Текст книги "Персия. Рождение и крах древней сверхдержавы"

Персидское прошлое, иранское настоящее

Как империя Ахеменидов, самая яркая и блистательная глава в истории Ирана, воспринималась в более поздние эпохи? Исчезла ли она из коллективной памяти иранцев или сохранилась в их воображении как ориентир для подражания? Играет ли она какую-либо роль в современном национальном сознании населения Ирана? К счастью, на этот счет можно многое сказать, поскольку представления иранцев о доисламском прошлом и традиция обращения к ахеменидскому наследию имеют собственную богатую историю. С раннего Средневековья вплоть до становления Исламской Республики поколения иранцев обращались к эпохе Кира Великого, Дария и Ксеркса в поисках вдохновения и опоры для оценки современной им политики, религии и общества. Для рассмотрения всей специфики иранского понимания империи Ахеменидов, которая проявлялась и проявляется в политических трактатах, пропаганде, прозе, поэзии, музыке, живописи, скульптуре, драме, архитектуре, фотографии, моде и кино, потребовался бы еще один том (кто знает, может быть, посвященная этому книга еще увидит свет). Здесь, однако, мы рассмотрим три отдельных аспекта, три, так сказать, среза многовековой истории осмысления Ираном наследия великой державы древности. Это, во-первых, обращение к ахеменидскому прошлому со стороны правителей из дома Сасанидов, последней доисламской династии иранских царей; во-вторых, поэтическая мифология, выросшая вокруг древнеперсидских царей в иранском эпическом повествовании; и, наконец, использование наследия Ахеменидов в политике Ирана XX в., включая период Исламской революции, положившей конец монархическому правлению.

Западные историки, начиная с античности, стремились воспринимать историю как процесс восстановления объективной истины посредством интерпретации данных. Иными словами, историческим императивом в их представлении была цель разобраться в прошлом. Однако, как мы уже отмечали, в Иране с древних времен существовала альтернативная концепция прошлого. Иранское представление об «истории» может показаться несколько туманным, так как иранцы традиционно подходят к своему прошлому иначе, чем представители западной исторической школы. В древности прошлое оживало в песнях, поэзии и эпосе, благодаря чему у иранцев не возникало потребности в рефлексии на тему истории в духе доскональных сообщений античных авторов. Позднее, во времена исламского Средневековья, иранские историки, такие как Табари, Балами, Гардизи и Бейхаки, в своем стремлении осмыслить более раннее, доисламское прошлое Персии составили немало точных и достоверных «историй», и каждый из них оставил заметный след в разработке прогрессивных методов исторических исследований, однако при этом они тесно общались с образованными поэтами и представителями духовенства – теми, кто сохранял память о прошлом в стихах и гимнах. Вместо того чтобы бороться за «подлинность» прошлого, историки, поэты и религиозные деятели позволили разнообразным идеям переплестись в общем потоке по мере развития новой, объединенной формы поэтической историографии. Так возник широкий, инклюзивный взгляд иранцев на прошлое. В конечном счете Иран открыл для себя и западную историографическую традицию, но та получила признание далеко не сразу. Лишь после Иранской конституционной революции (1905–1911) иранцы принялись осваивать европейскую методологию исторических исследований.

Как правило, иранские исторические повествования в стихах и прозе, письменные или передаваемые устно, опирались на одни и те же материалы (лучше не называть их фактами), но те трансформировались в различные версии, интерпретации «прошлого»; ни одна версия не имела превосходства над другой. Все они занимали равнозначное место в передаче иранцами своей «истории». В такой передаче хватало места и тому, что произошло в действительности, и тому, на что указывали слухи, и тому, что могло бы произойти в прошлом предположительно или никогда не происходило вообще.

* * *

Нам трудно представить, насколько незыблемой когда-то казалась Персидская империя. Для ее подданных, живших и трудившихся в царствование Дария III, империя была целым миром, существующим так давно, что никто не мог припомнить, когда она появилась; она воспринималась нетленной, неизменной, могущественной. Империя существовала столь долго, прошла через столько перипетий, столь старательно восполняла силы и настолько прочно вписалась в картину мира, что никто и представить не мог, что ей настанет конец. И все же конец настал.

Через 150 лет после смерти Дария III греческий историк Полибий обратился к своим читателям с вопросом: «Я спрашиваю вас, не думаете ли вы, что персы и их государь или македоняне и их царь… могли когда-либо поверить в то, что однажды исчезнет само имя персов – имя тех, кто некогда владел всем миром?» Полибий, разумеется, имел в виду Ахеменидов и их империю. Падение этой поразительной, долгоживущей сверхдержавы ознаменовало собой сейсмический сдвиг в истории древности. Для иранцев наступил период если не полного коллапса, то, во всяком случае, сокращения вовлеченности в международную политику. Прямые преемники Александра Македонского Селевкиды (именуемые так в честь Селевка, блестящего полководца при Александре) отвернулись от Иранского нагорья, сосредоточившись на западных, средиземноморских владениях. Древние политические центры нагорья, Сузы и Экбатаны, стали захолустьем, ушли с политической карты и были практически забыты. Персеполь лежал в руинах и был оставлен населением. Местная династия фратараков систематически использовала каменные блоки с его развалин для строительства собственных скромных дворцов неподалеку. Регион охватила стагнация. Центральные районы Парса переживали упадок.

Как раз в тот момент, когда Персия на фоне общего регресса, казалось, возвращается к племенной организации общества, из восточных степей пришли следующие пассионарии иранской истории. Это были парфяне, также, по правящей династии, известные нам как Аршакиды. Они веками жили к востоку от Каспийского моря и теперь намеревались возродить персидское могущество.

Постепенно они закрепились на Иранском нагорье, мало-помалу взяв городские центры под свой контроль и усилив синтез традиционной иранской культуры с привнесенной эллинской. К 140-м гг. до н. э. парфяне овладели юго-западным Ираном, историческими землями Ахеменидов, а также большей частью Месопотамии. Их экспансия распространилась на Сирию и Левант вплоть до границ эллинистического Востока. В 53 г. до н. э. Рим, молодая, самоуверенная держава, был потрясен, столкнувшись с сокрушительным поражением своих легионов, насчитывавших около 40 000 военнослужащих, от рук такой малоизвестной силы, как парфяне. В битве при Каррах в Северной Месопотамии парфяне, блестящие наездники, вооруженные луками, уничтожили римские войска, тем самым заявив на всю Европу о подъеме новой восточной сверхдержавы. И все же парфяне не желали становиться строителями империи на манер Ахеменидов. Фактически они не проявляли интереса к ахеменидскому прошлому и не демонстрировали родства со старой династией. Парфяне являли собой другую «ветвь» иранцев, их основное внимание было сосредоточено на северной Месопотамии (там они могли контролировать торговые пути), Восточном Иране и Центральной Азии. Они зависели от расположения старой иранской знати, хотя ничто не могло гарантировать сохранения ее лояльности. В центре персидских земель парфян недолюбливали. В 226 г. перс по имени Ардашир родом из юго-западного Ирана победил в бою последнего парфянского правителя и основал династию Сасанидов, чье название происходит от имени жреца Сасана, предка семьи Ардашира.

Сасаниды властвовали над Иранским нагорьем, землями Центральной Азии, Кавказа, Месопотамии и (временами) регионами Сирии и Анатолии около 400 лет, и когда их правители искали вдохновения в прошлом, их взоры обращались не к чему иному, как к славным дням империи Ахеменидов. Как и Ахемениды, новый правящий дом происходил из Парса, и географическая общность с наиболее древними и почитаемыми иранскими династиями, эламскими и ахеменидской, способствовал укреплению его прав на престол.

Сасанидские монархи (224–650) старательно и чрезвычайно ловко апеллировали к своей связи с империей Ахеменидов, представляя себя наследниками великих царей прошлого. Когда влиятельный иранский ученый, историк и теолог Табари (839–923) взялся за написание «Истории пророков и царей», труда, охватывающего эпоху Сасанидов и жизнь их арабских современников, он начал повествование с тщательного обзора генеалогии Ардашира, чье происхождение, как утверждалось, восходило к древнему царю Даре, то есть Дарию III:

«Ардашир восстал в Персии, якобы желая отомстить за кровь Дары… с которым сражался Искандер [Александр] и которого убили двое собственных слуг. Ардашир стремился вернуть царствование законной династии, восстановить порядки, утвержденные во времена его предков, до мелких царей [то есть парфян], и воссоединить державу под властью одного главы и одного царя».

Так называемое «письмо Тансара», памятник сасанидской пропаганды, составленный во времена самого Ардашира, также изображает парфян как самозванцев и отступников, апеллируя к памяти об Ахеменидах для оправдания захвата Ирана Сасанидами и подчеркивая стремление восстановить политическое превосходство Персидской империи:

«Царь царей [Ардашир] ныне бросил тень своего величия на всех, кто признал его превосходство и уплатил ему дань… Затем ему надлежит посвятить свои помыслы войне с римлянами и укрепиться во вражде с ними; он не отступится, пока не отомстит за Дару людям Александра [то есть уроженцам Запада], не наполнит свою сокровищницу и казну державы, не восстановит разрушенные Александром города и не истребует дань, подобную той, что когда-то платили царям Египет и Сирия».

Более 300 лет иранские правители из династии Сасанидов враждовали с римскими императорами. Войны терзали Восток и Запад: десятилетие за десятилетием борьба за политический контроль над границами перерастала в полномасштабные боевые действия. Память об Ахеменидах все еще жила в сознании Шапура II (309–379), чье правление стало самым продолжительным и, быть может, самым выдающимся среди сасанидских монархов. Этого воинственного государя вдохновлял масштаб владений его предшественников-Ахеменидов, и, обратившись в письме к римскому императору Констанцию, он привлек победы великих ахеменидских царей для оправдания собственных территориальных амбиций. Шапур подчеркивал, что его предкам некогда принадлежало полмира и пришло время восстановить историческую справедливость:

«Я, Шапур, царь царей, сопричастник звезд, брат Солнца и Луны, шлю моему брату Констанцию Цезарю привет. Я вкратце изложу свое предложение, напоминая, что не раз повторял то, что намерен сказать теперь. О том, что империя моих предков простиралась до реки Стримон и границ Македонии, свидетельствуют и ваши собственные старинные записи; мне подобает требовать прежних границ, поскольку – и пусть мое заявление не покажется высокомерным – я превосхожу царей древности великолепием и множеством выдающихся подвигов».

Сасаниды стремились выразить свое особое пристрастие к ахеменидскому прошлому посредством архитектуры и искусства. Так, на стене гарема в Персеполе были обнаружены рельефные изображения Ардашира, его брата и отца, что указывает на тесную связь, которую те ощущали с этим монументальным дворцовым комплексом. Архитектурные элементы в персепольском стиле нашли применение во дворцах Ардашира в Фирузабаде и его сына Шапура I в Бишапуре. В надписи на языке пехлеви (среднеперсидском), найденной на северной стене южного портика дворца Дария I в Персеполе и принадлежащей Шапуру Саканшаху, брату Шапура II, сасанидский царевич молится за души усопших предков, которые построили «этот дворец»; это лишний раз подтверждает предположение, что Сасаниды опирались на память о своих прославленных предшественниках. Но, безусловно, самым ярким и впечатляющим сасанидским памятником, созданным по следам ахеменидского наследия, стали масштабные рельефы, высеченные по соседству со скальными гробницами великих царей древности в Накш-и Рустаме.

Это место, столь тесно связанное с эламским и ахеменидским прошлым Персии, стало для Сасанидов своего рода историческим парком, памятником, где те могли в свое удовольствие выражать собственные политические устремления на фоне подвигов и успехов прежних, более великих империй.

Как заметил Лев Толстой в романе «Война и мир», «царь есть раб истории». Толстой, помимо прочего, подразумевал, что монархи чаще других становятся жертвами ошибок человеческой памяти; их жизни, деяния и наследие более подвержены искажениям, мифологизации, героизации и дегероизации в сравнении с другими историческими личностями. Их слава делает их уязвимыми для исторической памяти. Мы уже сталкивались с этим феноменом, рассматривая легенды, возникшие вокруг рождения и смерти Кира Великого, и видели, как политическая целесообразность сформировала определенные исторические нарративы. На протяжении всей ахеменидской эпохи само имя Кир служило средоточием представлений об империи, славе и величии персов, чему вторили еврейские и греческие повествования, где персидский царь провозглашался самым могущественным, справедливым и мудрым правителем из когда-либо живших. Казалось, его вовек не забудут.

Тем не менее Кир был позабыт. Ко временам Сасанидов и его имя, и подробности его правления были утрачены; легенда о нем размыта, искажена, а то и вовсе утеряна. Ни Кир, ни, скажем, Ксеркс не упоминаются ни в одном сасанидском тексте. В памяти Сасанидов сохранилось только имя Дария, и то, вспоминая о нем, подразумевали не Дария Великого, а последнего из Ахеменидов, персидского царя, противостоявшего злокозненному Александру и трагически расставшегося с жизнью и империей.

По мере того как немалый срок правления Сасанидов близился к концу, тени ахеменидских царей становились все призрачнее, пока временной разрыв окончательно не стер отголоски их наследия. В 651 г. империя Сасанидов пала под натиском арабов, и Иран стал исламским государством. Новая мусульманская администрация радикально трансформировала иранские политические, социальные и культурные институты и традиции, сложившиеся за тысячелетия. Теперь доступ к власти осуществлялся через принятие ислама, что, впрочем, позволило части старых сасанидских элит, адаптировавшейся к новым реалиям, сохранить свое влияние.

Поскольку властями поощрялось повсеместное использование арабского языка, языка священного Корана, письменный персидский язык начал приходить в упадок; его искоренение неуклонно продолжалось, и к началу IX в. даже устный персидский оказался под угрозой исчезновения, поскольку наречие, имевшее хождение в быту, испытывало сильное влияние арабского. Потребовалось 200 лет, чтобы население бывшей империи Сасанидов обратилось в ислам, и еще 200 лет, чтобы на востоке Ирана, вдали от центра исламской культуры, сложилась новая форма персидского языка, новоперсидский – по сути, тот язык, который мы называем современным фарси.

Превратить новую форму персидского языка в символ культурного возрождения сумел не кто иной, как Абуль-Касим Фирдоуси, уроженец северо-восточного региона Хорасан. Его стараниями в Иране появилась целая плеяда литераторов. Новоперсидский язык благодаря его творчеству достиг пика утонченности. Его «Шахнаме», «Книгу царей» – одно из величайших произведений мировой литературы, национальный эпос Ирана, по сей день горячо любят и часто цитируют миллионы людей во всем персоязычном мире. Это самая длинная поэма в истории, написанная одним автором.

Фирдоуси был полон решимости восстановить язык и культуру Персии после столетий арабского господства, составив хронику ее царей. «Шахнаме» охватывает правление примерно 50 монархов, начиная с легендарного Кеюмарса и заканчивая Йездигердом III, последним из сасанидских правителей, убитым во время бегства от арабских захватчиков. Цари и герои Фирдоуси – Сам, Рустам, Сиявуш – постоянно участвуют в битвах, охотах и придворных празднествах – «базм ва разм» («пиры и сражения»), занимавших центральное место в воинском кодексе и развлечениях знати. Эпос принято делить на три части: мифологическую, героическую и историческую. Историческая часть поэмы начинается с падения династии Ахеменидов и завоевания Ирана Александром и заканчивается крахом империи Сасанидов. При этом может показаться, что Фирдоуси и его читатели не считали Ахеменидов подлинными историческими деятелями, а представляли их мифическими фигурами из глубокого прошлого. Их престол находился в Тахт-и Джамшиде (буквально «трон Джамшида»), великолепном дворце из камня и самоцветов, ниспосланном с небес великим Джамшидом, фигурой сродни Соломону. Утверждалось, что Джамшид правил миром в течение тысячи лет. Во времена Фирдоуси древние руины Персеполя, выступавшие из поглотивших их песков пустыни, принимали за этот дарованный свыше дворец. В наши дни иранцы по-прежнему используют в отношении Персеполя название Тахт-и Джамшид.

Излагая ахеменидскую историю, Фирдоуси размывал границы между историей и мифом; в его поэме жизнеописания великих царей занимают промежуточное положение между задокументированным прошлым и легендой. И все же Ахемениды присутствуют на ее страницах, таясь за именами и подвигами «мифологических» царей. Кей-Хосров, к примеру, был настолько храбр и мудр, что не умер естественной смертью, а был вознесен на небеса, где обрел вечную славу. За этой фигурой скрывается сам Кир Великий, величайший царь царей, не позволивший времени взять над ним верх. За Гуштаспом Фирдоуси стоит старый Гистасп; Эсфандияр служит воплощением Ксеркса, Бахман – Артаксеркса I, Дараб – Дария II, а Дара, без сомнения, отождествляется с Дарием III.

История Дары начинается в той точке повествования, где миф переходит в историю, на пересечении представлений о желаемом и произошедшем в реальности. Согласно Фирдоуси, Дараб (Дарий II) был женат на Нахид, дочери Филькиса (Филиппа II), царя Рума (Рима, или Запада). Вскоре после свадьбы он отверг ее – бедняжка страдала от неприятного запаха изо рта – и отправил домой к отцу. Дараб не знал, что супруга ждет от него ребенка. Когда она родила, Филькис воспитал мальчика как собственного сына и назвал его Искандер (Александр). Тем временем Дараб женился на персиянке, которая родила ему сына Дару. После смерти Филькиса, когда Искандер достиг совершеннолетия, Дара, ставший царем Персии, потребовал от Рума дань. Искандер отказался ее выплачивать. Между двумя царствами разразилась война, в ходе которой Искандер одержал верх над Дарой в трех сражениях и захватил Истахр (область вокруг Персеполя). В четвертой битве Дара был убит своими же приближенными, которых Фирдоуси назвал Махьяром и Джанусияром. Искандер находит царя при смерти и вместе с ним оплакивает его несчастье. Дара выдает за Искандера свою дочь Рошанак (Роксану), вверяет его власти Персидскую империю, а затем умирает. Фирдоуси описывает эту сцену таким образом:

 
К устам поднеся его руку: «Прощай,
Тебе завещаю любимый мой край.
Мне время настало в земле опочить,
Бессмертную душу Йездану вручить[35]35
  Здесь и далее «Шахнаме» воспроизводится в пер. Ц. Б. Бану-Лахути. Шахнаме / Фирдоуси; перевод [с фарси] Ц. Б. Бану-Лахути; под редакцией А. Лахути; комментатор А. А. Старикова. – Москва: Изд-во АН СССР, 1957.


[Закрыть].
 

Это ключевой момент во всем эпосе и в концептуализации истории Ирана: Искандер обрел Персидскую империю благодаря военной доблести и выдающимся способностям; но, как дает понять своим читателям Фирдоуси, престол заведомо принадлежал ему по праву рождения и по крови. Как первенцу Дараба, Искандеру было суждено воссесть на персидский трон, и своей смертью Дара, единокровный брат Искандера, исправляет роковую ошибку в наследовании престола, позволяя судьбе восторжествовать. Так персидский царевич Искандер занимает законное место среди великих царей прошлого.

Почему Фирдоуси решил переписать обстоятельства македонского завоевания, кровавого, трагического эпизода многовековой истории Ирана? Зачем ему понадобилось реабилитировать Александра, превратив его в ахеменидского царевича, наследника и царя? Ответ, как представляется, следует искать в арабском вторжении. Арабское нашествие виделось Фирдоуси поистине апокалиптическим событием, крушением богатого, прославленного прошлого Персии. Чтобы подчеркнуть жестокость и необратимость завоевания Персии арабами, поэту пришлось переосмыслить и оправдать разрушительное вторжение македонян. В «Шахнаме» могло быть место только для одного злодея – арабских захватчиков.

12 октября 1971 г. Мохаммед Реза Пехлеви, шахиншах (царь царей) Ирана, взявший титул Арьямехр («Свет ариев»), готовился выступить с самым важным государственным сообщением за все время своего 27-летнего правления. Представители мировых средств массовой информации собрались в Пасаргадах, городе Кира, преодолев тысячи километров, чтобы запечатлеть исторический момент. Мохаммед Реза стоял за множеством микрофонов, беспокойно переминаясь перед десятками телекамер. Шах провозгласил Год Кира Великого – празднование 2500-летия основания Персидской империи.

Мохаммед Реза был вторым (и, как оказалось, последним) монархом непродолжительной династии Пехлеви (1925–1979). Он питал к величию Древней Персии восхищение, доходившее до одержимости. К примеру, он много писал о снах и видениях, в которых якобы встречал выдающихся исторических деятелей Ирана – включая Кира и Дария Великого – и беседовал с ними. С его слов, они наставляли его и содействовали ему в управлении государством. Подобные чистосердечные заявления подкрепляли представление шаха о монархии как силе, объединяющей весь иранский народ. В интервью 1971 г. он выразил свои взгляды так: «Ни один иностранец не может по-настоящему понять, что значит монархия для Ирана. Это наш образ жизни. Без нее мы не смогли бы быть нацией».

Вот почему журналисты в ожидании столпились у древней гробницы Кира на руинах Пасаргад. Цель юбилейных торжеств состояла в том, чтобы связать имя шаха не только с самим Киром Великим, но и с великими историческими памятниками доисламского прошлого, восславив все, что было достойного в древнем наследии Ирана до позорного арабского завоевания. Год Кира Великого сопровождали тематические программы на телевидении и радио, а также статьи в прессе. Школам, университетам, фабрикам, профсоюзам, женским и молодежным организациям предписывалось принять участие в торжествах на местном уровне, в то время как на национальном уровне шах и его министры пообещали провести беспримерный по масштабу исторический фестиваль, который запомнится зрителям на всю жизнь.

В день своего выступления 51-летний царь царей был облачен в парадную военную форму. Его идеально сшитый мундир был увешан медалями и сиял императорскими знаками отличия, золотой окантовкой и массивной золоченой вышивкой; подбитые эполеты подчеркивали его квадратные плечи, а фуражка с козырьком, плотно сидевшая на голове, придавала ему вид солидного военачальника.

Схожий стиль разделяли и другие автократы той эпохи: Хуан Перон, Иди Амин, испанский генерал Франсиско Франко и император Эфиопии Хайле Селассие, который лично присутствовал в Пасаргады как почетный гость шаха (он отдал дань уважения хозяину празднеств, надев столь же великолепную форму ослепительно белого цвета). Седовласый, статный, волевой, отличающийся жесткостью и вспыльчивостью, шах, безусловно, производил впечатление человека, вершащего судьбу своей страны. Поблизости застыла его прекрасная молодая жена, шахбану Фарах, блистая в белом с голубым атласном платье, расшитом традиционными персидскими узорами. Ее идеально уложенная прическа сверкала тяжелой россыпью бриллиантов Cartier. Третий представитель шахского семейства, юный царевич Реза, девятилетний наследник богатейшей монархии на земле, замер рядом со своим отцом, одетый в уменьшенную копию его великолепного костюма, – маленькая версия шаха, надежда Ирана размером с пинту.

Местность вокруг гробницы Кира обычно интересовала разве что любопытных иностранных туристов или неравнодушных ученых, но в тот октябрьский день здесь кипела жизнь. Повсюду на фоне голубого безоблачного неба развевались иранские флаги с гербом династии Пехлеви – воздевающим меч львом и восходящим солнцем, – а за подиумом шаха была возведена огромная открытая трибуна, чтобы приглашенные гости могли лицезреть, как иранский царь царей обратится к Киру Великому, отцу-основателю нации, преодолев тем самым разделяющие их столетия. Визитеры прибыли самолетами со всех уголков мира, не жалея средств. В число гостей вошли многочисленные принцы и принцессы, главы государств, президенты, премьер-министры и другие именитые персоны, к примеру, Имельда Маркос, первая леди Филиппин, приглашенная лично шахбану. По прибытии в Шираз, легендарный город роз и соловьев, высокопоставленных гостей без лишних церемоний привезли автобусами в Пасаргады (поездка заняла полтора часа) и рассадили в шахматном порядке на узких сиденьях лицом к усыпальнице, прямо на солнцепеке. Они более часа сидели там, щурясь от солнца, прежде чем прибыли шах и его свита.

Когда царь царей наконец взял слово, он, несмотря на напускную уверенность, придаваемую формой, заметно нервничал. Мохаммед Реза родился с поразительным отсутствием харизмы, что отмечало большинство журналистов, которым доводилось брать у него интервью. Никогда не любивший обхаживать средства массовой информации и позировать перед камерами, теперь он с ужасом осознавал, что взгляды всего мира устремлены на него. Он обратился к призраку своего великого предка, и его прерывистая речь, сухая и безэмоциональная, устремилась к темной, пустой камере гробницы:

«О Кир, великий царь, царь царей, царь Ирана, Ахеменид, от себя, царя царей Ирана, и от моего народа я шлю тебе привет! Тебе, незабвенному герою иранской истории, основателю старейшей монархии в мире, великому освободителю, достойному сыну человечества, мы посылаем привет!

О Кир, мы собрались сегодня здесь, у твоей вечной гробницы, чтобы сказать тебе: спи с миром, ибо мы бодрствуем и всегда будем на страже, оберегая наше непревзойденное наследие».

Церемония завершилась хоровым исполнением гимна под названием «Наше вечное счастье и процветание проистекают из твоей царственной славы, о шах», сложенного специально для этого случая. Предполагалось, что песнопения вызовут подъем чувства национального единства, а церемония в целом заставит иранский народ испытать гордость за свое прошлое и вдохновит его устремить взгляд в славное будущее. Однако права присутствовать на торжестве населению предоставлено не было. Широкие массы не могли наблюдать за уникальной церемонией воочию. Им предлагалось следить за ней по телевидению. Как сообщало правительство шаха, церемония в Пасаргадах транслировалась по всему миру с помощью спутника Telstar, благодаря чему ее зрителями стали миллионы. Позднее утверждалось, что эфир смотрело около 2,4 миллиарда человек. Однако единственными иранцами, заставшими обращение вживую, были шахские министры и их семьи.

Как только шах покинул Пасаргады, почетных гостей отвезли к месту археологических раскопок Персеполя, к самым поразительным из древних руин Ирана. Там их расселили в так называемом Золотом городе, рукотворном оазисе, где цвели деревья, привезенные прямо из Франции, и раскинулись клумбы, доставленные в Шираз из Голландии. Пятьдесят желтых и синих шатров, фактически представлявших собой сборные апартаменты (некоторые из них были отведены для шаха и его семьи), занимали пять улиц, образуя звезду, символизирующую пять континентов. В ее центре находились массивный фонтан и исполинский шатер, где проходили официальные приемы и откуда можно было попасть в огромный банкетный зал.

Французские поставщики провизии из ресторана Maxim's в Париже, куда нередко захаживали шах и шахбану, разработали для государственного банкета особое меню. Французский кутюрье Ланвин пошил для членов императорского дома новые парадные костюмы. Портьеры и гардины из лионского шелка, люстры из богемского хрусталя, лиможский фарфор с гербом Пехлеви по центру, сервизы из хрусталя Баккара, два парижских салона красоты со всем их персоналом, тысячи бутылок вина, шампанского и газированной воды прибыли в Шираз из Парижа и вскоре оказались в Персеполе. Члены организационного комитета фестиваля под руководством императрицы Фарах (признанной поклонницы французской культуры) совершенно упустили из виду, что многочисленные западные бренды могут затмить персидский колорит принимающей культуры. В предоставленных в их распоряжение шатрах с кондиционерами привилегированные гости шаха спали на постельном белье Porthaut, мылись мылом от Guerlain и лечили похмелье средством Alka-Seltzer в индивидуальной упаковке от Fauchon de Paris; даже икра была доставлена самолетом из СССР. Разве что персидские ковры под ногами гостей были сотканы в Иране.

Центральным событием юбилейных торжеств стало шествие шести тысяч солдат, одетых в форму времен всех персидских династий от Ахеменидов до Пехлеви. Парад, как отметил один журналист, «превзошел по зрелищности самые яркие кадры из голливудских киноэпопей».

Парадные расчеты проходили у подножия террасы Персеполя, что потребовало строительства дороги на территории ценного археологического объекта. В течение трех часов перед шахом и его гостями разворачивалась военная история Персии, не оставляя у зрителей ни малейших сомнений в имперских амбициях хозяина торжества. Наконец, шах произнес молитву, из которой следовало, что сам бог избрал его «Светом ариев и хранителем земли Ирана». Западные СМИ остались впечатлены как зрелищем, так и риторикой. The Times зашла столь далеко, что констатировала: «На протяжении двадцати пяти столетий богатой событиями истории институт монархии оставался для иранского народа связующей нитью, своего рода спасательным кругом. С момента основания Персидской империи монархия выступала за государственность, независимость и единство».

Тем временем аятолла Рухолла Хомейни, религиозный лидер, яро выступавший против усиливающейся вестернизации, которую Иран переживал при шахе, не скрывал своего гнева. «Любой, кто организует подобные фестивали или участвует в них, – объявил он через персидскую службу BBC из Наджафа (Ирак), где находился в эмиграции, – является предателем ислама и иранской нации». Далее он заявил, что ислам категорически не приемлет одержимости шаха древним языческим прошлым, и осудил титул «царь царей» как «самый ненавистный из всех титулов в глазах Аллаха». Вдохновившись разгромной критикой торжеств в Персеполе со стороны Хомейни, шиитские муллы развернули деятельность тайных организаций, ставящих целью ликвидацию монархии. С не меньшей решимостью трудились над тем, чтобы свергнуть шаха, разве что не стремясь сменить монархию на исламский строй, и иранские интеллектуалы левого толка. Многие из них занимали посты при дворе и жили в особняках в северном пригороде Тегерана. Обе группы революционеров задавались общими вопросами: обладал ли Мохаммед Реза Пехлеви теми же харизмой и авторитетом, что и древние цари царей? Как он мог приравнивать свое правление к прославленному царствованию Кира, Дария и Ксеркса? Когда в 1976 г. шах заменил исламский календарь на «имперский», отсчитывающий летосчисление с основания Персидской империи при Кире более чем 2500 лет назад, его действия были расценены всеми оппозиционными силами как антиисламские и антидемократические, приведя к усилению религиозной и светской неприязни к институту монархии.