Текст книги "Жертвы заветного сада"

4

Я слышу журчание воды. Этот звук явно не только сегодняшний, но приходит словно бы также из далекого прошлого. Журчит вода ручья, затерянного в некошеных полях, где среди трав торчат султанчики полевого хвоща, прикосновение которого приятно до болезненности. Особенно в эту влажную погоду на этой сыроватой земле возле ручья, где прямо перед глазами скачут лягушки и прыгают в воду, отчего летят брызги и мочат лицо. Но холодные эти брызги вызывают скорее удовольствие… И были еще бабочки, живущие рядом с водоемами, они иногда порхали, иногда садились на высокие травы, напоминающие хвосты лошади, слегка качающиеся и закрывающие лицо от солнца, чтобы оно не било в глаза. Запах пороха уже развеялся, как и этот голубоватый дым, что постепенно уплыл прочь. И уже забывается гром выстрела – единственное черное пятно, которое как бы еще висит на этом солнечном дне, но уже вытягивается, и бледнеет, и как бы уходит… Но и он уходит. Был тоже и отец там! Взгляд мой как-то сам упал именно на это место, где журчал родник, и тек по камням, и собирался в озерцо, а затем водная гладь исчезала в камышах. Отец уже не глотал воду, припав к роднику, и вода, которая текла в озерцо, уже не была красной. А может, и была, но я уже повернулся лицом к небу – вроде той черепахи, которая если лежит на спине, то ей трудно быстро перевернуться обратно, – и не видел цвета воды. Однако я еще мог слышать его стон и его слова, хотя и глухие, какие-то отрывочные:

– Я сгорел… О Боже, я горю!

Словно этот голос хотел умереть раньше его владельца. Всё это я хорошо помню, даже запах влажных трав и запах коровьего навоза – свежей его лепешки тут, неподалеку, она еще не успела засохнуть. И над ней вьются мухи, и я слышу их жужание и вижу их крылышки, у некоторых они такого цвета, что не скажешь, синие они или зеленые.

– Булут! Булут! Ты где?!

Голос теперь доносился яснее и говорил что-то новое. До сих пор он повторял только: «Я сгорел… О Боже, я горю!» А теперь он долетает откуда-то с ближнего холма или из лощины. Неужели, кроме меня, никто не слышал его? Или притворялись, что не слышат?

– Булут! Эге-гей! Ты где?

Опять этот голос, и он стал еще ближе, он уже не от ручья идет. И это не голос отца. Нет, не отцовский!

И вдруг я весь заледенел. Точнее, я пришел в себя и осознал, что я весь заледенел, так что даже и не мог встать со своего места. Неужели и раньше я принимал за него чьи-то чужие голоса?

С трудом я поднялся на ноги, в низинке, образованной руслом ручья. Я словно врос в землю, так трудно было выпрямиться. Осмотрелся и увидел, что ко мне идет Аршам. По траве, не по тропинке.

Я не ожидал его здесь. И, просто чтобы не молчать, крикнул ему:

– Эй! А ты что делаешь в этих краях, парень? – Я и в самом деле был удивлен.

– К тебе пришел! – ответил он.

Я еще был весь во власти тех воспоминаний о ручье.

– Тебе не идет быть таким заботливым, – сказал я.

– Время было. А когда оно есть, можно быть и заботливым.

Он какой-то расстроенный был. Неужели рухнули его планы отъезда?

– Нет, я серьезно. Чего это ты вдруг из деревни притащился в такую даль?

– Да не мог я на это смотреть!

– На что?

– А ты не знаешь?

– Нет. Я же тут с утра раннего. А что случилось?

– Да бык Маш-Энаята! Не знаешь, что ли? Тот, белолобый.

– Ну и что с ним? Подох?

– Нет, парень, – ответил Аршам. – Хотя я думаю, он бы сам предпочел подохнуть, чем дожить до этих дней…

Я ждал пояснений, но Аршам медлил. Поняв, что я ничего не знаю, решил потомить меня. А вообще он всегда такой. Спроси его, например, о дереве, так пока он не опишет все до единого листочка и сучка, он о самом дереве ничего не скажет. Поэтому я объявил ему:

– О чем бы ты ни рассказал, я выслушаю, но при условии: если ты сразу начнешь с конца.

Он махнул рукой:

– В деревне сейчас холостят быка Маш-Энаята!

– Нет! – невольно воскликнул я…

Я вспомнил, что этот зверюга-бык в последнее время всем давал жару. Мне самому он порвал или окровянил четыре пары штанов, или того заплатанного старья, которое я называю своими штанами. От рогов этого быка нигде и никому не было спасения! Сам хозяин, Энаят, постоянно хромал, а когда его спрашивали, где у него болит, лишь ругался и потрясал своей палкой.

– Так вот оно что!

– Да, брат, такие дела!

Аршам был так расстроен, что вначале не хотел ничего рассказывать, но постепенно разговорился и поведал обо всем: об оглушительном бычьем реве и о том, как люди из любопытства высыпали на крыши домов. Бык сегодня ни на кого не нападал, напротив, охотник сам стал жертвой. Мужчины завалили его на землю загона, покрытую навозом, и пытались спутать ноги, но не могли. Уж очень силен был бык, да и боялись они его! Пасть его была в пене, и тот единственный выпученный глаз, который был виден, увеличился до размеров пиалы. Второй-то глаз был вдавлен в землю, в навоз… И мужчины отчаянно пытались не дать ему вывернуться и не могли совладать, и от дыхания быка пыль и сухой навоз поднялись клубами, от рева – хоть уши затыкай – пена летела с губ… Энаят причитал: «О Аллах! Вы что, каши не ели, мужики здоровые?! С быком не справиться?» А сам уже орудует своим инструментом для корчевки кустов, пытаясь добраться им до того местечка, которое, видимо, и было причиной всех проблем, до того самого, что и не позволяло быку превратиться в осла, покориться и опустить голову, и слушать приказы, и таскать грузы, и пахать землю, – вместо того чтобы расшвыривать рогами не самых плохих людей деревни.

Друг мой Аршам не думал, что превращение быка в осла может быть столь некрасивым зрелищем, которое не вынесет даже такой жестокосердный человек, как он.

– Слышал бы ты его рев! Стены дрожали! Мне кажется, даже когда их на мясо забивают, нет таких мучений…

Оскалив зубы, Аршам шел сквозь овечье стадо, не глядя по сторонам, и от волнения прихрамывал. Такая у него была привычка: вздергивать вверх правое плечо, такой он был с детства, чуть кособокий, что ли. И вдруг он резко сменил тему разговора – это тоже была одна из его привычек:

– Повезло тебе, что Мир-Али далеко! Ты ведь спал, парень?

– Нет, куда там, – ответил я. – Разве можно тут спать? Чуть зазеваешься, овцы зайдут в люцерну, обожрутся, потом они лопнут.

– Значит, ты не спал?

– Говорю, не спал. Прилег просто.

– А голос мой не сразу услышал, негодяй!

Я рассмеялся:

– Я думал, только Миран ко мне придирается, а ты еще хуже!

Он тоже засмеялся:

– Да уж, натерпелся ты от него, это точно…

Я поднял с земли свой пастуший посох, и мы вместе с Аршамом обошли стадо, сгоняя разбредшихся овец кучнее.

– …Натерпелся? Это не то слово. Он меня сумасшедшим делает. Как замечу его издали, у меня в мозгу такое… Будто вижу убийцу моего отца. Знаю, что идет, чтобы цепляться ко мне. Сам Аллах бы, если бы захотел напоминать о своих благодеяниях так часто своим чадам, и то легче сказал бы: «Займись своими делами! Нам от тебя ничего не надо!»

– Да, характер у него не сахар. Разве не так? Ведь и Хадиша он поколачивает?

– Это да. Но как меня увидит, тут он весь злобой изойдет.

Солнце еще не поднялось в зенит. Со стороны гор дул мягкий ветерок, принося запах сжатых хлебных полей, запах распаренной, теплой земли. Пахло и картошкой: начало осени, время копать ее.

– Ты сам не даешь ему поводов, да?

Я почувствовал его иронию. Сегодня был один из тех дней, когда, кажется, полжизни отдашь за возможность поспать. Ветерок гнал по небу легкие облачка, которые порой закрывали солнце, бросая приятные тени.

– Да говорю же, я просто прилег. Задумался.

Он искоса посмотрел на мое заспанное лицо и на мои – наверняка – припухшие веки.

– Но выглядишь ты усталым.

– Полночи вчера картошку возили, – ответил я. – Как не устать! Домой пришли – все замертво упали.

– А на сегодня нельзя было оставить?

– А как же выкопанную картошку оставить в поле? Мы ведь не для воров трудимся.

– Зачем тогда всю выкопали?

– Откуда мне знать! Не я командую.

Мы с Аршамом сидели на холмике из камней, которые за многие годы мы натаскали сюда, очищая поле. Внизу холмика мыши нарыли нор. И вот мне представилось, будто я своими глазами вижу быка Маш-Энаята с его глазами, выпученными в страхе, ярости, ужасе, в то время как Энаят пускает в ход свой инструмент для корчевки кустов, это две палки, скрепленные не то цепью, не то прочной веревкой, которые он обычно втыкает в землю под корни куста и вырывает куст сорняка, как бы ни были густы его корни, – и уж, конечно, можно тем инструментом вырвать семенники быку со связанными ногами, вырвать, или, точнее говоря, вытянуть, может быть, еще точнее, – выкрутить, может быть, еще точнее, – выдрать, выдавить наружу, чтобы уничтожить эту непокорность, эту строптивость, эту самонадеянность… – И вот он из всех своих сил оглушительно ревет, и пена летит изо рта и из ноздрей…

– Да ты как будто засыпаешь!

– Точно, засыпаю! – ответил я. – Хадиш половины моей работы не сделал, а утром спал как мертвый. Именно как мертвый. Его несколько раз будили – не слышит, ну и вот, как всегда, досталось мне. Он ведь любимчик, сокровище Мирана… Мойщик трупов их побери!

– Так что, коров не выгоняли сегодня?

– Нет. Миран сказал, дадим им сена. Любимчика своего не стал мучить.

– С другой стороны, и в степи теперь для коров почти нет травы, – сказал Аршам. – Скоро заморозки начнутся. Тогда будете выгонять только овечье стадо, на пару с Хадишем. Тебе облегчение будет.

Он сам знал, что это не так. Ведь Хадиш – сам по себе груз, да еще не из легких. Я ничего не сказал Аршаму. Смотрел вдаль, туда, где ветер ерошил гриву травы на гребне холма. То самое место, где он отдал бы душу за то, чтобы раздался звучный голос и позвал за собой…

– Наверное, каждый бы на его месте вел себя так же, – сказал Аршам. – Ну представь себе: у него рождается пять дочерей одна за другой, а сколько обетов, сколько молитв! Мама говорит, он своего единственного сына сразу стал баловать.

– Если бы он чуть раньше родился, – ответил я, – мне бы так тяжко не пришлось. Миран отпустил бы меня и занялся своими делами.

– То есть ты думаешь, что Мир-Али тебя потому усыновил, что уже не чаял дождаться своего сына?

– Нет, – ответил я. – Думаю, не так всё просто.

Хотя я, сколько ни размышлял, не мог понять, как всё могло сложиться иначе.

И я опять словно бы вернулся к тому ручью, невольно.

Миран нашел меня у ручья Атгули. Возле трупа моего отца. Кто был мой отец и куда он направлялся – этого не знал никто. Никто не знал, ни как его зовут, ни откуда он пришел, как попал к нам и почему был убит. Болтали об этом много, не поймешь – правду или ложь. Даже при мне болтали, я слышал.

– …Это из беглых, в розыске. Шел к границе. И у него был конь и оружие!

– Из-за коня и ружья его и убили.

– Убийца свел с ним счеты. Личные! Никакой политики не было.

– Но почему именно здесь убил?

– Кто теперь знает? Может, он давно за ним шел, а там место укромное. Может, узнал, что он хочет бежать за границу, и решил посчитаться, пока не ускользнет…

– Нет, всё было не так. Отец Булута свернул к ручью, чтобы набрать воды. Отложил ружье и наполнил флягу или кувшин. Нападавший это увидел – он издали наблюдал. Решил украсть ружье, но завязалась драка, и тот был убит из собственного ружья. Пуля вошла в грудь и вышла со спины. Однако умер он не сразу. Он еще дополз до родника, чтобы напиться, и выпил столько воды, что из дырки от пули текла уже не кровь, а вода.

– И вроде бы звал на помощь… Истекал кровью, а всё кричать пытался.

– Следы от крови долго еще оставались на сухой траве. Кровь, видишь ли, так просто не исчезает!

– Мир-Али сам рассказывал, что видел всадника, скачущего прочь, а из-за плеча или, там, из-под мышки торчало дуло ружья. Поскакал в сторону гор.

– А Мир-Али что там делал?

– Он охотился на перепелов. Раскинул сеть на земле и разлегся рядом с ней. Старым армяком накрыл голову, чтобы его не видели, и посвистывал, как перепелиная самка. Как будто на третьем свисте уже прилетели перепела, как вдруг грянул выстрел, и перепела – улетели. Мир-Али выругался, вскочил посмотреть, что там такое.

– А почему же долговязый сержант спрашивал: вы, мол, уверены, что вчера он был убит? Почему-то думал, что покойник давний.

– А как он мог быть давний? Разве Мир-Али сам при этом не был? Разве не там он ребенка нашел?

– Может, для них один день на земле полежал, уже значит давний.

– Нет, говорят, что убийца не знал, что есть ребенок. Убил взрослого, потом нашел ребенка, лежавшего на траве.

– …Ты опять замечтался? Что с тобой?!

Это уже был голос Аршама – Амира, как я его звал по-дружески. Я посмотрел на него, прикидывая: сказать ему это сейчас или нет? Ведь он скоро уедет, может, мы вообще больше не увидимся. Значит, если говорить, то сейчас. Но я остановил сам себя. Нет, оставлю на потом, на более удобное время.

– Так ты говорил о быке Маш-Энаята?

– Да всё я уже сказал. Ушел из деревни, чтоб глаза мои не видели.

– То есть они еще не закончили?

– Да, так быстро не кончится.

Что-то с шумом пронеслось мимо. Я обернулся: коричневый комок перекати-поля. Эти шаровидные кустики осенью, при созревании семян, отрываются от корня, и их гонит ветер по степи. В хорошем настроении я, бывало, ловил эти шары и лакомился семенами, по вкусу похожими на кунжутные. Это – одна из тех штучек, которые узнаёшь, когда много бываешь в степи, и я сам это узнал, никто меня не учил. Но сегодня с утра настроение было плохое, и я раза три или больше слышал голос, который кричал что-то или кричал именно мне, или звал куда-то, и я не мог понять, откуда он приходит, что говорит, чего он хочет от меня и от моей души. И как он связан с теми глазами, которые я никак не могу забыть. Глазами мужчины, уходящего прочь и уносящего с собой что-то, что не принадлежало ему, и он твердо, крепко держал это «что-то» своей длинной большой рукой. Иногда он оборачивался и глядел назад – но не на меня. Он словно всё еще боялся, что тот, кто ведь еще был жив, – хотя в нем уже почти не осталось жизни, это был бессильный окровавленный мешок, – тот мужчина встанет и кинется в погоню за ним, и отберет коня и ружье, или, например, вдруг у него есть пистолет, и он успеет в последний момент, отдавая Богу душу, забрать жизнь и того, кто в него стрелял. Тук! Стук-стук!

Это Аршам начал скатывать камни. Я схватил его за руку.

– Что делаешь? Работы мне прибавляешь? Зачем курган разбираешь? Вместо того чтобы портить, лучше скажи, чем кончилось твое дело: едешь ты или нет?

Он сразу как будто вспомнил, зачем пришел ко мне. Он был счастлив. Взял плоский камень и кинул им в хохлатого жаворонка, только что севшего на куст верблюжьей колючки. Жаворонок вспорхнул и полетел прямо в горы. Туда, где собирался туман… И я знал, что к вечеру этот туман превратится в морось, дождик, который прольется над деревней. Амир лукаво заглянул мне в глаза.

– А ты думаешь, зачем я здесь? Только про быка рассказать? С сегодняшнего дня я уже не деревенский. Свободен как ветер. Завтра уезжаем в ту деревню, где тебя не смогу часто видеть. Поэтому я и подумал прийти сюда, чтобы поговорить перед дорогой.

И он начал приплясывать и пощелкивать пальцами:

– Итак, мы едем, товарищ! Поручения будут?

Меня охватило плохое предчувствие, которое приходит порой в туманную погоду.

– Значит, и правда уезжаешь? Счастливый ты! Как отец отпустил тебя?

– Отпустил потому, что расходы уполовинились. Ведь Гадер тоже едет, и договорились, что будем жить с ним вместе, в доме их старушки-родственницы. Гадера ведь ты знаешь?

Я его никогда не видел, но знал, что это одноклассник Аршама в последние годы их учебы. Сам Гадер был из деревни Альварс, и они с Аршамом ездили вместе в Сарэйн, где закончили девятилетку. А я с Аршамом учился вместе в нашей деревенской начальной школе три года тому назад в шестом классе; да и то, можно сказать, с боем. Только по настоянию учителей, за которое, не знаю, должен ли я быть благодарен или нет. Миран не дал бы мне возможность учиться дальше. И до сих пор он уверен, что я специально так подстроил: попадался на глаза учителям чтобы напомнить им о себе и натравить их на него… Миран не знал, что это было чистым совпадением, тем самым, которое иногда случается и ничего с ним не поделаешь. Это напоминает встречу двух людей в сырой день, когда один человек идет в горы, а второй сидит возле дымного костра и, допустим, наблюдает за воронами, они кружатся в небе и порой спускаются в клубы дыма, а потом опять взмывают вверх; эта их игра наводит пастуха на мрачные мысли о том, что где ему угнаться за воронами, крадущими колоски с полей после жатвы… Сегодня никто не выгнал в степь стадо, потому что вся деревня занята другим делом, делом повторяющимся: через несколько или даже через много лет происходит одно и то же, потому что в прошлый раз работу не доделали как следует… И вот опять необходимо из могил вытащить мертвецов, без всякого порядка, без всякого, можно сказать, снисхождения к тем, кому придется вновь их возвращать, – а как возвратить то, что перепуталось до невозможности? Большой палец одного воткнулся в шею другого, и кто теперь должен это исправлять, и кто за это в ответе? Хлынул, мол, сель. Который все разрушил. Ну и что, что хлынул сель? Это ведь не уважительная причина. Бывало и похуже, и бывало не раз… А разговоры почему-то лишь о тех, кто оказался не на своем месте. Но так уж заведено, и ничего тут не попишешь…

В тот день господин инспектор направлялся в город. Вроде бы это был четверг. И у нас тогда еще была собака, маленькая такая и вся черная с ног до головы. Позже ее убило молнией на том самом склоне горы, где мы часто собирали грибы…

Стадо в тот день паслось у реки, а я сидел на белом плоском камне и так задумался, что ничего не видел вокруг. Даже не обращал внимания, что собака громко лает. Лишь когда она подбежала ко мне, я осмотрелся и увидел, что мимо по дороге идет человек. Я его сразу узнал по военной фуражке. Имя этого человека у всех было на устах. Это был тот самый, кто порол нарушителей порядка в школе, а также уклоняющихся от школьного обучения. Таких он вылавливал с невероятной энергией, удержу ему не было: горы, перевалы – ничто не помеха. Первого же коня, встретившегося на пути, он хватал, вскакивал на него и мчался. Лошадей загонял до смерти. Беглецов притаскивал в деревню как воров или кого похуже, а там уже и скамейка стояла во дворе школы – на ней-то и пороли, и положенное количество ударов по голым пяткам выдавали.

Вот эта пара глаз моих – чего она только не видала!

В самый первый день – открытия школы – уполномоченные собрали всех мужчин деревни и потребовали от них документы на детей. Люди, когда поняли, что это не в армию забирают, охотно принесли все бумаги. Но тут-то и началась неразбериха. Некоторые принесли документы не свои, а тех умерших, за которых они привыкли себя выдавать. А у некоторых бумаг – даже паспортов – вовсе не было. Кроме того, были и просто документы умерших, на которые никто не претендовал. В общем, непонятно было, кто жив, а кто умер: всё перемешалось. Господин инспектор очень сердито кричал:

– Почему вы не аннулировали документы умерших? Не понимаете разницу между живым и мертвым? Почему не даете им упокоиться как следует?

А люди смотрели на него так, будто более удивительных слов в жизни не слыхивали.

Тогда, поняв, что от одних бумаг толку мало, инспектор потребовал от всех мужчин по памяти назвать имена детей и их точный возраст – это было нужно для зачисления в школу. Так образовалось то, что называли словом «лист». В этом «листе» мое имя отсутствовало, и, видимо, никто не считал, что оно там должно быть. Включая меня самого…

– …А я тебя в школе не видел!

– Я не хожу в школу, господин инспектор.

– Сколько тебе лет? – спросил он.

– Восемь.

– Чей ты сын?

– Ничейный.

– Ничейный? – переспросил он. – Так зовут твоего отца? – Видимо, он столько наслушался наших странных деревенских имен, что и впрямь на миг подумал: это еще одно.

– Нет, господин инспектор! – объяснил я. – У меня отца нет.

– У кого ты живешь?

– У Мирана.

Мне казалось, что к именам у него было такое же отношение, как и к паспортам.

– Миран? А это что за имя? – он опять нахмурился.

– Иначе говоря: Мир-Али, господин инспектор!

– Мир-Али или Амир-Али? Вы, деревенские, так коверкаете, что до сути не доберешься.

– Не знаю, господин инспектор, народ говорит «Мир-Али».

– А кто говорит «Миран»?

На этот вопрос я не ответил. Не мог же я ему сказать, что и у меня тоже есть имя. Он косо взглянул на меня, мне показалось, что он немного рассердился.

– Миран, Мир-Али, Амир-Али – как бы ни звали этого поганого человека, скажи ему, чтобы послезавтра взял тебя за руку и пришел в школу, а там мы выясним, почему ты не посещаешь школу.

– …Ты где, Булут? О чем задумался?

Я вспомнил события пятилетней давности, вспомнил о господине инспекторе… Первый раз на этой же земле я его увидел, он интересовался Мираном. Когда я передал Мирану наш разговор, он сначала ничему не поверил. Из принципа как следует меня отколотил. А потом предстал-таки перед инспектором, который спросил его, зачем он скрыл имя сына. Тот ответил, что сын его еще не дорос до школьного возраста, инспектор возразил: я о Булуте; Миран ответил: но Булут мне не сын. Я, мол, говорю о Хадише, разве вы сами не приказали назвать имя и возраст сыновей, и я именно это сделал, с полной правдивостью, сопротивления не чинил, ни в чем не соврал… В общем, инспектор дал ему тот же срок, что давал всем другим, а именно: один день, в противном случае… И было упомянуто наказание в виде палочных ударов по пяткам, и хотя он свободолюбивый человек, и он имел право выбора, поскольку страна шла к прогрессу и уже закончились те времена, когда такие штучки проходили.

– Как быстро пролетели годы! – сказал я. – Годы, когда мы были вместе. Может, если бы я тогда от господина инспектора удрал в сторону гор, вся моя судьба иначе бы повернулась. Я потому не стал убегать, что думал: бесполезно, всё равно в деревне поймают. По ногам бы избили еще как! Кто бы их остановил?

С того дня прошло восемь лет. Я не закончил и средней школы, а он вот как: уезжает туда, где всё так ново и интересно.

– Если бы и я мог поехать… Если бы и меня отпустили учиться! Может, сейчас мы бы с тобой вместе отправлялись…

– Да разве Мир-Али отпустил бы тебя?

– Нет, но я сам бы мог рвануть. Хуже, чем сейчас, не будет. И не нужны мне деньги Мир-Али.

– А где бы ты взял деньги? Ты не знаешь, как трудно прожить в городе! Мой отец столько раз туда-сюда ездил, и поручения всякие выполнял, и в долг брал, только чтобы мы могли поселиться в комнате у знакомых.

– Я работал бы.

– Работал кем?

– Кем угодно. Нужно было бы больше бегать, чем здесь. Но вот ты, там, где ты будешь жить, – что это за место такое?

– Не знаю! Я ведь там еще не был. Отец говорит, это старый дом на юге Тегерана, в нем несколько комнат в ряд, одну из них дают нам.

– А кто вас отвезет?

– Отец Гад ера в Сарэйне посадит на автобус на Тегеран. Там тоже встретят на вокзале. Потом еще ехать на автобусе, а автобусы только рано утром ходят.

– Значит, уедешь и забудешь нас?

– Ну что ты! Я тебе письмо напишу. Первое мое письмо отправлю тебе.

– Да, а Миран, можно подумать, тут же на блюдечке мне его принесет и отдаст.

– Я же не дурак на его имя посылать. Пошлю своим и накажу передать тебе.

– Что ж, посмотрим. Когда уедешь, мне тебя будет не хватать.

– Хадиш есть.

– Это имя не упоминай! Мне хотелось бы, чтобы он тоже уехал и я его больше не увидел. Если бы у них был еще один сын… Из-за того, что он на два года младше, Миран всю тяжелую работу взваливает на меня. Или если бы я один у них был, судьба моя была бы легче. Может, Миран тогда меньше бы ворчал и бил меня.

Аршам ничего не сказал. Смотрел на меня искоса. Он в свое время был хороший слушатель.

– Хоть тысяча лет пройдет, – продолжал я, – ничего не изменится. Я в этой семье чужой и всегда им останусь. Иногда думаю: хоть бы я тогда умер вместе с отцом моим, я бы не нуждался в них.

Аршам соскочил вниз с каменного кургана.

– Как раз они нуждаются в тебе. Ты им очень нужен – столько работы делаешь. Изо всех сил тянешь воз.

Я встал и подошел к нему.

– Успокойся! Да, я их рабочий осел, я это знаю! Я слуга их.

– Я не это имел в виду…

– А разницы нет. Тут говори не говори – всё едино. Бесплатный работник!

– Не будь несправедлив. Кое-кто в семье тебя любит.

Он имел в виду Наргес, а также бабушку, которую все звали «тетя Ахтар», а я звал «Хавар» или «бабулей».

Я замолчал. Смотрел вдаль и чувствовал опять так, будто я не в себе. Слышался голос, и волна шла по травам, и вдруг как будто показался конь, красноватого оттенка, с белыми пятнами на передних и задних ногах. Человек, сидящий на нем верхом, держа в руках винтовку, быстро удалялся, лицо его было закрыто, но длинные тощие руки я видел ясно, как и высокие сапоги, – они не были черными, а вот какого цвета – мне не вспомнить было. Но глаза его я ясно разглядел. Эти глаза я никогда в жизни не забуду. Они были напуганные и одновременно пугающие. И в них поднималась какая-то волна, непонятно какая, но вроде бы скрывающая некую тайну. Что это была за тайна?! Этого я никак не мог разгадать, сколько ни вдумывался. Где теперь был этот человек? Что он делает? Жив он или мертв? Пришелец он издалека или местный? И если увидимся, может ли статься так, что только один из нас узнает другого, а тот его – нет? Второго-то узнать будет довольно трудно, если второй – это я. Узнать по глазам… Эти глаза меня как-то всё время притягивали и заставляли забыть обо всем, я от мыслей о них становился сам не свой. И я на некоторых людей так засматривался, что они иногда даже прикрикивали на меня, особенно незнакомые:

– Ты чего на меня уставился, как верблюд на подкову? Чего вылупился?

– Чего зенки таращишь? Хозяина своего узнал?

– Ты заснул, что ли? Эй!

Сколько я себя помню, у меня за спиной и прямо в лицо мне говорили так:

– Сумасшедший он. Уставится и так и ест тебя глазами.

– Парень очень наглый! Прямиком лезет в душу человека!

Однажды Миран меня сильно избил за мой пристальный взгляд, тогда он привел в дом чужого человека, собиравшегося выкупить весь наш урожай оптом, на току. Уже вечерело. Человек этот приехал верхом на черном коне. Черной-черной масти. Спешился перед домом, привязал коня и сразу пошел к колодцу умыться. Миран мне крикнул:

– Слей гостю воды, Булут!

Я, без всяких слов, тут же опустил ведро в колодец и, пока в него набиралась вода, посмотрел на длинные кисти рук незнакомца, потом – на его заостренное лицо и потом – в его глаза и оцепенел. Те самые глаза! Или все-таки нет? Может, не эти, а такие, как у всех? Одни из таких глаз убили моего отца, может, они тут всё время были неподалеку и смотрели на меня, наблюдали за тем, как я рос, может, он никогда и поверить не мог, что двухлетний ребенок сможет так хорошо запомнить его взгляд – одновременно убегающий и прогоняющий тебя… Навсегда запомнить. И не для того чтобы отомстить, а чтобы однажды просто потребовать ответа: за что?! За что? Что он сделал? Совершил ли он какое-то преступление? Может, он у вас лично что-то вырвал из рук? Украл? Нарушил какое-то ваше право?

– Маш Мир-Али, что это с твоим сыном? Точно я отца его убил…

Миран набросился на меня:

– Сто раз тебе говорено: не зыркай на людей! Не понимаешь по-человечески? – И гостю: – Он не сын мой. Сейчас я его проучу!

Степь и горы после этого стали моим домом. Может, с этого времени, может, чуть раньше. Чтобы не попасться под руку Мирану, я уходил бродить в степь. Сначала тоскливо было, потом привык. Можно идти куда хочешь и всюду сунуть свой нос. И вот я нахожу птичьи гнезда и звериные следы. Я узнал, чем отличается волчий след от лисьего, и где ночуют зайцы, и где растет горный лук и прочие травы. Так я и жил, а потом начали слышаться голоса. Они были как спутанные мысли или как игра воображения. И я очень хотел о них с кем-то поговорить, даже если он не поверит, но с кем, кроме Аршама? И вот теперь он уезжает, и неизвестно, когда мы снова увидимся и увидимся ли вообще… Но как начать? Прямо о голосах или лучше сначала о глазах и о руках?

– Ты хорошо помнишь, что было в детстве?

– Кое-что – да! Например, то, что ты рассказывал о начале учебы и о господине инспекторе, – это я всё помню! Даже тот день, когда он поймал отца Ильяса. Возвращаются с поливки, с поля, он с вопросом: где твой сын? почему не ходит в школу? Тот: не знаю, инспектор. – Я тебе сейчас напомню. Объявляет перерыв в занятиях и ученикам приказывает поставить скамейку посреди двора, того, кто на него смотрит, выпучив глаза, инспектор приказывает снять сапоги…

– Нет, я не об этом спрашиваю. Я о раннем детстве.

– Как понять – раннем?

– Например, двухлетний возраст. Ты помнишь, что с тобой было в два года?

Он на меня посмотрел, как будто я произнес какие-то странные слова.

– Кто же может это помнить?

– А я вот помню!

– Что, например?

– Помню глаза человека.

– Глаза?

– Да. Того человека, который убил моего отца.

Он помолчал. Смотрел куда-то в сторону, обдумывая что-то, потом очень уверенно и жестко ответил:

– Это невозможно!

– Откуда ты знаешь?

– Невозможно, и всё. Точка! Ты лицо своего отца помнишь?

– Нет.

– Тогда как же ты мог запомнить глаза его убийцы?

Объяснить я этого Аршаму не мог, но в памяти засело – и всё.

Может, насчет рук я и не был так уверен, по той причине, что и руки Мирана были такие же костлявые и длинные, эти руки я ненавидел, и, наверное, поэтому, возможно, к рукам такого типа я испытываю отвращение. Хотя вообще-то для крестьянина длинные руки хороши, они ему – серьезное подспорье. Но глаза я точно не выдумал и голос, по-моему, тоже.

– Значит, – продолжал я, – если я скажу тебе, что я запомнил голос моего отца, ты тоже не поверишь?

– Голос – это немного другое, – ответил он.

Хорошо, что он хоть это не отверг с порога. Мы немного посидели молча. Потом я решил: будь что будет – и повернулся лицом к другу.

– Выслушай меня, Амир. Иногда я слышу голос… И он меня как будто зовет.

Он посмотрел на меня внимательно, проверяя, не шучу ли я.

– Голос тебя зовет? Что же он говорит?

– Говорит: «Я сгорел… О Боже, я горю!»

Аршам задумался, потом спросил:

– Ты уверен, что он говорит именно эти слова?

– Уверен!

– И ты думаешь, что это голос твоего отца?

– Угу Я иногда иду на этот голос, но ничего не нахожу Иду за ним и думаю, что однажды этот голос призовет меня к себе.

– Куда призовет?

Не знаю.

– Зачем призовет?

– Говорю: не знаю.

Мы сидели лицом к горам, и скоро Амиру пора будет уходить. Наползал туман, а когда он густеет, горы принимают странный вид. Туман опоясывает их, и их вершины выступают из него и кажутся островами, не соединенными друг с другом, словно плавающими в каком-то озере. Каждый остров сам по себе. Отдельный от прочих, совсем не связанный с ними… И какой же покой в этой их обособленности!