Текст книги "Жертвы заветного сада"

– Я имею в виду, сам я не знаю, в какую сторону мне нужно. Просто шел.

– Просто так?

– Да! Я ищу кое-что.

Я успокоился и рассмеялся.

– Вот оно что! Теперь я понял: вы что-то потеряли. Я тоже один раз вон там, возле реки, потерял нож. Раздевался, чтобы искупаться, и он выпал в траву. Потом долго блуждал, искал, пока не нашел.

Он тоже улыбнулся.

– Значит, и нож у тебя есть? Так что же ты здесь делаешь теперь?

– Грустно стало, – ответил я. – Прогуляться решил. Нашу деревню залил сель. Всё снес и покойников из могил вытащил. Народ их назад возвращает.

Он рассмеялся:

– Серьезно?

– А у вас в деревне селя не было? – спросил я.

– Я нездешний, – ответил он. – Издалека пришел.

– Как же вас сюда занесло? – спросил я.

Он как будто бы задумался и, кажется, вздохнул.

– Вот так как-то… Судьба.

– Ага… – сказал я и впервые внимательно вгляделся в его лицо. А он все еще сидел, опустив голову.

Вообще-то странным он мне казался. Я не мог понять: что за человек? Хотел спросить его, как он перебрался через овраг, но потом подумал, что с этого начинать неправильно. Не хотелось бы, чтобы эта тема навела его на плохие мысли и в конце концов он пришел бы к мыслям, к которым иногда приходят другие в отношении меня.

– Будете картошку?

– Нет, спасибо!

– Не церемоньтесь! Если надо, я еще напеку.

– Да я не церемонюсь, – ответил он.

Он поднял голову, и весь облик его показался мне вызывающим доверие. Точно мы с ним давно были знакомы. Я все-таки продолжал его потчевать:

– Разве вы не голодны?

– Нет, ни капельки!

Я начал доставать картошку из углей. Еще раз взглянул на него, на этот раз на его ноги, и обомлел. Я не верил своим глазам! Если бы передо мной сидел джинн с копытами, я и то, наверное, меньше бы удивился. На мгновение я так обомлел, что не мог ничего сказать. Словно бы время передвинулось назад и здесь оказался оживший дед Амира!

На ногах мужчины не было ни пятнышка глины. Словно он и не шел только что через холмы, и овраги, и размоченные дождем пашни!

– Чего ты смотришь? – спросил он.

– Да так! – ответил я, рассмеявшись.

Я не чувствовал ни страха, ни, в общем-то, удивления; но оттого, что вспомнился покойный Аршамов дед, стало тепло на душе. И думаю, дело тут не только в тех тридцатишаевых монетках, что он давал нам.

– Значит, говоришь, деревню вашу накрыл сель и мертвецов вынесло из могил?

– Ага! – ответил я. – Люди с самого утра перезахоранивают. Сегодня даже стадо никто не выгнал. Поэтому безлюдно везде.

– Наверняка большое кладбище в вашей деревне, – сказал он.

– Нет! Почему вы так решили?

– Ely ты же сам сказал, с самого утра народ этим занят, значит, много покойников?

Объяснить ему, в чем тут дело, будет трудно. Всё же я попробовал:

– Дело не в количестве. Кости разметало!

– Ага! – мужчина оказался понятливым. – Долго потому, что приходилось их отыскивать и собирать вместе.

– А как вы думаете, – спросил я, – нужно это вообще? Кость ведь, она и есть кость. Какая разница, где ей лежать?

– Я точно не знаю, – ответил он, – но говорят, что если всё тело покойника не будет в одном месте, то дух его будет бродить неприкаянным до самого Страшного суда. Обязательно у каждого должна быть могила. А упокоения не может быть без руки, или без ноги, или без головы и тела. Всё должно быть собрано в одном месте, только тогда это можно назвать могилой.

– Вы уверены в этом? – спросил я.

– Не то что уверен, я верю в это.

Услышанное мне было непонятно. «Верю», «уверен» – какая разница?

– А ты почему не с ними? – спросил он. Я не понял, кого он имеет в виду: людей или мертвецов. Разницы-то в общем не было.

– А у меня там никого нет!

Ответив так, я подумал, что могли бы и о чем-нибудь поинтереснее поговорить, другим чем-то заняться. Я достал всю картошку из углей и аккуратно разложил ее. Потом объяснил ему, как, помогая себе камушком, можно ловко снять черную кожуру. Наверняка он был городской и не знал таких вещей. Он опять сказал, что не голоден, и тогда я подумал, что, может, он хочет пить.

Когда человека мучает жажда, он не может есть, и, хотя может быть голоден, ему так не кажется. Жажда убивает все остальные чувства. Это страшное ощущение, и во время сильной жажды тебе кажется, что ты весь горишь, с ног до головы. Чабаны это хорошо знают: степь научила. А степь ведь такое место, где не поймешь, у кого есть вода или где ее найдешь. И я подумал, что, может, и этот человек подошел ко мне не ради еды, но ради воды.

– Наверняка вы пить хотите! – сказал я. – Но у меня нет воды. Но вон там есть ручей, во-он там, за холмом. Его называют Атгули. Не то чтобы рукой подать, но…

– Я видел его, проходил, – ответил он.

Он смотрел вдаль – то в одну сторону, то в другую. Вокруг были горы, холмы, степь, утесы. Кое-где ущелья оврагов разевали свои пасти, и казалось, что в том месте часть степи вдруг ушла под землю.

– Печальные тут места, – сказал он.

– Может, это кажется, – ответил я, – потому что сегодня никто не вышел в поля. А так-то пахари должны были быть. Сейчас ведь время зябь пахать.

– Зябь пахать, – повторил он, и таким тоном, что я не понял, задает ли он вопрос или удивляется чему-то.

– Я думаю, вы не деревенский, – сказал я.

По-моему, он не знал, что такое зябь. Но он вообще меня почти не услышал: думал о своем.

– У вас других дел нет, кроме как бродить по степи? – спросил я.

– А какое еще дело в конце осени?

– Но вы же не крестьянин.

– Разницы нет, – ответил он. – Осень для многих – время урожая, подбитых итогов…

Он так произнес слово «подбитых», что мне послышалось «убитых». А он добавил:

– Мой отец говорил: «Нельзя посеять ячмень, а собрать пшеницу». – И опять он задумчиво оглядывал округу. Потом спросил: – Сейчас ведь конец азара?[23]23
  Месяц азар, с 22 ноября по 21 декабря, считается в Иране еще не зимним, а осенним месяцем.


[Закрыть] Я не ошибаюсь? Я столько в пути провел, что уже счет времени потерял.

– Правильно, – ответил я и вновь внимательно вгляделся в него.

– Иногда хочется сесть и месяцы, сезоны перетасовать как карты.

Я хотел было узнать, зачем это нужно, но вместо этого спросил:

– А разве получится?

– Не знаю! – ответил он. – Но если бы можно было, то мне бы хотелось, чтобы осень приходила попозже. Как можно позже!

– Почему? – спросил я.

– Не знаю. Наверное, потому, что грустно осенью.

«Странные дела», – подумал я и спросил:

– Но тогда ведь всё перемешается?

– Почему же? – возразил он. – Просто будет как разброшюрованная книга.

Он опять задумался о чем-то. Я не мог догадаться, о чем именно он думает, и решил спросить его, пусть и без всякой связи:

– Так вы нашли то, что искали?

– Нет! К сожалению…

– И что же будете делать?

– А что мне делать? Дальше искать буду. – Он опустил голову и произнес, как бы говоря себе самому: – Я столько раз ходил туда-сюда, что они устали.

Я посмотрел на него вопросительно: о ком он? Может быть, он говорит, что устали ноги? А он словно бы понял мой вопрос:

– Я говорю о дорогах! – и улыбнулся.

Я был вынужден кивнуть. От кого я уже слышал, что «дороги устали»? Не вспомнить было.

Он еще поговорил о том о сем, и я тоже, чтобы не выглядеть невеждой, упомянул о моем знакомстве с бродячим торговцем. Мужчина сказал, что видел этого торговца у ручья.

– Он воду набирал. Усталый был. Посидели с ним у речки, поговорили. Раньше он в армии служил, в Тебризском гарнизоне. Но его выгнали оттуда, и он стал коробейником.

Трудно сказать, почему, но меня судьба торговца волновала.

– Не знаете, за что его выгнали?

– Знаю, почему же. За его сына!

– За сына?

– Его сын был партийный или подозревался в этом. А он помог ему перейти границу и бежать. За это его шесть месяцев продержали в тюрьме и выгнали из армии.

– А как они узнали, что он помог сыну?

– А они этого не знали!

– Но как же? Я думал, вы что-то другое сказали?

– Это было не из-за сына! Причиной был побег заключенного во время его дежурства в тюрьме.

– Так он, значит, надзирателем был? Я подумал, вы сказали, что заключенным был он!

– Нет, ты не понял правильно, – ответил он. – Я сказал: «заключенный». Впрочем, оно часто так и бывает. Заключенные становятся надзирателями, и наоборот.

– То есть вначале он был надзирателем?

– Правильно! И устроил побег партийному заключенному, чтобы тот, в обмен, помог его сыну уйти за границу.

Я понял, что мне в этом всё равно не разобраться.

– Думаю, вы правду говорите. Торговец тоже говорил о партийных. А кто они такие, партийные, скажите, пожалуйста?

– Сложный это вопрос. Кое-что я знаю об этом, могу сказать, кем они были. Но это длинная история. Сейчас не могу об этом говорить. Оставим на следующий раз!

– Так вы, значит, еще раз придете? – спросил я.

От этих моих слов он почему-то вздрогнул.

– Может быть! – ответил. – Может, я еще и не найду то, что ищу…

– И будете ходить, пока не найдете?

Он пожал плечами:

– Еще не решил. Сейчас другой работы у меня нет. Наверное, буду искать…

Мне почему-то захотелось его приободрить:

– Найдете! Я уверен в этом.

– Благодарю, – ответил он. Потом добавил: – Не очень-то ценная эта вещь. Но знаешь ведь… Если оно свое, то хочется найти.

Он был весь какой-то серый – лицо, голова. Словно побывал в песчаной буре. Кто знает, сколько он бродил… Когда он приближался к костру, он вроде бы шел неспешно. Откуда он шел? Куда? Сколько он провел в пути? И почему ноги его не в глине?

Он словно прочел мои мысли и ответил на них так:

– Я не мог спать. Не мог обрести покой. И мне кто-то сказал: ты, значит, чем-то озабочен, что-то должен найти. С раннего утра я пускаюсь в путь. Само так получается. Сначала иду на юг, в сторону солнца. Как следует всё осматриваю, а потом солнце и самые глубокие ущелья освещает, и я могу направиться туда.

Я протянул ему лепешку:

– Хотя бы хлеба немного возьми!

– Нет, – ответил он.

Но потом, видимо, передумал, оторвал кусок от лепешки, однако есть не стал. Поигрывал с хлебом.

– Ты видал такой хлеб? – спросил я.

– Конечно. Кто его не видел?

– Вроде ты говорил, что городской, так я подумал…

– Ну не настолько уж я городской, – ответил он, – чтобы не знать таких лепешек. У нас в городе примерно такой же формы пресный хлеб пекут.

– В каком городе? – спросил я.

– В Тебризе.

– Ого! Далеко ты зашел!

Он ничего не отвечал, а я вспомнил о тех голоса, которые иногда слышу.

– По-моему, хорошо, когда человек упорно ищет что-то и потом находит, а иначе горевать будет.

– Ты прав, именно так, – ответил он.

Светило солнце, и вдруг его закрыли облака. Мы оба подняли головы к небу. Увидели, что облака эти – не легонькие, а, пожалуй, густые тучи, темнеющие. И вороны вдали встревоженно разлетались. Может, опять дождь будет, а если так, то и до нового селя недалеко, и мертвецов опять вынесет из могил, и наша работа пойдет насмарку..

Собеседник мой казался мне безобидным. Впервые мне хотелось говорить и говорить с человеком, который был намного старше меня. И я спросил его:

– Там, где вы проходили, вы голос не слышали?

– Нет. Какой голос?

– Голос мужчины. Не то он стонет, не то на помощь зовет или жалуется…

– И что он говорит?

– Иногда что-то такое, от чего я вздрагиваю. Говорит: «Я сгорел! О Боже, я горю…»

Я вдруг подумал, что собеседник засмеется надо мной. Или сочтет меня сумасшедшим? Взглянул на него: но он слушал по-доброму.

– Как думаете, почему он это говорит?

– Может, покоя ему не найти…

– Он прямо как дух, призрак!

– Души тоже иногда покоя не находят…

– А я никак не могу его увидеть, – сказал я. – Голос слышу, а самого не вижу.

– А зачем тебе его видеть? – спросил он.

Мне хотелось поговорить с ним о моем отце, и о сухой траве на лугу рядом с речкой, и об этой кровавой воде, что текла в озерцо, и о тех глазах удаляющегося всадника, и о ружье у него за плечом, которое наверняка было ружьем моего отца, как и конь – конь отца… Но не решился заговорить об этом. Он бы и не поверил мне…

Целый час мы сидели, беседовали, потом мужчина сказал, что ему нужно идти, да и мне, по его словам, лучше было вернуться в деревню. И он указал в сторону гор, я глянул: спускался туман, скоро он всю округу накроет. И мелкий дождик заморосил. Но не скоро еще он наберет силу, чтобы загасить костер. Было холодно, и ветер гнал шары перекати-поля, которые порой стукались о камни и об утесы.

Мой собеседник встал со своего места.

– Мне уже надо идти, – сказал он. – Устал я сегодня.

– Так вы ничего и не съели!

Он всё еще держал в руке кусок лепешки.

– Это с собой возьму. Может, позже поем.

И он двинулся в путь. Он уходил в сторону ручья Атгули, и ветер дергал полы его пальто и словно бы хотел поднять его, как птицу, в полет. И я смотрел на него неотрывно, пока он не скрылся в лощине. А потом я вдруг как бы пришел в себя и начал раздумывать: кто же он был? В этот безлюдный день, под дождем, в пустыне, что он ищет? Почему даже имени своего не назвал мне, да и мое не спросил? Каким образом он оказался здесь и каким образом он потерял что-то? И что именно он потерял?!

Дождь усилился. Костер задымил. От дыма глаза защипало. Вдали загремел гром. Я понял, что скоро дождь превратится в ливень и что пора возвращаться, пока полностью не промок. Но я всё не мог перестать думать об этом мужчине. Как вообще он попал в это глухое место? Почему не шел по дороге? Снова у меня начала кружиться голова, и я подумал: неужели никакого мужчины и не было, а я всё это нафантазировал? Но посмотрел на хлебную лепешку и успокоился: действительно, не хватало того куска, который он оторвал и унес с собой. И опять я посмотрел туда, откуда он появился, и туда, куда он ушел. И вдруг я заметил, что следов-то не было! Человек не оставил следов! Странное дело…

Вот эта пара глаз моих – чего она только не видала!

Как можно на этой мягкой земле или вон там, на пахоте, не оставить следов? И я вспомнил, что и на ногах его глины не было: очень, значит, искусный человек, умеет ходить по глине и не увязнуть; точно как дед Аршама. И всё же какие-то следы от ног должны быть. Может, я невнимательно смотрю? Может, вон там надо взглянуть?.. Или вон там…

Я встал и пошел искать следы. Но ничего так и не нашел. Словно человек не имел веса! И никакого следа не оставил, и тут я вновь усомнился в собственных чувствах. И побежал следом за ним в лощину, в то время как гром грохотал всё чаще и оглушительнее. Грохотал так, словно небо трескалось! Не успевал стихнуть один раскат, как громыхал следующий, и отражался от гор и холмов, и хлестал и бил по ушам и по всей округе! Всё превратилось в грохочущий хаос, но я всё же хотел увидеть этого человека еще раз, пусть и издали…

Я добежал до края оврага. Именно сюда он ушел. Остановившись, я внимательно смотрел вниз и во все стороны. Плотный туман уже укутывал дали. Видна мне была и вода ручья Атгули: черная и неспокойная. Большие пузыри лопались на ней и вновь появлялись. Дождь усиливался, а человека того нигде не было. Сколько я ни глядел вокруг – напрасно. Словно он стал дождем и впитался в землю. Стал ветром и улетел прочь. И я изо всех сил закричал:

– Эге-ге-ей!!! Ты где?!

И опять оглядывался по сторонам. Но лишь склоны холмов отвечали мне эхом:

– Ты где-е?! Где-е?.. де-е?.. де-е?.. е-е?..

12

Не всегда сбывается так, как ты думал о ней. Я имею в виду работу. Ту самую вещь, за которой все бегают и уж точно не предполагают, что она сама придет к тебе, как дичь приходит на охотничий кордон. Но к Балашу она пришла сама, и как же счастлив он был, что нашел почтенную профессию! Диктор радио и плюс к тому корреспондент газеты «Азербайджан»; работой этой он решил заниматься с предельной старательностью, чтобы не подвести поверившего в него Дузгуна. Самый смелый полет фантазии никогда не обещал ему ничего подобного, а теперь это было в реальности!

Вначале не предполагалось, что дикторство займет много времени: всего день в неделю. Позже этой работы стало больше.

Тем первым морозным утром, возвращаясь домой, по дороге на Шахгули Балаш завернул в лавку и купил два кило хорошей ирис-нуги. Зима пришла с холодами, и сладости могли и порадовать, и поддержать силы. Можно было после этого повернуть в сторону гор и идти по улице Аун бен Али, Балаш срезал напрямик, так не терпелось домой. Наверняка и жена его, Мадине, и мама, Малахат, очень обрадуются его новой работе. Вчерашний продавец на рынке сегодня стал диктором, а завтра – журналист! Удивительная эпоха! Кого-то она отправляет в бега и скитания, а кого-то возносит к вершинам уважения в родном городе! И с такой скоростью, что голова кругом идет. Нам всегда кажется, что это мы строим планы на жизнь. Не зная, что иногда она строит планы за нас.

Двор их дома окружала глинобитная стена, верх которой, чтобы не размыло дождем, был выложен обожженным кирпичом. И с кирпичей этих свисало несколько фонарей – побольше и поменьше. Зимой снег над фонарями таял и стекал водой по стене, так что казалось: фонари распустили длинные волосы и ждут его, Балаша, домой. Как любил он свой родной дом с этими светильниками на стене, с окном его комнаты, выходящим на улицу! При стуке дверного молотка Мадине бежала открывать ему, и распахивала двери настежь, и помогала втащить во двор тележку, после чего он совал руку в карман и высыпал ей деньги в ладони:

– Держи, пересчитай! Боюсь, в уборной просыплю.

Но в этот день дверь настежь не распахнулась. Был полдень, и Мадине не ждала Балаша. Спросила из-за двери:

– Кто там?

– Я! Открывай! – ответил он.

Открыв, она с удивлением на него глядела.

– Что случилось, Балаш?

– А разве должно было что-нибудь случиться?

– А куда ты утром ушел без предупреждения? Почему тележку не взял?

– Тележка отменяется.

– Как так?

– А вот так! – и Балаш протянул ей коробку со сладостями.

– Что это? – спросила Мадине.

– Первоклассная ирис-нуга.

– Это я вижу. Но зачем?

– Потому что я нашел новую работу. Жареная картошка закончена. Я не мелкий торгаш!

Мадине словно джинна увидела:

– Вай-й! Бисмилля!

Вся в тревоге, она так и ела Балаша глазами, и он торопливо, прямо здесь, у дверей, выложил ей все свои новости. Он ожидал, конечно, что неверие ее сменится радостью, но того, что это случится так быстро, он не предполагал. Тут-то и понял Балаш, как хотелось его жене, чтобы он нашел работу получше прежней. Хотя она ни разу на это даже не намекнула. Какая же хорошая жена она была! Жалобы и нытье – она вовсе не знала, что это такое. Трудностей жизни она словно бы вовсе не видела, а просто делала свое дело. Словно вовсе не плоха и так была их жизнь и имела то, что называют словами «довольство» и «спокойствие». Мадине, можно сказать, пропала зря. Ни за что. А так вообще-то не должно было быть, это было несправедливо. Очень несправедливо…

Та осень была дождливая. Облака собирались на склонах горы Саханд, густели и, превратившись в черные тучи, шли в атаку на город. Грозовые тучи опоясывали склоны гор Эйнали и Баба-баги и сверкали молниями, гремели громом, и ливень так хлестал, будто сель начинался. О такой погоде говорят, что небеса прохудились или разверзлись: всё, что было в этих тучах, изливалось на город… Крыша их с Мадине комнаты потекла. Сначала в одном-двух местах, потом больше. Они уже и спали, прижавшись к стенке. И ковры уже все скатали, и всё время Мадине нужно было вновь бежать к свекрови за новым тазиком или миской, их подставляли под протечки… Но скоро вновь не хватало, и Мадине опять с улыбкой к маме Балаша: «Опять у нас нехватка, матушка!»

А матушка беспокоилась, как бы в этой сырой комнате любимый внучек не простудился и не заболел. И всё говорила: переезжайте в наши комнаты, а они отвечали: завтра, но завтра опять откладывали, и наконец-то дождь кончался, хотя капать с потолка еще продолжало и день, и другой, а там снова дождь, и опять всё по новому кругу… Любая другая женщина ожесточилась бы, а Мадине – нет. Она словно всё это считала неотъемлемой частью жизни. Может, и спокойствию своему она научилась от Малахат, от мамы Балаша.

– Здравствуй, мама!

Мама уже почти ослепла. Глаза поразила катаракта, но операция была возможна, и они ждали очереди. Увы, так никогда и не дождались, потому что Балаш бежал, Мадине убили, а мать от переживаний слегла с лихорадкой и умерла. Умерла от болезни, но на самом деле от горя. Отец остался один. С работы его вышвырнули, а дом был весь полон тяжких воспоминаний. Так пойду я куда глаза глядят, – сказал он и так и сделал. И стал бродячим торговцем, примерно таким же, каким был одно время его сын Балаш; то есть они как бы поменялись местами.

И вот хотя глаза матери почти не видели, но запахи она хорошо чувствовала. Так и сказала:

– Чую я: пахнет!

Балаш расхохотался. Он любил поострословить при матери.

– Пахнет человечиной, мама? Как тот людоед в сказке говорил?

– Нет! – ответила она.

– То есть как это нет, мама? Я что, не человек, по-твоему?

Он поднес к ее лицу коробку со сладостями. Она втянула запах, ощупала, поняла, что это такое. Но радость ее тут же сменилась заботой.

– Так то, что ты добыл, отдал за это?

Только что закончилась Вторая мировая война, но бедность была повсеместной и отнюдь не поощряла мотовство. Доходы у всех были скудны, а центральное правительство помогать и не думало. Помощь приходила лишь из советского Азербайджана. Газета «Азербайджан» печатала сводки: восемьсот тонн сахара, триста шестьдесят тонн муки, сто пять тонн пшеницы, ткани в количестве… Тогда не думали, что это определенная увертюра, считали это просто гуманизмом и конфузились от такого великодушия северных братьев. Правительство Хакима аль-Молька и Кавама о нас не подумало, а вот азербайджанские братья, те и Гитлера разгромили, и всё, что было, потратили на войну, но вот опять подтягивают пояса и, хоть сами страдают от нехваток, но посылают нам. Они подтверждают то, что мы – южные и северные – одно народное тело, которое разорвали на две части. С кровью и жестокостью разорвали! А если бы это было не так, разве бы в таких бедах подумали бы о нас? (Правда, если когда-нибудь дойдет до воссоединения, до того, что можно будет покончить с этой вековой разделенностью, то суть окажется в том, чтобы мы к ним присоединились, а не они к нам, ибо раз помощь идет оттуда, то и центр тяжести у них: там, где газета «Правда», там, где истина, где справедливость и взаимопомощь, и все «товарищи»… Хотя присоединение и накладывает необходимость видоизменения.)

Балаш рассказал и матери о своей новой работе и о том, что жизнь станет полегче. Бедная матушка тоже обрадовалась. Веселилась прямо по-детски и не скрывала от них своей радости. Балаш угощал ее сладостями.

– Кушай, мама. Скоро мой голос с каждого столба заговорит!

И вдруг мать опечалилась.

– Как со столба? Зачем это тебе нужно?

Он опять начал ей объяснять:

– Я же сказал: часть моей работы проходит на радио.

– Я это поняла, но не думала, что ты будешь выступать через микрофон!

– А что плохого в этой работе?

Мать задумалась. Интересно, о чем? Балаш это понял не сразу.

– Но отец как же? Как отец?

И вдруг Балаш похолодел. Во всей этой суете он и забыл об отце. Отец служил в армии и с самого начала не принял демократического движения Азербайджана.

– Это не люди – нелюди, – говорил отец. – Внутри страны создают другую страну. Хотят нас оторвать от центра и сделать иностранной марионеткой. А если в один прекрасный день русские безбожники перестанут давать сахар и муку с пшеницей, мы же с голоду сдохнем. Нас растопчет северный медведь!

Балаш пытался переубедить отца:

– Во-первых, сам центр, за который ты ратуешь, согласился на автономию Азербайджана, официально ее признал, следовательно, это – закон. Аты ведь человек законопослушный? Кроме того: что для нас вообще сделало центральное правительство? Ни дорог, ни водопровода, ни больниц, ни школ. Третья по величине провинция страны игнорируется. А демократы за считанные месяцы – посмотри! В Тебризе, Хое, Текабе, Серабе, Ардебиле – если бы не они, народ бы уже к людоедству перешел. А чем дальше от городов, тем хуже. Ты думаешь, правительство Кавама вообще помнит, что в Азербайджане есть города? Вообще они в расчет нас принимают? Учитывают нас в своих планах? Открой глаза на положение дел, отец, чтобы увидеть истину! Демократы не болтают – они работают. Работают не покладая рук, а народ ведь не глуп, видит, потому и переходит на их сторону.

– Ты правду сказал, сынок, кое-что они сделали. Но ведь это для пропаганды, чтобы перетянуть народ на свою сторону. Чтобы обмануть народ, чтобы забыли об их преступлениях.

Такие споры отца с сыном тянулись порой далеко за полночь, и безрезультатно. В конце концов отец наносил разящий удар:

– Ну хорошо, раз ты так убежден, чего же медлишь? Вступай в их партию!

Балаш смеялся:

– Ты же знаешь, отец, я не люблю политику. Я имена-то их деятелей партийных толком не помню.

Отец ничего не отвечал, но, видимо, рад был это услышать…

И вот теперь отец узнает, что Балаш пошел на них работать… И матери, и жене, и самому Балашу стало не до радости. Радость на этом закончилась. Нужно было думать, как примирить с этим отца. Решили, что газета неважна: там вообще неясно, будут ли печатать его имя под материалами. А вот радио раньше или позже станет для отца «бомбой»…

Решили ничего об этом отцу не говорить.

– Я нашел работу в типографии. И точка на этом!

Так они и сделали. Но скрывать долго не удалось. Вскоре после начала дикторской работы отец разворчался:

– …Чего только народ не болтает! Пришел конец света. Вера и религия прахом пошли. Напраслину возводят среди бела дня!

Они пили чай всей семьей, и мать спросила:

– Что случилось, отец? О чем ворчишь?

Отец рассказал, что один его сослуживец якобы слышал голос Балаша по радио. Якобы он читает стихи, новости и тому подобную чушь.

У Балаша пересохло в горле, и он украдкой глянул на Мадине. Она тоже выглядела встревоженной. В этот день мать хорошенько протопила очаг, и было тепло. Они все собрались в этой жаркой комнате, и крошку-сына – всеми любимого – распеленали, он спал себе безмятежно, щеки аж разгорелись от тепла. В годовалом возрасте его отняли от груди и теперь кормили печеньем с коровьим молоком и тому подобным, каждое утро за питанием ходили на угол к бакалейщику.

За столом установилось тяжелое молчание. Отец даже не спросил Балаша, справедливы ли обвинения против него, настолько был уверен в их вздорности. Вместо этого он заговорил о том хорошем, басовитом голосе, который был наследственным в их роду. О том, что его собственный покойный отец обладал очень красивым голосом и пел азан. И все люди квартала с его голосом начинали и заканчивали день. И если голос его вдруг не звучал, то все считали, что он заболел, и тогда дом наполнялся посетителями. «Что с Кербелаи? Почему не слышим его?»

Тяжелое настроение этого вечера так сжало горло Балашу, что он совсем не мог ничего сказать. Еле выговорил, что его клонит в сон, и ушел в их с Мадине комнату, а завтра пошел к Дузгуну и, ничего не сказав об отце, попросил его, если возможно, освободить от дикторской работы. «Если возможно» – но это оказалось невозможным…

Недели две продолжалось такое неустойчивое положение дел, но однажды вечером отец вернулся домой мрачнее тучи. Все поняли, что скрывать дольше не получится. Таким мрачно-напряженным, буквально искрящимся напряжением, отца давно не видели. Как говорится, если ударить ножом, кровь не проступит. Значит, он сам слышал Балаша по радио.

Несмотря на холод, отец ходил и ходил по двору и курил сигарету за сигаретой. Наконец позвал Балаша, и тот предстал перед ним словно обвиняемый.

– Скажи, сын, кормил ли я тебя хлебом, заработанным нечестным путем?

– Нет.

– А учил ли я тебя пользоваться нечестно заработанным?

– Нет, – ответил Балаш, опустив голову.

– Учил ли я тебя продавать Родину?

– Нет.

– Учил ли я тебя врать и вранье повторять?

– Нет.

– Учил я тебя зарабатывать на хлеб любым, самым нечестным путем?

Нет.

Отец всё ходил, и курил, и всё задавал свои вопросы, на которые Балаш, не поднимая глаз, отвечал одним «нет». Наконец отец остановился, и посмотрел на сына в упор, и спросил громовым голосом:

– Так почему тогда?!

Тут уже сын должен был поднять глаза и увидеть взгляд налитых кровью отцовских глаз и его всклокоченные волосы – а ведь отец всегда аккуратно причесывался. И Балашу стало жалко отца, и на миг он раскаялся в том, что делал… Лучше бы он продолжал торговать картошкой! Работал бы на том же крытом рынке. Лучше бы он не пошел тогда к Дузгуну…

Но можно ли было теперь это отменить? Дело было сделано. И, как ни тяжело было противостоять отцу, он должен был защищаться. Должен был заявить, что всё это не только ради куска хлеба. Заявить, что у него есть убеждения, ради которых он и работает. И он постарался ответить вежливо, чтобы не оскорбить отца…

– Выслушай, папа! Ты рано утром уходишь в гарнизон и возвращаешься поздно вечером. Ты не знаешь, как люди живут, что творится в стране. Правительство Пехлеви нас ни во что не ставит, так же как и курдов. Считает нас лишь помехой. Они хотели бы, чтобы мы всегда жили в отсталости, нищете и бесправии. Они о нас не заботятся, ни одной стоящей вещи не сделали для третьей провинции страны. Все национальные богатства присваивают себе, немного тратят на Тегеран, и до свиданья! Тысяча семей благоденствует и крадет всё подчистую при помощи американцев с англичанами. О тяготах народа вообще не ведают. Не понимают, как мы мучаемся. И вот в этих условиях возникло правительство автономии, чтобы вернуть нам принадлежащее по праву. Наша власть снизила цены и создала изобилие продуктов. Сахар был 80 риалов за кило, стал 50 риалов; мясо было 25 риалов за кило, стало 18 риалов. Пришел порядок и безопасность, знаешь сам! Уличную преступность и хулиганство, разбой на дорогах искоренили. Начисто! Построили школы, асфальтовые дороги. Книги! Учебники на азербайджанском, а кроме того… Народ не слепой, видит их дела, сравнивает с центральными властями. И хоть ты у них на жалованье, ты тоже не можешь отрицать факты!

Отец вскипел:

– Да, я у них на жалованье, и я не привык есть хлеб и разбивать солонку! Я служу центральному правительству, а не этой местной кучке, вроде вас, которая именует себя почему-то «национальной властью». Докуда простирается их «национальная власть»? Они даже Казвин не включили в автономию: вы, мол, не азербайджанцы. Словно Казвин на другом языке, чем мы, говорит. Называют себя «национальным правительством»! Вам самим-то не смешно от этого? Да если бы мне она предложила – ваша «национальная автономия» – платить хоть золотом червонным, я бы, ни минуты не сомневаясь, служить им отказался. Вы даже дерево спилите – и то оно на вашу сторону упадет! Попомни мои слова! Я говорю это не потому, что центр мне платит. Пусть даже правительство Пехлеви – Кавама и впрямь на руку нечисто, но они мусульмане, как и мы. А мы лучше погибнем, чем согласимся с безбожниками-коммунистами. Вспомни Саттар-хана: он ведь иностранцам не служил!