Текст книги "Снежинка"

Снежинки

Дверь трейлера оказалась заперта, поэтому я подошла к разбитому окну. Толкнула внутрь лист волнистой оцинкованной стали, которым Билли отгородился от холода, мира и меня. Тот лязгнул о пианино, и я протиснулась в трейлер. Казалось, я попала в мавзолей. Веселые дядины безделушки только нагоняли жути. Он лежал в кровати лицом к стене – не то спал, не то игнорировал меня.

Я отдавала себе приказы. Проверь, что он все еще дышит. Вскипяти чайник. Наполни грелки и заверни их в кухонные полотенца. Пристрой одну ему в ноги; другие подложи под его ладони. Подойди к шкафу и достань стопку спальников. Расстегни их и укрой ими дядю. Вернись в дом и принеси два электрообогревателя. Второй обогреватель я попыталась протащить через сад за провод, но колесики увязли в снегу. В трейлере не хватило розеток, так что я принесла удлинитель и пакет с продуктами.

Открой ноутбук. Зайди на Спотифай. Поставь «Пилигрима» в исполнении The Gloaming. Включи газовую духовку. Разбей в миску одно из яиц Одри. Оливковое масло, мед и пахта. Взбей. Просей муку, чтобы получились белые горные пики. Цельнозерновая мука, пищевая сода, соль, подсолнечные и тыквенные семечки. «Тыква» оказалась любимым английским словом одной польской девушки из поезда. Услышав, как она говорит об этом подруге, я зарядилась радостью на целый день. Сухие ингредиенты в миске выглядели, как внутреннее пространство амфитеатра. Я залила их водой и стала месить пальцами клейкое тесто, глядя, как оно лениво опадает в жестянку.

Закрой дверцу духовки. Она уже пахнет теплом. Открой в браузере новую вкладку. Загугли погоду и погрузись в этот вихрь, готовая вооружиться информацией.

Просто ее… так много.

Снова закрой ноутбук и поставь сковороду на конфорку. Включи газ. Сосиски плюются. Ломтики бекона шипят. Промокни с них жир бумажным полотенцем, вытри насухо, как вылезших из бассейна детей. Разбей еще несколько яиц. Желток подрагивает, белок растекается и загибается по краям поджаристой коркой. Когда будет готово, достань глазунью из сковороды. Осторожно.

* * *

Я трясла его за плечо.

– Билли.

Ноль реакции. Я села на кровать, пытаясь удержать на коленях поднос, и рассматривала полный завтрак, выложенный на фарфоровой тарелке из шкафчика с хорошей посудой.

Я предприняла еще одну попытку:

– Билли.

Сквозь матрас прорвался вулканический пердеж.

– Господи боже. – Я зажала нос. – Ну ты и скотина.

Дядя перевернулся в постели.

– Это мне?

– Ага, – сказала я. – Не хочешь – не ешь.

Он принюхался.

– Чем это пахнет?

– Твоим пивным пердежом.

– Нет, вкуснее.

– Хлебом.

– Понятно, – сказал он, садясь. – Спасибо.

Я протянула ему поднос. Дядя выглядел смущенным.

– Слушай, Дебс, я не имел в виду…

– Я не хочу об этом говорить, – перебила я.

Он посмотрел на тарелку с едой.

– Выглядит аппетитно.

– Нечего разыгрывать удивление.

– Ну, я и правда удивлен. Слушай, который час?

– Дули придет подоить с Марком. Я ему уже позвонила.

Он посмотрел на меня.

– Я сказала, что у тебя похмелье.

– Я отлично себя чувствую.

– Ты нездоров.

– Я отлично себя чувствую.

– Я запишу тебя к врачу.

– К кому, к Скелетору? – спросил он с полным ртом.

Наша местная терапевт настолько тощая, что мы все подозреваем у нее анорексию.

– Может, она просто худая от природы.

– Она живой мертвец. Я не пойду к этому мешку с костями. Она даже о себе позаботиться не в состоянии.

– Ну, я все равно тебя запишу.

– Валяй.

Дядя молча доел завтрак. Я открыла ноутбук и забила в Гугл всплывшее в памяти имя. Найдя, что искала, я повернула экран к Билли.

Он взял у меня компьютер. Я забрала его тарелку и оставила его наедине с галереей снежинок.

– Где ты их нашла? – спросил он.

– Один мужик продавал их фотографии в Торговом пассаже на Джордж-стрит. Я взяла у него визитку.

– Какая красота!

– Как стеклянные, правда?

– Полвека назад мы высадились на Луну. Мы умеем менять гены и клонировать овец, но до сих пор не знаем, как растут снежинки. Они совершенны. – Билли закрыл ноутбук и выглянул в окно. – Помню день, когда ты родилась. Ты была так совершенна, что я чувствовал, будто даже смотреть на тебя недостоин. Это был самый счастливый день в моей жизни. И я этого не ожидал. Ни капли не предвидел. Слишком злился на Мейв за то, что она залетела. А потом появилась ты. Крошечное розовое чудо. Само совершенство. Я не хотел, чтобы мир тебя испортил.

– Ну, сейчас это все-таки случилось.

– Я не то имел в виду, – сказал он.

– Билли, ты не можешь контролировать все, что со мной происходит.

– Я знаю.

– Мне так не кажется. Ты слишком долго напрягал нервы. Ты вечно заботишься о нас с мамой, но забываешь о себе.

– Брехня все это, Дебс.

– Ничего не брехня. Ты живешь в этом сраном трейлере почти без отопления и напиваешься до чертиков. Почему ты себя не бережешь?

– Потому что я убил свою маму, – вполголоса произнес он.

– Это был несчастный случай.

– Всю свою жизнь я пытался это исправить… но понимал, что все напрасно. Я просто ждал, когда произойдет очередное несчастье.

Я обняла его и позволила выплакаться в моих объятиях. Его рыдания сотрясали кровать и меня. Он плакал, пока моя одежда не промокла от слез. Я дала ему салфетку и, когда он вытер глаза, увидела маленького мальчика, который хотел помочь своей маме уснуть.

Кабинет редкостей

Одри прилежно конспектировала каждое мое слово. Пока я рассказывала ей, как все прошло с Билли, она вовсю строчила в записной книжке. Когда я уже умолкла, она какое-то время продолжала писать, а потом подняла глаза и встретилась со мной взглядом.

– Мне нужно делать записи, чтобы ничего не забыть. Было бы здорово, если бы моя память была более склонна к накопительству, но она упорно все выбрасывает.

Мне хотелось спросить Одри, с чего она взяла, что ведение заметок про мои разговоры с Билли ей каким-то образом поможет.

– В общем, к врачу он идти отказывается, – продолжала я. – Я записала его и сказала ему, что заставлю его пойти, но этого не будет.

– Зато снежинки ему вроде бы понравились.

– Да, тут мне повезло.

– По-моему, ты на верном пути. – Одри встала с кресла и подошла к барному шкафу. Достав с полки винную бутылку, она протянула ее мне. Бутылка была пуста, не считая крошечного рояля с партитурой и дамы с серебристыми волосами.

– О господи! – вырвалось у меня. – Это же вы!

– Да. У меня много свободного времени.

Я встала, подошла к шкафу и достала еще несколько бутылок. В каждой из них были разные композиции: еще одна крошечная женщина с серебристыми волосами, сидящая в кресле и занятая вязанием, миниатюрное стихотворение Леонарда Коэна на пюпитре, крошечные фигуристы, кружащие среди зимней сказки. Некоторые бутылки были доверху наполнены перьями, маргаритками, бабочками и ракушками.

– Потрясающе, – сказала я.

– Бросив пить, я заскучала по своему барному шкафу. Мне не хватало привычного ритуала – хотелось достать бутылку вина, откупорить ее и налить себе бокал. Это помогало мне снять напряжение. Шкаф опустел, но на него было грустно смотреть, все равно что на стоячий гроб. Поэтому я вместе с другими пенсионерами стала ездить в город на вечерние курсы по сборке кораблей в бутылке. Кораблями я никогда не увлекалась, так что решила заменить их тем, что мне нравится. Я называю этот шкаф своим кабинетом редкостей.

– Он обалденный, – ответила я, рассматривая разномастные бутылки.

– Приходилось спорить с внутренним голосом, который называл меня жалким ничтожеством и напоминал, что было бы куда проще использовать шкаф по прямому назначению. Выпивка позволяла мне жалеть и щадить себя. Мне было трудно расслабиться без бокала или бутылки вина. Я до сих пор этому учусь. Но на самом деле выпивка не позволяла мне почувствовать вкус жизни. Она делала меня вялой, вредной, легкомысленной или заторможенной. Я пила столько, что совсем потеряла способность на чем-либо сосредоточиться. – Одри достала бутылку, в которой фигурки отца и дочери показывали на сидящую на дереве птицу. – Мама умерла, когда мне было десять лет. Когда мы навещали ее на кладбище, прилетала малиновка и садилась на надгробие. Иногда папа брал меня наблюдать за птицами. Стоило мне увидеть малиновку, я говорила: «Смотри, это мама».

– Как мило!

– У папы много лет был Альцгеймер. В конце концов он перестал быть собой. Я ужасно боюсь, что кончу так же. Что потеряю память. Потеряю разум. Но даже если это случится, по крайней мере, кто-то сможет открыть этот шкаф и показать мне вещи, которые я люблю, показать, кем я когда-то была.

Я энергично кивнула, не зная, что еще сделать или сказать.

* * *

– По-моему, со снежинками у вас с Билли должно что-то получиться, – сказала Одри. – Не бойся узнать о них побольше. Общий интерес очень полезен.

Одуванчик

Ксанта сказала, что мы слишком много переписываемся. Она бы предпочла поговорить очно. Квартиру она оставила незапертой. Я постучала в открытую дверь и протиснулась в узкий коридор. Пришлось перелезть через ее велик, словно через ногу долговязого вышибалы, не желающего меня впускать. Комнатные растения, которые она купила перед Рождеством, пожухли. Из кухни тянуло странным запахом.

Она сидела на кровати, закутавшись в желтую простыню из египетского хлопка, ниспадающую складками, будто платье с церемонии «Оскар». Эту простыню любимого цвета китайских императоров Ксанта заказала, когда мы сидели на лекции по Вирджинии Вулф. На подбородке у Ксанты виднелся прыщ, волосы были грязные. Я впервые увидела ее с растрепанной челкой.

– Привет, – сказала я и уселась на край кровати. – Орла до сих пор в Клэре?

– Она не вернется.

– Ясно… Почему?

– Она бросила учебу.

– Ясно…

– Да, оказывается, ей тут было довольно хреново. Она ненавидела колледж. Ей было сложно завести друзей.

– Мне как-то совестно… – промямлила я.

– Что бы ты сделала по-другому? – фыркнула Ксанта.

– Наверное, ничего.

На полу стояли тарелки с хлопьями – гречневыми с миндальным молоком. Это единственный вид хлопьев, который Ксанта себе позволяла. Одна тарелка была перевернута. Бежевая жижа выплеснулась и засохла на ковре.

– Как…

– Мы расстались на прошлой неделе.

– Мне очень жаль.

– Я сказала ему, что еще не разлюбила Гриффа, и в этом есть как минимум доля правды. А для Гриффа я никогда не буду достаточно хороша, если не отращу яйца и третью ногу.

– По-моему, все устроено немного по-другому. – Я заметила на экране ее ноутбука застывших в объятии Лорелай и Рори. – На каком ты сезоне? – спрашиваю я.

– На том, когда до меня дошло, что они самовлюбленные суки. Обе.

– Ясно, – выдохнула я.

– Мама мне не звонит, – сообщила она. – Я всегда звоню ей сама. Поэтому я перестала звонить, чтобы проверить, заметит она это или нет. Мы не разговаривали уже полторы недели. Ни звоночка. Она даже ни разу не написала, чтобы поинтересоваться, жива ли я вообще.

– Наверняка она просто занята.

– А папа… он вообще никогда мне не звонит. Наверное, он позвонил бы, только если бы стряслось что-то ужасное. Даже не знаю, о чем мы с ним стали бы говорить. Вышло бы жутко неловко.

– Мне кажется, у нас с Билли получилось бы точно так же.

– Это не то же самое. Мы с папой вообще не общаемся, если не считать ежемесячных переводов с его банковского счета на мой.

– Наверняка ты преувеличиваешь, – попыталась возразить я.

– На прошлой неделе я набила себе тату. Хотелось рисунок со смыслом. – Ксанта повернулась спиной и, откинув волосы в сторону, показала перевернутый одуванчик – стебель рос из затылка и загибался к левому плечу. – Помнишь, ты рассказывала, как прибегала в трейлер и платила Билли одуванчиками за сказки на ночь? – спросила она, снова повернувшись ко мне. – Смотри, у меня на плече улетающие семена.

Я разглядывала черные крапинки, испещрившие ее плечо.

– Круто.

– Это как бы снежинки.

– Слушай, на самом деле я не считаю тебя снежинкой, – сказала я.

– А как тебе сама татуха? Только честно.

– Замечательно.

– Не умеешь ты врать, – заметила Ксанта.

– Просто меня немного напрягает причина, по которой ты ее набила.

– Я не собираюсь опять это обсуждать. Я сделала тату не потому, что мне нравится Билли. Просто… не всем повезло вырасти под крылышком волшебного дяди, который играет с тобой и рассказывает сказки, ясно?

– Да, но, по-твоему, нормально, что ты набила татуировку, символизирующую мое детство?

– Дебби, одуванчики тебе не принадлежат. Спустись на землю. Мир не крутится вокруг тебя.

– Я так никогда и не считала!

– Правда? Да ты даже в мои отношения с бывшим влезла!

– Пошла ты в жопу, Ксанта! – Я встала с кровати. – Меня все это заколебало.

Уходя, я споткнулась о велик.

– И велосипед твой гребаный – в жопу!!! – крикнула я и хлопнула дверью.

Глория

Чем дольше я отмывала ванную Одри Кин, тем больший простор для уборки там обнаруживался. Я прошлась зубной щеткой по верхнему краю плинтуса. Из старомодных колонок играло радио – у Одри они стояли по всему дому. Жаль, что у нас таких нет. Я всегда стесняюсь выйти из кухни, когда там включено радио. Мне неловко, что оно будет говорить в пустом помещении. А еще я боюсь что-нибудь пропустить – вдруг там скажут что-то интересное или начнут перемывать мне косточки, пока я не слышу?

Передавали «Диски необитаемого острова»[16]16
  «Диски необитаемого острова» – музыкальная радиопередача на Би-би-си, где гостей просят выбрать восемь аудиозаписей, которые они взяли бы с собой на необитаемый остров.


[Закрыть]. Наверное, в подкасте. Билли уверяет, что Би-би-си в здешних краях не ловится, если вы не из протестантов и не способны мысленно подключаться к радиоволнам. Я улыбнулась, услышав голос Кирсти Янг. Она дядина идеальная женщина, ради которой он и снизошел до прослушивания Би-би-си на ноутбуке. Он посчитал, что раз уж шотландцы внедрились на Би-би-си, то и нам нечего отставать. Я застукала его, когда он угорал от хохота, слушая Шеймаса Хини; Билли зашикал на меня и согнулся от смеха, вообразив, как Шеймас Хини топает по своему необитаемому острову в желтых мартенсах.

Нежный голос Кирсти представил ее гостью, Глорию Стайнем, о которой я только смутно что-то слышала. Мне нравилось ее имя. Glorious – «великолепный» – одно из моих любимых английских слов. Мне нравилось, как оно ложится на язык.

Первым делом Глория Стайнем выбрала мамину утреннюю песню – «В центре города» Петулы Кларк. Ее отец был мечтателем. У него был трейлер, и они часто переезжали. Кирсти навела ее на разговор о матери, крутой журналистке, которая перенесла нервный срыв и на какое-то время попала в психушку. Большую часть детства Глория присматривала за матерью: мама часто погружалась в мир грез и говорила со слышимыми ей одной голосами. А потом Кирсти напомнила Глории, как та призналась, будто проживает непрожитую жизнь своей матери.

Я отложила зубную щетку и легла на прохладную плитку пола. Слезы собрались в уголках глаз и покатились по вискам в волосы, щекоча кожу, будто мокрые перышки.

* * *

Одри подарила мне ежедневник, чтобы я могла планировать свою неделю. Я составила списки дел на следующий месяц. Записалась на сдачу анализов и, хоть и нервничала перед приемом, это, пожалуй, был самый простой пункт в списке. Остальные задачи казались невыполнимыми. Попросить прощения у Ксанты. Перестать пить. Перестать целоваться с людьми, которые мне не нравятся.

– Важно помнить, что, если ты выпьешь или поцелуешься с незнакомцем, это не трагедия. Скорее всего, ты сделаешь и то, и другое снова. Ты всего лишь человек. К тому же ты студентка колледжа, а значит, должна давать себе еще больше поблажек. Но ты можешь гордиться, что заметила в своих поступках возможные признаки саморазрушительного поведения.

– Не знаю, стоит ли рассказывать Ксанте про Билли, – сказала я. – Вряд ли ему бы это понравилось. К тому же незачем ее расстраивать.

– Похоже, ты приняла решение, – ответила Одри.

– Значит, не рассказывать? – спросила я.

– Дебби, ты не обязана никому ничего говорить.

– Ладно.

– Тебе стало легче?

– Да, – сказала я.

– Мы с тобой еще не обсуждали сны. На нашем первом сеансе ты сказала, что эта тема волнует тебя больше всего. – Одри перелистнула записную книжку. – Ты сказала: «Я боюсь закончить так же, как мама. Я боюсь, что на всю жизнь застряну дома и не смогу справиться с реальностью. И чувствую, что, если не поговорю об этом с кем-то как можно скорее, этот страх меня убьет».

– Не помню, чтобы я такое говорила.

– Ты готова это обсудить?

– Вы вроде бы сказали, что я не обязана никому ничего рассказывать?

– Так и есть. Если ты не готова обсуждать свои сны, ничего страшного.

– Дело не в том, что я не готова, – сказала я. – По-моему, я никогда не буду готова. Я не могу это описать. И боюсь, что вы мне не поверите.

– Тебе важно, чтобы я поверила?

– Вы шутите?

– Какая разница, поверю я тебе или нет?

– Я даже сама себе не верю. Они совершенно бессмысленны. Всю жизнь мне говорили, что сны – это ерунда, а моя мать – сумасшедшая, и я никогда в этом не сомневалась. Так что да, если я соберусь с силами и попытаюсь их объяснить, мне важно, чтобы вы послушали без заведомого убеждения, что у меня плохо с головой. Важно, чтобы кто-то – хотя бы один человек – мне поверил.

– Ладно. – Одри закрыла записную книжку и наклонилась вперед в кресле. – Я слушаю.

– Ну, так нечестно, вы припираете меня к стенке. Я не знаю, с чего начать.

– Что ты сейчас чувствуешь?

– Злость. Меня злит, что вы не можете залезть ко мне в голову и узнать, что происходит. Меня злит, что приходится объясняться.

– Это заметно. Ты никогда не думала их записывать?

– Свои сны?

– Да, и их влияние на твою жизнь. Твоя мама много пишет. Кажется, это ей помогает.

– Мама пишет ужасно.

– Значит, по-твоему, в самом записывании снов нет ничего плохого, главное – писать хорошо?

– Я этого не говорила.

– Но тебе хотелось бы писать хорошо, а не плохо.

– Ну да, – сказала я.

– Откуда тебе знать, хорошо ли ты пишешь, если ты никогда ничего не писала?

– Маме легко, ее не волнует, что подумают о ней люди.

– Равнодушие к чужому мнению освобождает, – согласилась Одри. – Но, возможно, оно придет со временем.

– В общем, когда я пытаюсь об этом написать, ничего не получается. Кажется, будто я вру. Вряд ли мне кто-то поверит. Подозреваю, что через несколько лет я сама себе не поверю. Рассказывать истории, даже о себе самой, надо через призму времени. Мне восемнадцать лет. Рано оглядываться на прошлое. И я не могу сказать, что однажды, давным-давно, со мной произошло то-то и то-то, потому что это все еще происходит.

Одри посмотрела на меня так, словно решение было очевидно.

– Ну так не говори «давным-давно».

Лозоходец

Когда я была помладше, Билли вечно отправлялся повидаться с кем-то насчет собаки. Я приходила в радостное возбуждение, пока до меня не стало доходить, что собак мне после этих его встреч достается маловато. Когда Джеймс выговаривал дяде за то, что тот попусту меня обнадеживает, Билли всегда отвечал: «Вот и славно. Пусть учится ни от кого ничего не ждать. Здоровая доза скепсиса еще никому не вредила».

Иногда я спрашивала, можно ли съездить с ним, на что он пожимал плечами и бормотал: «Если хочешь», давая понять, что ему бы этого не хотелось. Потом откровенно притворялся, будто забыл, что я хочу поехать. Вайолет стремительно уносилась прочь по подъездной дорожке, а я бежала вслед.

Поэтому я удивилась, когда Билли зашел ко мне в спальню и разбудил меня, бросив на одеяло ключи от машины.

– Поехали, – сказал он. – Повидаемся с одним человеком насчет собаки.

– Что?

– Ты хочешь поехать или нет?

– Хочу.

– Хорошо, потому что ты поведешь.

* * *

Пришлось выключить радио, чтобы сосредоточиться. Сердце колотилось под девяносто, но время шло довольно спокойно. Мне везло: на перекрестках было тихо и по пути не попадалось никаких запутанных развилок. Я следовала дядиным указаниям.

– Налево, поворачивай налево.

Я включила правый поворотник.

– На другое лево.

* * *

Мы колесили по извилистым дорогам, пока Билли не скомандовал съехать на подъездную аллею, ведущую к высоким каменным стенам и большим неприветливым воротам. Место называлось «Усадьба Бэллимор». Таблички поменьше гласили: «Счастливые мордашки – детский сад раннего развития по системе Монтессори» и «Набор открыт!».

Автоматические ворота открылись. Я включила передачу, и Вайолет покатила вперед по аллее. Билли велел мне подъехать к дому сзади. При нашем приближении задняя дверь открылась и какая-то женщина помахала нам рукой.

– Будь умницей, остановись здесь и постарайся ее не задавить. – Дядя потянулся назад и достал здоровенную палку.

– Эй, Гэндальф, куда это ты с ней собрался?

– Она мне пригодится. – Он поставил старый корявый сук между колен.

Мы вылезли из машины и, шаркая по гравию, подошли к женщине в пушистом халате и тапках. Следы сна еще не до конца исчезли с ее лица.

– Так это вы мужчина с палкой? – спросила она Билли.

– Он самый. А это моя ученица, – ответил дядя, кладя ладонь мне на плечо.

– Давайте я покажу вам место, – сказала она.

Она отвела нас в сад с несколькими клумбами и ухоженной лужайкой. Яблони были старые, пахло от них странно. Гнилые яблоки кишели мухами и другими насекомыми. На траве стояла хижина из палок – внушительный вигвам с пластиковыми кружками и тарелками внутри. Одна из кружек была наполнена цветочной кашицей. Я вспомнила, как в детстве сделала из одуванчиков духи, которые пахли мочой.

Билли бродил по саду с палкой. Он держал ее за верхний конец, где сучок раздваивался, словно вилочковая кость. Женщина наблюдала за ним, будто пытаясь понять, что он делает. Вообще-то он ничего и не делал, просто расхаживал, время от времени останавливаясь, чтобы помахать палкой.

– Дети возвращаются домой и жалуются родителям, – сказала женщина. – Сами знаете, как разносятся слухи. Люди не хотят оставлять тут своих детей. Можно подумать, я бог знает как над ними издеваюсь. Какой-то кошмар. Мы живем в этом доме четыре года и никогда такого не было. Никогда. Летом к нам приезжали гости, и их дети были в восторге от сада – так и родилась идея устроить занятия по Монтессори. Я всегда любила быть в окружении детей. Здесь какая-то жуткая атмосфера. Столько нелепых несчастных случаев. Я за год пять раз кости ломала – пять раз!

– Раньше дом принадлежал хозяевам конного завода через дорогу, – сказал Билли.

– Да, верно.

– Вы купили его у их сына, который унаследовал усадьбу.

– Да, у Майкла Коркорана.

– Недавно вы расширили сад.

– Да, для занятий по Монтессори.

Билли говорил тем же голосом, каким рассказывал мне в детстве сказки.

– Раньше здесь было поле – часть конезавода. Человек, продавший вам этот дом, Коркоран… Его сестра… в детстве она упала здесь с лошади. Ей было лет семь-восемь. Она сломала шею.

Женщина ахнула:

– Это столько всего объясняет!

– Правильно ли я понимаю, что до того, как вы расширили сад, эти яблони были здоровее, чем сейчас?

– Да! Я пекла яблочные пироги. Дети всегда обожали здесь играть, но теперь и близко не подходят к саду. Как вы узнали?

– Земля рассказывает истории. Нужно только уметь слушать. Поймите, я не Иоанн Креститель. Я подрастерял навыки. Давненько этим не занимался. Мой отец был лозоходцем и пытался передать свои умения мне, но я считал все это, извиняюсь за выражение, несусветной херней.

Женщина рассмеялась. Билли успел ее очаровать.

– Я могу нейтрализовать тут почву, обычно это снимает напряжение. Расширение сада привлекло мощный поток плохой энергии, созданной смертью той девочки. Дети обычно очень восприимчивы. Они буквально впитывают энергию. У меня есть ощущение, что именно она виновата в ваших переломах.

Женщина закивала:

– Звучит убедительно.

– Обещать ничего не могу, но у меня есть ощущение, что, как только земля излечится, деревья в вашем саду снова начнут приносить здоровые плоды.

– Огромное вам спасибо.

– Не гоните коней, я пока ничего не сделал.

– Делайте все, что считаете нужным. Сколько я вам должна?

– Совершенно нисколько.

– Не могу же я вам не заплатить!

– Можете. Я не могу гарантировать, что это сработает.

Женщина выглядела смущенной.

– Зайдите хотя бы на чашечку чая, как закончите.

– Разумеется. А сейчас прошу извинить нас с ученицей…

– Ах да, конечно. Удачи! – Она отступила, показывая нам большие пальцы.

– Пошли, – сказал мне Билли и снова направился к машине. Достав из багажника Вайолет два длинных стальных кола, он вручил их мне.

– Что мы будем с ними делать? – спросила я.

– Воткнем в землю. Что-то вроде акупунктуры. – Он достал еще четыре кола и молоток.

Мы вернулись на лужайку и подошли к дальней изгороди. Билли показал мне, куда поставить колья, и вбил их в землю.

– Как ты все это узнал? – спросила я.

– Не знаю.

– Но ты знал.

Он перестал долбить молотком.

– Сложно объяснить. Не знаю, откуда я знаю. Вот почему я давно этим не занимался. Чувствую себя мошенником.

– Но ты оказался прав.

– Слава богу.

– Значит, ты уже занимался этим в детстве?

– Да. Отец брал меня с собой.

– А почему ты это бросил?

– Потому что не верил. Не мог в это поверить.

– Почему тогда мы здесь?

– Потому что я хочу выздороветь. И один человек сказал мне, что, если я начну заниматься этим и помогать людям, то, возможно, почувствую себя лучше.

– Понятно. Ну так это хорошо?

– Ага.

– А почему ты взял с собой меня?

– Один человек сказал мне, что, возможно, стоило бы показать тебе, чем я занимаюсь. Ну, потому что ты вроде как считаешь себя помешанной. Наша семья богата на наследственные помешательства.

– Ты собираешься сказать мне, что это за человек?

– Одри Кин.

– Ты ходил на сеанс?

– Однажды она ни с того ни с сего пришла в трейлер и пригласила меня к себе на ужин. Я не хотел показаться невежливым. К тому же она здорово помогла Мейв, так что я согласился.

– Ясно. Значит, ты просто зашел к ней поужинать.

– Да.

– Только один раз?

– Ну, она хорошо готовит, и мне было неудобно, что она так расстаралась. Я хотел отплатить ей за доброту, поэтому в благодарность тоже сводил ее на ужин.

– И куда вы ходили, в паб?

– Нет.

– А куда?

– Не скажу.

– Что ты надел?

– Одежду.

– И как, удалось ей тебя разговорить?

– Вполне. Мы же ходили в одну школу. И наши отцы дружили. Они ходили вместе наблюдать за птицами, и папа рассказывал Кину про лозоходство. Вот откуда ей все известно.

– Она чудесная женщина, – сказала я.

– Она леди.

– Ты еще будешь приглашать ее на ужин?

– Я сводил ее на ужин один раз. В благодарность.

– Понятно. Все-таки она чудесная женщина.

– Она леди.