Текст книги "Жертвы заветного сада"

18

Буйволица эта всегда была чуть сумасшедшей. Я в этом не сомневался; в противном случае, почему бы ей часами смотреть в одну точку своими выпуклыми и чуть влажными глазами, смотреть, будто задумавшись о чем-то? Положим – осень, сочной травы уже нет, положим, челюсти устали жевать траву засохшую, но что же в остальное время! Лето, весна, всего вволю. Зачем же подолгу в это время стоять как статуя и всё смотреть куда-то неотрывно? Причем не прямо перед собой, а куда-то вдаль, и мы в десятый раз обманываемся и пытаемся проследить за ее взглядом, чтобы понять: что она там видит? Но там мы ничего не видели! Тогда уж Хадиш разозлился и орет на нее:

– Эге-ге-ей!

А буйволица – ни с места; Хадишу приходится взять камень или ком глины, и кинуть в нее, и обругать как следует.

– …Здесь ничего не жрет, а в хлеву у других рвет из пасти, а если не удается, так голодная стоит и молока мало дает. А виноват всегда я!

Теперь уже камень попадает в ее бок с растрескавшейся кожей, со звуком. И ей приходится, подобно молочным коровам и телятам, опустить голову и начать щипать траву. Но скоро опять она смотрела куда-то и словно бы опять видела там что-то, чего не видели другие, и почуяла запах, которого другие не чуяли, и, подняв морду вверх, заревела и потом опять вглядывалась и тянула шею, и глаза ее стали странными, и вдруг она поскакала вперед… И прибавила ходу, удирала прочь очень быстро, а Хадиш побежал за ней, ругаясь и вращая кнут над головой, и еще больше напугал животное… И она так и дула прочь, не оглядываясь; такого раньше не было, и мы поняли, что попали в беду. А еще погода быстро портилась, в общем, мне сильно не повезло оттого, что в этот день в душе Хадиша вдруг взыграли братские чувства, и он присоединился ко мне, чтобы мы соединили наши стада. Мое, овец, и его, коров и буйволов, – и чтобы мы были вместе. Брат с братом! А в общем-то уже с утра по небу ползли тучи, и было понятно, что обязательно пойдет дождь, поэтому некоторые и вовсе не выгоняли стада в степь. Ведь коровы и буйволы – это не ослы, они легко, как воду выпить, простужаются, и тогда уже пеняй на себя. Я предложил было Мирану заняться другой работой… Но он мои слова отверг, так как не хотел пронести мимо своего кармана хоть крошку выгоды. Вот и вытурил из дома Хадиша со стадом, по словам Мирана, пусть хоть коровы воздухом подышат и взбодрятся, а то скоро зима, и им стоять в хлеву безвылазно, болезни копыт начнутся и тому подобное. Таким образом зануда по имени Хадиш увязался со мной, чтобы портить мне настроение и не давать побыть одному.

– Думаю я, клещ тифозный ее кусает, – сказал Хадиш.

– Ты бы лучше оставил свое мнение при себе. Какой клещ в это время года?

– Клещи времени не разбирают. Всегда кусают.

Я смерил его взглядом с головы до ног.

– Да, есть и такие клещи.

Он сверкнул на меня глазами.

– Ты меня имеешь в виду?

Я сказал, что нет, но он не поверил. Вообще он был раздражен и на мне вымещал свою злобу. Заявил мне:

– А ты тоже, если не знаешь, так знай. Некоторые слишком длинный язык имеют по наследству и считают себя очень находчивыми. – И он насмешливо сплюнул, потом добавил: – Если, конечно, есть у них это наследство.

Я ему ничего не ответил, но он всё еще не остыл.

– Ты, кстати, слышал, что про некоторых говорят: «Он под кустом сделанный»? Я думал, что это всего лишь поговорка!

Тут вдруг во мне кровь вскипела, и я прикрикнул:

– Заткнись, или я тебя сам заткну.

Он посмотрел на меня с ненавистью.

– Ты ведь ублюдок и ничего больше. Чья же ты собака, чтобы меня заткнуть?

Тут уж я взорвался:

– Ты сам, сучонок, больного отца отродье, пятерых дочерей ему, видите ли, мало, еще сына хотел. Всё обеты, да молитвы, да милостыня, чтобы Аллах сжалился и послал яйцо с двумя желтками. А Всевышний сам лучше знает, кого на свет производить, вот и произвел говно. Высшей пробы говно! Изнеженное и самодовольное!

Ответ мой был, по-моему, сокрушительный: пусть знает правду. И вот он немного помолчал, переваривая услышанное… Как бы то ни было, но Хадиш успокоился, задумался о чем-то, и я решил, что он совсем растерялся и не знает, что отвечать. Потом понял, что он опять думает о буйволице.

– Удрала, проклятая! Не смог остановить ее. Так взбесилась, словно привидение увидала! Что мне делать-то теперь?

Он уже забыл о нашей перепалке. Загремел гром, и Хадиш посмотрел на небо. Он знал, что Миран и его отлупит, если по-настоящему разозлится.

– Уж конечно, после твоего кнута, – сказал я, – или сбежит, или привидение увидит. Тут уж сомнений нет.

Он совсем приуныл. Всматривался в горы, а оттуда медленно спускался туман. В воздухе висела изморось, и туман кругом густел, стлался по земле.

– Что же нам теперь делать, как считаешь?

– Ты должен спросить не «что нам делать», а «что мне делать»!

– Это почему?

– Уж потому. Я ведь за буйволов не отвечаю. Или отвечаю?

Я указал рукой на себя самого. А Хадиш словно бы не воспринимал мои слова, совсем ничего не слышал.

– Ты что, не будешь мне помогать?

– А что я могу сделать? Ты буйволицу излупил кнутом, и она сбежала. В горы или в степь. А теперь, когда ты наделал дел, просишь меня помочь?

Он меня по-прежнему не слышал. По-прежнему тревожно всматривался в горы и даже побледнел.

– А если волки задерут ее?

– И черт с ней! Пусть задирают!

– Задирают? – переспросил он изумленно. – Вот так, запросто? Да отец нас за это убьет с тобой. Уж будь уверен!

Я пошел к овцам.

– Кто тебя вообще звал сюда? Ты сам притащился. Как всегда! Нагадил, а мне убирать? Но вряд ли я тебе помогу.

Он подбежал ко мне.

– Давай ее догоним, нужно до темноты успеть и до тумана, найдем ее. Мы ее услышим – очень далеко не ушла. Думаю, вон в том ущелье она.

– А я-то при чем? Иди и пригони ее, коли так. Я не могу тут всё бросить: кто за стадом будет смотреть? Если сюда волки сунутся – что? Если овцы зайдут в люцерну и обожрутся? Кто будет отвечать? Ты, что ли?

– Значит, я здесь останусь, а ты один ее пригони! Она от меня еще хуже удерет. Я уже подходил к ней, но как меня увидит – шарахается, тварь!

Я показал ему фигу.

– Ступай себе. Еще мне не хватало твое говно собирать, к тому же после того, как ты меня оскорбил!

Он ничего не ответил. Совсем растерялся. Я знал, что он вляпался. И спросил его:

– Теперь скажи, кто ублюдок? Я?

– Нет! – ответил он. Понял, что дела его плохи.

– А кто тогда?

– Откуда мне знать, – ответил он. – В мире ублюдков полно! Я всех не знаю.

– А я вот знаю одного! – закричал я. – Очень хорошо знаю!

Он не стал обижаться. Всё ныл о своем:

– Так ты пойдешь за ней или нет? Скажи прямо, осел!

Туман густел, и мелкий дождь повис над степью. Того типа – дождь не дождь, а морось – от которой промокаешь, сам не замечая того. Выхода, в общем-то, не было. Опять Хадиш наделал дел, а мне исправлять, как всегда. Да, я на два года его старше, ну и что? Я сказал:

– Значит, смотри здесь в оба, паразит! Если с баранами что случится, я отцу твоему устрою траур.

И я пошел искать пропажу. Сначала вверх, на вершину холма, чтобы успеть оглядеть округу до того, как ее окончательно закроет туман. Земля была не очень сырая, но идти было трудно, тем более что я спешил, и вспотел, и запыхался, и молил Аллаха, чтобы не простудиться, чтобы дождь не пошел сильнее… Иначе размоет пашню – землю свежезасеянных озимых полей – и я увязну так, что меня самого впору спасать будет.

С холма я огляделся. Ничего не было видно, кроме деревьев на той стороне оврага, которые слегка качались, вводя тебя в обман, и далеких скал, которые мертво чернели, и ясно было, что там нет ничего живого. Значит, у меня не было выбора, кроме как идти в ту сторону, откуда вернулся Хадиш. А именно, идти между Атгули и горами. По ущелью, которое наискось поднималось вверх.

И я пошел, а округу постепенно всё больше заволакивал туман. Было так тихо, словно весь мир заснул. Ни человечьего голоса, ни лая собаки, ни пения птиц. Глухо всё было и печально. Я взобрался на скалу, потом взобрался на дерево на утесе, чтобы видеть подальше вокруг, и всё же ничего не видел, кроме бесконечной тишины.

Не знаю, сколько я шел, как вдруг вижу: по западному гребню холма что-то движется. Я подумал: она! Хоть и устал уже, но побежал туда, как мог, быстро, однако, приблизившись, понял, что это не животное. Это был силуэт человека. Он шел в горы.

– Эге-ей!!! – закричал я.

Человек остановился и обернулся. Это был мужчина. Издали мне его не узнать было, но я закричал:

– У нас буйволица потерялась! Не видел ее?

– Нет! – ответил он. – Я сам потерял кое-что.

Голос мне показался немного знакомым. Он стоял и ждал, пока я к нему подойду. Может, нам по пути? Я подбежал к нему и увидел, что это тот же самый человек, которого я встретил в прошлый раз. И я успокоился: значит, то было не мое воображение, он реален.

– Салам! А я уж думал, больше вас не встречу!

– Почему же? Я ведь вроде говорил, что, пока не найду свою пропажу, не уйду отсюда.

– А у нас буйволица удрала и потерялась. А вы что потеряли? Тоже скотину?

Он, засмеявшись, ответил, что нет, и я понял, что он не хочет об этом говорить. Всё же я предположил:

– Наверняка это для вас очень ценно, раз вы так ищете.

– Не то чтобы очень ценно, – ответил он. – Но знаешь ведь! Человек всегда ценит то, что считает своей собственностью, и, пока не найдет ее, не успокоится. Может, потому, что привык к своему. Знаешь ведь, как оно бывает. Многие годы у тебя что-то было, а потом вдруг исчезло, без всяких предупреждений, неожиданно. Ну, вначале думаешь: это просто была привычка, а теперь будет новая привычка, жить без этого, но проходят годы, а новой привычки нет, и беспокойство не исчезает, и ты начинаешь думать, что с этой пропажей жить нельзя. Вот так оно бывает, и ничего тут не поделать.

Я не был уверен, что полностью понимаю его. Но одно мне было ясно: это человек безобидный, а для меня это и было достаточно, ведь тут все-таки место безлюдное, а мы попутчики по необходимости…

– Ты вроде тоже в горы идешь? – спросил я.

– Да! – ответил он. – Я решил еще немного здесь поискать. Нам с тобой по пути. Хочешь, вместе поищем твою буйволицу?

Конечно, я хотел. И всё же спросил:

– А тебя это не отвлечет от твоего дела?

– Нет, мне всё равно, – ответил он. – Я ведь точного плана не имею.

И мы пошли вместе, а туман сгущался, хорошо, что дождь не усиливался. Такая же мелкая морось висела в воздухе. Он сказал:

– Не нужно бы тебе так промокать.

– Вспотел я немного, – ответил я.

Он внимательно вгляделся в мое лицо.

– Ты простудишься.

Он словно знал мое состояние. Мы продолжали путь. Я сказал:

– Здесь чужие люди редко бывают. Ты второй, которого я встречаю.

– Да, – согласился он, – места здесь глухие. У меня есть друг в одной из деревень туда дальше, – он махнул рукой. – Мы вместе с ним в армии служили. Деревня их позажиточнее. Я один раз туда направлялся, хотел повидать его. Договаривались, что я поживу у него – в деревне или в их лавке в городе… Я пошел напрямик, без дороги, но так и не дошел.

– Действительно?! То есть сбились с пути? Потому что пошли без дороги?

– Нет, просто в пути произошел один случай, из-за которого я и не добрался до цели. В прошлые времена такое часто случалось. Я имею в виду: лет десять – пятнадцать тому назад.

Я вспомнил бродячего торговца.

– В те времена, похоже, многое случалось. Какое-то большое событие.

– Да, тогда событий хватало, – ответил он. – Судьбы рушились, людей убивали. Некоторые с тех пор так и не сводят глаз с дверей, с моря, с реки, с границы. Разлука на разлуке!

Голос его как-то странно изменился: с ним будто случилось что-то. Что – мне непонятно было. Странный он был человек, но, видимо, многое знал, в то время как я о прошлом знал столько же, сколько и о будущем, а именно: ничего. И я сказал:

– Похоже на то, что времена были разрушительные? До вас я тут с одним коробейником встретился. Так знаете! Непонятное он что-то говорил. О том, как горы трупов наваливали, о партии, и не понять, о чем еще.

Мы шли по крутому склону ущелья, почти уже вошли в туман. Он сказал:

– Да, страна тогда совсем развалилась. Только что закончилась Вторая мировая война, и в Азербайджане началось брожение. Образовали автономное государство и объявили о независимости. На следующий день после того, как Япония капитулировала, на всех стенах появились листовки, во всех азербайджанских городах, от Астары до Маку. Сформировалась банда, назвавшая себя Демократической партией. Та самая партия, о которой ты говоришь! Прокламации эти некоторые люди срывали и читали своим друзьям, да еще каким эпическим, зажигательным тоном! Люди рыдали – действительно, это было очень красиво. Говорилось там обо всех горестях азербайджанского народа. А самое главное, говорилось, что нужно отнять землю у ханов и разделить ее на всех. Многие поверили этой лжи и влились в движение. Потом были захвачены все военные гарнизоны, и солдат или перебили, или заставили сдаться, и образовали свое правительство. Назначили министров, депутатов, губернаторов, градоначальников. Собственную армию сформировали, назвав ее федаинами. Много дел совершили, много событий было – очень! И много людей погибло, виноватых и безвинных. Одного из них я знал очень хорошо. Большие муки он вынес. Если случай представится, я тебе расскажу подробнее. И еще одного знал я человека, который в этом хаосе не смог спасти ни тело свое, ни душу. Он потерпел самое сокрушительное поражение, какое только может быть, и стал несчастнейшим в мире человеком…

Он немного помолчал, потом продолжил рассказ. Я не всё понимал, но, видимо, так смотрел на него, что он вынужден был продолжать и продолжать свои пояснения. Но яснее от них не становилось.

Мы прошли по ущелью туда и сюда, но буйволицы нигде не было. И именно здесь я понял, насколько же они, городские люди, наивнее нас, деревенских. Мы увидели чью-то нору, едва заметную в зарослях низких деревцев. Но человека этого что-то заинтересовало, и он быстро подошел к норе, отломил ветку деревца и начал ею копать среди костей, разбросанных перед входом в нору. Может, это волчья была нора, может, лисья, а может, и шакалья. Но он аккуратно раздвигал эти косточки и рассматривал их. Неужели подумал, что хозяин норы смог так быстро утащить и съесть такое большое животное, как буйволица, и кости ее раскидал?

Я едва сдержал смех. Потом все-таки заметил ему:

– Это давние кости, уважаемый!

– Я знаю! – быстро откликнулся он.

Если бы он так внимательно их не разглядывал, он заметил бы, с каким удивлением я смотрю на него. Потом он, кажется, разочаровался, и отбросил свою палку, и сказал: пойдем отсюда. И мы пошли, и он продолжал рассказывать, так за рассказом мы вышли из ущелья, а буйволицы нигде нет. Лишь туман клубится и словно хочет нас проглотить. А он рассказывает мне о морозе, на котором другой человек оказался на берегу реки, а на руках у него – беззащитный ребенок. Ребеночек плачет, наверное хочет маму увидеть, а мамы уже и нет. Потом они укрылись в шиитском мавзолее, спали на могиле, на гробнице.

Потом он вдруг замолчал, я решил, что дальше не будет рассказывать. Но слышу, как он что-то бормочет: самому себе, дрожащим голосом:

– О разлука, разлука… Безжалостная ты разлука!

Я вгляделся в его глаза. И, может, я ничего в мире не понимаю, но горе я хорошо понимаю. И я мог бы поклясться, что у этого человека горе, может быть даже, он из тех людей, о ком говорят «несчастные». А почему, интересно? И почувствовал я, как это плохо, когда у человека горе. Ничто такого человека не может развеселить, он словно какой-то совсем обанкротившийся, который все потерял, все-все на свете. Но горе в детстве, оно как тень среди дня от летящего облака, ляжет на голову человеку – который может быть чабаном или еще кем-то – и быстро проходит…

Ущелье осталось позади. Теперь мы у подошвы горы. Мужчина спросил меня:

– Буйволица почему удрала?

– Брат мой приемный – дурачок, кнутом ее исхлестал, за то, что траву не ест, а всё смотрит куда-то вдаль. Сам, придурок, напугал животное, а говорит: ее клещ кусает или привидение увидела!

Он рассмеялся, и мне стало легко на душе оттого, что и у него настроение улучшилось. Потом, просто чтобы сказать что-то, я спросил:

– Как по-вашему, привидения вообще бывают?

– Да, если хочешь знать мое мнение, бывают.

– А что они делают?

– Думаю, просто бродят сами по себе, неприкаянно.

– Вай! – сказал я. Мне стало немного страшно.

– Но они не имеют права пугать живых. Просто бесшумно слоняются туда-сюда.

– А я иногда слышу голос, – сказал я.

– Какой голос? – Он, кажется, заинтересовался.

– Голос человека. Мужчины!

– И что он говорит?

– Говорит одно и то же: «Я сгорел… О Боже, я горю!» Вот это всё время повторяет. Как вы думаете, он может быть привидением?

– Ты мне уже говорил о нем, – заметил мужчина. – Забыл ты, наверное. Но что ответить тебе, я не знаю. Видимо, его заботит что-то. Возможно, кто-то хочет с тобой общаться.

– Может, мне это чудится, – сказал я. – Говорят, моего отца убили возле ручья. Каким образом – неизвестно! Каждый мне что-то свое рассказывает. И вот я иногда думаю: это голос отца моего.

Мне казалось, что эта тема будет для него интересна, но он, вместо того чтобы говорить о ней, спросил о Хадише:

– Ты сказал: «приемный брат». Я слышал о приемных матерях и отцах, но о приемном брате не слыхал. Кто он такой?

– Зовут его Хадиш, – ответил я. – Это тот самый осел, который втравил меня в эти заботы. Но если хочешь узнать, что было в этой семье, то я тебе много об этом могу сказать. Если еще увидимся, расскажу. Ты тогда поймешь, что и у меня имеются невысказанные мысли.

Он кивнул:

– Обязательно! Обязательно послушаю.

Так мы шли, и мне начало казаться, что мысли мои совсем перепутались. Аж голова кружилась, когда я вдумывался в некоторые из его слов. И он, кажется, заметил мое состояние, спросил:

– Случилось что-то?

– Нет! – ответил я.

– А о чем ты так задумался? О буйволице не беспокойся! Обязательно найдем ее, никакой туман не помешает.

И он улыбнулся.

– Мы ведь друг друга понимаем! Если бы буйволица не удрала, мы бы и не встретились сегодня!

– Я иногда путаю то, что слышу, и то, что сам думаю, – признался я. – О буйволице уж совсем забыл!

– Бывает… – согласился он.

И я заметил, что он остановился и смотрит куда-то. Я проследил за его взглядом и увидел буйволицу возле большого утеса: пощипывает себе травку.

Туман был густым, но не настолько, чтобы я не мог узнать Миранову животину.

– Она самая, – сказал я.

– Я тоже так подумал, – ответил он.

Я направился к животному. Уж я знал, как ее ублажить. Я так гладил ее животик и холку, что всё ее тело задрожало от удовольствия, и своими большими человеческими глазами она посмотрела на меня и шумно вздохнула.

Мужчина стоял на своем месте, неподвижно. Я обернулся к нему:

– Ты не пойдешь с нами?

– Нет, – ответил он. – Я здесь еще поброжу. Я чужой, она меня испугается и снова удерет…

19

Все стали ко мне добры. Приходили проведать по очереди. Хадиш еду приносил, Наргес выстирала и высушила мою окровавленную одежду. Сводные сестрички иголками, булавками работали с моими ступнями, находя новые осколки шипов и извлекая их, словно в копне сена искали иголку. Я получил свое воздаяние: со мной носились как с писаной торбой. Даже финики для меня купили. Заглядывал и сам Миран, только не входил в комнату. Сидел на пороге спиной ко мне, курил, спрашивал у матери Амира:

– Ну как здоровье незваного гостя?

– Не говори так, Маш Мир-Али! – отвечала она. – Я разницы не делаю: он как сын мне. И клянусь тебе Аллахом: пока он сам не захочет, не отдам его вам!

И бабушка каждый вечер втирала мне масло в ступни и проклинала своего сына: да отсохнут руки у него, по воле Аллаха! Она не стала доброй ко мне – она была доброй.

А Хадиш спрашивал: почему ты сразу не сказал, что это не твоя вина? И допытывался: когда домой вернешься? А я не говорил ему о том решении, которое принял: никогда больше к ним не возвращаться. Хадиш говорил: отец жалеет о произошедшем, он сам, мол, понимает, что слишком палку перегнул. Не надо, мол, буквально воспринимать его слова о том, что он больше тебя на порог не пустит. Мясо одного из двух баранов продали прямо в нашей деревне, только второго пришлось везти в другие места на продажу. И Хадиш принес мясо для меня, шашлык сделать, я отвечал: позже! И не ел! Так что прахом пошли усилия мамы Аршама, которая сварила для меня похлебку из этого мяса… Пришлось ей кормить меня другим: хлебом с сыром, яйцами всмятку, жареной картошкой, если ее печка топилась…

Три дня прошло, пока ноги мои зажили достаточно, чтобы я мог ходить. Пусть и хромая, с трудом, с болью. Первое дело, которое я сделал, было – проверить жестянку. Сбор колосков теперь для меня был закончен. Но жестянки не было! Я всю землю перерыл – без толку. И тут уж я начал подозревать всех до единого. Ребятишек деревенских, у которых нюх такой, что собака перед ними спасует; даже Хадиша подозревал. Кто-то же меня выследил! Кто-то взял деньги и теперь, наверное, спускает их в лавке Йавара. А может, не тратит пока, выжидает. Кто же это? Я не мог вычислить и не мог вспомнить, когда я проявил неосторожность. Но когда-то же меня выследили…

Уже наступил вечер. Это было то самое время, когда мы с Аршамом отправлялись прыгать с крыш. Но его теперь не было, и я собирался уехать за ним следом – а вот и денег теперь не было. Я ушел было с того места, но решил вернуться и, как мышь, перерыл всё до сантиметра… И все-таки нашел жестянку! Никто ее не украл: просто я сам от частого перепрятывания забыл место. Как те отступающие федаины, что бросили фронт в Зенджане, – а может, их разгромили или отправили по домам; и расходились они с оружием, которое дома прятали; зарывали где-нибудь темной ночью, на всякий случай. А потом приходили – а винтовки нет, и неясно, то ли украл кто-то, то ли…

Монеты я рассовал по карманам, чтобы своим звоном они меня не выдали. Попрощаться я решил только с бабулей. Но раньше нужно было еще одно дело сделать. Я залез на крышу Миранова дома, зная, что теперь это уже в последний раз, больше уже не повторится…

Моя любимая рубаха была на месте. Я достал ее из-под сена. От нее пахло клевером и люцерной. И, хотя в сумерках не различить было, мне казалось, что я вижу ее с теми радужными красками, напоминающими о знамени над крыльцом школы.

Я снял Миранов армяк, надел рубашку, потом снова армяк. Было то время вечера, когда начинают лаять собаки – лают так, словно видят что-то, хотя на самом деле лают просто для того, чтобы лаять, по привычке.

Уже показались звезды на небе, и луна вышла из-за холма Гунайдин, быстро поднималась, заливая всё своим светом. Я вернулся в дом Аршама, спросил у его матери:

– Тетушка, есть у вас спички?

– Есть, – сказала она, – а на что тебе?

– Надо мне, – ответил я и больше ничего не стал объяснять.

И она больше ничего не спросила.

Сунув коробок в карман, я пошел на верхний конец деревни, туда, где высятся острые скалы, подобные сахарным головам, похожие на силуэты людей, наблюдающих с высоты за деревней. То самое место, где я, бывало, сидел и где я слышал голоса. Голоса, которые в конце концов – я думал – позовут меня с собой.

Я шел к этим скалам. В деревне тут и там падал свет из домов – из открытых дверей, окон, из щелей под крышами. Я залез на самую высокую скалу: отсюда вся деревня была видна как на ладони, и я всегда любил сидеть здесь, и смотреть на деревню, и слушать шум ветра и иногда эти голоса.

…Что ж, прощай, деревня! Это наш последний вечер…

Глупо это, конечно, но я немного сентиментальным стал.

Вот эта пара глаз моих – чего она только не видала!

Все воспоминания об этой несчастной деревне замелькали в моей голове. Я вновь увидел господина учителя, скачущего на коне: он хоть и не деревенский, но верхом умеет ездить, и ни один уклоняющийся от школы не ускользнет от него. И дела ему не было до того, что кто-то был реально жив, а официально – то есть по бумагам – мертв, разве что любил он покричать в раздражении: вы, мол, почему мертвецам упокоиться не дадите? Почему паспорта не аннулируете?

И я увидел Амира, с которым вместе мы прыгали с крыши на крышу и висли на балках, торчащих из-под крыш, так что земля была позади затылка, а перед глазами – небо. И увидел я бродячего торговца, который спускается с гор вместе со своей разноцветной кучей товара на муле, – и все бубенцы громко звонят и бренчат! Много чепухи он молол, но и о многих вещах как будто был осведомлен. Говорил: «Конь смерти на ногу быстр»…

И вот он курит свою цигарку и спускается к ручью Атгули, чтобы набрать воды… И увидел я Мирана, который постоянно шел за мной, но не знал, что ноги меня все-таки не выдадут. И Хадиша я увидел, который появился на свет после пяти дочерей и множества молитв и обетов, и с появлением его тот, другой мальчик, которого нашли у ручья или которого, как говорил Хадиш, сделали под кустом, – стал не нужен, устарел, превратился в обузу, нахлебника, в общем… – в ошибку. Сам я, значит, должен ее и исправить. И увидел я Наргес, которая всё время старалась быть мне матерью и не могла ею быть, и теперь, когда я ухожу, она будет бранить Мирана, мол, поторопись-ка, верни его, а ну как и впрямь уйдет, а ну как волки загрызут его, позора не оберешься, костей ведь его не найдешь после твоего воспитания. И увидел я бабулю, которая будет долго стоять и смотреть на дорогу, по которой я ушел. Ведь она никогда не соглашалась, не верила словам Мирана о том, что сын всегда пойдет дорогой отца. И тоска овладеет ею, и я молю Аллаха о том, чтобы тоска эта не превратилась в слезы, потому что в жизни моей я две вещи не могу выдержать: первая – это плач детей, и вторая – плач старушек… И, в конце концов, увидел я черного коня соседа Хейдара, коня, который, кажется, жизнь свою положит на то, чтобы не расстаться с жизнью, и который не ведает, что человек тем и отличается от животного, что не будет всегда удирать до последнего и иногда предпочтет подчиниться приговору, или беде, или судьбе, или как там еще это назвать. Но что было, то и было.

Свет в домах еще горел, но я чувствовал, что время близится к ночи и что мне пора в путь, иначе я не успею к утреннему автобусу в город: ведь мне надо добраться сначала до Сарэйна, там сесть на автобус до Ардебиля, если только не предпочесть еще один маршрут: через Арджестан, – эта задача казалась более трудной… На пути меня ждали ущелья, и я знал, что поговорка: «Тот, кому нечего терять, ничего не боится» – это бесстыжая ложь. И я услышал какой-то голос, но вроде бы это был теперь не тот голос, который обычно меня звал. Это был голос птицы, и он доносился откуда-то очень издалека. Может, это те самые аисты, что проделали долгий и трудный путь и которым предстоит еще долгий и трудный путь, и сейчас они пролетают над деревней, но не сядут, потому что сели бы лишь в том случае, если был бы туман или снег или если бы усталость их заставила…

Луна уже взошла, и в небе всё было освещено. Я поднял голову, надеясь разглядеть аистов… И нигде их не видел; может, их вообще и не было.

Настало время уходить. Я снял Миранов армяк. Положил его на острый выступ скалы, повернулся спиной к ветру и чиркнул первой спичкой. Она погасла. Чиркнул второй спичкой – и ее задуло. Но третья спичка загорелась. Я немного подержал ее в горсти, чтобы огонь усилился. И поджег армяк, и сидел рядом с ним, наблюдая, как он разгорается. И не обращая внимания на крики, которые вскоре послышались из деревни:

– Ты что за глупость там делаешь?!

– Это какой сумасшедший огонь там разводит на скалах?!

– Эге-е-ей!!!

– Ты почему не отвечаешь?! Оглох, что ли?!

– Порки тебе захотелось, паразит?!

– Хочешь, чтобы я поднялся, отлупил тебя как следует?

– Ты не подумал, что ветер огонь на гумно забросит? Эй!

И потом гневный этот голос зазвучал еще громче, так что я вздрогнул, и, думаю, не только от его громкости:

– Да кто ты такой, в конце-то концов?!

А кто я такой? Я сам хотел это выяснить, если бы это было возможным.