говорит капитан стражей с неожиданной теплотой в голосе.

У юноши отвисает челюсть. Фиера? Шиера? Не потому ли эта немолодая женщина кажется ему знакомой, что она с Фиерой в родстве?

– Фиера, – решается спросить Креслин, – она тебе кем доводится?

– Младшей сестрой. Она много рассказывала о тебе, может быть, даже слишком много.

– Как она поживает?

Мегера напрягается, но Креслин не обращает на это внимания.

– Отправилась с отрядом в Сарроннин. Должна вернуться в этом году, но попозже.

– А откуда здесь взялась гитара? – интересуется Хайел.

– Гитара моя, – отвечает Креслин. – Я оставил ее в Оплоте... а Лидия, целительница, привезла. По просьбе моей сестры Ллиз – та решила, что гитара мне пригодится.

– Ты никогда не играл на людях? – спрашивает Шиера с такой улыбкой, как будто знает ответ.

– Не доводилось. Да и побаивался, хотя музыка порой помогает. Вторая песня, там, где про голубку, пожалуй, спасла меня от Белых магов.

– Надо же, он побаивался. Что-то по тебе незаметно, – с холодком замечает Мегера.

– Страх испытывают все, – медленно отвечает он, – но рожденные в Западном Оплоте его не выказывают.

Мегера переводит взгляд на капитана стражей, и Шиера кивает.

– Да, чувствовать страх человек может, но никто не должен позволять страху сказываться на его действиях. Кстати, это одна из причин, по которым женщины лучше подходят для роли стражей, чем мужчины. Последние слишком часто пытаются скрыть страх за показной бравадой и идут на напрасный риск. Нас учат осознавать свой страх и, осознав, оставлять его в стороне.

Заслышав слова о склонности мужчин к «показной браваде», Хайел поднимает брови, но ничего не говорит и лишь делает из глиняной кружки большой глоток.

Гитара звенит, наигрывая ритмичный марш. И мужчины, и женщины за обоими столами поддерживают ритм хлопками в ладоши.

LXXXV

Чувствуя, что к ноющим мускулам добавилась еще и боль в пальцах, Креслин встает и, вымучив улыбку, говорит:

– Я, пожалуй, пойду вздремну. Лидия переглядывается с Клеррисом.

– Надеюсь, ты нам еще сыграешь, – говорит Хайел. – Было здорово, мы получили настоящее удовольствие.

Пожимая плечами, Креслин берет гитару и ослабляет струны, после чего прячет инструмент в футляр. Прикосновение к защелкам лишний раз напоминает ему, как давно он не касался струн.

Хотя воины из Монтгрена и Оплота по-прежнему сидят за разными столами, они уже не ворчат и смотрят друг на друга без признаков враждебности. Креслин надеется, что со временем сюда будут приходить не только одинокие солдаты и стражи. Люди начнут отдыхать здесь целыми семьями.

– Да, мы все надеемся снова услышать твою игру, – вторит Хайелу Шиера.

– Мне нужно поговорить с тобой, – тихим, усталым голосом произносит Мегера.

– Сейчас?

– Дома. Я долго здесь не задержусь.

С ее лица так и не сошла мертвенная бледность, и Креслин чувствует беспокойство: она слишком выкладывается и, наверное, переутомилась. Разумеется, Мегера тотчас слышит его мысли:

– Прекрати. Прекрати, пожалуйста... – Мегера направляется к нему, но неожиданно ее останавливает Клеррис:

– Можно задержать тебя на минуточку?

– А это не может подождать до завтра?

– Боюсь, что нет.

Креслин вздыхает с облегчением, поскольку иметь дело с раздраженной Мегерой теперь придется Клеррису. Однако все равно он чувствует себя виноватым. Его догоняет Лидия:

– Не возражаешь, если я немножко пройдусь с тобой? Я должна тебе кое-что сказать.

Юноше не нравится тон, которым произнесены эти слова.

– Не возражаю. Ну, где я еще прокололся?

– Прокололся?

– Ну, дал маху... Короче, что я сделал не так? В последнее время вы с Клеррисом только и делаете, что тычете меня носом в мои ошибки.

– Положим, мы делаем не только это, а ты не больно-то прислушиваешься к нашим упрекам, – с полушутливым укором говорит целительница, приноравливаясь к его шагу.

– Наверное, я их заслуживаю. Но что не так на сей раз?

– Мегера. Сегодня вечером ты огорчил ее, и уже не в первый раз.

– Опять? Что бы я ни делал, все не по ней. Разговариваешь с ней – злится, молчишь – злится еще пуще!

– Креслин... – мягкий укор в голосе женщины несколько охлаждает юношу.

– Да? – устало произносит он.

– Мегера твоя жена.

– Не более чем по названию.

– А ты когда-нибудь спрашивал ее, почему?

– Нет, тут и так все ясно.

– А говорил ты ей о любви?

– А это нужно?

Лидия фыркает.

– Чего смешного, – ворчит он, – понятно же, что всякие слова бесполезны. Она и без слов чувствует, что, глядя на нее, я не могу ее не хотеть, и от этого приходит в ярость.

– Предположим. А что чувствовал ты, всякий раз, когда шел через пиршественный зал Западного Оплота?

Креслин судорожно сглатывает.

– То-то и оно... А ведь ты не ощущал помыслов и желаний стражей, просто видел их лица и слышал шепотки. А каково бы тебе пришлось, знай ты, что за мысль кроется за каждым словом?

Тон целительницы холоден, точно северные звезды. Ее слова разят, словно клинок, прямо в сердце. Юноша отмалчивается, чувствуя, как начинает щипать глаза.

– Твоя жена – пусть она стала твоей женой только благодаря козням Риессы – за все это время слышала от тебя разве что парочку теплых слов. Ты никогда не ухаживал за ней, не старался ей понравиться, и она чувствовала лишь твое постоянное вожделение. Разве это поможет сблизиться? Поможет ей понять, что ты ее любишь?

Креслин ежится, ибо слова целительницы подобны ледяным ветрам, какие ему случалось вызывать с Крыши Мира.

– При всяком удобном случае ты демонстрируешь очередное умение, а сегодня вечером задел ее особенно сильно. Ты пел песни любовные и военные, шутливые и серьезные, марши и бал-ла-ды, на глазах у всех вкладывая в них свою душу. Раскрывая себя перед людьми почти незнакомыми, почти чужими. А она, женщина, которую ты вроде бы любишь, никогда не слышала твоего пения, даже не подозревала о подобном таланте. Как ты думаешь, ее это сильно обрадовало?

– Хм... едва ли.

– Вот именно, – голос Лидии звучит теперь несколько мягче. – Так что если сегодня вечером она снова обрушит на тебя свой гнев, ты должен понять его причину.

– Ну, пойму. А дальше-то что делать?

– Прежде всего – выслушать все то неприятное, что она тебе скажет. Осмыслить услышанное и воздержаться от ответных уколов. Не демонстрировать ни превосходства, ни чувства вины, а просто объяснить ей, что до сих пор действительно не понимал, что творится в ее душе, и теперь постараешься исправить это, относясь к ней как к другу.

– Не знаю, получится ли...

– Если не получится, – произносит Лидия, резко остановившись, – вы оба не доживете до конца лета. Доброй ночи, Креслин.

Она уходит, и шаги ее так легки, что их заглушает мягкий шелест набегающих на песок волн и трели цикад.

Некоторое время Креслин стоит, надеясь расслышать то ли удаляющиеся шаги Лидии, то ли приближающиеся шаги Мегеры, но так ничего и не услышав, медленно бредет вверх по склону. Дома он зажигает лампы, сначала в своей, а потом и в ее комнате.

В открытое окно веет прохладой.

Лампы горят и горят, а Мегера все не идет. Неужто опять решила провести ночь со стражами? Не из-за того ли, что нечто в его поведении заставило ее подумать, будто ему это безразлично?

Выйдя на террасу, Креслин тянется чувствами к ветрам и уносится ввысь вместе с морским бризом. Ему трудно сказать, сколько это продолжается, но юноша полностью возвращается в себя лишь ощутив появление Мегеры. Он встречает ее на пороге гостиной.

– Добрый вечер, – говорит он. – Я хотел убедиться, что ты благополучно добралась до дома.

– А кто мог бы мне помешать?

– Наверное, никто. По правде, мне просто надо было что-то сказать. Кстати, ты ведь хотела со мной поговорить.

– Это все ерунда. Какой смысл? Ты не слушал меня раньше, так с чего бы тебе вздумалось слушать теперь?

– Я уже слушаю.

Креслин притворяет за ней входную дверь. Света, льющегося из открытой двери ее спальни, достаточно, чтобы они могли видеть друг друга.

– Что, после очередного торжества тебе легче снизойти до того, чтобы меня выслушать? – она смотрит так, словно собирается обойти его, как неодушевленный предмет, и скрыться в своей комнате.

– Я не это имел в виду.

– Ты никогда не имеешь в виду того, что происходит на самом деле. Ты просто действуешь и плевать хотел на то, что чувствуют при этом другие. Или чувствуешь, тоже не думая о том, как может кто-то воспринять эти чувства.

В ее глазах бушует ледяное пламя.

– Ты права, – со вздохом соглашается юноша, – я и впрямь сначала действую, а потом уж думаю.

– Считается, что я вроде как твоя жена, разлюбезный суженый, но до сего дня мне было невдомек, что ты, оказывается, мастер петь любовные песни, от которых тают женские сердца. И боевые марши. Тебе даже в голову не пришло мне рассказать!

Креслина так и подмывает указать, что она уделяла ему не так уж много времени и вести разговоры не о делах было попросту некогда. Однако он сдерживается.

– Наверное, ты права. Возможно, я просто побаивался – вдруг ты станешь порицать меня еще и за это?

– Порицать великого Креслина? Как можно!

– Я не догадывался о твоих чувствах, правда. Ты знаешь, что чувствую я, а вот сказать то же насчет тебя я не могу.

– Не можешь – и не надо, – с этими словами Мегера пытается уйти.

Креслин поднимает руку, однако к ней не прикасается. Она останавливается.

– Мегера, так больше нельзя.

– Надо же, дошло. А не я ли твердила тебе это с того дня, как ты очухался в замке дорогого кузена?

– Выходит, я медленно соображаю.

– Знаешь что, я устала. День был нелегким, как, впрочем, и все они в последнее время. Что у тебя на уме? Собираешься повалить меня на кровать и назвать это любовью? Думаешь, таким образом можно что-то решить? – Губы ее дрожат от ярости.

Креслин делает глубокий вздох.

– Нет... вовсе нет. Я хотел предложить что-то... что-то вроде дружбы. Я постараюсь сначала думать, а потом уж действовать. Или даже говорить. Наверное, и в запале не стоит употреблять столько обидных слов.

– Не знаю, что и ответить, – качает головой Мегера. – Просто не знаю. Сейчас у тебя такой настрой, но каким он будет завтра? Или послезавтра?

– Сам не знаю, – пожимает плечами Креслин. – Но почему бы нам не попробовать?

– Ты попробуй, а я посмотрю. Доброй ночи.

Теперь он даже не пытается ее задержать.

– Доброй ночи.

Некоторое время Креслин неподвижно стоит в полумраке недостроенной парадной гостиной, подставляя лицо прохладному бризу, а затем уходит к себе, раздевается, гасит лампу и растягивается на жестком топчане.

Прислушиваясь к пению невидимых цикад и лягушек, юноша размышляет о том, как бы научиться не совершать необдуманных поступков. Постепенно у него тяжелеют веки, и он мысленно желает Мегере спокойной ночи.

Интересно, восприняла ли она это пожелание?

Из головы не идут слова Лидии. Не доживут до осени? Почему?

Он закрывает глаза в надежде, что это поможет ему заснуть.