Текст книги "Жертвы заветного сада"
Автор книги: Махаммад-Реза Байрами
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
Он вернулся к костру. Никто его ни о чем не спрашивал. Только Эмран смотрел на него с понимающей полуулыбкой и едва слышно бормотал те самые стихи, ту самую строчку, которую никто больше не узнавал, да и сам Балаш не понимал, в какой она теперь тональности произнесена и присутствует ли в ней или нет какая-то новая тональность?
Вот приехал Хейдар-хан,
Всем дает он по зубам…
Вообще за всё это довольно длинное время Балаш только пару раз и видел Эмрана. Разговаривали они мало: он был странным человеком. Узнав, что граница закрыта, Эмран не выказал ни удивления, ни тревоги и вообще ничего не сказал. Он так упорно молчал, что казалось: даже если дело дойдет до его смертной казни – от которой он и так едва спасся, – он всё равно не перестанет молчать и не попытается даже занять время военного судьи шуткой, завещанием или советом. Холод стоял такой, что даже пара изо рта не видно было, этот пар тут же леденел, превращаясь в лед или в то, что называют изморозью, и относится это не только к дождю, но и к снегу. И неясно было, что думает Эмран о своем бегстве: от какой беды он спасся и в какую может угодить? Спасся-то он фактически от виселицы, а вот что теперь… Один лишь раз Эмран проявил сильную заинтересованность – не к чему иному, как к разговору о веревке. Не о висельной, конечно. Но вопрос, который он задал, показался его собеседнику столь странным, что тот решил, что ослышался, и тогда снова повторил то, что говорил раньше: пятнадцать метров! А Эмран, оказывается, спрашивал, не «сколько метров», а «сколько стоит»! Может быть, этот вопрос для него был естественным, может, у него в жизни обычно бывало мало денег, не хватало на самое нужное, и теперь он сомневался, хватит ли на веревку? Ну что ж, слово «сколько» многозначно, такие ошибки бывают, и ничего тут не поделать.
Балаш достал из рюкзака печенье и вареную картошку и покормил Амир-Хусейна, потом попытался растолочь грецкие орехи с изюмом для него же. При этом он наткнулся в своем кармане на тот сверток с деньгами, который силой сунул ему отец. А ведь Балаш говорил: зачем, мол, мне эти деньги там, куда я еду? А теперь видел, что они очень даже нужны, так что прав был отец, говоря, что без денег не обойдется ни живой, ни мертвый. Так тому, значит, и быть. И всё время Балаш обдумывал десятки вариантов того, что могло сейчас произойти для него:
Пограничник позвонит по телефону.
Пограничник не будет звонить, он соврал.
Он связывается с Пишевари.
Он не может связаться с Пишевари.
Пишевари помнит Балаша.
Пишевари не помнит Балаша.
Пишевари помнит Балаша, но говорит, что это – человек неважный.
Пишевари помнит Балаша и говорит, что это – человек важный.
Пишевари заступается за него.
Пишевари не заступается за него.
Пишевари помнит его и хочет заступиться, но не может.
Пишевари помнит его, и хочет заступиться, и может это сделать.
В Мардакяне вообще нет телефона.
В Мардакяне есть телефон.
В Мардакяне есть телефон, но никто к нему не подходит.
В Мардакяне есть телефон, и кто-то к нему подходит.
В Мардакяне нет телефона, но есть связь по рации.
В Мардакяне нет ни телефона, ни связи по рации.
В Мардакяне есть связь по рации, но…
У Балаша закружилась голова. Он встал и отошел от костра, размять ноги, да и сходить по нужде не мешало бы в укромном местечке. Решил пойти к реке. Ребенок заснул, тельце его в руках Балаша расслабилось.
Он спустился по обледенелому скользкому обрыву и увидел, что у воды кто-то сидит. Это был худой юноша с длинными волосами, с приятным лицом, но сидел он нахохлившись и неподвижно, опираясь на охотничий карабин, и что-то напевал себе под нос. Наверняка он думал, что шум реки заглушает его пение, он не подозревал, что кто-то может издали расслышать его слова, хотя и с трудом…
Этот юноша был совсем в другом мире. Он ушел ото всех и погрузился в себя. Быть может, у него была невеста, и вот теперь он вынужден был всё бросить и стать бродягой, и всё же он помнил о ней. О ней, наверное, и пел… Кто его знает!
И Балаш вспомнил Мадине: она, как и многие тебризцы, сгорела в огне, который развели другие. «Мадине» значит «город», и она, жена его, была для него столь же важна, как и весь их город Тебриз…
…Но как же тянулось время в этот день, похожий на век! И как хорошо, что он отдал свои часы Уршану, иначе сейчас не отрывал бы от них глаз.
Он вновь вернулся к костру, который теперь почти не дымил, потому что уже почти прогорел. А вокруг него всё так же сидели люди и говорили о том, что же все-таки было причиной этого позорного и сокрушительного поражения.
– Всё рухнуло именно в Зенджане. Если бы там их остановили…
А костер вот-вот потухнет…
– Мосты не смогли взорвать через Кызылузен. Я точно знаю.
А костер вот-вот потухнет…
– Нельзя было отзывать федаев из Миане в Тебриз. Они вроде бы думали, что на Тебриз ударят со стороны Хоя. Не думали, что все дороги им оставят в идеальном состоянии, так что и обход не понадобится.
А костер вот-вот потухнет…
– Нет! Проблема была в другом. Началась борьба между Пишевари и остальными. Иначе почему, думаешь, сделали главой Мухаммада Бирию?
А костер вот-вот потухнет…
– Говорят, стычка была между министром народной обороны и министром внутренних дел автономии. Между Джафаром Кавьяном и д-ром Саламаллахом Джавидом. Которого сейчас сделали губернатором! Причем, губернатором, заметь! Кто бы мог подумать?!
А костер вот-вот потухнет…
– Вроде и Шабестари участвовал в борьбе, только непонятно, на чьей стороне?
А костер вот-вот потухнет…
– Он был за Пишевари. Я знаю точно!
А костер вот-вот потухнет…
– Да не в этом же причины поражения! Сам Багиров отдал приказ прекратить сопротивление! Он же приказал и оружие не выдавать.
Так они говорили и говорили и не могли ни в чем согласиться. А тот человек, о котором Балаш не знал, голос ли его знаком или внешность, тоже сидел и молча слушал, как и Балаш. И со злостью смотрел на огонь, который всё не потухал, а потом вдруг взорвался раздраженной речью:
– Чепуху вы городите! Все вы ошибаетесь! Как куропатки, сунули в снег головы и не видите, что реально произошло!
Тогда все замолчали и смотрели на него выжидающе, так что он вынужден был продолжать:
– Как понять не можете? Нас использовали в чужой сделке. Вот что следует знать. Остальное всё – неважно.
Слова его, однако, никого не убедили, поэтому все продолжали молча вопросительно глядеть на него. Потом один из сидящих спросил:
– Использовали в сделке?! Сделке кого с кем?
– Тегеранского правительства с русскими безбожниками!
– Не-ет! Это клевета. Как можно такое говорить? Да, все мы устали, все с огромным трудом добрались сюда, и неясно, откроют ли границу, но это не причина клеветать на наших друзей и сомневаться в них.
А человек, о котором непонятно было, кто он, засмеялся горьким и нервным смехом.
– Так зачем же, вы думаете, Кавам летал в Москву?! А? Зачем он туда ездил? Для того, чтобы предоставить нашим уважаемым друзьям нефтяные концессии на Каспии. Вот и вся цель!
– Нет! Я не верю.
– И напрасно! Придется поверить! И договор они подписали – чернила не просохли еще! Нужно только собрать меджлис пятнадцатого созыва, утвердить договор, и дело с концом. После выборов всё станет ясно.
И он уставился куда-то в пространство и добавил, словно бы самому себе:
– Если, конечно, мы доживем до того времени. Вот и весь сказ!
Попадаются в жизни часы, сравнимые с десятилетиями, особенно если и день кажется длиною в век. Да! День тянется, как целый век! И вот в этот день, в эти самые часы все убеждения Балаша постепенно рушились одно за другим. Разрушилась вера во всех и во всё. Ну как, например, можно было ожидать, что друзья-революционеры с севера так продадут нас?! За что – за черную нефть?! Да не то чтобы даже за нефть, а за пустое обещание, точнее за лживое обещание! Можно ли было вообразить такое? Но чем глубже он вдумывался, тем яснее понимал, что тот человек, которого он не мог вспомнить, где видел или слышал, говорит правду. Пусть он и обозлен, пусть недосыпал, пусть даже он уже частично не управляет собственными мыслями и потерял равновесие.
Балаш сопоставлял все произошедшие события и видел, что они с точностью укладываются в определенную картину. И что вся совокупность этих событий имеет точно такой привкус, о котором говорил тот офицер в Миане. Привкус предательства! Явный привкус предательства!
Приказ прекратить сопротивление под предлогом того, чтобы не давать поводов Каваму; отвод федаев из Зенджана; отвод сил из Миане в то самое время, когда стало уже ясно, что боев не избежать и что именно в этой точке нужны будут войска; отсутствие динамита, который словно бы целиком съела саранча или вообще этот предмет исчез из Азербайджана; невыдача вооружений; да, кстати, и схватка между Пишевари и Бирией… Всё это были малые и большие причины, которые сходились к какой-то одной главной причине, о которой говорил тот мужчина, тот самый мужчина… И если бы этой последней не было, то и все остальные обстоятельства, возможно, не могли бы оказаться бессмысленными или просто не связанными друг с другом. Но теперь каждая из причин имела определенный смысл, они нанизывались одна на другую и стали на свои места.
И Балаш почувствовал, что под ногами его разверзлась бездна, сразу и неожиданно. И он при всём при том – при всех этих обстоятельствах – все-таки собирается присоединиться к тем людям, которые и стали причиной всего этого смертоубийства и разорения!
И он уже не знал, что делать; он чувствовал, что его мозг не работает правильным образом – вообще фактически перестал работать, в этот день, который всё длится…
Так он сидел в мрачной рассеянности, когда послышался какой-то крик. Со стороны моста кричали:
– Балаш! Балаш-рад и о!
Один из сидящих указал на него рукой.
– Ты ведь Балаш? Вроде кличут тебя! Иди, успехов тебе! Приглашают!
И он пошел так, словно это происходило во сне, и опять много народу потянулось следом за ним: из любопытства, а может, от нечего делать, а может, потому, что думали: кто его знает, вдруг новости какие есть… Так они все подошли к нулевой отметке, где стоял тот же пограничный начальник, но теперь он сказал что-то новое:
– Я позвонил в Мардакян. Пишевари нет на месте. Уехал в Баку! К товарищу Багирову. Вам нужно ждать, пока он вернется в Яшил-баг. Идите и ждите еще!
И Балаш смотрел на него в оцепенелом изумлении и не знал, что сказать, как вдруг по ушам резанул возглас всё того же мужчины, которого где-то видел или слышал Балаш:
– Вы сказали «Яшил-баг»[31]31
«Яшил-баг» – «зеленый сад» (азерб.).
[Закрыть], товарищ начальник? Что, и правда так называется?
Пограничник мрачно уставился на него:
– Да! А что такого? Вы кто такой, что спрашиваете?
Человек, которого Балаш где-то видел или слышал, ответил:
– Я никто! Я никто… Должностей не занимаю! Я не был никем и никем не буду!
И мужчина засмеялся, да так, что все к нему разом обернулись. Он настолько от души хохотал, что всё его тело тряслось, смех заставлял его извиваться, сгибаться и разгибаться, порой он хлопал ладонями по коленям и вот-вот, казалось, умрет от восторга…
Пограничник оскалился:
– Проваливай отсюда!
И другим пограничник тоже показал рукой, что надо отойти, однако волна смеха, захлестнувшего мужчину, была столь сильна, что тот не мог передвигаться. В этом холоде, на этом деревянном пограничном мосту – на котором студеный ветер продувал еще сильнее – он продолжал корчиться от смеха. А Балаш и другие смотрели на него, словно на самое удивительное зрелище в своей жизни, потому что если и был какой-то день, уместный для смеха, то точно, абсолютно точно – с полной определенностью – можно было сказать, что этот день таковым не был. И всё же человек, о котором не мог понять Балаш, вид его знаком или голос, продолжал хохотать, иногда безуспешно пытаясь к тому же что-то выговорить…
– Яшил… Яшил… Я…
Но в конце концов двое мужчин подошли к нему и взяли его под руки, но он оттолкнул их, при этом он вообще не смотрел на них, а от сильного смеха на глаза его выступили слезы, которые на морозе превращались в лед, в точности как кровь тех, в Тебризе, которых расстреливали на плацу, чтобы потом свалить в ямы и бульдозером заровнять их, так чтобы не осталось ни могил, ни даже какого-либо следа, какого-либо знака, указывающего на их жизни, на их души, на их судьбу, – это было в тот вечер или полночь, которая настолько потрясла отца Балаша, что тот все-таки решил помочь беглецу по имени Балаш; Балаш, иными словами, его дитя, иными словами, его сын, значит… Но мужчина наконец совладал с собой – хотя и с большим трудом – и подавил свой смех, но не полностью, а лишь до такой степени, чтобы суметь выговорить что-то, пусть даже запинающимся и заплетающимся языком, хотя вначале его никто не понимал. А он задрал голову к небу:
– Сад!.. Яшил-баг!.. Зеленый сад![32]32
Обыгрывается персидское выражение «дар-э баг-э сабз» – «дверца зеленого сада», означающее «ловушка», «западня».
[Закрыть] О Аллах… О Аллах на коммунистов и антикоммунистов! Теперь я понял… Теперь я понял, в чем же тут юмор! Насколько же остроумно! Насколько же…
Но люди всё еще не понимали, что он хочет сказать и что именно ввело его в такое состояние, да еще так неожиданно, а он между тем уже полностью прекратил смеяться и пришел в себя.
– Зеленый сад! Их, значит, завели в дверь зеленого сада – тех, кто врал нам и продал нас!.. Так на здоровье же! Получите то, чего хотели! И я ведь бы на их месте тоже продал… Я бы на их месте тоже…
Он повторял и повторял эти фразы и вдруг расплакался – нет, разрыдался! Да так, что рыдания его отнюдь не уступали его недавнему смеху в своей длительности и громкости. Он оперся о перила моста и рыдал так, что его плечи опять тряслись, теперь уже не от смеха. Балаш вспомнил когда-то слышанное: что есть всего два типа сумасшедших – те, которые смеются, и те, которые плачут. Вторые являются опасными. Но вот тут он с изумлением увидел третий тип, который не был ни тем ни другим и одновременно был и тем и другим. Тип сумасшедшего, который как будто бы родился на свет здесь и сейчас, в нескольких шагах от нулевой черты границы, в морозный день, тянущийся как век…
И они все стояли и смотрели на этого человека с удивлением и с волнением, и переживали за него, и сочувствовали ему, и готовы были даже как-то помочь ему, хотя и никто не представлял, что он собирается делать и как будет вести себя дальше, и Балаш, кажется, не заметил самый тот момент, когда человек этот перескочил через перила и спрыгнул вниз; Балаш увидел его уже тогда, когда он летел с моста, в своей темной и плотной развевающейся шинели, кажется, не застегнутой, – похожий на странную черную птицу, летящую к ледяной ревущей воде; в сущности, этот человек нырнул или же, в сущности… И ревущая бурлящая вода так его подкинула, и закрутила, и ударила, и выполоскала, и пожрала, и унесла – словно его никогда и не бывало на свете, этого мужчины, о котором неясно было, голос ли его знаком или вид.
И все – молчаливые, оцепенелые, ошарашенные – приникли к перилам моста, включая и пограничников по ту сторону границы, и вглядывались в реку, чтобы увидеть хоть след того, кто, кажется, был одним только голосом; голосом, поднятым в протесте, а теперь замолчавшим, заглушенным навеки в этот день, который…
Балаш был первым, кто сошел с моста; шел, спотыкаясь и едва не падая. Вернулся к костру, который уже потух. И он сжал Амир-Хусейна в объятиях, а потом как-то обмяк и всё глядел на пепел костра.
Он не запомнил, как долго он сидел всё в таком же состоянии. Он лишь понимал, что и другие вернулись к костру и начали вновь раздувать в нем пламя, кто-то, видимо, даже о чае хлопотал, откуда-то и чайник появился, и разговоры какие-то шли, в которых для него ничего нового и не было, до тех пор пока в его сознание не вклинились слова одного из мужчин:
– …А я ведь узнал этого человека, хотя и не признался ему! Я сам был в Миане. Сначала думал толкнуться в Хода-афарин, это пограничный пункт около Ардебиля, но услышал, что там границу закрыли. В Астару не удалось попасть, говорили, по дорогам рыщут, опасно. Поэтому сюда подался… Не знал, что и здесь тоже… А этот, может, последним был федаином, который отступил с фронта. Может, если бы он раньше рванул, то успел бы через границу и сейчас разгуливал бы в саду Мардакяна. По-моему, он раньше меня уехал из Миане. Многого он еще не знал. Например, он не знал, что его однополчанин – полковник Газьян – убит.
– Полковник Газьян? – невольно воскликнул Балаш. – Командир федаинов Кафеланкуха?!
– Так точно, – ответил мужчина. – Погиб от бомбежки.
Балаш был изумлен до предела. Теперь-то только он начинал понимать, что то, что казалось ему в самоубийце знакомым, был его голос, не его внешность. Это был голос, который он слышал из-за двери в Миане, в городском комитете партии. Голос, который ругался по телефону Тот человек так упорно и безостановочно проклинал кого-то, что Балашу казалось: он до сих пор остается всё там же и делает то же самое. А он, оказывается, появился на границе в Джульфе. Удивительно! Вот такие кульбиты выкидывает жизнь: думаем, что мы строим на нее планы, а это она строит планы для нас, и не знаешь, что это она строит для тебя планы! А взять человека, который знал этого самоубийцу! Почему он ему не признался? Почему? Лишь позднее Балаш понял, что время было настолько странным, что еще и не такое могло бы случиться. По своей странности это время могло бы сравниться с днем воскресения мертвых, в этот день все окажутся незнакомы друг другу, и отец может встретить сына, а тот своего деда – допустим, в заброшенной деревушке под названием Латаран, – и не узнают друг друга или не признаются в том, что узнали! Именно так оно всё и было.
Однако игры судьбы далеко еще не закончились и как будто бы и вовсе не собирались заканчиваться в этот день, длящийся как целый век и всё не кончающийся.
Человек из Миане продолжал свой рассказ – который, впрочем, мало кто слушал, – и вдруг расхохотался. Балаш даже успел сказать самому себе: вот еще один сходит с ума, из типа смешливых, то есть неопасных. Но когда он вник в то, что казалось этому человеку смешным, он еще больше изумился, так что даже на некоторое время не мог оторвать взгляд от него.
– …Говорят, козел думает о душе, а мясник о туше! Так вот, в разгар всех этих «отступай и наступай», «хватай и вешай» – и директор банка тоже утащил двести тысяч туманов и в ус не дует. Его хватают и волокут в тюрьму. Пытают страшными пытками, чтобы показал тайник, куда спрятал деньги, а он молчит. Если бы не этот тайник, его бы в мгновение ока расстреляли. Там жалостливых нет. Я их повидал, знаю, что за зверьё.
Балаш удивленно спросил:
– Директор банка Миане?! Элтефат Амини, вы о нем?
– Точно! Он самый! – ответил мужчина. – Имя, значит, вам знакомо? Утверждает, будто деньги забрала партия.
– Боже мой! – воскликнул Балаш непроизвольно. И не сказал, что Элтефат был его другом, потом сказал так:
– Он говорит правду, этот раб Божий. Деньги из банка забрал Гулам Яхья. Я сам был свидетелем.
– Вы там были? – удивленно спросил мужчина. – Правда?
Балаш ничего ему не ответил. Ему живо вспомнился Элтефат, и его дом рядом с банком, и его добрая гостеприимная жена, и дети – только дочери, которым расти, наверное, суждено без отца, которым предстоит трудная жизнь. Ах, если бы не погиб полковник Газьян! Неплохой он был человек. Он бы наверняка засвидетельствовал о том, кто действительно забрал деньги. Но теперь и полковника не было в живых, и некому было помочь Элтефату, и вот появится еще одна невинная жертва, в то время как его Мадине…
Уже вечерело, и мороз усиливался, и новая разрозненная группа людей – усталых и измученных – направлялась к мосту, к границе, и, наверное, также настойчиво будут теперь задавать те же вопросы, которые задавали и до них. Человек, который говорил о пятнадцатиметровой веревке, куда-то исчез. Может, пытает счастья, выполняет какой-то свой план. А юноша под берегом всё так же сидел у воды. Так же молчал и думал о чем-то, может, жизнь свою вспоминал! Он уже не пел, но, казалось, он может так сидеть, уставившись на воду, бесконечно. Даже когда тот мужчина, о котором теперь Балаш знал, что знаком был его голос, а не внешность, спрыгнул с моста – и тогда паренек не двинулся с места, хотя, наверное, глаза его всё видели.
И та женщина вновь подошла к Балашу, посмотрела на его сына и сказала, что, если надо, она еще может помочь. Но Балаш теперь думал, что сыну его никто не может помочь, кроме него, отца, да и то не наверняка. Самую изнанку вещей показал ему тот человек, прежде чем покончить с собой. И куда он теперь пойдет, если его пропустят? Неужели он сможет под всеми этими напряженными взглядами спокойно пройти по деревянному мосту, так, словно он из ада переходит в рай, направляясь в тот самый «Зеленый сад», в котором этот взбунтовавшийся мужчина увидел саркастическую шутку Всевышнего, и так хохотал, и так рыдал, до того как покончил с собой?! Ах, если бы Балаш мог хоть как-то утешить Мадине, уже ставшую безвинной жертвой, и мать, которая вскоре оставит мир следом за невесткой, и отца, который всё теряет и станет скитаться по степи и вести бессвязные разговоры! Если бы он мог сказать им: не горюйте! Вы пострадали за очень ценное, имя чему – правда. Мы искали правду. И вся наша самоотверженность была ради нее. Ради правды, которая достойна того, чтобы принять за нее муки, особенно если вы из класса трудящихся и эксплуатируемых!
Но вот в этот момент возле моста в чем была правда? Где ее следовало искать? На той стороне границы, в Советской стране? У наших дорогих друзей и заступников?
Но сколько ни вдумывался Балаш, он видел, что правда – это только тот безвинный человек, который вскоре будет болтаться на виселице, пережив до этого страшные пытки за чужое деяние. И Балаш подумал, что теперь ничто не может иметь для него ценности, кроме попытки спасти то единственное, что оставалось у него, если, конечно, это ему удастся, если он сможет. И если ему суждено стать федаем, жертвой, то для ребенка и нужно будет пожертвовать собой. И это то дело, которое и кажется сложным, но, несомненно, возможно с ним справиться. Ведь говорят же, что груз поднимает сильный, а боль выдерживает добросердечный. И он уйдет, он пожертвует собой, но спасет правду. А что с ним будет после – неважно. Может, его и не расстреляют, а посадят в тюрьму или отправят в ссылку, как тысячи других. Он станет одним из тех, кто разбросан по городам и весям – Боразджан, Керман, Бендер-Аббас, Кашан…
У Балаша уже не осталось никакого вкуса или жадности к жизни, никакой гордости или ожидания чего-либо; вовсе не хотелось думать ни о саде Мардакяна, ни о Пишевари, ни о том неизвестном мире за пограничной чертой. И вдруг опять раздался крик, сейчас он звучал отчетливее и более обнадеживающе:
– Балаш!.. Балаш-радио!..
И опять все друг другу указывали на него, а кто-то уже его и поздравлял:
– Наконец вам повезло! Счастливого пути!
– Передавай привет от нас! Скажи: у нас надежных людей навалом!
Балаш встал. Он поплотнее завернул ребенка в одеяло и, под удивленными взглядами, пошел по шоссе прочь от моста. Лицом к родине, спиной к врагу. И так шел, не оглядываясь, не обращая внимания на окрики мужчины из Миане, который всё повышал и повышал голос, так что казалось, вот-вот его горло лопнет от напряжения:
– Куда ты пошел?! У тебя же всё получилось! Тебя расстреляют!.. Клянусь Аллахом, тебя расстреляют!.. Твой голос – твой приговор! Я же знаю это зверьё… Вернись, идиот! Ишак! Идиот! Ишак, сын ишака, вернись!
Но он шел, не оборачиваясь.
И что было, то и было.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
