Текст книги "Снежинка"

Поминки

Мы не знали, будут ли нам рады на поминках, но все равно решили пойти – ради Джеймса. Я собралась слишком быстро и бродила по дому, не зная, чем себя занять. Прибралась в кухне и гостиной – вынесла мусор, подмела, пропылесосила, вытерла пыль с каминной полки и изнутри и снаружи шкафов-витрин. Только когда мама в облаке пара появилась из ванной с замотанными в полотенце волосами, я решила тоже помыть голову.

До упора повернув горячий кран, я тщательно терла кожу мочалкой. Взяла бритву, побрила подмышки и ноги. Поколебавшись, опустила ее между ног и побрила и там.

После душа я нарядилась и заглянула к маме. И увидела ее на коленях перед зеркалом, стоящим на низком подоконнике возле кровати. Наклонившись к своему отражению с щипчиками в руке, она пыталась выдернуть волосок, выбившийся из кончика левой брови. Но никак не могла ухватить его корень и орудовала пинцетом наугад, клоками выдирая плотные заросли над левым глазом. Щипчики вырывали волосы и щипали кожу, оставляя розовые бороздки на открывшемся участке лба. На глазах у мамы выступили слезы, на коже – капельки крови.

– Мам?

Она вздрогнула:

– Я тебя не заметила.

– Хочешь, я тебя накрашу?

– Только если тебе хочется.

– Ага, я слишком рано собралась, – сказала я, хотя мы уже опаздывали. – Так мне будет чем заняться.

Она отложила щипчики. Я встала на колени рядом с ней, чтобы оценить нанесенный ущерб. Ее брови напоминали неудачные рисунки, нарисованные и полустертые ребенком. Я плюнула на ватный шарик и дала ей, чтобы прижала над глазом и остановила кровь.

Все содержимое своего гардероба мама побросала на кровать. Я произвела ревизию: белая хлопковая футболка и синие джинсы, белая мужская рубашка, серый кардиган, красный вязаный джемпер – любимый джемпер Джеймса. Он называл его по-ирландски – красным geansaí.

Я капнула маме на лоб, щеки и кончик носа увлажняющего крема – он холодил пальцы, как лед.

– Побольше консилера под глаза, – попросила мама.

– Ага, – я похлопывающими движениями нанесла густой тональник на синие круги. – Хочешь рискнуть и воспользоваться тушью?

– Хочу ли я походить на человека? Да, пожалуйста.

– Я просто говорю, у тебя же нет водостойкой…

– Дебби, накрась меня тушью. Все будет нормально. У меня есть салфетки.

Глаза у мамы почти полностью карие, но в левом глазу есть трещинка, наполовину голубая, будто изнутри пытается вырваться другой человек.

– Посмотри вверх. – Волшебная палочка туши коснулась ее ресниц и преобразила взгляд. – Помада?

– Вон та, тускло-розовая, сойдет.

– Почти готово. – Взяв карандаш, я дорисовала ей левую бровь.

– Можем выпить перед выходом? – вполголоса спросила мама.

– Конечно.

– Не верится, что его больше нет, – сказала она.

– Знаю.

Наши взгляды встретились. Самое время рассказать ей о том сне. Но я молчала.

* * *

Поминки по Джеймсу проходили в пабе его матери ровно через месяц после его двадцать пятого дня рождения. Мы уворачивались от женщин, которые обходили собравшихся, рассчитывая чуть подбодрить их чаем и печеньем на бумажных тарелках. Помещение заполнялось людьми. Заметив на табурете у барной стойки Билли, я подтащила маму к нему.

– Где он? – спросила я.

Билли кивнул на аквариум, отделявший бильярдный стол от остального паба.

– Пристрелить бы гения, который согласился поставить гроб на бильярдный стол.

– Ты серьезно?

– Видимо, так захотела Ширли.

– Ширли сама не знает, чего хочет. Она еще не отошла от потрясения.

– Как она? – Билли наклонил голову к маме, которая по-прежнему держала меня за руку. Пальцы ее свободной руки запутались в сети волос, которые она протягивала поперек лица.

– Дома мы немного выпили, – объяснила я.

– Пожалуй, это была не лучшая идея.

– Не начинай.

– Я просто говорю, что это, пожалуй, была не самая умная…

– Кто бы говорил.

На это ему ответить нечего.

– Как Ширли? – спросила я.

– Ну, сама понимаешь…

– В смысле, как она себя ведет? То есть по отношению к тебе?

– Отлично, я уже подошел и посочувствовал.

– Как думаешь… – Я запнулась и начала сначала: – Как ты думаешь, Ширли не попытается тебя засудить? Ну, сам знаешь за что.

– За то, что это случилось у нас на ферме? Вряд ли. Хотя я не ожидал и того, что она положит своего погибшего сына на бильярдный стол. Но вообще-то ко мне у нее претензий нет.

– Думаешь, нам можно к нему подойти?

Билли на мгновение задумался.

– Ага, только постарайся за ней присматривать.

– Да уж стараюсь.

* * *

Подходя к аквариуму, я почувствовала, как мамины пальцы сжали мою ладонь. Вода в аквариуме была чернильно-синяя, а внутри высился пластиковый город, похоже построенный из лего. Раньше там жили рыбы – черно-белая рыба-ангел по имени Гиннесс и пара золотых рыбок, Джин и Тоник, – но со временем люди неизбежно начали подливать в аквариум по глотку их тезок. Слабый свет от галогеновых ламп в углах аквариума пронизывал воду электрическими прожилками и отбрасывал синеву за стекло, так что иногда казалось, будто выпиваешь в аквариуме.

Мы встали в очередь, медленно продвигающуюся к гробу. Бильярдный стол был накрыт белой скатертью. Из-под стола вылезла маленькая девочка с измазанным шоколадом лицом и натянула скатерть на себя, словно плащ, прежде чем неуклюже протопать в толпу дожидающихся своей очереди принести соболезнования.

Ширли стояла у бильярдного стола в изголовье открытого гроба, гладя сына по волосам. Когда ей пожимали руку, на ее лице появлялось страдальческое выражение, словно все ей мешали. Ее бывшего мужа возле гроба видно не было. Похоже, она запретила ему заходить дальше аквариума, и он, разжалованный в такие же рядовые скорбящие, как мы, обретался где-то в пабе.

Гроб Джеймса занимал почти весь бильярдный стол. Ниже груди тело было накрыто саваном. Джеймса обрядили в костюм, белую рубашку и черный галстук. Из-за несчастного случая один рукав был пуст. Одинокая ладонь покоилась на груди, в пальцы были вложены четки. Низ гроба застелили игровой футболкой, на ней красовались медаль графства и награда «Игрок года», которую он выиграл на рождественском ужине с танцами.

Оказавшись во главе очереди прощающихся, я поняла, как мало времени смогу с ним провести. Я провела пальцем по его указательному пальцу, от кончика ногтя до костяшки. На ощупь кожа у него была холодная и липкая, как грибная шляпка. Хотелось поднять ему веки и увидеть мертвые луны, лежащие в глазницах. Я жалела, что не могу раздеть его и рассмотреть культю на месте руки. Его раздувшаяся, складчатая шея напомнила мне хлебных человечков, которых я лепила из остатков теста. Странно было думать, что Джеймс жил внутри этой оставшейся нам восковой фигуры, в присутствии которой никто не знает, как себя вести.

Я подошла, чтобы пожать Ширли руку, и она заключила меня в объятия.

– Ох, булочка… – Она зовет меня булочкой или цыпленком, потому что никогда не помнит, как меня зовут. – Все хорошо, цыпленочек, я тебя не виню. Я ни за что не стала бы тебя винить, – шепнула она мне на ухо.

– Мне очень жаль, Ширли. – Я отстранилась и обернулась, чтобы показать маме, что я по-прежнему на ее стороне, но она уже исчезла.

* * *

Из акустической системы, установленной в углу бара, раздался пронзительный треск. Отец Джон постукивал по микрофону ладонью. Он был явно не в состоянии читать розарий. Оттянув одним пальцем воротничок, он поднес кулак ко рту, чтобы заглушить отрыжку.

На толпу опустилось смущенное молчание – мы словно не могли решить, боимся ли по-прежнему дьявола или просто наделены вежливой ирландской терпимостью к людям, которые городят чушь. Отец Джон закрыл глаза, успокаивая волны в своей голове.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

– Аминь.

– Мы собрались здесь, чтобы утешить и поддержать семью Кэссиди в это тяжелое время…

Монотонный голос отца Джона заставил меня обвести взглядом толпу, и, само собой, перед моими глазами, подобно божьему посланнику в спортивном костюме Гэльской атлетической ассоциации, предстал он. Приятно было снова его увидеть. Приятно, что он видит меня.

Заметив, что младший брат Джеймса Марк выскользнул через черный ход, я решила последовать за ним. Сказала себе, что мне нужен свежий воздух.

Машины были не столько припаркованы, сколько брошены перед пабом. В сравнении с улицами Дублина наша деревня – всего лишь перекресток затерянных дорог. Марк, ссутулившись, сидел на гравии спиной к стене и обнимал свои колени. Я села рядом с ним.

Он перевел дыхание, словно вынырнув из-под воды.

– Господи, Дебби, я тебя не заметил. Как делишки?

– Неплохо. Слушай, мне жаль…

– Спасибо.

– Столько народу собралось.

– Лучше бы все они свалили на хрен, если честно, – сказал он. – В смысле, я не про тебя. Просто…

– Понимаю.

Какое-то время мы сидели, погрузившись каждый в свое молчание.

Наконец я пришла в себя. Марк потушил сигарету о гравий. Я стала подниматься, но он положил ладонь мне на локоть, и я снова села. Позволила себя поцеловать. Сосредоточилась на механических движениях его рта. Его язык скользил у меня внутри, подбородок напрягся. Наши губы шлепали друг о друга, и он негромко причмокивал, словно теленок. Я протолкнулась ему в рот, пытаясь высосать из него пустоту, но он отстранялся.

– Прости, – сказала я.

Было видно, что его тошнит и от себя, и от меня. Я поднялась, пытаясь отряхнуть с джинсов чувство вины.

На обратном пути в паб, перед туалетными кабинками, я столкнулась с его девушкой.

– Прости, – повторила я.

* * *

Уровень шума в пабе снизился до тихого ропота дожидающихся начала мессы прихожан, если не считать криков, доносившихся из-за аквариума. Ропот стал громче, и люди обернулись на меня.

Какой-то мужчина, которого я не узнала, подошел ко мне и сообщил:

– Она отказывается вылезать из гроба.

Все пялились на меня в ожидании реакции. Подойдя к аквариуму, я увидела, что Ширли в слезах стоит у изножья гроба и орет на лежащую на Джеймсе маму. Мама распласталась на теле Джеймса и запустила окоченевшие пальцы его уцелевшей руки себе в волосы. Ее руки обвили его талию, голова покоилась на его груди. По ее лицу, пятная его белую рубашку, ручьями бежала тушь. Сотрудник похоронного бюро держал ее за ногу – единственную часть ее тела, которую сумел оторвать от покойного. Он стоял с отрешенным видом, словно ждал, пока ему скажут, что делать.

Я подбежала к гробу и положила ладонь маме на поясницу. Забралась на бильярдный стол, наклонилась над мамой. Мышцы ее были напряжены, она изо всех сил вцепилась в Джеймса. Закрытые веки трепетали.

Нагнувшись к ее уху, я шепнула:

– Мама.

И почувствовала, как ее глаза открылись. Ее тело напряглось, и я попыталась еще раз:

– Пошли-ка отсюда домой.

Я обхватила маму за талию и помогла ей сесть. Теперь ее ноги вытянулись по обеим сторонам промежности Джеймса. Подняв его тяжелую мертвую ладонь, она провела губами по костяшкам его пальцев. С помощью Билли мне удалось поднять маму и спустить на пол. Мы взяли ее под руки и, взвалив ее на себя, медленно побрели сквозь расступившуюся толпу.

Гусеница

Наутро после поминок я обнаружила маму в гостиной, свернувшейся в кресле и с раскладной книжкой «Алиса в Стране чудес» на коленях. Помимо страниц книги, она не замечала никого и ничего. Она проводила в кресле неделю за неделей. Начала она с тихого перелистывания заключенного между ее пальцев мира, но с течением дней остановила выбор на единственной странице – с Гусеницей.

Еда в холодильнике начала портиться. Я выбросила помидоры и обросшую бородой голубику. Картошка в задней прихожей отрастила щупальца. У Билли хватало соображения не приходить на ужин. Он заруливал в паб, и Ширли делала ему сэндвичи. Он предложил мне присоединиться. Я устроила ему разнос. Дойкой я занималась больше, чем когда-либо. Я притворялась, что меня это бесит, но каждый выход из дома был облегчением.

В колледже началась неделя чтения. Я чувствовала себя виноватой: вместо того, чтобы читать, я листала Фейсбук, искала фото с лыжных прогулок и ужинов под открытым небом на итальянских виллах. Ксанта была в йога-лагере в Непале. Она без конца присылала мне фотки, на которых стоит на голове и медитирует на вершине горы. Интересно, кто все это снимает. Она постила в инстаграмных сториз изречения о любви к себе и мотивирующие цитаты. О Джеймсе я ей не рассказывала. Я все еще не могла в это поверить. И не хотела разводить на его смерти собственную личную драму.

Ксанта писала:

Дебс! Медитации изменили мою жизнь.

Тебе тоже надо попробовать у себя на ферме. Х

Я набрала в ответ:

Я годами медитирую на ферме. Мы называем это дойкой.

Каждый раз, как я входила в комнату, мама вздрагивала. Чтобы не пугать ее, я всякий раз пыталась обозначать свое присутствие, преувеличивая каждое движение и топая, как на сцене. Когда это не срабатывало, я принималась мурлыкать мелодию из «Большого побега». И воображала, будто это действует, пока не поняла, что она вообще перестала меня замечать.

Я заваривала ей чай и приносила сигареты. Наливала белого вина, надеясь выманить ее из транса, но она к нему не притрагивалась. Людям все еще было неловко о ней спрашивать, но к тому моменту, когда пройдет достаточно времени, я приготовила ответ. «Она справляется», – скажу я и не совру. Она справляется, дымя сигаретами и вырывая полоски картона из детской книжки-раскладушки. Она отодрала со страницы целую гусеницу и разорвала ее на клочки, с которыми все еще продолжает играть, но это лучше, чем ничего.

Я опустилась на колени рядом с мамой, чтобы подать ей ужин, надеясь поймать ее взгляд и мечтая, чтобы она что-нибудь сказала. Она затянулась сигаретой и посмотрела сквозь меня.

Потом выпустила облако дыма мне в лицо.

– Ты кто?

– Дебби, мам. Я Дебби.

Она покачала головой.

– Кто?

* * *

Я говорила себе, что вызову врача, когда она перестанет есть пюре, которое я готовила ей из моркови и картошки с молоком и сливочным маслом. Когда она перестала есть сама, я пообещала себе, что позвоню врачу, когда она не сможет глотать. После того как она начала мочиться под себя, я даже набрала номер, но нажала на «отбой», прежде чем успели снять трубку. У меня не было слов, чтобы объяснить, что с ней не так.

Лестница

Этот стук я принимала за пульс, отдающийся в ушах, пока не выбралась из постели. Ритмичный звук стал громче. Он доносился с лестничной площадки. Голова у меня онемела. Хотелось одного – снова залезть под одеяло и заглушить удары, но они уже были у меня внутри. Промежутки тишины между ними становились длиннее. Каждый раз, как мне казалось, что все закончилось, раздавался новый.

Я открыла дверь спальни и на цыпочках вышла на площадку. Мама мешком лежала у подножия лестницы, волосы рассыпались по нижней ступеньке. Она подняла голову: взгляд не выражал ничего, кроме покорности ритму того, что она делала, сжатые зубы напоминали сломанные надгробия, щербатые и желтые, тонущие в болоте крови. Она опустила глаза, чтобы убедиться, что зубы находятся вровень с краем второй ступеньки. Развалины рта изготовились к удару, и она обрушила его со всей силы.

Я успела сбежать по лестнице, чтобы не дать ей сделать это еще раз. Обхватив руками мамину голову, я подняла ее за подбородок. Вывороченные губы, воспаленные, испещренные синими венами, кровили, словно сырая рыба, один передний зуб откололся, другой выпал, оставив алую дыру в десне. Из-под голых век струились слезы. Ресниц и бровей не осталось, вырывать было нечего, но она принялась выдирать пряди волос. Я силой опустила ее руку и погладила ладонь. На ее макушке зияла лысина, мягкая и беззащитная, как младенческий родничок. На меня уставились крошечные дырочки в коже. Что делать?

От потной вони перехватывало горло. Я оторвала ее от пола и потащила вверх по лестнице. Попыталась взвалить ее на спину, но она не держалась за мою шею. Я то и дело теряла равновесие. Она сползла вниз по стене, я пыталась ее поднять, но мне не хватило сил. Она все время падала.

* * *

В конце концов мы добрались до ванной. Я усадила ее на пол, прислонив к стенке ванны. Ее голова упала на грудь и болталась из стороны в сторону. Я стянула с мамы штаны. Промежность была покрыта кровавой коркой, с лобковых волос свисали сгустки засохшей менструальной крови, она спеклась и отшелушивалась кусками. Я стала состригать волосы маникюрными ножницами и собирать их, чтобы выбросить в мусор. Мама раз за разом выплевывала салфетку, которую я совала ей в рот, чтобы остановить кровотечение. Из носа у нее тоже пошла кровь. Едва я дотронулась до него, она вздрогнула.

Когда приехала скорая, вежливые мужчины стали задавать вопросы. Я им сказала, что она упала с лестницы. Мне было плевать, что они мне не верят и обращаются напрямую к матери, как будто ей не все равно, что с ней происходит.

– Она вас не слышит, – сказала им я.

Они посветили ей в глаза фонариком, как в кино.

– Как давно это продолжается? – спросили они.

– Как давно у нее идет кровь?

– Нет, сколько она уже не отвечает на внешние раздражители? – поясняют они.

– Не знаю… давно.

– Несколько часов? – спросили они.

Я покачала головой:

– Недели две.

* * *

– Она упала с лестницы, – сказала я.

– Вы видели, как она упала?

– Да, – соврала я.

– И дома больше никого не было.

– Никого.

– А ваш отец?

– Он с нами не живет.

– Значит, в доме живете только вы и ваша мать?

– Да. Дядя живет рядом.

– Понятно, а где он находился…

– Он доил коров. Слушайте, ей в последнее время тяжело пришлось. Скончался ее близкий друг. Она скорбит.

– Примите мои соболезнования.

– Спасибо.

– Кто? – спросила мама.

* * *

Похоже, нас раскусили. Мне собрались назначить соцработника, но, когда я сказала, что мне восемнадцать, им осталось только развести руками. Все в порядке, заверила их я. Мой дядя дома. Мне не придется справляться в одиночку. Они ответили мне, что уход за матерью не моя забота.

Я сжимала края одеяла из фольги, которым один из санитаров накрыл мне плечи. Когда он мне его дал, я подумала, что это неуместно до смешного. Я же не спаслась из горящего здания и не пробежала марафон. Теперь я была благодарна за это одеяло.

Который час, я не знала и растерялась, поняв, что на улице светит солнце. Это была рассинхронизация, как после долгого путешествия.

Когда я доставала из автомата шоколадку, в вестибюль больницы вбежал Билли.

– С тобой все в порядке?

– Ага.

– Где она?

– Сюда. – Я повела его назад к палате. – Только не пугайся, когда ее увидишь. Она вышибла себе два зуба, а еще два сломала. У нее перелом носа и так называемой стенки орбиты.

– Глазница сломана? – переспросил он.

– Кажется, да.

– Что случилось?

– Она билась головой о ступеньки.

– Что? Почему?

– Откуда я знаю? Билли, мама не разговаривала со мной несколько недель. С врачами она тоже не говорит. Вряд ли она вообще понимает, что происходит.

Со смешанным чувством превосходства и вины я дала ему время осознать мои слова. Мы добрались до палаты и зашли за занавеску, задернутую вокруг койки. Была ли мама в сознании, понять было трудно. На носу у нее был гипс. Под глазами – лиловые мешки. Левый глаз заплыл.

– Ее выписывают, – сказала я.

– В таком состоянии?

– Говорят, дальше она может восстанавливаться дома.

– Она же, блин, овощ.

– Говорят, все показатели жизнедеятельности в норме.

Билли сидел на стуле, уронив голову в ладони. Потом выпрямился и вздохнул.

– Хорошо, – повторял он, будто пытаясь убедить в этом самого себя. – Хорошо.

* * *

Два дня я провела дома, одевая маму, кормя ее и укладывая спать. Билли ворвался в заднюю дверь, когда я сажала ее на унитаз. Увидев, как я держу ее за талию, сражаясь с молнией на ее джинсах, он схватил ключи от машины.

– Поехали, – крикнул он. – Больше так продолжаться не может.

* * *

Следующие тринадцать часов мы провели в приемном отделении, дожидаясь консультации врача. Дежурная медсестра нервничала, пока мы не сообщили, что уже были в больнице и ее выписали.

* * *

Мама смотрела в пустоту, пока врач скороговоркой оглашал нам список вариантов, большинство из которых для человека в ее состоянии никак не годились. Самым диким его предложением была тренировка осознанности. Мы с Билли переглянулись.

– К сожалению, больным без индивидуальной медицинской страховки ждать очереди на стационарное лечение приходится долго до безумия. – Последнее слово он произнес без всякой иронии.

– А если у нее будет страховка? Что, если я застрахую ее прямо сейчас?

– Ну, никаких гарантий нет, но шансы на выздоровление определенно возрастут.

– Предоставьте это мне. – Билли пожал врачу руку, словно продал ему стадо коров.