Текст книги "Поцелуй смерти"

Ему ответила Джина, и счастья на ее лице уже не было. Темные глаза затуманились тяжелыми воспоминаниями. Она шагнула к Синрику и Микки.

– Мика меня спас. Он спас всех нас, предложив Химере себя взамен. Он был достаточно силен, чтобы Химера не мог в наказание заставить его перекинуться, как заставлял Зика. Мика сам принял облик леопарда и принял наказание, даже не зная, вернется ли он снова в человеческий облик. Вот почему у него глаза леопарда – до того они были карие.

Высокая женщина сгорбилась, обхватила себя за плечи, будто в теплой кухне стало холодно.

Зик из-за стола отозвался густым рокочущим голосом:

– Ты понятия не имеешь, каково это – неделями томиться в облике зверя. Сперва думаешь, что сойдешь с ума, потом надеешься, что станешь животным полностью, потому что тогда не будешь знать, не будешь помнить, как был человеком.

Младенец у него на коленях перестал смеяться и всмотрелся в лицо отца серьезным детским взглядом, будто запоминая его навсегда.

Синрик подошел к Джине, обнял ее.

– Ох, прости меня, Джина, прости. Я не хотел тебя печалить.

Он ее обнял крепче, погладил по волосам, как успокаивают ребенка. Обернулся к вервольфу:

– Прости меня Зик. Больше эту тему не подниму.

Джина обняла его в ответ, отвернулась, стерла слезы и вернулась к мужу и младенцу.

Синрик жестом пропустил Никки вперед.

– Иди ты первый, и не потому что ты победил бы в драке. Ты прав: превосходство не только в том, чтобы быть сильнее. Иногда надо быть умнее, а сегодня у меня это не слишком получается. Ведь понимал же, что не надо это при них ворошить.

Никки стиснул ему плечо:

– Ты куда быстрее учишься, чем я в твоем возрасте, Син.

Син осклабился, поднял глаза к потолку:

– Это комплимент или мне обидеться?

Никки слегка его толкнул той рукой, что держал за плечо, усмехнулся в ответ. Синрик покачнулся, отступив на пару дюймов. Натэниел улыбался обоим. Мы с ним переглянулись через всю кухню, и у него на лице читалось: «Видишь? Я тебе говорил, что они разберутся». Я могла лишь улыбнуться в ответ.

Никки повернулся ко мне, все еще светясь весельем. Обвил меня своими ручищами, притянул к себе. В моей жизни есть мужчины выше ростом, но ни одного такого мускулистого. Если честно, то это, на мой вкус, избыток роскоши, но это Никки, и я умею обвиться своим намного меньшим телом вокруг него, умею пристроиться сама среди этих мышц, этой силы. Каждый из мужчин моей жизни на ощупь неповторим, у них у каждого свой вкус, свой стиль в… почти во всем. Никки – как сандвич из мускулов, а начинкой – настоящий мужской характер.

Я встала на цыпочки, потянулась ему навстречу, к его губам, и поцеловала его. Легко и нежно, а потом он повернулся вместе со мной так, что Джине, Гарольду и маленькому Шансу видна была только его широкая спина, и тогда нежный поцелуй сменился иным, с зубами и языком, да так, что у меня пальцы напряглись на его спине и пришлось подавить желание впиться ногтями, чтобы не привлекать внимания. Я отодвинулась, выдохнув:

– Хватит, Никки. Хватит.

Он улыбнулся мне сверху вниз:

– Пусть я не самое главное твое лакомство, но люблю, когда ты вот так на меня реагируешь.

Моя вампирская сила пришла от Жан-Клода, а он происходит из линии крови Белль Морт, Красивой Смерти. Сила этой вампирши – соблазн и секс, но что-то изменилось в ее наследии на пути к Жан-Клоду, и его сила не просто секс, а еще где-то и любовь, моя же сила сдвинулась в этом направлении еще дальше, как в своего рода эволюции вампирских отношений. Белль умела вызывать у своих «жертв» одержимость собой, зависимость от себя, практически не испытывая ответных чувств, но Жан-Клоду приходилось быть аккуратным при использовании своих вампирских сил, чтобы не слишком увлечься, а Никки оказался одной из последних моих жертв в ситуации, когда мне не хватило владения собой, чтобы полностью себя обезопасить. Очень приятно его касаться, приятно нежиться в его объятиях. Если бы не с чем было сравнить, можно было бы решить, что это любовь – как Истинная Любовь с большой буквы, но это не так. Это скорее некая одержимость, а что бы ни говорили книги и фильмы, одержимость не есть любовь, хотя вот сейчас он меня обнимал и лицо у него светилось от поцелуя, и сердце у меня еще билось сильнее от прикосновения его губ, и очень трудно определить разницу. У меня нет к нему тех чувств, что есть к Натэниелу, Мике или Жан-Клоду, но следует ли отсюда, что это не любовь, или все-таки любовь иного рода? Я пытаюсь перестать докапываться, что такое любовь, но… иногда все-таки приходится расталкивать спящую собаку. Я только научилась делать это не слишком часто – может ведь и покусать.

Особенность ardeur’а – огня линии Белль Морт – в том, что кем-то можно управлять лишь до той степени, до которой сама хочешь быть управляемой, заставлять любить себя лишь в той степени, в которой сама желаешь гореть любовным огнем. У Белль Морт такого побочного эффекта нет, а у Жан-Клода некоторые его проявления имеются, и он с ними справляется. У меня проблем больше, но я ведь вообще еще живая и еще человек. Может, поэтому мне труднее сохранять хладнокровие и заставлять кого-то вожделеть ко мне, не рискуя собственным сердцем и либидо?

Никки высвободился из моих объятий, и в них оказался Синрик. Вдруг надо мной возникли его синие глаза с колечком темно-синего вокруг зрачков и небесной голубизной внешнего кольца. В утреннем свете небрежно увязанные в хвост волосы казались очень синими. Будь света поменьше, можно было бы притвориться, что это такой оттенок черного с синевой, но утро выдалось солнечным. И никак нельзя было сделать вид, будто эти прямые густые волосы не сочного темно-синего цвета. Это была не краска, а след его другой формы – синего тигра.

Я привычно обняла его, мы оба знали, куда попадают у нас руки, они переплелись, тела соприкоснулись. Целый год мы провели, выясняя, срастется ли у нас, но… Сейчас я глядела в это красивое, но слишком юное лицо, и мучилась сомненьями так же, как год назад.

– В чем дело? – тихо спросил он.

Я покачала головой:

– После Никки ты такой худенький.

Он засмеялся, оглянулся на Никки:

– После него кто угодно худеньким покажется.

– Верно, – кивнула я.

Синрика я не выбирала. Нас с ним связала Мать Всей Тьмы, потому что у нее был план, который требовал меня отвлечь и дать мне силу. А то, что Синрик – шестнадцатилетний девственник и мы с ним вообще не знакомы, для существа, желавшего залить мир кровью и смертью, никакого значения не имело. Что может значить чья-то невинность по сравнению с ужасами смерти, которые она сеяла вокруг все тысячи лет своего существования? По сравнению с этим то, что она сделала со мной и Синриком, может вообще считаться благодеянием – почти.

Он снова повернулся ко мне, лицо еще светилось смехом от перешучивания с двумя другими. Я даже не слышала, что они говорят, пока он не сказал:

– Я молодой, я еще вырасту. Выше я уже сейчас.

– Радуйся своему росту, мальчик, – посоветовал Никки, – потому что это единственное, что у тебя будет больше.

– А вот и нет, – возразил Синрик.

– А вот и да, – ответил Никки.

Натэниел, смеясь, прошел между ними, неся на подносе свеженарезанный ароматный хлеб. Мы все проводили источник запаха взглядами, как львы, следящие за газелью. Мой желудок вдруг дал мне знать, насколько я проголодалась.

Зик присоединился к мужскому смеху, и даже Джина засмеялась более высоким смехом, приятным и женским. Младенец влился в хор, абсолютно не понимая, в чем шутка, но он уже знал, что когда все смеются, смеешься и ты. И у нас ему случаев посмеяться хватает. Я улыбнулась Синрику, смотревшему на меня. И он тоже смеется куда больше, чем когда приехал из Вегаса. И это хорошо.

Продолжая улыбаться, он всмотрелся в мое лицо, стараясь прочитать выражение глаз.

– Чего ты? – спросил он, и даже в его голосе слышался оттенок радости.

Я мотнула головой:

– Целуй меня и давай уже завтракать.

Он усмехнулся, и лицо его стало даже еще моложе и проще, но появились едва-едва заметные мимические смеховые морщины вокруг губ. Это из мальчишки постепенно вылуплялся взрослый, и мне нравилось, что его лицо начинает окрашивать смех, а не скорбь. Ее мне и так хватало в последние несколько лет. И мне нравилось стоять сейчас в кухне, купаясь в ароматах завтрака, и яркое солнце заливает кухню теплом и светом, и мужчина у меня в объятиях улыбается мне, и общий смех создает атмосферу счастья.

Синрик изогнулся вниз с высоты своего роста, которым дразнил Никки, и я встала на цыпочки, чтобы встретить его поцелуй. Он еще вырос с прошлой недели? Показалось, что мне пришлось тянуться выше, чтобы наши губы соприкоснулись. Это было нежное касание губ, фактически не привлекавшее язык к игре, но что-то было в языке его тела такое, что на английский никак не переводилось словом «целомудренное». Я прервала поцелуй. Синрик заморгал, глаза его смотрели слегка ошалело.

– Ух ты! – шепнул он.

Мне очень нравилось, что он настолько молод, чтобы так непосредственно среагировать. Я не могла сдержать улыбку.

– Доброе утро, Синрик.

– Анита, – сказал он и посмотрел на меня взглядом, говорящим: «Ну знаешь же, что не надо». Далеко не так хорошо, как умею смотреть я или Мика, но он обучается.

Я кивнула, улыбнулась, покачала головой:

– Доброе утро, Син.

Он широко улыбнулся и обнял меня, крепко, быстро, не сексуально – просто радостно. Мы пошли к столу, и каждый знал, где ему сесть на завтрак, когда нас всего восемь. Высокий стульчик Шанса стоял у стола, как все, так что нас было восемь – или будет, когда придет Мика. Я мельком подумала, чуют ли Арес и Брэм запах еды снаружи, на посту, и знала, что чуют, но поедят, когда их сменят. Мика вошел, улыбаясь, в кухню, наклонился меня поцеловать – быстро, целомудренно, пожав руку, которую я к нему протянула. В глазах у него вспыхнуло солнце, высветлив желтое и убрав зеленое вокруг зрачков, и глаза на секунду стали золотыми. И в них читалось обещание поцелуев, уже не столь целомудренных. Он сел рядом со мной, мы взялись под столом за руки. Натэниел сел от меня с другой стороны, и ему я тоже протянула под столом руку, так что мы секунду держались за ручки втроем. Сейчас нас восемь – совсем неплохое число.

Глава двадцать первая

Мы с Микой и Натэниелом ушли к себе в спальню. Надо признать, у нас удлиненная двуспальная кровать, чтобы нормально могли разместиться все эти любовники выше шести футов ростом. Для нас троих длина мало что значит: мы сильно до шести футов не дотягиваем. Так что места было больше, чем нас, но мне сегодня не хотелось избыточного общества, и всем это вроде было понятно. Может быть, лошадиная доза усталости все-таки достала меня после завтрака. Я хотела лишь устроиться между двумя своими главными любимыми, да потеснее. Когда видишь вокруг себя столько смерти, хочется порадоваться жизни. Или как следует напиться, но я не пью.

Сумки со снаряжением я сложила в дальнем углу спальни возле большого кресла, где содержится часть моей коллекции игрушечных пингвинов. Был шанс, что если найдут еще одно дневное логово диких вампиров, мне позвонят, и тогда надо будет хватать оружие и бежать. Так что я не стала рассовывать его по сейфам и ящикам. Усиленный «браунинг» лежал в специальном креплении в изголовье, чтобы можно было схватить сразу, и есть еще пара заначек в спальне, но обычно я не оставляю вот так весь арсенал на виду. Две мои сумки едва поместились у дальнего края кровати и в проходе.

У меня был выбор: или пройти по рассаженным на полу пингвинам, или по оружию в сумках. Наступила на пингвинов, но мне это не понравилось. В конце концов я решила не пробираться по полу к своей стороне кровати, а перелезть поверху, лишь бы по ним не ходить. Я понимаю, это всего лишь мягкие игрушки и это глупо, они ничего не чувствуют, но… эти пингвины были моим утешением много лет и что-то по-прежнему для меня значат. У меня еще много их в кладовой, потому что при большой кровати для них для всех в комнате не хватало места – иначе надо было бы пробираться среди игрушечных пингвинов или наступать на них, что меня бы расстроило, а кто-нибудь мог бы и споткнуться, так что… в общем, я променяла часть пингвинов на кровать побольше и спутников жизни пореальнее. И не пожалела.

Зигмунд, мой спальный партнер многих предыдущих лет, получил почетное место на кресле, но и он уже в кровати не спит. У меня теперь достаточно живых и дышащих партнеров, а мягкие игрушки не нужны, когда есть настоящее.

Это настоящее уже лежало в кровати. Один из них скромно укрылся простыней до пояса, а другой уютно и абсолютно беззастенчиво расположился голым поверх нее. Когда-то, давным-давно, я бы заставила Натэниела залезть под одеяло, но в конце концов мне надоело этим заниматься – а может, мне нравилось смотреть на него, такого голого и красивого на моих простынях, в нашей кровати, а рядом с ним Мика, скромно укрывший свою восхитительность вот этим тонким лоскутом полотна. Очень уж характерно для себя лежали они оба.

Я стояла в ногах кровати, глядя на них, и даже после этих трех лет хотелось мне сказать: «Ух ты, да неужто все это на самом деле мое?» Иногда я чувствую, что мне незаслуженно повезло, а иногда просто чувствую, что повезло.

Мика снял резинку с волос, и кудри рассыпались по плечам. У него волосы такие, что в начале жизни белокурые и с возрастом темнеют. Он подтвердил, что действительно был беленьким младенчиком, но сейчас у него волосы насыщенного каштанового цвета. Обнаженный торс красовался мышцами, которые Мика тяжелыми трудами нарастил на костной структуре почти такой же хрупкой, как моя. И эти мышцы были видны теперь на широких плечах пловца, на бицепсах, на груди, ниже к узкой талии, где по контрасту с белой простыней темнее казался летний загар, не слишком темный, впрочем. Мика загорает до определенной степени и останавливается. Как будто его кожа любит бег на открытом воздухе, без рубашки. Он бегает иногда и на тренажерах, но предпочитает на улице, даже когда холодно или жарко настолько, что все остальные выбирают приятный, не жаркий, не холодный тренажерный зал.

Шартрезовые глаза мигнули, глядя на меня. У большинства кошек цвета глаз разделяет четкая демаркационная линия, как вот у Синрика два оттенка синего. Но леопардовые глаза Мики более «человеческие»: зелень и золото переливаются, сменяя друг друга в зависимости от того, какой близок к его лицу, к его настроению. Так бывает скорее у людей с серо-зелеными глазами, чем у кошек. Сейчас его глаза стали зелеными-зелеными, но это была сочная оливковая зелень с подложкой из золота, как у сверкающих на солнце листьев.

Натэниел шевельнулся, устраиваясь рядом с Микой поудобнее – и вот уже я смотрю на моего второго вкусного мальчика. Волосы он так и оставил в длинной змееподобной косе, потому что хотя можно заниматься сексом, распустив волосы, они наматываются на всякие предметы вроде частей тела, и кто-нибудь вечно запутается в них коленом, рукой, задницей или всем сразу в разгар движений, так что Натэниел решил по крайней мере в начале секса держать волосы заплетенными. Иногда смысл был в том, чтобы играть с его волосами, а потом он их расплетал, но чтобы спать или заниматься сексом как следует, лучше, чтобы все это каштановое великолепие не слишком обволакивало. Еще Натэниел любит связывание волосами, что меня несколько озадачивает, потому что у меня таких наклонностей нет, но есть у него, а иногда хороший секс не в том, чтобы понять закидоны партнера, а в том, чтобы им пойти навстречу.

Он лежал на животе, и я видела весь его длинный обнаженный контур от широких плеч и дальше, сходящаяся линия торса к талии, подъем зада, тугого, круглого, сочного, выпуклость бедер, мышцы икр, ступни, наполовину засунутые под одеяло в ногах кровати. Он часто так делал – засовывал ноги под одеяло, все остальное оставив снаружи. Я спросила его как-то, зачем, а он ответил, что сам не знает, но ему нравится. Вроде бы ответ достаточный.

Большие лавандовые глаза мигнули, глядя на меня, и на лице появилась та самая улыбка. Отчасти лукавая, отчасти счастливая, но вся пропитана сексом. У меня дыхание перехватило, и внизу в теле сжалось так, что губы задрожали, когда я наконец вспомнила, что надо дышать.

Видеть этих двоих у себя в постели, знать, что в любой момент могу тронуть любого из них где хочу, а хочу практически всюду, – от этого я была счастливее, чем могу выразить.

– Что у тебя на лице такое? – спросил Мика, чуть улыбаясь.

– А это я просто довольна.

Он улыбнулся шире, наклонил голову, глаза стали почти смущенными, но когда он снова поднял глаза, видно было, что в глубине души он себе цену знает. Так и не понимаю, то ли это смущение – давняя привычка, то ли смущенный вид всегда перемежался с этим темным, почти хищным взглядом – и я сейчас не о его звере говорю. Такой взгляд, такое выражение лица бывает у мужчин.

Натэниел улыбнулся нам обоим счастливой улыбкой собственника. Там, где дело касалось секса или его осознания собственной красоты застенчивость покидала его совершенно. Проблемой его, когда он появился в моей жизни, было то, что ценили в нем только это. Я была первая, кто научилась любить его независимо от секса. Такое с ним было впервые: то, что Мика и я любим его за другое, а то, что он непревзойден в постели, было лишь кремом на торте, но не его основой. Хотя крем этот безумно вкусен, и, честно говоря, если на торте нет крема, что в нем толку тогда?

– Ты слишком парадно одета, – сказал он.

Я посмотрела на спальную футболку, доходящую почти до колен. На ней были изображены рождественские пингвины, и вид не самый получался заманчивый, но у меня нет здесь халата, который выглядел бы не как нижнее белье, а когда у нас тут живут Джина, Зик и младенец Шанс, длинная футболка кажется более подходящим нарядом для похода в ванную, нежели короткий красный халатик, висящий за дверью.

– Мне нужен халат, который не травмировал бы психику ребенка, – сказала я, глядя на катающихся на коньках пингвинов.

– Нам нужна другая ванная, – сказал Мика.

– Мне нравится идея главной ванной отдельно от главной спальни, – заметил Натэниел.

– Мы же об этом говорили. Если так сделать, у нас не будет спальни, пока тут будут перестраивать.

– Можем жить у Жан-Клода, а тут пусть останутся Джина и Зик, чтобы Шанс получал нужное ему солнце, а заодно за работами присмотрят.

Я нахмурилась:

– У тебя уже все продумано.

– Ага, – улыбнулся он.

Не знаю, что бы я на это ответила, потому что Мика напомнил:

– Ты все еще слишком одета.

Я посмотрела, все еще хмурясь, на него, и улыбнулась потом:

– У меня хотя бы ноги видны, а вот ты под одеялом.

– Вы оба слишком закрыты, – сказал Натэниел. – Я один тут голый.

Иллюстрируя свои слова, он встал на колени, и стало видно то, чего никогда не видела ни одна посетительница «Запретного плода». Пополз ко мне, по дороге прихватив в горсть простыню и сдернув ее с Мики. Перегнулся через изножье кровати, сгреб меня одной рукой за талию, поднял, подхватив другой рукой вокруг бедер, перевалил и то ли бросил, то ли выпустил меня на кровать, так что я оказалась между ними двумя. Мы все рассмеялись, а рука Натэниела полезла под футболку. Снаружи по бедру, боку, талии, медленно подвигаясь выше. Когда его рука погладила мне грудь, я уже не смеялась, но улыбалась, да и он тоже.

Мика лег с другой стороны от меня, и его рука прошла вверх по другому моему боку, повторяя движения Натэниела, и у каждого из них оказалась на попечении одна грудь, и улыбки стали пропадать, сменяясь чем-то более серьезным, но столь же приятным.

Мика взялся за футболку, стал снимать ее с меня, и настала очередь Натэниела повторять за ним. Я приподняла зад, чтобы они высвободили футболку и в конце концов сняли ее с меня через голову. Мика бросил ее на пол, посмотрел на меня сверху.

– Так оно лучше, – сказал он, и голос его прозвучал ниже, не от его леопардовой сути, а просто как у любого самца.

Вдруг я оказалась голой, лежала и смотрела на них обоих, а они на меня – зелено-золотые глаза и лавандовые. И в каждой паре глаз нарастала темнота, тот взгляд, что бывал у всех мужчин, с которыми случалось бывать мне. Этот взгляд уверенности в тебе, в том, что ты не откажешь и ты принадлежишь ему. Пусть не навсегда, пусть не исключительно, но ему, как бы там ни было, потому что даже в самом послушном мужчине есть нечто первобытное, что тянет его владеть тобой, даже если это всего на ночь, на час, на миг. У женщин свои варианты этого взгляда, может быть, но я в такие моменты у зеркала не оказывалась, а мой весьма ограниченный опыт с женщинами такого взгляда у них в глазах не показывал. Я не говорю, что его нет – просто я лично его не видела.

Мика меня поцеловал, и на этот раз не надо было бояться травмировать чью-нибудь психику, и поэтому в ход пошли губы, язык и наконец зубы, очень нежно коснувшиеся моей нижней губы, пока я не вскрикнула, и из человеческих губ мне в горло полилось мурлыканье-рычание, будто у звука есть вкус и ощущение. И каков был этот вкус? Корица, горячая и сладкая. Пусть это всего лишь новый зубной эликсир, но рот Мики стал на вкус как леденец.

Натэниел всегда для меня пах ванилью, и сладость этого вкуса сливалась с корицей, и они вместе – губы Мики, кожа Натэниела, как рождественские сахарные печенья, ваниль с искорками корицы, вплавленными в горячий сахар – сладкие, пряные, теплые во рту.

Натэниел лизнул мне сосок, мимолетное касание языка, и присосался тут же сильнее, пока я не начала тихо постанывать. Мика снова поцеловал меня, а Натэниел тем временем продолжал извлекать из меня стоны, целуя одну грудь и лаская другую. Как будто Мика проглатывал звуки из моего рта, а Натэниел целовал сильнее и жестче, сжимал руку, катал сосок между пальцами, и наконец сжал его, прикусив другую грудь. Я вскрикнула, и поцелуй Мики кляпом зажал мне рот, приглушив звук. Я тихо вскрикивала от желания, а он от этого еще сильнее сжимал. Ощущение зубов, все тверже сдавливающих кожу, заставило меня выгнуть спину, от прикосновения его пальцев я задергалась. Я извивалась под поцелуями Мики, а рука Мики скользнула по бедру мне между ног.

Я шире раздвинула ноги, чтобы он достал больше, он стал водить пальцами поверх и вокруг, не просто так двинул рукой к заветной точечке, будто она кнопка, а исследовал меня пальцами, как его губы исследовали мой рот.

Натэниел вдавил зубы мне в грудь, другую грудь почти смяли его пальцы. Я уже была готова произнести стоп-слово по поводу игры с грудью, но поцелуи Мики не дали мне ничего сказать, а пальцы его нашли самое сладкое из местечек и начали там играть. Ощущение, растущее между ног, держало боль от игры с грудью на тонкой грани между невероятным наслаждением и уже настоящей болью. И каждый раз, когда я начинала стонать слишком громко или казалось, что я хочу произнести слово, Мика всаживал язык мне в рот, лаская глубже, прикусывая мне губы, а потом снова поцелуй становился нежным, и я знала, что он не дает мне сказать стоп-слово. Эти поцелуи служили кляпом, и то, что я не могу высказаться, не могу сказать «нет» тому, что делает с моими грудями Натэниел, только усиливало ощущение, способствовало сползанию туда, где то, что было бы адски больно, становится захватывающим наслаждением, не сравнимым ни с чем, и все это время рука Мики играла у меня между ног, найдя ритм и ни разу с него не сбившись, хоть он и закрывал мне рот, лишая возможности остановить их. Если бы это все было впервые, может быть, оказалось бы слишком: Мика и Натэниел не знали бы так хорошо мое тело, не понимали бы моих реакций без слов, но сейчас они могли держаться на самой грани того, что я могла принять и чем насладиться.

Натэниел зубами теребил мне грудь, как собака кость, пальцы его крепко стиснули другую грудь. Может быть, я и хотела это прекратить, но рука Мики перебросила меня вдруг за край, в неожиданный оргазм, который игра с грудью запрятала на краю почти-боли. Оргазм хлынул между ног, вверх по телу радостным приливом. Натэниел прикусил сильнее, вдавил пальцы, и боль смешалась с оргазмом, росла вместе с ним, усиливая его невероятно. Я вскрикнула Мике в рот, дергаясь всем телом, вскидываясь, но вес Натэниела придавливал меня к кровати, и рот Мики и тело его сбоку тоже. Когда глаза у меня затрепетали, тело размякло и растеклось в удовольствии, Натэниел разжал зубы и пальцы. Мика прервал поцелуй и убрал руку. Кровать шевельнулась, но я не могла сфокусировать зрение, даже открыть глаза, не могла посмотреть, что они там делают.

У меня между ног оказался Натэниел, но он не стал пускать в ход пальцы. Твердый конец уперся в те части, с которыми только что играл Мика, и я невольно вскрикнула, приподнялась на кровати, как вдруг ожившая марионетка, и тут же ниточки обрезали, я снова легла бескостной массой, погруженная в угасающий оргазм. Натэниел стал проходить внутрь, дюйм от дюйма восхитительнее, и наконец вошел насколько мог, прижался крепко плотным телом.

Я хотела в него всмотреться, когда он приподнялся надо мной, опираясь на руки, посмотрела вниз вдоль наших тел, а он стал выходить из меня и снова входить, не успев закончить выход.

– Бог мой! – шепнула я.

Он нашел ритм, туда и обратно, медленные, глубокие движения, но не слишком глубокие, и я почувствовала, как опять нарастает тепло, и он заставил меня снова кончить, я задергалась под ним, стала хватать его за руки, за плечи, готовая расписаться царапинами за полученное удовольствие, но Мика поймал меня за руки, подставил мне свои, куда всадить ногти, но прижал мне пальцы, чтобы я не могла располосовать кожу, а только кончиками ногтей вцепиться в нее.

Натэниел стал двигаться быстрее, внутрь и наружу. Я смотрела вниз, и уже одно это зрелище вырвало у меня вскрик. Я снова отметила Мике руки, а Натэниел изогнулся, и теперь при каждом движении он входил в меня на всю глубину, попадая в ту самую точку глубоко внутри, и это был иной вид оргазма, один миг всех ударов и глубины – и вдруг толчок, снова сбросивший меня за край, и билась я на этот раз как в драке, так что Мика меня придержал, чтобы я не исцарапала Натэниела. Ему нельзя с царапинами, а мы выяснили, что мне в радость, когда меня держат, так что Мика меня придерживал, но не мешал разрисовывать себе руки кровавыми полумесяцами.

Мика отвернул голову, кудри упали мне на лицо, и сквозь них я видела Натэниела. Видела сосредоточенность у него на лице, тот далекий внутренний взгляд, он заставлял себя еще продержаться, как можно больше дать мне наслаждения, пока сам не дойдет до предела. Потом глаза у него открылись, бедра стали шевелиться иначе, добавилось боковое движение на каждом ударе – как будто вместо прямой подачи в бейсболе пошла крученая. После этого он недолго держится, но и хорошо, потому что я тоже. Вот этим дополнительным движением он заставил меня кончить, и пока я орала от наслаждения, он сделал еще одно движение. И за первым оргазмом меня сотряс второй, и я держалась за руки Мики, будто мои ногти в его коже повторяли движения Натэниела во мне.

Натэниел отодвинулся – меня пробрала дрожь, но и только, слишком уж ярким и медленно угасающим был оргазм. Глаза не открывались, веки трепетали. Натэниел свалился рядом, тяжело дыша и тихо смеясь.

– Было… восхитительно.

Я едва смогла кивнуть.

Я ощущала губы Мики на лице, и я думала, он поцелует меня в щеку сейчас, но нет – он голосом, глубоким и рычащим, сказал:

– Теперь я.