Текст книги "Жертвы заветного сада"

– Ну что задумался? Нужно или нет?

Балаш ответил:

– Конь мне нужен.

– А ружье что же?

– Не уверен, так ли необходимо…

– Необходимо! – ответил мужчина решительно. – Уж поверь мне.

– Да я и стрелять-то не умею.

Мужчина удивился:

– Був-ва-а! Какой же ты тогда беглец? Разве не из федаинов?

– Нет!

– А кем же ты был?

– Никем!

– Никем?! А тогда почему скрываешься? Беспричинно? Самим Пишевари ты не можешь быть, хотя голос твой чем-то знаком, но это не его голос, который я иногда слышал по радио… Ну и потом, если ты был такого полета птица, так уже был бы за кордоном… Этот подлец всех подвел под пули, а сам деру дал! Но пусть так! Я не любопытный. Как стрелять, я научу. Значит, договорились?

– Договорились! – невольно ответил Балаш.

Мужчина рассмеялся.

– Вот это дело, соотечественник! Теперь, будь добр, покажи мне ассигнации, чтобы я убедился, тот ли на них шах.

Балаш сунул руку в карман, с опаской взглянув на топор своего собеседника. А ну как, увидев деньги… Но тот широко улыбнулся.

– Всё в порядке! Теперь дай мне несколько купюр коричневого цвета – просто авансом за хлопоты, и чтобы я был уверен, что ты меня дождешься.

Балашу не хотелось бы уж так доверять ему, но он видел, что выхода нет. С этим топором мужчина мог бы завладеть всеми деньгами, и точка. Потому Балаш отсчитал сто туманов и отдал ему, чтобы тот веселее хлопотал. И мужчина ушел, дав последнее наставление:

– Отсюда далеко не уходи, пожалуйста! Я быстро вернусь. Деревня наша вон за тем холмом.

И он указал на восток.

И Балаш вновь остался наедине с сыном и со своими сомнениями. Может, махнуть рукой на эти сто туманов и уйти или всё же дождаться? А ну как тот приведет подмогу и ограбят его? С другой стороны, какому грабителю нужен свидетель или дольщик? Если бы мужчина решился его ограбить, он бы сделал это в одиночку, угрожая, например, ребенку топором, да и вообще, видя, насколько устал, измучен Балаш, – с ним и без топора справиться можно!

В таких тяжких раздумьях он пребывал, пока не услышал вновь топот коня, – Балаш укрылся за прибрежной скалой. Это не были охотники за людьми – это был тот же дровосек. Он вернулся на рыжей худой кобыле, с притороченными узлами. Возле берега осадил лошадь и развернул ее обратно, может, искал Балаша или хотел чуть назад вернуться, чтобы проверить, нет ли за ним слежки.

– Эй! Ты где?..

Балаш вышел из-за скалы. Своего малыша он уложил на одеяла между рюкзаком и узлом, за скалой, в заветрии. Теперь вышел со свободными руками.

Мужчина кинул ему в руки узел.

– Лови! Нельзя на землю ронять – плохая примета!

Балаш поймал в воздухе узел, от которого пахло хлебом.

– Мы не договаривались, но я привез тебе еще хлеба и фиников. Хочешь – не плати, будь моим гостем.

Он спешился и опять улыбнулся. Видно, улыбаться так было в его натуре. А потом похлопал по бокам лошади, ребра которой можно было пересчитать.

– Она старая, но работу свою знает. Довезет куда нужно.

Затем он развернул на земле еще один сверток.

– А вот карабин, охотничий, принес для тебя.

Балаш так смотрел на него, что казалось, всё это происходит во сне. Но мужчина его отношение трактовал по-своему:

– Не беспокойся, я это всё не награбил и не убил кого-то. Я честный и законопослушный человек. Ни разу кровью человечьей рук своих не обагрил. Карабин мне дал один федай, из отступавших с фронта. В обмен на еду и на временный кров. И лошадь нашел здесь же, у реки, когда дрова рубил. Ее кто-то бросил, хозяин неизвестен. Лошадь была в крови, я помыл ее. И за ружье, и за коня благодарен мне будешь!

Именно так всё и произошло, как он сказал. Балаш ему будет благодарен, да еще как!

Он заранее приготовил девятьсот туманов и теперь отдал их мужчине. Осталось у него совсем немного.

– Благословений! – сказал мужчина и пересчитал деньги.

Балаш меж тем смотрел то на коня, то на карабин, то на мешки, висящие на шее лошади: мужчина позже объяснил, что это сено с овсом, и его хватит на два дня, а сейчас, мол, лошадь хорошо поела, все ясли в конюшне очистила… Потом пришла очередь оружия: как заряжать, разряжать и как стрелять – всё показал человек, только без патронов. И, наконец, быть может, самое сложное, маршрут.

– Значит, говоришь, направляешься в Ардебиль? Вначале нужно перевалить через эти горы. Это тяжко будет. Не знаю, как ты справишься, с ребенком на руках!

– Ты мне скажи о дороге, остальное – мое дело.

– Тоже верно. Сейчас я тебе всё объясню. Немного туда дальше будет развилка. Направо – то, что мы называем «зимний путь», налево – «летний». Оба идут на перевал через горы. Если встанешь лицом к закату, то Бозгуш будет у тебя за спиной, но мы сами зимой не осмеливаемся ходить по «летнему» пути. Очень опасно. Я тебя предупреждаю.

– Так.

– Ты хочешь в сам Ардебиль попасть?

– Нет. Вначале в Сарикие.

– Ага! Понял. Значит, пойдешь через Нир. Но еще до того будет село Мулла-Якуб-канди. Пройдешь Мулла-Якуб, поворачивай к северу. К самим деревням не подходи! Кое-где еще и не слыхали о падении партии, радио там нет. И все-таки будь осторожен. О главных дорогах забудь! – уж поверь мне. На них ты ничего, кроме смерти, не найдешь. На тропе есть совсем небольшая гробница, если найдешь ее, там можно переночевать. Кстати, с ружьем в город не суйся! Закопай где-то, не доходя. Например, под телеграфным столбом, отсчитав количество столбов! Сейчас армия мстит за разгром Ардебильского гарнизона, если оружие у кого увидят – конец. Меня ты тоже не видел и не встречал!

Человек сделался говорливым и, сообщая всё это, быть может, не сознавал, что каждая его фраза для Балаша – на вес золота.

– Ты должен выйти на реку Балигльучай. Потом выйдешь на Сарикие, потому что речка проходит прямо через поселок. Но будь осторожен: не попадись там к Хадиш-беку.

– А кто еще такой Хадиш-бек?

– Из людей Маджид-хана Рашид-ал-Солтана. Предводитель местных «штатских». Он шахсевен, хотя не все шахсевены за него, некоторых он казнил в этой буче.

– Благодарю! – сказал Балаш. – Ты мне очень помог.

Мужчина продолжал говорить.

– До Сарикие по дороге будут еще две деревни: Аранджлик и Айланжик, но думаю я, что там трудностей у тебя не будет.

Балаш не знал, что еще сказать. Человек сунул руку в карман и достал патроны, кинул их к ногам Балаша.

– Вот патроны! Запомнил, как заряжать? Только подожди заряжать, пока я отойду подальше! Понимаешь ведь!

Он слегка оскалил зубы, а Балаш кивнул. Никто никому теперь не доверял. Мужчина привязал коня к кусту. Он поднял руку в знак прощания, двинулся в путь. Но, кажется, вспомнил еще что-то и обернулся. Увидал, что Балаш еще стоит и смотрит на него.

– Еще одно не сказал!

– Что именно?

– Больше никому не говори, что ты из Султан-канди. Там все друг друга знают. – И мужчина улыбнулся и прежде, чем двинуться в путь, добавил: – Я сам из Султан-канди.

И он ушел, и с ним ушел его смех, а Балаш всё стоял и смотрел ему вслед. Вслед тому, кто говорил: держись подальше от главных дорог! И Балаш решил идти через горы «летним» путем, хотя точно сейчас не знал, был уже конец осени или начало зимы. Уж никак не лето, и никто теперь там не ходил – но именно по этой причине для него это и было безопаснее. Чем опаснее путь, тем безопаснее…

Уже было за полдень, и скоро начнет вечереть, ведь день-то не летний… Было бы время, он обязательно развел бы костер, перепеленал Амира, но времени на это не было. Нужно было двигаться, и немедленно, чтобы поскорее пройти горы, и перевалы, и узкие тропы – незнакомые, заснеженные, а может, и исчезнувшие, несуществующие. Пройти и спасти того единственного, кто у него остался. Мадине убили, как и Элтефата, мать скоро умрет и присоединится к невестке, отец повредится в рассудке, и не из-за тюрьмы, и не из-за того, что его уволят из армии, а от причины похуже этих…

Их семью разрубила на части и разбросала судьба. Не осталось больше ни семьи, ни будущего. Рога оленя стали ловушкой для оленя, и ничего тут было не поделать.

И что было, то и было…

23

Матери Амира я не сказал, что попробую разыскать ее сына. Прощаясь со мной, она плакала. Было темно, но не настолько, чтобы мы не видели друг друга. Я сказал:

– Уезжаю отсюда навсегда.

Она не поверила, удивилась:

– Но куда?!

– Я еще точно не знаю, но вы обо мне услышите, если у меня получится.

– Значит, не хочешь сказать, куда едешь?

– Не то что не хочу, – ответил я. – Не уверен, что получится. Доберусь ли до цели. Дороги я хорошо не знаю.

– Пусть так! – сказала она. – Я не настаиваю. Но если пожалеешь и захочешь вернуться, знай: я разницы не делаю между тобой и Аршамом.

– Благодарю! – ответил я.

– Почему не утром уходишь?

– По времени так надо, вечером – чтобы успеть.

Она беспокоилась:

– Но ведь это опасно. Не боишься?

– Так нужно, – ответил я. – Выхода нет.

Потом я попросил ее еще об одной услуге:

– Можете привести сюда бабулю? Но так, чтобы остальные ни о чем не догадались.

Она пообещала, и я остался ждать. Долго ждать пришлось, я уж думал, она всё открыла Мирану и другим… Но нет, мать Амира сказала, что нужно якобы втереть мне в ноги масло, и под этим предлогом вызвала к себе бабулю. Когда та увидела, что я собрался в дорогу, она обомлела. Даже не спросила, откуда эта шерстяная рубашка с цветами национального флага на груди… Только глядела и глядела на меня во все глаза, потом упавшим голосом спросила:

– Тебе обязательно уйти?

– Обязательно, – ответил я.

Больше ничего она не спрашивала, а я сжал ее в объятиях и почувствовал, что она слегка дрожит, и подумал, что это, возможно, от холода. Был конец осени, но погода – как в середине зимы. Я сказал:

– Я буду по тебе скучать.

Она промолчала.

– Никогда не забуду твоей доброты, – добавил я.

Она промолчала.

– Не забуду тебя.

Она промолчала.

– Не хочу, чтобы ты из-за меня горевала.

Она промолчала.

– Прощай! – сказал я.

Она промолчала, но вдруг разрыдалась, и это было самое неприятное воспоминание самой последней нашей встречи.

24

Я думал, что опять увижу этого человека: ведь он говорил, что вернется за своей потерей. Однако что-то его нигде не заметно было. В нашей деревне крупнейшей пропажей был конь соседа нашего – Баба-Хейдара. Он сорвался с привязи в конюшне, и всё случилось по той поговорке: «Когда кони с привязи рвутся, один из трех погибнет, двое уйдут». Так и здесь вроде случилось… Или нет? И Хейдар, и отец его, и дед, и еще несколько человек обыскивали ущелья и холмы в предгорьях горы Султан, в месте под названием Гурдивли, – это была шахсевенская тропа в горы, и вдоль Алгирчай – речки с поемными лугами, столь привлекательными для любого коня, и возле Сутукилана, где были водопады, и в Йатаге – месте отдыха для стад и возле ущелья Ширван-дере, в которое, если кто-то случайно попадет, то уже не выберется, и в Гарталбатане – темном ущелье; если дикие звери хотели что-то или кого-то сожрать, они в него утаскивали – потому-то всё дно ущелья было усыпано обглоданными костями; и возле Айбатана – это самый дальний холм от нас и самый ближний к горам. И искали на Гунайдине – это гора, над которой восходит солнце, и искали в Харабадали – это бывшее место нашей деревни, откуда люди ушли после сильного землетрясения, но там еще остались разрушенные стены, и кучи и груды всякой всячины на месте домов, и много укромных местечек, где может укрыться конь; и искали вдоль Кызыл кие, речки, что течет в пропасть… Наконец, искали в Атгули – хоть это и далеко, но это – Атгули, и пропустить его никак нельзя. И вот везде искали и нигде не нашли, и никто не понял, что бедный конь вовсе никуда не удирал; просто он, вырываясь из конюшни, попал в число несчастливых: двое из трех погибнут, и лишь один уйдет, или наоборот… В общем, этот конь передними своими копытами или одним копытом мог угодить, допустим, в мышиную нору и просто сломать ногу так, что висела она буквально на волоске, на кожице, и тут уже ему не до убегания стало, и если не днем, то уж все ночи напролет он просто спасал свое тело – или то, что еще от него оставалось, – от ночной охоты хищников: лисиц, бродячих собак и прочих тварей. А еще ведь есть и место, сплошь изрытое норами, в высохшей промоине, в овраге, куда, если угодишь, там и вообще не повернуться, и не выкарабкаться, и не спастись от грызущих тебя тварей, привлеченных вначале запахом крови из сломанной ноги, а потом и запахом крови от укусов и других ран… Когда через три дня нашли этого коня – измученного и едва живого, – он уже ни на что не годился, кроме как отрубить ему голову и кинуть ее собакам; и вот тут-то люди, вместо того чтобы помочь животному, – которое, кажется, ослабело не столько от ран, сколько от сопротивления агрессорам, – принялись упражняться в догадках: сколько именно и какие именно животные нападали и кусали, и нанесли рану на крупе, и вот здесь на шее, где всё расцарапано, и кто оторвал ему ногу… И никто словно бы и не думал о муках, которые пережило животное; оно ведь не знало, что люди – это не то же самое, что те, другие звери, от которых можно все-таки вырваться и спасти свое тело, или оставшуюся часть тела, или…

Но что касается того мужчины… Вовсе не очевидно, что он потерял именно коня, хотя, возможно, конь сбросил его на землю и ускакал… Но так ли уж далеко ускачет оседланный и взнузданный конь, а следовательно, скованный в своих движениях… На то, чтобы избавиться от уздечки, у коня может уйти больше сил, чем он потерял бы, будучи под седлом. Но в таком случае – если мужчина ищет коня, – то по какой причине он скрывает это от других? Конь ведь не потерянная монета, которую нашедший ее может спокойно положить в карман, и ничего ты не докажешь…

И опять я видел, что плохо понимаю действия этого человека, не вижу смысла в его блужданиях.

И вот я приближался – постепенно – к Атгули и уже с вершины холма видел озерцо, чуть волнующееся, а потому не блещущее, и все-таки поверхность воды что-то отражала – не знаю что, – и в ушах моих я услышал стук моего сердца: точно как грохот моторной мельницы в нашей деревне, – сердце колотилось и хотело вырваться из моей груди. И я не помню, как прошел оставшуюся часть пути. Я словно летел по воздуху, и не так, как если бы я двигался следом за своими ногами, но ноги как бы спешили следом за мной идти куда-то – и вот мы наконец соединились с чем-то, чего я всегда так боялся, хотя меня всегда притягивало или что-то гнало сюда. И причины этой тяги я не понимал, хотя понемногу вроде бы вспомнил, зачем я сюда пришел – для чего или для кого. Тем более ведь и фляга, висящая у меня на поясе, порой подавала голос – словно хотела напомнить о своем существовании. И все-таки я опять начисто забыл, что пришел сюда, чтобы набрать воды, столь нужной, необходимой любому жаждущему, и неважно, что в его животе, картошка или пуля.

И вот я ступил на высохшую траву луга перед родником – то самое место, где тот мужчина – которого изначально привлекла сюда вода – упал на землю от выстрела и повторял: «Я сгорел… О Боже, я горю!» И он полз, оставляя за собой кровавый след, пока не дополз до воды. И этот голос был голосом, который словно бы никогда не согласен был умолкнуть и должен был носиться в мире до конца времен. Голос раздался, чтобы двухлетний мальчик услышал звук: этот звук явно не только сегодняшний, но приходит словно бы также из далекого прошлого. Журчит вода ручья, затерянного в некошеных полях, где среди трав торчат султанчики полевого хвоща, прикосновение которого приятно до болезненности. Особенно в эту влажную погоду на этой сыроватой земле возле ручья, где прямо перед глазами скачут лягушки и прыгают в воду, отчего летят брызги и мочат лицо. Но холодные эти брызги вызывают скорее удовольствие… И были еще бабочки, живущие рядом с водоемами, они постоянно порхали, иногда садились на высокие травы, слегка качающиеся и закрывающие лицо от солнца, чтобы оно не било в глаза. Запах пороха уже развеялся, как и этот голубоватый дым, что постепенно уплыл прочь. И уже забывается звук выстрела – единственное черное пятно, которое как бы еще висит на этом солнечном дне, но уже вытягивается, и бледнеет, и как бы уходит и меняет очертание… Но и он уходит, а ведь он – это отец! Взгляд мой как-то сам упал именно на это место – где журчал родник, и тек по камням, и собирался в озерцо, а затем водная гладь исчезала в камышах. Отец уже не глотал воду, припав к роднику, и вода, которая текла в озерцо, уже не была красной. А может, и была, но я уже повернулся лицом к небу – вроде той черепахи, которая если лежит на спине, то ей трудно быстро перевернуться обратно, – и не видел цвета воды. Однако я еще мог слышать его стон, и его слова, хотя и глухие, какие-то отрывочные:

– Я сгорел… О Боже, я горю!

И, кажется, в этом же самом месте этот длинный сержант жандармерии – тот самый, который даже не спешился с коня и был недоволен, что беглец умер до того, как он его убил… (А кто разрешил? Ошибку совершили! Что это здесь за неразбериха такая?) – и вот он пишет протокол происшествия, преступления, исчезновения, во всяком случае, может быть – трагедии, – пишет небрежно и с таким чувством, которое называют отвращением, и ворчит вполголоса: хоть ничего и не осталось и всё сожрали или уволокли звери, будьте добры, придите и распишитесь! Черт побери!

И вот я, словно безумец, тяну руки к этой сухой траве луга и разглядываю метелки хвощей и сам источник – родник… Всё это не очень похоже на то, что я представлял или воображал себе, и лягушек не видно, и бабочек нет и в помине, и я подумал, что я, наверное, всё перемешал. То, что слышал, с тем, что видел, и с тем, что я, быть может, выдумал, хотя мне казалось, что я это видел. И как же мне нужно было в этом моем состоянии увидеть вновь того мужчину, но его не было, и, может быть, он уже нашел свою пропажу и ушел насовсем…

Озерцо, вода его, не то что имела зеленый цвет, а чуть отливала зеленым – из-за трав по берегам и водорослей под водой. Эта вода как-то соблазняла человека войти в нее, даже если он, допустим, не умеет плавать и не знает глубины. Может быть, случаются разливы, как и с гор – сходят сели и размывают кладбища, и так, может, и такой разлив воды и унес того человека, и он до сих пор где-то на дне, в глубине. Может, к этому руку приложил тот дылда-жандарм: бросил его труп в воду потому, что он не нужен, мешает, или еще под каким-нибудь предлогом…

…Наконец я пришел в себя и увидел, что уже вечереет и что поднялся ветер; может быть, шум ветра и привел меня в чувство, и я вспомнил о мучениях жажды Хадиша и подумал, что он, наверное, уже исчерпал все свои ругательства, хотя, с другой стороны, представить это было трудно, потому что уж в ругани и в изобретении всё новых ругательств он был мастер. В этом деле, наверное, его ждало большое будущее.

Действительно, времени прошло много. Я поскорее наполнил флягу и поспешил прочь от Атгули, как от кошмара. Побежал назад бегом, лишь иногда замедляясь, чтобы отдышаться. И вот, наконец, я на вершине последнего холма, с которого уже должно быть видно стадо и Хадиш. Мне казалось, Хадиш должен бы даже покричать мне, так ему хотелось пить, но голоса его я не слышал.

Вот эта пара глаз моих – чего она только не видала!

С холма я увидел стадо, но не Хадиша. Овцы были недалеко от поля люцерны. Они, кажется, не паслись и выглядели так, словно их измучила жесткая стерня. Хадиш где засел – неизвестно. Значит, он терпеливее, чем я думал о нем. Я стал спускаться с холма, в лицо мне дул холодный ветер.

– Эге-ей! Я пришел!

Ответа я не услышал. Кстати, будь я на месте Хадиша, я бы тоже забеспокоился. Путь мой до Атгули все-таки был неблизким. Я свернул к полю люцерны. Часть его показалась мне странно вытоптанной – почему я этого раньше не заметил? Кто-то хозяйничал в наше отсутствие? Когда? Прошлой ночью или еще раньше? Побеги люцерны были объедены, причем некоторые наполовину, и оставлены так. А вот это уже совсем непорядок: хуже, чем целиком съесть. Потому что ни одно животное не будет доедать то, что надкусано другим: неприятный для них запах остается. Тем более если рядом есть нетронутые побеги…

Я огляделся. Хадиша по-прежнему нигде не было: куда он делся?! Неужели мог бросить стадо и вернуться в деревню?! Причем бросить возле самой люцерны, где нельзя было оставлять их – всех потеряешь!

Хорошо то, что овцы не стремились к люцерне, и это, кстати, было очень странно. Обычно их на минуту нельзя оставить без присмотра: они сразу кидаются на эти сочные стебли, словно оголодали вконец… А сейчас – что с ними случилось: вообще траву не щиплют и словно сомлели от жары, сбились в кучу… Да еще и жвачку не жуют: а животное, которое не пережевывает жвачку, ему или съедобного ничего не найти, или…

И вдруг я похолодел от догадки. Но прежде чем подойти к овцам, я еще раз, и уже изо всех сил, крикнул:

– Хади-и-и-ш-ш-ш!

И тут что-то ворохнулось в глубокой меже или водяной промоине, и завозилось там, и кто-то встал, протирая глаза. Это был Хадиш. Я остолбенел, на некоторое время потерял дар речи. Лишь в изумлении смотрел на него, потом крикнул:

– Ты что здесь натворил?!

Он мне не ответил. Как будто бы и виноватым себя не признавал. Я подошел к нему. Я всё еще не верил произошедшему и потому спросил его:

– Уж не хочешь ли сказать, что ты спал?!

А он вместо ответа спросил меня:

– А ты что там делал так долго? Уж не с тем ли кустом разговаривал, под которым на свет появился?

Я схватил его за грудки:

– Раньше ты мне ответь, паразит: ты спал?!

Он кивнул, и руки мои ослабели. Я отпустил его, и обернулся к овцам, и воскликнул:

– О Абу-л-Фазл и силы небесные!

Я побежал к овцам. Сомнений больше не было, теперь я понимал, почему они не пасутся и не жуют жвачку, почему они вообще еле двигаются. У большинства из них раздуло животы, а может быть, правильнее сказать – у всех у них.

И Хадиш за мной плелся. Я крикнул:

– Они же были в люцерне!

Но я как будто не хотел еще этому верить. Хадиш не отвечал мне, лишь смотрел на их животы.

– Отвечай мне: были они в люцерне? – спросил я. – Были овцы в люцерне или нет?

– Откуда я знаю! – ответил он. – Я заснул.

У меня дыхание пресеклось.

– Да как могло в голову прийти оставить стадо возле люцерны и заснуть?! Как ты мог это сделать?!

– Да сам не знаю, как это получилось…

– Как получилось – что? То, что ты заснул или что они зашли в люцерну?

Он что-то мямлил совсем непонятное.

– Не знаю я ничего. Во всём ты виноват! Почему так долго не приходил?

Я подошел к нему и изо всей силы влепил ему смачную оплеуху прямо в лицо, потом запустил в него флягу. Он поймал ее на лету и мгновение стоял неподвижно, не зная, вступить ли в драку со мной или сначала напиться воды. Потом он кинул флягу на землю и крикнул:

– Руку на меня поднял, подкидыш? Погоди, отцу скажу! Увидишь, что он с тобой сделает!

Взглянув на его лицо, я увидел на нем следы всех своих пяти пальцев. Но медлить было нельзя. Я направился к той овце, которая была ближе, чтобы ее осмотреть. Но еще не дошел до нее, как Хадиш кинулся на меня сзади и, схватив мертвой хваткой мои ноги, повалил меня на землю. Мы покатились, стараясь положить друг друга на лопатки. Оказавшись сверху, я не хотел бить его по лицу и ударил в левое плечо, но он, как пес, успел укусить меня зубами за локоть, а потом бросил мне горсть земли в глаза. Но всё это время я не забывал об овцах и кричал ему: а ну, отцепись! Отцепись, паразит! Но он не отцеплялся до тех пор, пока оба мы не увидели, как барашек начинает шататься и падает на землю. Только тут хватка Хадиша ослабла: наверное, и сам он, наконец, поверил, что с овцами всё серьезно.

Некоторое время мы неподвижно глядели на упавшую на землю овцу – вероятно, со стороны представляя собой нелепое зрелище, с нашими перепачканными землей фигурами, лицами и волосами, с нашими выпученными в пылу драки глазами, – потом вместе кинулись к овце и подняли ее теплое тело с земли. Она дрожала, и ноги ее вновь подгибались, живот же был вздутый и твердый как барабан, а челюсти не шевелились – были абсолютно недвижимы!

– Что же теперь делать?!

Прежде чем ответить Хадишу, я посмотрел на остальных овец. С ходу не определить было, сколько из них раздуло, но бодрости не проявляла ни одна из них.

– Держи ее!

Я отскочил в сторону и нашел прочную палку. Хадиш держал овцу между ног, словно оседлав ее. Я с силой впихнул ей палку в глотку и раздвинул челюсти. Потом взял горсть земли и кинул ей в глотку, чтобы так заставить жевать. Вокруг зубов весь ее рот еще был полон полупережеванной люцерны.

– Вытаскивай палку!

Хадиш вытащил палку из ее рта. Овца пожевала немного, чихнула, выплюнув землю, и опять челюсти ее остались неподвижно, Хадиш меж тем мял ее живот.

– Думаешь, сильно раздуло?

– А ты не видишь? Лопается, считай.

Он медленно сказал, словно приоткрывая мне тайну:

– Отец нас обоих убьет!

– Сначала тебя надо убить, – ответил я.

– А разве я отвечаю за овец? – спросил он.

– А если ты за них не согласился отвечать, как же ты мог меня отправить за водой, а сам тут дрыхнул как осел?

– Да я только прилег, – ответил он. – Не хотел я спать, не знаю, как заснул.

Он внимательно на меня взглянул.

– Может, погоним стадо или напоим их? Река ведь не так уж далеко.

– Не дойти им так просто, – ответил я. – А от воды еще хуже раздует. Если вообще станут пить.

Он совсем растерялся.

– Так что же делать-то нам?

– Не знаю! – ответил я. – Надо, чтобы они жевали, иначе разорвет их.

И опять мы кидали землю в глотку овце. Опять совали ей палку меж зубов. Опять мяли ей живот. Но всё без толку. Всё это было бесполезно. Она больше не падала с ног, но стояла совершенно безжизненно.

– Оставь эту! – сказал я. – Она безнадежна.

Мы стали осматривать других, но и они были не лучше. Животы у всех были размером с коровьи, и ничего мы не смогли сделать. Хадиш знал, что у меня есть нож, и спросил:

– Если нужно будет забить их, ты сможешь?

Ну и глупец!

– Тебя надо забить, – ответил я, – но не их.

Он промолчал.

Мы выбились из сил. Стирая пот с наших грязных лиц, глядели на стадо. Когда еще у одной овцы подогнулись ноги, я понял, что мы лишь зря теряем время. И я сказал:

– Беги бегом, Хадиш! Лети стрелой и зови сюда Мир-Али! Скажи, пусть возьмет острый нож!

Хадиш смотрел на меня в недоумении, словно сам был больной овцой, и я прикрикнул:

– Ты что, оглох? Я сказал: беги!

И тут он пришел в себя и побежал к деревне, а я сел на землю и обхватил голову руками.

И что было, то и было…