Текст книги "Жертвы заветного сада"

Так было и в тот вечер.

Амир спросил:

– Тебе не страшно?

– Не страшно, – ответил я, – это и удивительно.

Я взглянул на него, чтобы понять его мнение, а он пожал плечами. В своей манере, кособокой.

– Не знаю, что сказать. Ты слышал от других, что в отца твоего стреляли и что перед смертью он дополз до ручья. Человек тяжело раненный, потерявший много крови, хочет пить. Поэтому он полз к ручью, всеми силами… К воде…

– И что из этого следует?

– Ты слышал от других, что отец твой дополз до ручья и пил и пил воду, пока она не полилась вместо крови из его груди… В состоянии сильной жажды что может человек выговорить, какие слова? Наверняка он скажет: «Я горю, я весь горю!» Вот ты и выдумал для себя эти слова. Ты их реконструировал, а он просто молча полз к ручью.

– Но этот голос говорит иначе. Это не о жажде напиться и даже не о боли от ранения.

– А о чем тогда?

– Не понимаю я. Но есть какая-то печаль в нем. Словно он хочет сказать, что сам не верит, что этого не может быть, и покорность какая-то, и жалоба, и еще что-то непонятное…

Аршам встал с места.

– Я не знаю, что тебе ответить. Но ты очень много бываешь один, бродишь по степи. Следи за собой! Вот и весь сказ!

5

В этот вечер Балаш оставался на фронте под Кафеланкухом, в расположении федаинов. И там же заночевал. А к полковнику Газьяну пришли новости, которые его, можно сказать, вывели из себя. Даже в свете заката солнца было видно, как вдруг он побледнел. Он долго смотрел куда-то вдаль, потом произнес:

– Водитель!

Вид его был так мрачен, что Балаш не решился даже спросить его о чем-нибудь. Ясно, что новость была тяжелая; эту новость Балаш узнает лишь через сутки, когда сам вернется в Миане. Он узнает о пуле, которая одному человеку попала прямо в лоб и вышла наружу через его затылок. Этот несчастный, как говорили, будто бы отправился на разведку в окрестностях Ноурузабада, и вскоре увидели, что из ущелья возвращается один его конь без всадника. Но когда конь подскакал ближе, а может быть, когда посмотрели в бинокль, то увидели, что конь все же тащит всадника, свисающего с седла вниз головой, так что издали казалось, будто всадника нет. С кончиков его пальцев капала кровь, и по этим кровавым следам потом добрались до места, где в него стреляли – то есть сделали то, чтобы должен был полковник Газьян.

Угасали последние блики заката, когда водитель быстро подбежал к полковнику: «Слушаюсь!»

– Быстро собирайся. Возвращаемся немедленно.

И они сели в джип, а Балаш даже не подошел, чтобы спросить, куда они едут и возьмут ли его с собой. Полковником владела одна только мысль: полковника Кази больше нет в живых… И теперь требовалось всё мужество, которое только можно собрать, для того чтобы всё же идти вперед, хотя надежды уже нет… Балаш решил, что лучше расстаться с полковником в таком его состоянии и не быть ему обузой, тем более что они теперь уже – это было ясно – не поедут в Кызкалеси. Для Балаша – лишь бы нашелся приют на ночь и какой-нибудь фонарь, чтобы в его свете привести в порядок свои записи…

«Солдаты и федаины Кафеланкуха по-прежнему в каком-то порыве копают окопы, дырявят землю, и неясно, делают ли они это, опасаясь врага или опасаясь холодов. Ветер пронизывает, и ущелье напротив глядит хмуро. Говорят, что несколько бойцов ездили в Миане в надежде раздобыть динамита, чтобы взорвать что-то – может быть, мост, или рельсы железной дороги, или еще что-нибудь. Но вернулись ни с чем. Говорят, что склады пусты или их специально очистили без разрешения и даже без ведома власти. А правительственные войска наступают – новости летят впереди них – и все охвачены страхом, больше всего создают панику самолеты, которые сегодня бомбили окопы – перепахали их напрочь…»

Дальше он записал слова молодого федая:

«Сначала сбрасывали бомбы, потом снизились и всех расстреливали из пулемета направо и налево. Мы стреляли по ним из винтовок, но без толку. Из наших убило сразу семерых. Один боец упал в пропасть, остался жив и кричал оттуда, звал на помощь, но мы отвечали, чтобы он вылезал сам, тем же путем, каким попал вниз. Он продолжал взывать о помощи, пока не потерял сознание, кричал: как он выберется наверх с одной ногой? Вторую ногу ему, оказывается, оторвало, и она осталась наверху, а мы этого и не заметили».

Всё это происходило с людьми, которые не ожидали войны и считали, что скоро их вернут домой, но враг, без объявления, начал военные действия.

Вечером все собрались у радиоточки, слушали и обсуждали новости в ожидании речи Пишевари. И вот он заговорил и предупредил Кавама о том, что тому придется отвечать за массовые убийства народа в Зенджане. Не было договоренностей так поступать, например, об арестах представителей народной власти, тем более об их казнях на месте. И заявил, – правдиво или солгал, непонятно, – что будем сопротивляться до последней капли крови и не позволим, чтобы Азербайджан был растоптан сапогами реакции. Вы вскоре раскаетесь в ваших кровавых преступлениях и получите за них по заслугам, и далее в том же духе. Ситуация складывалась гораздо хуже, чем можно было предполагать. По-видимому, началась полномасштабная война. Пришла новость о том, что Тебриз опоясался окопами, а правительственное радио – с той стороны – сообщило, что возникли острые разногласия между Пишевари и его министром культуры. Вроде бы Мухаммад Бирия не хотел войны, и советские вроде бы его в этом поддерживали, но Пишевари и Данешьян заявляли: будем биться до последнего патрона, но не позволим врагу наложить лапу на Азербайджан…

Ночь Балаш провел беспокойно: всё время слышалась стрельба, и он то и дело просыпался. Выстрелы доносились издалека и то утихали, то снова нарастали. Он спросил часового: «Где это стреляют?» – и тот ответил:

– Боевики Золфагари наступают. Хотят стрельбой нас запугать.

Как только рассвело, пришло известие о том, что федаины оставляют Миане, причем без всякой, казалось бы, причины. Балаш, который не поверил этому, решил вернуться и посмотреть, что там происходит. На федаев Кафеланкуха новость произвела ошеломляющее воздействие, они кинулись в отступление на Кызылузен (по-персидски эта река называется Сефидруд), причем всякая дисциплина исчезла. Каждый говорил свое и предлагал свой маршрут, и все распались на отдельные группы. Балаш, не зная местности, вынужден был присоединиться к одной группе из примерно двадцати человек, которая пошла в горы, чтобы в месте слияния рек Айдугмуш, Керанку и Шахарчай свернуть вдоль берега одной из них в направлении на горы Бозкуш, а когда Балаш с опозданием узнал, что этот путь ведет не в Миане, а в Ардебиль, он от них отстал. Расспрашивал людей о дороге и в одиночку добрался до Миане. Правительственные войска пока не появились, однако город выглядел необычно. Балаш ткнулся в партийный комитет, чтобы найти полковника Газьяна, и узнал, что полковник уехал в сторону Кызылузена, чтобы проверить состояние мостов, железных дорог и шоссе. Оказывается, еще шесть месяцев назад мосты заминировали для взрыва, и полковник боялся, что за это время динамитные заряды пришли в негодность и не сработают в нужный момент. Еще услышал Балаш, о чем все говорили: если мосты будут взорваны, то правительственные войска удастся остановить, может быть, на целые месяцы. А за это время – будь то месяцы или даже один месяц – придет зима, и Азербайджану помогут снега, и надменные нечестивые персы поймут, что такое настоящие холода… Нужно было перерезать окопами или еще как-то перекрыть перевал Шабали, это не дало бы врагу подойти к Тебризу, а к тому времени советские друзья наверняка вернут оружие, и можно будет, наконец, остановить Размару, Кавама и шаха, особенно если будет все-таки поддержан план полковника объявить «шах» Тегерану. Балаш позже узнал, правда, что полковник докладывал свой план руководству партии, но они план раскритиковали, так как он, дескать, невыполним без помощи советских друзей. А те не давали до сих пор никаких ответов. При этом ведь полковник и не требовал советской помощи, он просто не знал о том, что это был лишь предлог для партийной верхушки Азербайджана отказать ему. Ведь выдвинуться на Тегеран нельзя было без поддержки народно-освободительных сил Гиляна, а этого партия не хотела. Они считали всё свое движение лишь азербайджанским делом и ни за что не приняли бы помощь других регионов страны. Всё это Балаш узнал лишь позже, то есть тогда, когда исчезли все надежды и остался лишь один выход: шагнуть в объятия смерти. Эти объятия покажутся предпочтительнее объятий «друзей» – тех друзей, которые наше собственное оружие не вернули нам же. Друзей, которые продали нас даже не за нефть, а за пустые обещания нефтяных концессий, и всё это без малейших угрызений совести. Лишь их радио продолжало врать, что, дескать, они всемерно поддерживают… Друзья – махинаторы, жулики, которые и восставшим офицерам Хорасана[14]14
  Хорасан – провинция на северо-востоке Ирана, граничащая с Туркменской ССР.


[Закрыть] врали напропалую, а потом неожиданно бросили их в самый разгар боя в Гомбеде-Кабусе[15]15
  Гомбеде-Кабус – город на северо-востоке Ирана.


[Закрыть] – иными словами, в двух шагах от границы, – бросили на разгром и смерть. Те же офицеры, которые остались в живых, вступили в демократическую партию; полковник Газьян был из их числа. И всё же это была лишь часть событий. Неприятие «гилянского плана» объяснялось не только нежеланием просить помощи у кого-то, кроме азербайджанцев, тут были и другие причины.

Я знаю, что ты уже утомился, читатель, но таков уж он, грязный мир политики, а может быть, правильнее будет сказать: мир политических деятелей; потому что в действительности грязными являются политические деятели, а не политики, и море не загрязнится, если в него сходит по нужде собака или даже десяток собак… – А может, ты скажешь: какое нам дело до этого? Мы с этими людьми никак не связаны, мы вообще не понимаем, о чем идет речь, «это еда или это одежда?» Зачем, мол, нам думать об этом? Честно сказать, и нам до этой сферы дела нет, но ей до нас есть дело. К тому же речь идет о бедняге Балаше, а это всё меняет. Если бы мы не рассказали об этих партийных дрязгах, можно было бы считать, что о нем самом мы ничего не сказали. Ну а ты, читатель, как только утомишься, сразу говори мне: «стоп!», и я тут же остановлюсь. Даже не сомневайся!

В партийном комитете Миане Балаш узнал еще об одном: о том самом, что вчера так расстроило полковника, о смерти полковника Кази. Того самого, сердитого «товарища федая». И неожиданно Балаш сильно встревожился. Если бы он знал, что случится такое, он постарался бы вести себя с ним добрее, поговорить подробнее, пусть даже получил бы в ответ дополнительную дозу ругани. Но теперь уже ничего нельзя было исправить!

Он просидел в партийном комитете больше часа и, воспользовавшись их телеграфом, переслал в газету краткие новости, оставив до времени возвращения публикацию своих более развернутых очерков. Потом, так как о полковнике Газьяне ничего не было слышно, Балаш направился в банк к своему другу Элтефату. Касса уже была опечатана, а Элтефат казался еще более несчастным, чем в прошлую встречу.

Все сотрудники банка уже ушли с работы, а Элтефат торопливо что-то писал.

– Как настроение, дружище? – обратился к нему Балаш. – Приветствую тебя!

– С завтрашнего дня банк не работает, – ответил Элтефат. – Я заканчиваю подбивать счета.

– Почему не работает? – спросил Балаш.

– Как почему? Ты и впрямь не в курсе? Правительственные силы уже взяли Зенджан, и их радио говорит, что сегодня-завтра они будут в Миане.

Балаш рассмеялся.

– Не верь им, дружище! Тоже мне, источник! Я сам работаю на радио и скажу тебе, что по большей части радиосводки – ложь чистейшей воды!

– Почему же ложь? Кто их, интересно, остановит? Ты разве не знаешь, что партийная организация Миане уже эвакуировалась? Войска отводят в Тебриз, так что полковнику Газьяну воевать будет нечем. Кази убит, его тело тоже везут в Тебриз. Ты ведь в курсе?

Балаш попытался успокоить друга:

– Если взорвут мосты, враг этой дорогой не пройдет. Тогда для взятия Тебриза им придется двигаться через Мераге, а это чуть не на полгода всё отодвинет. Их цель – Тебриз, а не Миане.

Но Элтефат видел положение дел в более мрачном свете.

– Во-первых, вспомни стих Саади: «Может быть и если — не опора, друг!» Во-вторых, тут целых шесть мостов, неужели думаешь, что все смогут взорвать? Даже если останется единственный, через Кызылузен, войска, пройдя по нему, возьмут всё что захотят. И неужели у них хватит решимости взорвать большой стальной мост? Максимум, они могут взорвать Пол-е дохтар (Девичий мост). А как насчет железнодорожного моста? А мост автотрассы Зенджан – Миане? А дублирующие мосты?

Во время этого разговора не знал ни Балаш, ни кто-либо еще, что все динамитные заряды, заложенные под мостами, от сырости стали небоеспособны. Что на складах не нашлось взрывчатки для повторного минирования и что выведен из строя будет всего один мост, который правительственные саперы починят за шесть часов, и начнется наступление на Миане.

– В любом случае их остановят на перевале Шабали. Один хороший снегопад, и тегеранцы поймут, что такое холода и морозы! Слава Аллаху, зима наступает. Она их пыл-то охладит. Нам и войска не понадобятся.

В этот миг на улице заскрежетали автомобильные тормоза. Перед банком остановился джип с брезентовым верхом.

– Если только до холодов не возьмут уже и Тебриз! – сказал Элтефат.

Он подровнял папки на своем столе и хотел, видимо, продолжать также пессимистически рассуждать, но внезапно замолчал и словно бы весь похолодел, неотрывно глядя сквозь дверь кабинета, и Балаш, чтобы проследить за его взглядом, повернулся туда же. Вошли три человека в военной форме: один впереди, а двое держались сзади него. Они быстрым шагом шли к директору банка, который как-то вдруг перепугался и засеменил им навстречу.

– Добро пожаловать, очень рады видеть вас! Свет очей наших, просим вас, пожалуйста!

Тот, кто шел впереди, имел совершенно волчье, пронизывающее выражение глаз, но еще поразительнее, чем его взгляд, были усики, темневшие над тонкой ниткой губ. Это были гитлеровские усы! И это в то время, когда только что закончилась Вторая мировая война, в которой Германия была разгромлена, а Гитлер покончил с собой; когда, наверное, не было во всем мире человека более ненавистного людям, чем Гитлер…

Балаш еще не понял, кто этот человек и что он делает здесь, но, видя, как пресмыкается его друг Элтефат, торопясь как можно радушнее принять гостя, Балаш понял, что это кто-то очень важный. Он стал помогать Элтефату с самоваром и чайными стаканами и потихоньку спросил его:

– Элтефат, кто это?

– Ты и впрямь не знаешь генерала Данешьяна? – прошептал тот, запинаясь от волнения. – Это генерал Гулам Яхья![16]16
  Гулам Яхья (Данешьян) – главнокомандующий вооруженными силами Азербайджанской республики в 1945–1946 гг.


[Закрыть]

И тут Балаш тоже почувствовал оцепенение. Значит, вот какой он был, знаменитый Гулам Яхья! Главнокомандующий вооруженными силами Демократической республики Азербайджан! Командир федаев! Человек с гитлеровскими усами и волчьим взглядом!

Обернувшись, Балаш увидел, что тот совершенно свободно развалился в кресле Элтефата и оглядывает стены кабинета, а сопровождающие его стоят неподвижными изваяниями.

– Какие у тебя дела с Гуламом Яхьей, Элтефат? – прошептал Балаш.

– Никаких дел.

– Зачем же он приехал?

– Откуда я знаю! Видимо, у него ко мне дело. Не просто же так зашел.

Балаш еще больше удивился:

– Какое у него к тебе может быть дело?

– Да я сам голову ломаю. Не представляю, что за дело. Но не нравится мне это.

У Элтефата дрожали руки. Балаш подхватил у него чайный поднос и подал гостям. Гулам Яхья глянул на него лишь мельком и взял стакан. Пил он чай по-деревенски – опускал кусочек сахара в стакан и посасывал его – вприкуску. Элтефат стоял в почтительной позе, а генерал, глянув на него, спросил:

– Почему не присядешь, Амини?

Элтефат Амини молча сел на стул.

– Какие новости, Амини?

– Вашими молитвами, господин.

– Видишь, каково нам приходится? С утра до ночи не присесть. Сейчас только приехали, и опять нужно возвращаться в Тебриз.

– Помоги вам Аллах, господин! Только вами и держимся.

Генерал неприязненно посмотрел на него и поставил на стол пустой стакан. Балаш шагнул вперед, чтобы налить еще чаю, но Гулам Яхья жестом его остановил. Он продолжал пристально смотреть на Элтефата, а тот отводил взгляд. Вернее, пытался это сделать, но не мог.

– Сколько наличности сейчас в банке, Амини?

Элтефат – на какой-то миг растерялся, не зная, что ответить. Он задумался.

– А, Элтефат? У нас не так много времени. Неужели не знаешь, сколько в банке денег?

Кадык Элтефата дернулся вверх-вниз, как будто в горле у него совсем пересохло.

– Знаю, почему же. Как раз перед вашим приездом я перепроверил итог и подписал ведомость. Я всегда перепроверяю для полной уверенности. Наши сотрудники время от времени…

Генерал прервал его:

– Хватит, Амини! Не нужны эти буржуазные термины. Наличность! Сколько денег в наличии?

Элтефат еще помедлил, словно ожидал какого-нибудь события, которое выручило бы его. Но в конце концов им овладело чувство безнадежности, или он, как говорится, смирился перед неизбежным, перед судьбой, перед угрозой, наконец… Как бы это ни называлось, но он таким голосом, словно произносил смертный приговор – причем самому себе! – выговорил:

– Двести восемьдесят тысяч туманов.

– Кому принадлежат эти деньги?

Элтефат в отчаянии посмотрел на Балаша, точно ему показалось, что это – банковский сотрудник, который может что-то подсказать. Затем он обернулся к Гуламу Яхье:

– Простите? Я не понял вопрос…

Тот, немного громче и чуть усилив угрозу, повторил:

– Я спросил, кому принадлежат деньги – правительству или народным вкладчикам?

– И тем, и другим.

– То есть как тем и другим? Скажи мне точно, из двухсот восьмидесяти тысяч, о которых ты говоришь, сколько приходится на государство, а сколько на вкладчиков?

– Восемьдесят тысяч туманов принадлежит вкладчикам, – выдавил из себя Элтефат, – двести тысяч – государству.

Генерал поднял руку.

– Очень хорошо! Это я и хотел узнать. Восемьдесят тысяч туманов вкладчиков оставь у себя, а двести тысяч выдай мне. Немедленно!

Элтефат казался громом пораженным. Он словно утратил способность действовать. Генерал повысил голос:

– Не заставляй нас ждать, Амини! Я сказал: у нас много дел.

Элтефат поплелся к большому сейфу. Он покачивался и натыкался на столы и казался не то пьяным, не то ослепшим. Достал ключи, и Балаш видел, как тряслись его руки, он не мог попасть ключом в скважину. Наконец открыл тяжелую дверь сейфа, за которой виднелся мешок, да и не один. В основном деньги были в новеньких пачках, еще не тронутых, сложенных стопками в десять рядов по десять или в пять по пять. И вот Элтефат по одной стал складывать пачки в мешок и иногда останавливался, словно ожидая чуда какого-то… Например, того, что Гулам Яхья отменит свой приказ или войдет какой-нибудь вестник и скажет: «Не надо этого, генерал! Не делай этого!» И генерал уйдет куда-нибудь, или, может быть, еще что-то случится: доставят телеграмму, или зазвонит телефон, и генералу будет сообщено, что нет необходимости в деньгах, проблемы разрешены, банк не нужно опустошать…

Вдруг послышался звук. Это был не тот звук, которого мог бы ждать Элтефат. Это был не звонок телефона и не шаги разносчика телеграмм. Это был звук взрыва, сильного и далекого. Все подняли головы и вслушались, ожидая продолжения, но ничего больше не было слышно. Тогда генерал посмотрел на своих сопровождающих, встревожившись и как бы спрашивая их взглядом: почему только один? Никто ему не ответил, и тогда он закричал: пусть один из вас позвонит, узнает, в чем дело. Неужели остальные не сработали? Теперь у генерала не было прежнего спокойствия: он уже не сидел, развалясь, в кресле Элтефата, оглядывая кабинет, но тревожно расхаживал взад и вперед и иногда бил кулаком в ладонь и что-то бормотал. И ходил, и стоял за спиной Элтефата, глядя ему на руки через плечо: поскорее, Амини, поскорее! – Слушаюсь! Но я должен пересчитать, это требует некоторого времени. – Генерал опять ходил и ходил, и делался всё более раздраженным. Остановившись у окна, он наблюдал за тем человеком, который пошел к джипу, чтобы установить связь по рации, и у которого ничего вроде бы не получалось. Что же ты делаешь, растяпа?! Приоткрыв окно, генерал отдавал распоряжения, а Элтефат, опустив голову, всё быстрее и быстрее перекладывал пачки денег, изображая поспешность, раз спасения нет и путей для бегства тоже. Но работы было еще много. Вошел офицер, посланный к джипу, и, извиняясь, доложил, что ничего не выходит, связи нет. – Как это нет связи? – Не отвечают, господин генерал. – Как, почему не отвечают? Когда прекратилась связь? – Не могу знать, господин генерал. – Так еще раз пробуй! С полковником Газьяном меня соедини! – Второй офицер пошел к телефону банка, набрал номер и с удивлением воскликнул: алло? Да! Повернувшись к генералу: говорят, еще не вернулся. – Хорошо, ладненько, ладненько. Спроси, какой это мост взорвали. – Пол-е дохтар. – Пол-е дохтар? Спроси, почему железнодорожный еще не взорван и остальные? Как это не знают? С динамитом ведь проблем не было? Были?

В этой суматохе Элтефат начал набивать деньгами второй мешок, потом оба мешка потащил к дверям, а генерал всё распоряжался: скажи, если господин полковник вернется в течение получаса, пусть срочно свяжется со мной до моего отъезда! А бедный Элтефат с листком бумаги и с авторучкой стоит перед генералом: распишитесь, пожалуйста. Генерал кричит офицеру в окно: ну что там у тебя? Тот отвечает: пока ничего, ни с кем не могу связаться. – Так пытайся еще раз! – Слушаюсь, господин генерал! И, повернувшись к Элтефату: почему я должен это подписывать? Тот отвечает: это расписка на двести тысяч туманов, которые вы забрали. – Нет, я не буду подписывать. И подходит ко второму офицеру: соедини меня с Тебризом! Срочно! Главный штаб. Скажи, сам Джавид будет говорить. – А бледный как простыня Элтефат всё ходит за генералом, будто привязанный: но меня же расстреляют, господин генерал! – Кто тебя расстреляет?

И, высунувшись в окно: оставь рацию, хватит! Иди сюда, грузи мешки в машину. Потом перегрузите в санитарную. – Подпишите, очень вас прошу! У меня ведь дети, дочери. – Я спросил, кто тебя расстреляет? Мы, что ли? – Нет, они, господин генерал! – А кто такие они? – Правительство! – Правительство? Но кто же у нас правительство? Разве мы не правительство? – Нет, почему же, но просто… Что просто, Амини? Здесь Азербайджан, милый мой! Здесь не Тегеран. И опять он идет к телефону банка, но на том конце провода, кажется, никого еще нет. – Умоляю, подпишите! Смилуйтесь надо мной!

Второй офицер положил на пол свой автомат и взвалил на плечо мешок с деньгами, унес его наружу, причем генерал на оставленное офицером оружие смотрел с презрительной улыбкой, потом прокомментировал: ни стыда, ни совести уже? На нас-то посмотри, на кого понадеялись! Оставляет оружие и уходит! Вернувшийся офицер торопливо, смущенно опустив глаза, схватил автомат. Но второй мешок он теперь не смог поднять на плечо и потащил его волоком по полу… – Мне же обвинения предъявят! Скажут, деньги присвоил! Меня расстреляют, господин генерал! Смилуйтесь надо мной, у меня дочери. Но генерал пошел к выходу. Оставь в покое Тебриз! Возвращаемся. Элтефат продолжал настаивать, а генерал: я что, для себя деньги беру, чтобы за них расписываться? Это жалованье федаинам. Идет война, ты это понимаешь? Завтра ты сам или кто-то приезжайте в штаб в Тебриз, мы выдадим вам документы. Но Элтефат не сдавался: не нужны документы, господин генерал! Просто выдайте расписку. Этого достаточно, господин генерал! Но генерал вышел и сел в свой джип, так ничего и не подписав, и они уехали…

А Элтефат стоял, привалившись к перилам банковского крыльца, в одной руке сжимая листок, в другой ручку, и смотрел вслед машине генерала Данешьяна, которая, вместе с другой машиной, санитарной, скрылась в облаке пыли. И словно вся тяжесть мира легла теперь на плечи Элтефата, тяжесть, от которой он никак не мог отделаться. И вот он стоял с бумагой и ручкой, как статуя, с неподвижным лицом и холодными, мертвыми глазами…

Балаш взял его под руку и обнял, как это делают на похоронах, соболезнуя, и повел внутрь банка. Усадил в кресло и потянул из его рук листок и ручку – тот не отдавал – пришлось вырвать с силой и отбросить. Элтефат был похож на эпилептика, приходящего в себя после припадка: уже воспринимает реальность, но еще не полностью, с удивлением глядит вокруг и, хотя и слышит, что говорят, не понимает смысла слов.

– Не переживай, не горюй, дружище! Против лома нет приема. Что ты мог им противопоставить? Ты всё сделал, что было в твоих силах, тебе не в чем себя упрекнуть. Не волнуйся! Наверняка они о тебе подумали. Может, он сам пришлет документы, о которых он говорил, не могут же они, действительно, просто так забрать деньги?

Элтефат сначала ничего не отвечал и, казалось, даже не слушал, но постепенно приходил в себя. По крайней мере, он мог кивать, как те, кто принимает соболезнования, а вот и высказался:

– Ты видел, что сделал этот грабитель? Ты видел?

Балаш встревожился: ему не хотелось, чтобы кто-то говорил так о генерале Данешьяне за его спиной. Он генерала лично не знал и даже не видел до сегодняшнего дня – на радио тот никогда не заходил, – но он знал его репутацию, знал, что это – человек борьбы и расчета, хотя и не словесных тонкостей. Конечно, сегодня он проявился совсем по-новому, можно сказать, в неприятном свете, но ведь это в силу необходимости. То, что произошло, называлось реквизицией или конфискацией, но ведь в любом случае она была проведена главнокомандующим федаинов, который день и ночь пребывал в трудах, как они сами это видели, или как он это всячески показывал, или даже как он сам об этом говорил. Так же неустанно работали и покойный полковник Кази, и полковник Газьян. Но, возможно, и Элтефат был прав в своих обвинениях: почему все-таки тот не дал расписку? Что, от него бы убыло? Времени бы много отняло, кто-нибудь упрекнул бы его за это?

Теперь Элтефат вновь выглядел озабоченным и, как утопающий хватается за соломинку, пробовал любые пути ко спасению:

– Какой прах мне сыпать на голову, Балаш? Ты можешь как-то в Тебризе помочь? Ты говорил, иногда видишь самого Пишевари, на радио вы встречаетесь…

– Это так, – ответил Балаш. – Но я его вижу только тогда, когда он сам приходит, а не тогда, когда я этого захочу. И потом, какой смысл? Ты думаешь, он тут же прикажет, чтобы тебе вернули деньги или выписали документы в этой неразберихе?

Бедняга Элтефат совсем растерялся.

– Но что же делать? Ведь меня за каждый риал этой суммы заставят отчитаться!

Балаш вспомнил о полковнике Газьяне. Вот неплохой человек.

– Я сейчас иду в городской комитет. Пойдем вместе! Думаю, что поговорить с полковником Газьяном не помешает. Поставить его в известность, по крайней мере. Ведь он сейчас главный человек в вашем городе, разве нет?

Элтефат встрепенулся:

– Очень хорошо, что напомнил!

Он закрыл сейф, в котором еще оставалось восемьдесят тысяч туманов. Запер банк, и они пустились в путь, в то время как над городом невысоко прошли самолеты, бомбить позиции в горах или в других местах.

– Бомбят Кафеланкух, – сказал Элтефат.

– Там никого нет уже, – поправил его Балаш. – Все отступили, я сам видел.

– Значит, охотятся за людьми на горных дорогах.

– Скорее всего!

Они дошли пешком до комитета. Полковник Газьян уже вернулся. Он сидел за столом, поигрывая револьвером. Война, конечно… Состояние его показалось каким-то расслабленным, но позже они поняли, что полковник ожидал новостей и что, возможно, он считал настолько важной ожидаемую им новость, что на все остальное можно не обращать внимание. Не то чтобы он был совсем безразличен к происходящему вокруг, но просто осознавал, насколько мало всё это значит по сравнению с той, главной новостью. Не знаю, понимаешь ли ты меня…

Они попросили разрешения войти, и полковник с таким выражением ответил: «Заходите!» – будто был рад, что хоть кто-то пришел к нему в этот час. Он даже пытался шутить с Элтефатом.

– Как дела, Амини? Говоришь, от нас нужна помощь: значит, деньги уже ничего не значат?

Полковник смеялся, а когда он смеялся, его щеки со следами пулевого ранения как-то сильно западали. На одной щеке был след от пулевой дырочки и на другой, очень аккуратные, словно на вертел насажено мясо для шашлыка. И зубы были не все целые: пуля поработала – хотя и дантисты еще как следует не доделали свою работу.

Балаш всё это хорошо разглядел еще тогда, когда они ехали в Кафеланкух.

Сейчас полковник сообщил им о том, что произошло в Тебризе:

– Наверняка вы слышали: Пишевари ушел в отставку, и во главе теперь Мохаммад Бирия. Он выступил в Тебризе, перед большим скоплением народа. Он пытается ввести ситуацию в более спокойное русло.

Потом он повернулся к Балашу.

– Ну как ты, господин попутчик? Как там в Кафеланкухе? Каким путем ты вернулся, господин диктор, или корреспондент, или журналист, или… Как тебя, и правда, называть? Какая твоя основная работа?

– Если ветер так подует, то у меня работы вообще не будет! – ответил Балаш. – Буду как Ходжа Насреддин, который в бурю кидал в воздух горох и изюм, в надежде, что они попадут ему в рот.

Полковник рассмеялся.

– И правда, подули ядовитые ветры, смерчи теперь с каждой минутой всё ближе к нам, и мы не знаем, кого унесет, а кого оставит на месте. Но я счастлив одним: тем, что ухожу, лишь убедившись, что не бросил никого в беде.

И он задумался о чем-то своем. Мне кажется, он думал о том, о чем думает каждый мужчина и даже просто каждый человек в свои последние минуты жизни; именно это должен был начинать уже и Балаш, с той разницей, что его ситуация сильно отличалась от полковничьей и что у него вовсе, пожалуй, не было поводов для счастья. Но Элтефат не дал продлиться этому душевному моменту и без всяких предисловий воззвал:

– Спасите меня, господин полковник! Гулам Яхья изъял деньги из банка и исчез!

Полковник внимательно посмотрел на него и сказал не то в шутку, не то всерьез:

– Неразумный вы человек! Что за «Гулам Яхья»? Разве можно так называть стража и хранителя? Он главнокомандующий вооруженных сил федаев. Называйте его, пожалуйста, «господин генерал Данешьян». Или говорите «товарищ генерал», или, по крайней мере, «товарищ Гулам Яхья».

Элтефат повторил много раз произнесенную им фразу:

– Меня расстреляют, господин полковник! Мне не до церемоний: меня расстреляют!

Полковник предложил им обоим присесть.

– Спокойно, дорогой! – сказал он Элтефату. – Давай спокойно разберемся. Кто тебя расстреляет? За что тебя расстреляют?