Текст книги "Стремление к счастью. С комментариями и объяснениями"

 Строго говоря, убеждение монахини, что она обручена Христу, является не предметом веры, а публично произнесенной клятвы. Это не ее внутреннее убеждение, а условия договора, на который она согласилась.

Таким образом религия снова бессознательно приписывает Богу все то, что она сознательно отрицает, разумеется в том случае, если она отрицает что-нибудь существенное, истинное, чего нельзя отрицать. В религии человек отрицает свой разум; из себя он ничего не знает о Боге, его мысли носят светский, земной характер, и он может только верить в божественное откровение. Но зато Богу свойственны земные человеческие помыслы, Он строит планы подобно человеку, приспособляется к обстоятельствам и умственным способностям, как учитель к своим ученикам, точно рассчитывает эффект своих благодеяний и откровений, наблюдает за всеми действиями и поступками человека и знает все, даже самое земное, самое пошлое, самое скверное. Одним словом, человек отрицает ради Божества свое знание, свое мышление, но зато приписывает это знание, это мышление Богу.

 Фейербах справедливо критикует традиционную суеверную религию за то, что она выносит моралистические приговоры, например, клеймя мышление человека как слишком земное. Мы хорошо знаем такие явления как «ханжество» или «фанатизм», и глубоко верующий человек здесь согласился бы с Фейербахом в неприятии такого мелочного морализма, на самом деле презирающего и человека, и Бога.

Человек отрекается от своей личности и вместо этого считает личным существом всемогущего, неограниченного Бога. Он отказывается от человеческой гордости, от человеческого «я» и в то же время Бог кажется ему себялюбивым, эгоистичным существом, которое ищет во всем личного удовлетворения, личных почестей, личной выгоды. Отсюда вытекает самодовление Бога, враждебное всему остальному, и Его самонаслаждение эгоизмом. Религия отнимает у человека все хорошие качества: человек зол, испорчен, не способен творить добро, но зато Бог хорош и добр. Существенное требование религии заключается в том, чтобы объектом человека были хорошие качества в лице Бога.

 Фейербах исследует позицию ханжей и фанатиков и показывает, что если они будут рассуждать последовательно, они рано или поздно поверят в добро, хотя бы потому, что поймут, что добро есть независимо от того, что они делают его невозможным своим дурным ханжеским вкусом – а оно все равно есть.

Но разве этим самым не признается добро как главное свойство человека? Если я зол абсолютно, т. е. по природе, по существу, то разве может быть моим объектом святость, доброта, независимо от того, дается ли мне этот объект извне или изнутри? Если у меня злое сердце, испорченный ум, как я могу считать святое святым и хорошее хорошим? Как я могу признавать достоинства хорошей картины, если у меня абсолютно испорченный вкус? Даже если я не художник и не обладаю способностью создавать прекрасные произведения, я все-таки могу воспринимать красоту извне, если у меня есть эстетический вкус и понимание. Или хорошие качества вовсе не существуют для человека, или они понятны ему и, следовательно, в них обнаруживаются для человека святость и достоинства человеческой сущности.

 Достоинства – здесь не в противоположность недостаткам, что у картины или у человека есть достоинства, а есть недостатки; а как говорят «человеческое достоинство» в смысле почтенность, благородство, смелость, неприкосновенность, невозможность унизить. Иначе говоря, это то, что в картине неоспоримо как прекрасное.

Того, что абсолютно противоречит моей природе, с чем меня не связывают узы родства, я не могу ни представить себе, ни чувствовать. Святость является для меня объектом как противоположность моей личности, но представляя единство с моей сущностью. Святость – это упрек моей греховности, благодаря ей я признаю себя грешником, порицаю себя, постигаю, чем я должен и могу быть, потому что долженствовать и не мочь – это смешная химера, не способная привлечь к себе мой дух. Но признавая добро своим назначением, своим законом, я тем самым признаю его сознательно или бессознательно своей собственной сущностью. Посторонняя, чуждая мне сущность не трогает меня. Грех кажется мне грехом только в том случае, если я чувствую в нем противоречие между моей личностью и моей сущностью. Чувство греха, основанное на противоречии с божественной, как посторонней сущностью, необъяснимо и бессмысленно.

 Смысл рассуждения: признавая, что я должен совершать добро, даже если я совершил много зла, я признаю, что раз я не могу превратить зло в норму своего существования и все равно думаю о добре, добро и есть моя подлинная сущность. Бессознательно здесь значит то, что даже если я не ценю добро, не вижу в нем пользы, все равно я признаю положительность добра.

Различие между Августином и Пелагием заключается только в том, что первый высказывал свои мысли религиозным, а второй – рациональным способом. Оба говорили одно и то же, оба приписывали человеку добро: Пелагий прямо, рациональным, моральным путем, а Августин косвенно, мистическим, религиозным способом. Все, что приписывается Богу человеком, приписывается в действительности самому человеку; все, что человек говорит о Боге, он говорит, в сущности, о самом себе. Августинианство только в том случае было бы истиной, и притом истиной, противоположной пелагианству, если бы человек сознательно считал своим Богом черта и почитал его в качестве высшего существа. Но пока человек поклоняется в лице Бога существу достойному, в Боге будет отражаться его собственная сущность.

 Пелагий (ок. 360 – после 410) – кельтский богослов, отрицавший идею первородного греха и поэтому считавший, что человек может достичь спасения собственными силами и Иисус просто показал в этом пример. Августин в споре с Пелагием, наоборот, настаивал на невозможности спасения без благодати свыше.

Учение об основной испорченности человека божественно с учением о том, что человек не может достичь ничего хорошего непосредственно, одними собственными силами. Отрицание человеческой способности и деятельности было бы истинным только в том случае, если бы человек отрицал в Боге моральную деятельность и думал подобно восточному нигилисту или пантеисту, что Бог есть существо абсолютно безвольное, бездеятельное и безразличное, не знающее различия между добром и злом. Но кто представляет себе Бога в качестве деятельного, и притом нравственно деятельного существа, которое любит, вознаграждает, творит добро и наказывает, которое отвергает, проклинает зло, тот отрицает человеческую деятельность только кажущимся образом, а в сущности возносит ее на степень высшей, реальнейшей деятельности. Кто приписывает Богу человеческий образ действий, тот считает человеческую деятельность божественной, тот говорит: Бог, не деятельный в смысле моральном или человеческом, не есть Бог, и таким образом связывает понятие «Бог» с понятием деятельности, и именно человеческой, потому что высшей деятельности он не знает.

 Восточный нигилист – вероятно, имеется в виду буддист как способный отрицать реальность всего, включая реальность Бога, если все может развоплотиться. Нигилизм в религии встречался в разных странах, например, существовал рассказ о русских крестьянах, которые молились дыре, не желая признавать более сложных религиозных представлений, видя в этой дыре какую-то открытую дверь в спасение.

Человек (и в этом заключается тайна религии) и отделяет от себя свою сущность и ставит себя на место объекта этой превратившейся в субъект сущности. И он относится к себе как к объекту, но как к объекту другого объекта, другого существа. Человек есть объект Бога. Богу не безразлично, хорош ли человек или дурен. Нет, он живо, искренне заботится о том, чтобы человек был добрым и блаженным существом, потому что без добра нет блаженства. Религиозный человек опровергает ничтожество человеческой деятельности тем, что делает свои мысли и поступки – объектом Бога, человека – целью Бога (объект в смысле духа есть цель в смысле практическом) и божественную деятельность средством человеческого спасения. Деятельность Бога направлена к тому, чтобы человек был добр и блаженствовал. Таким образом, кажущееся тяжкое унижение человека является в сущности его величайшим возвышением. Человек в Боге и чрез него ищет только самого себя. Разумеется, человек прежде всего стремится к Богу, но сам Бог стремится исключительно к нравственному и вечному спасению человека, и таким образом целью человека является он сам. Деятельность Бога не отличается от деятельности человеческой.

 Опровергает ничтожество – опровергает мнение о ничтожестве, частая фигура речи в то время, например «из сердца исходит месть» в значении «из сердца исходит мысль отомстить».

Объект в смысле духа… – то, что в духовной области считается «объектом», то есть тем, на что оказывается воздействие, скажем, мысль, на которую Бог действует откровением, то в мире практики является целью, скажем, мысль о Боге, которую человек обретает как истинную мысль о себе и мире.

Я не могу быть объектом божественной деятельности, если она существенно отличается от человеческой и не стремится к человеческой цели, заключающейся в том, чтобы исправить и осчастливить человека. Разве цель не определяет поступков? Если человек стремится к нравственному усовершенствованию, следовательно, он питает божественные намерения и планы, если же Бог стремится к человеческому спасению, значит, он задается человеческой целью и добивается этой цели посредством соответствующей человеческой деятельности. Таким образом, объектом человека в лице Бога является только его собственная деятельность. Но так как он рассматривает эту деятельность объективно и относится к добру как к объекту, то все его импульсы и побуждения исходят не от него самого, а от этого объекта. Он рассматривает свою сущность в качестве добра, как нечто внешнее; поэтому само собой понятно, что это будет тавтологией, что импульс к добру исходит у него лишь оттуда, куда перенес он добро.

 Тавтология – фигура речи, высказывание о предмете, ничего не прибавляющее к уже сказанному о предмете. Иначе говоря, высказывание «человек добр, потому что Бог добр», согласно Фейербаху, ничего не прибавляет к высказыванию «человек добр», потому что само добро уже заключает в себе если не все понятия о Боге, то все понятия о связи Бога и добра: Бог как источник добра, Бог как основание добра и т. д.

Бог есть отдельная, субъективная сущность человека, поэтому все добрые поступки человека исходят не от него, а от Бога. Чем субъективнее, чем человечнее Бог, тем более отказывается человек от своей субъективности, от своей человечности, потому что Бог – это отделенное от человека его имя, которое он затем снова присваивает себе. Религия напоминает деятельность артерий и вен; настоящую смену систолы и диастолы. В религиозной систоле человек выделяет из себя свою собственную сущность, в религиозной диастоле он снова принимает эту выделенную сущность в свое сердце. Бог есть существо, действующее и деятельное по собственному побуждению, это акт религиозной отталкивающей силы; Бог – существо, действующее во мне, со мной, посредством меня, для меня, он принцип моего спасения, моих нравственных помыслов и действий и, следовательно, мой собственный нравственный принцип и сущность – это акт религиозной силы притяжения.

 Сила притяжения и сила отталкивания – термины, взятые из тогдашней теории электричества и магнетизма и дополняющие учение о кровообращении, разработанное в раннее Новое время и неизвестное античности и Средним векам.

Следовательно, вышеупомянутое развитие религии заключается собственно в том, что человек все более удаляется от Бога и приближается к себе. Сначала человек отделяет от себя все без различия. Это обнаруживается особенно ясно в вере в откровение. То, что культурный народ приписывает природе или разуму, первобытный народ приписывает исключительно Богу. Израильтяне облекали в форму определенной божественной заповеди самые естественные стремления человека, даже, например, стремление к чистоте. Из этого примера видно, что достоинство Бога умаляется по мере того, как человек отрекается от себя.

 Целый ряд заповедей Торы (Пятикнижия Моисея) касались требований гигиены, особенно важных в жарком климате. Так как продолжение рода, размножение, рассматривалось как заповедь Божия, то гигиенические заповеди оказывались если не более важными, то сопоставимыми по важности с заповедью любви к Богу. В христианстве эти заповеди стали необязательными, т. к. богочеловечество подразумевает, что любовь к Богу реализуется каждым человеком, независимо от продолжения рода.

Смирение, самоотречение человека достигает крайних пределов, если он не считает себя способным исполнять по собственному побуждению требования простого приличия. Христианская религия, напротив, различала побуждения и аффекты людей по их свойствам и содержанию. Она приписывала божественному откровению и влиянию только добрые аффекты, нравственные мысли и чувства, которые она считала аффектами, мыслями и чувствами Бога. Ибо Бог определяется тем, в чем Он открывается; от избытка сердца уста глаголют: действие соответствует причине, откровение – существу, которое открывает себя. Если Бог обнаруживается только в нравственных побуждениях, следовательно, его существенным качеством является нравственное достоинство. Христианская религия отличает внутреннюю чистоту от внешней, физической; иудейская религия отожествляла их.

 от избытка сердца уста глаголют – укороченная цитата из Евангелия от Луки (Лк. 6, 45). Иначе говоря, у доброго человека прорываются в речи добрые намерения, а у злого – злые.

Христианская религия, в противоположность иудейской, есть религия критики и свободы. Израильтянин делал только то, что предписывал Бог, он был безволен даже в чисто внешних вопросах, авторитет религии простирался даже на его пищу. Христианская религия, напротив, в вопросах внешних предоставляла человека самому себе, т. е. она вменяла человеку то, что израильтянин отделял от человека и вменял Богу. Израиль превосходно характеризует позитивизм. В сравнении с израильтянином христианин есть свободомыслящий, esprit fort. Такова изменчивость вещей. То, что вчера было религией, сегодня перестает быть ею; то, что сегодня кажется атеизмом, завтра станет религией.

 Esprit fort (фр.) – вольнодумец, буквально «сильный ум», «непримиримый ум».

Часть первая
Истинная, то есть антропологическая, сущность религии

В религии человек раздвояется: он противопоставляет себе Бога как нечто противоположное ему. Бог есть не то, что человек, а человек не то, что Бог. Бог – бесконечное, человек – конечное существо: Бог совершенен, человек несовершенен: Бог вечен, человек смертен: Бог всемогущ, человек бессилен; Бог свят – человек греховен. Бог и человек суть две противоположности. Бог понятие положительное, включающее в себя все реальное, человек – понятие отрицательное, обнимающее собою все ничтожное.

Но человек воплощает в религии свою собственную сокровенную сущность. Следовательно, нужно доказать, что то противоречие, тот разлад между Богом и человеком, на котором основана религия, есть разлад человека с его собственной сущностью.

 Разлад (Zweispalt, раскол) – условный термин, означающий не просто противоречие, но возможность соотнести части противоречия. Например, «да» и «нет» противоречат друг другу, но разлад между ними возможен только грамматический, что сказав «да», уже не скажешь «нет», но как вещи они никак не соотносимы друг с другом. А вот между возможностью и действительностью есть разлад: не может вещь одновременно быть только возможной и уже действительной, и не потому, что мы как-то познаем вещь или как-то ее называем, но потому что сама вещь так устроена.

Внутренняя необходимость этого доказательства очевидна уже по одному тому, что если бы божественная сущность как объект религии действительно отличалась от сущности человеческой, то между ними не было бы разлада. Если Бог действительно иное существо, то что мне за дело до его совершенств? Разлад возможен только между двумя такими сущностями, которые раздвоились, но по существу могут и должны быть и, следовательно, являются единой сущностью. В силу этого та сущность, с которой раздвоился человек, должна быть однородной с ним, но в то же время отличной от той сущности или силы, которая внушает человеку чувство примирения и единства с Богом или, что то же, с самим собой.

Эта сущность не что иное, как разум, ум или рассудок. Бог, как противоположность человеку, как не человеческая, т. е. не индивидуально человеческая сущность, является объективированной сущностью разума. Чистая, беспорочная, совершенная божественная сущность есть самосознание разума, сознание разумом своего собственного совершенства. Разум не знает страданий сердца; ему чужды желания, страсти, потребности и, следовательно, недостатки и слабости. Люди чистого разума, люди, воплощающие в себе и олицетворяющие собою несколько односторонним, но тем более характерным образом сущность разума, выше душевных мук, страстей и волнений, свойственных людям чувства, они не привязываются к конечному, т. е. определенному предмету, они не размениваются, они свободны.

 Фейербах, в отличие от Канта, не делает различий между разумом и рассудком, но считает и то, и другое сторонами «ума» (Intelligenz, способности мыслить).

Чистый разум – термин Канта, разум, занятый исключительно познанием, а не использованием результатов познания. Фейербах здесь употребляет, правда, термин, означающий у Канта «рассудок», а не «разум». Для Фейербаха «люди чистого разума» – люди, занятые исключительно познанием, находящие за теми событиями и обстоятельствами, которые других людей волнуют и будоражат, только предметы для своего познания. Поэтому понятно, почему Фейербах не различает разум и рассудок: для него «познать предмет» и «вычленить предмет как предмет познания» – одно и то же.

«Не иметь потребностей и благодаря этому уподобляться бессмертным богам»; «не подчиняться обстоятельствам, а подчинять их себе»; «все суета» – эти и подобные изречения были девизом людей отвлеченного разума. Разум есть нейтральная, безразличная, неподкупная, неомраченная в нас сущность, чистый, свободный от аффектов свет познания. Разум есть категорическое, беспощадное сознание вещи как таковой, потому что он объективен по природе, – сознание всего, что свободно от противоречий, потому что он сам свободное от противоречий единство, источник логического тождества, – сознание закона, необходимости, правила, меры, потому он сам есть действие закона, вытекающая из природы вещей самодеятельность, правило правил, абсолютное мерило, мерило мерил.

 Приводимые Фейербахом изречения напоминают прежде всего о философии античных стоиков, требовавшей мужества отказываться от желаний и потребностей, даже самых важных, чтобы чувствовать себя свободным, наподобие богов, которые ни в чем не нуждаются. Поэтому философ-стоик никогда ни о чем не просит, довольствуется тем, что есть, мужественно претерпевает лишения и оскорбления, воспитывает в себе твердость и равнодушие ко всему, что может раздражать и нарушить душевный покой. В конце концов он достигает «атараксии», безмятежности, когда ни моральное, ни физическое воздействие не нарушит его спокойного достоинства. Следует заметить, что христианская этика не очень совпадает со стоической: ведь христианство требует сострадания, допускает падение грешника и его прощение, стоикам христиане казались слишком слабыми. В гражданской этике Европы весьма противоречиво уживались стоицизм и христианство. Об этом писал немецкий богослов Пауль Тиллих в книге «Мужество быть» (1952), переводчик этой книги О. Седакова хорошо резюмировала отношение стоической и христианской этики:

«С точки зрения классической этики, этики красоты, свободы и самостоянья человека, добродетели, которая сама себе награда и, чем она беспредельнее и бескорыстнее, тем прекраснее, – с этой точки зрения христианская этика с ее «корыстью» и «попрошайничеством» не очень красива. Она, по всей видимости, – не для великих людей, а для малых, которые не ждут от себя такого величия души, magnitudo animi, как возвышающиеся над миром, ничего от него не желающие и ничего не страшащиеся стоики. Но, как мы знаем, эти бедные души показали вещи куда более головокружительные, необъяснимые для мужества и для этики вообще: искреннее счастье в запредельных мучениях (вспомним: по Аристотелю, «на дыбе нельзя быть счастливым»). Не покой исполненного долга или сохраненной чести, не добродетель «вопреки» или «ради» чего-то, их радость была благодарностью. За что они были так благодарны, могут рассказать только они».

Последнее изречение – начало библейской книги Проповедника (евр.: Когелет, то есть «выступающий перед кагалом, народным собранием», греч.: Экклесиаст): «Суета сует, все суета». Это изречение означает и тщетность человеческих усилий (и тем более неуместность тщеславия и гордости сделанным), когда все обречено на смерть и погибель, и ничтожество их в сравнении с величием Бога.

Понимание разума как меры восходит к многозначности древнегреческого слова λόγος («логос», чаще всего переводят как «слово» или «разум»), означавшего в том числе «разум» и «меру».

Только благодаря разуму человек думает и поступает вопреки своим самым заветным человеческим, т. е. личным чувствам и повинуется велениям божественного разума, закону, необходимости, праву. Отец, приговаривающий в качестве судьи своего сына к смерти за совершенное им преступление, делает это как человек разума, а не чувства. Благодаря разуму мы замечаем недостатки и слабости людей любимых и близких – даже наши собственные. Он часто заставляет нас противиться влечению сердца.

 Противоречие между разумом и сердцем – частая тема, в том числе и в русской культуре (обычно показываемая как противопоставление закона и милосердия). Впрочем, Кант сказал бы, что противоречие это мнимое, потому что чувство индивидуально, тогда как разум определяет всеобщий закон. Поэтому отец приговаривает сына-преступника к смерти не потому, что он считает существующее законодательство наиболее разумным, а потому что видит в этом разумное действие, поддерживающее справедливость или гражданский порядок. Если следовать Фейербаху буквально, тогда отмена смертной казни была бы неразумным действием, но она сейчас признана вполне правильной, в том числе из интересов государственного порядка.

Мы не хотим признать прав разума, не хотим из чувства сожаления и снисхождения произнести справедливый, но неумолимо жестокий приговор разума. Разум – достояние рода. Сердце является носителем частных, индивидуальных побуждений, разум – побуждений всеобщих. Разум – сверхчеловеческая, т. е. сверхличная, безличная сила или сущность в человеке. Только посредством разума и в разуме человек обретает силу абстрагировать от самого себя, т. е. от своей субъективной, личной сущности, возвышаться до всеобщих понятий и отношений, отличать объект от производимого им впечатления, рассматривать его по существу, помимо его отношения к человеку.

 В этом рассуждении опять Фейербах объединяет одним термином кантовские «разум» и «рассудок». Абстрагировать – превращать в абстракцию, в предмет понятийного научного рассмотрения. Абстрагироваться – делать то же самое с собой (а не «пренебрегать происходящим», как это понимается в современном устном употреблении).

Философия, математика, астрономия, физика, одним словом, всякая наука является продуктом и, следовательно, фактическим доказательством этой поистине бесконечной и божественной деятельности. Поэтому религиозные антропоморфизмы противоречат разуму и он отрицает их. Но этот свободный от антропоморфизмов, беспощадный, бесстрастный Бог есть не что иное, как собственная объективная сущность разума.

 Беспощадный (rücksichtslos, собственно «безоглядный») – Фейербах опирается на этимологию этого слова, вспоминая библейского Бога как ревнителя, сокрушающего замыслы сильных, показывающего свое могущество, требующего к себе большей преданности, чем к людям. Обычно это свойство Бога называют «сильный» или «крепкий», как в христианском гимне «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас». В теологии обычно употребляются для передачи этой идеи слова греческого происхождения (в иврите такое словообразование невозможно) с корнем все-: всемогущий, всесильный, всевластный.

Бог, как таковой, т. е. как не конечная, не человеческая, не материальная, не чувственная сущность, есть только объект мышления. Это отвлеченное, отрицательное, неопределенное, аморфное, непостижимое существо; оно познается, т. е. становится объектом только при помощи абстракции и отрицания. Почему? Потому что оно есть не что иное, как объективная сущность мыслительной способности, т. е. вообще той силы или способности, благодаря которой человек сознает разум, ум, рассудок. Духовной сущностью является исключительно мышление, познавание, разум, а всякая другая духовная сущность есть призрак, порождение фантазии.

 Отрицательное – здесь в значении «определяемое через отрицание», а не «вызывающее отрицательное отношение. Фейербах настаивает на том, что Бог – это форма самосознания человеческого разума, в которой разум осознает свою духовную автономию, независимость от материальных вещей. При этом, в отличие от атеистов эпохи Просвещения, Фейербах считает, что фантазией порожден не Бог, а те представления о Боге, в которых Бог недостаточно разумен: например, слишком мстителен, эгоистичен или зависим от иных человеческих капризов.

Человек не может допустить другой духовной сущности, другого разума, кроме того, который светится и проявляется в нем. Он может только вынести разум за пределы своей индивидуальности. Бесконечный дух, в противоположность конечному, есть не что иное, как разум, вынесенный за пределы индивидуальности и телесности (потому что индивидуальность и телесность не отделимы одна от другой), разум, утверждаемый или мыслимый сам в себе. Схоластики, отцы церкви и еще раньше их языческие философы говорили, что Бог – существо бестелесное, дух, чистый разум.

 Телесность – способность обладать телом как чем-то завершенным и полным, ясно, что она есть только у индивида как имеющего свои границы и свое основание существования, которое мы прочитываем через тело.

Схоластики (т. е. школьные философы, философы-преподаватели) – во времена Фейербаха так называли всех средневековых религиозных философов, не относившихся к раннехристианским отцам Церкви. Сейчас обычно схоластиками называют средневековых философов, создававших определенные формы рационального знания, воспринимавшегося через учебники.

О бестелесности Бога античные философы стали говорить еще до Платона. Так, для Ксенофана Колофонского и Парменида Элейского Бог представляет собой некую совершенную форму, нечто вроде шара, т. е. форму, лишенную недостатков индивидуальных вещей.

Образ Бога, как такового, нельзя себе представить, но ведь ты не можешь представить себе и образ разума. Какой у него вид? Разве можно постичь и представить себе его деятельность? Бог непостижим, но постигаешь ли ты сущность разума? Исследовал ли ты таинственные функции мышления, сокровенную сущность самосознания? Разве самосознание не есть величайшая из тайн? Даже древние мистики, схоластики и отцы церкви сравнивали непостижимость Существа Божия с непостижимостью человеческого разума.

 Фейербах не дает здесь ссылки, хотя такие мотивы можно найти у Максима Исповедника или Фомы Аквинского. Греческие слова «нус» (ум) и «логос» (разум, слово) могли прилагаться как к человеку, так и к Богу: еще античный философ Плотин полностью отождествил Бога с Умом. Но о непостижимости человеческого ума отцы церкви говорили чаще полемически, отсылая к призыву Сократа «Познай себя» и тем самым опровергая язычников и атеистов: они не знают даже собственного ума, а при этом думают, что обладают достоверным знанием о божественном, что там существует, а что – нет. Верующий ум при этом оказывается обладающим достоверным знанием, полученным из Откровения.

Это свидетельствует, что сущность божественная тожественна с сущностью человеческой. Бог, как таковой, т. е. как существо, служащее лишь объектом разума, есть не что иное, как объективированный разум. Только Бог объясняет тебе, что такое разум. Все должно выражаться, обнаруживаться, осуществляться, утверждаться. Бог есть разум, выражающий и утверждающий себя в качестве высшей сущности. Для воображения разум является откровением Бога, а для разума Бог является откровением разума. Сущность разума, его могущество воплощается в Боге. Бог есть потребность мышления, необходимая мысль, высшая степень мыслительной способности.

 Для разума Бог является откровением разума – параллели можно найти в средневековой мистике света (Псевдо-Дионисий Ареопагит, Иоанн Эриугена, Роберт Гроссетесте и многие другие), восходящей к первой главе Евангелия от Иоанна. Если Бог понимается как свет, то разум, который получает достоверное знание, светит сам себе, но именно потому что получил начальный свет от Бога, то есть получил саму свою способность быть разумом. Так из экзистенциального характера разума, что он как-то возник и как-то узнал в себе разум, выводилось существование Бога благодаря наличию среднего термина «свет». Мистика света повлияла и на внерелигиозную мысль – достаточно указать на отождествление достоверного знания с просвещенностью, понимание образования как просвещения.

Разум не удовлетворяется чувственными предметами и существами; он успокаивается только тогда, когда возвращается к высшей, главной, необходимой сущности, служащей только объектом для разума. Почему? Потому что только в этой сущности разум сознает самого себя, потому что только в мысли о высшей сущности заключается высшая сущность разума, высшая степень мыслительной способности. Мы не удовлетворяемся и, следовательно, чувствуем себя несчастными до тех пор, пока наши силы не развиваются до крайних пределов, до того, quo nihil majus cogitari potest, пока прирожденная способность к тому или другому искусству, к той или другой науке не достигает высшей степени совершенства.

 Quo nihil majus cogitari potest (лат.) – то, большее чего не может быть помыслено, т. е. Высшее совершенство, превосхождение которого не только невозможно, но и непредставимо.

Только высшая степень искусства есть искусство, только высшая степень мышления – мышление, разум. Ты мыслишь в строгом смысле только тогда, когда мыслишь о Боге, потому что только Бог олицетворяет, исчерпывает собою мыслительную способность. Ты сознаешь действительный разум только в том случае, если ты познаешь Бога, несмотря на то, что ты, при помощи воображения, представляешь себе эту сущность, как нечто отличное от разума, потому что ты как чувственное существо привык отличать объект от созерцания, истинный объект от представления, и теперь посредством воображения переносишь эту привычку на сущность разума и таким образом подчиняешь чувственное бытие, от которого ты абстрагировал, бытию разума, бытию умозрительному.