Текст книги "Жертвы заветного сада"

25

Отец сказал, что по-прежнему не сумел организовать бегство Балашу, хотя и очень старался. День и ночь он бился над этим и узнал, что в Тебризе есть организация под названием Комитет спасения или Общество спасения, она помогает людям уйти за границу или в подполье. Может быть, они смогут помочь уехать из страны Балашу и его жене. Связаться, однако, с этим Комитетом было практически невозможно, особенно для отца. Его сразу заподозрят: ведь военный, «тюремщик»! Кто мог поверить, что верный режиму офицер, первый критик Демпартии, который выгнал сына из дома на мороз, с женой и маленьким ребенком, лишь за то, что сын сотрудничал с партией… что этот человек теперь ищет контактов с партией не для их ареста, но во избежание ареста, не для того чтобы помочь властям, но чтобы они помогли против властей… Нет, никто этому не поверит, никогда!

Напрямую отец с ними отчаялся связаться. Не выходить же, в самом деле, на улицу, чтобы крикнуть: «Здравствуйте! Я – ладан, как мне найти черта?» Все бегом от него побегут…

Отец сказал, что если как-то и можно связаться, то только через заключенных в тюрьме. Заключенные сами стараются наладить такие контакты, так, может быть, они и помогут отцу насчет Балаша…

Но Балаш обдумывал другой вопрос. Ум его был занят проблемой: когда именно и почему с отцом произошло это удивительное изменение? Что стало главной причиной, заставляющей отца рисковать собой ради того, кто недавно был его врагом, кто, по убеждению отца, не имел никаких убеждений, а лишь шел туда, куда шло всё стадо… Неужели мать его на это подвигла? Неужели все эти его усилия лишь ради нее? Но ведь он, кажется, по-прежнему говорит матери, что не знает, где Балаш? Тогда в чем же дело? Балаш думал и думал – и приходил всё время к той же самой сцене расстрела офицеров, чьи муки отец описал в столь мельчайших деталях, – может быть, чтобы припугнуть Балаша, или предостеречь его, или подготовить его… Описал последние мгновения их жизни и то, как пули разрывают черепные коробки, раскалывают их, расщепляют, выбивают глаз, при этом, возможно, и не убивая человека, так что его второй глаз моргает и моргает, а рот всё еще пытается произнести что-то, мол, «надо было в сердце», но из него выходит лишь кровь и нечленораздельный звук «се… се…», вместо слова «сердце»… Балаш видел, как дрожали при этом руки отца. Может быть, потому, что он собственного сына представил или вообразил в таком же положении. Но, кстати, Балаш не был военным, и, если его решат казнить, – что тоже не было для него очевидным, – то это будет не через расстрел, а через виселицу, а может, на улице человек в штатском пырнет его ножом в живот… Так почему же тогда отец всё это… Балаш думал, что все-таки причина в этой сцене расстрела, и точка. Хотя он уже сам стал отцом и день и ночь помнил о своем ребеночке и так хотел бы своего двухлетка сжать в объятиях и кончиком своего носа пощекотать его губки или своей щетиной его в шутку уколоть, напугать, рассмешить, наконец, – но он не осознал еще себя отцом до той степени, чтобы понять, на что только ни способны идти отцы ради своих детей, какой только труд, какую опасность ни возьмут на себя, вплоть до способности резко изменить собственную жизнь и сделать то, что еще недавно и представить не мог, то, что…

…Итак, отец пришел к выводу, что с Комитетом спасения нужно связаться через тюрьму, причем сделать это нужно было срочно. Но Балаш вообще отказывался верить, что это возможно. Вот так, запросто?! Но ведь это – организация, да еще подпольная, она принимает жесткие меры предосторожности…

Балаш дал отцу адрес Мадине, но предупредил: ни в коем случае не брать ее к себе домой. Лучше ей оставаться там, где она сейчас, а отцу лучше вообще с ней не видеться, чтобы, кстати, не обнадеживать ее напрасными – по мнению Балаша – надеждами на бегство. Ничего, кроме волнений, от этого не произойдет…

Однако, вопреки скептицизму Балаша, еще через два вечера отец пришел и рассказал, что всё ему удалось! Каким же образом? Отец рассказал, что знаменитый Эмран дал ему адрес одного из членов Комитета, и отец пошел к нему домой, прямо в военной форме – так ему было удобнее передвигаться по городу, – и раскрыл ему всё прямо и без утайки. Признался в том, как он вначале не любил партию и партийных, как считал, что нельзя стоять на чужих ногах и что можно вскочить на чужого коня, но он тебя быстро сбросит; как он считал демократическое движение безмозглым, а его лидеров – беспомощно глядящими в рот Багирову, этому, в свою очередь, жалкому человечку; о том, что он, к сожалению, не стал соратником своего сына, а сын его – тот самый, который вел программу на радио, а также писал статьи в газете «Азербайджан» – пропади она пропадом, по мнению отца; да, в общем-то, примерно так с ней и произошло… В итоге сейчас очень нужна помощь – за любую цену!

– И они согласились?

– Да! – ответил отец.

Балаш был в полном недоумении:

– Как же они тебя не заподозрили? И зачем Эмрану делать это для меня и для тебя? Ему какая выгода? Из ничего ведь и выйдет ничего. По-моему, они от тебя отделались.

– А ты в это не вникай! – посоветовал отец. – Твоя задача быть готовым к определенному часу, который я тебе назову.

– А Мадине ты рассказал об этом? – спросил Балаш.

– Пока нет, – отец задумался. – А зачем вообще предупреждать об этом Мадине? В свое время, конечно, скажем ей. Естественно, она должна узнать, что ты уехал, – тогда ей, кстати, и скрываться уже не нужно будет.

– Но послушай, отец, – сказал Балаш. – Если я уеду, это ведь уже без возврата. Я же не могу бросить здесь жену и ребенка, поступив подобно тем, кого ты называешь трусливыми зайцами.

Отец вновь задумался. Он долго молчал, потом поднял голову.

– Тогда план меняется! – отец решил согласиться с Балашем без долгой болтовни. – Но тебе придется чуть больше ждать. Я Комитету о жене и ребенке ничего не говорил.

Отец так уверенно держался, что Балаш в очередной раз поразился. Словно отец наперед знал, что решит Комитет.

– Но как тебе всё это удается, отец?

Тот ушел от прямого ответа:

– Думаешь, патент на глупость выдали только тебе?

Да, это был всё тот же, прежний отец: самоуверенный и резкий в выражениях.

– Нет, но серьезно: я хочу понять, откуда в тебе все эти силы?

– В свое время поймешь.

– В свое время? Но сейчас, по-моему, и есть то самое время. Я ведь должен знать, что именно ты делаешь и как договариваешься.

Отец – с его блестящими глазами и вислыми усами – был сейчас похож на Саттар-хана.

– Времена, гляжу, и впрямь меняются, – сказал он. – Раньше только сыновья должны были давать отчет отцам, теперь – отцы сыновьям.

Но Балаш не сдавался.

– Клянусь тебе, отец: я никуда не поеду, пока ты мне не расскажешь всю правду!

– А с каких это пор тебя правда интересует? Когда ты на нее оглядывался?

– То есть как?! А чем же я всё это время занимался?!

В общем, отец вынужден был во всем раскрыться Балашу, хотя ему явно сделать это было тяжело, даже очень тяжело.

– Мы заключили взаимовыгодную сделку, – сказал отец.

– С кем?

– И с Эмраном, и с Комитетом спасения!

– То есть как? Ты деньги даешь?

– Нет! Зачем деньги человеку, ожидающему смертной казни?

– Эмран ожидает смертной казни, это понятно. Но Комитет? Ведь у них наверняка в деньгах есть нужда, вызволять столько народа!

Отец усмехнулся.

– Нет, денежных сделок я ни с кем не заключал.

– А тогда какие же?

– Мы договорились, что я им оказываю услугу, а они мне!

– Их услуга понятна, а твоя в чем?

– Моя роль в том, что я обеспечиваю побег Эмрану. Это же было и условием, которое Эмран мне выставил. Они это приняли, уж не знаю, почему. Может, ради уверенности в моих добрых намерениях. А может быть, этот Эмран – действительно важная фигура, я ведь не знаю. Может, для них в принципе освободить человека имеет смысл, а может быть… Ведь они и тебя хорошо знали. Хотя я уверен, что, если бы не моя помощь Эмрану, они бы мне не поверили и ничем бы тебе не помогли.

Балаш, вместо того чтобы обрадоваться, сильно расстроился.

– Но как ты мог принять эти условия?! Как ты обеспечишь побег Эмрану? И если сможешь, то ведь тебя они не оставят в покое? К стенке ведь тебя поставят?

Отец достал сигарету. Отвернулся от окна, чтобы с улицы не заметили вспышку, и чиркнул спичкой. Коробок его был производства Тебризской спичечной фабрики, где Балаш однажды был, писал статью о рабочих фабрики для газеты. Отец затянулся и заговорил таким звучным голосом, что Балаш подумал: отец мог бы быть даже лучшим диктором, чем он!

– Плешивый, шапку потеряв, уже не боится насмешек, – сказал отец. – Как они мне могут отомстить? Во-первых, надо будет доказать, что побег – моё дело. Во-вторых, даже если это установят, можно списать на небрежность. За небрежность – взыскание, выговор, ну, в самом крайнем случае небольшой тюремный срок. Они ведь сами понимают, что в нынешних условиях побеги неизбежны. Тюрьмы устроили везде, настоящей охраны нет. Нет возможности ее организовать. Поэтому очевидно, что ожидающий исполнения смертного приговора пойдет на любой риск ради побега.

Балаш не понимал, говорит ли отец всё это для успокоения его или всё и на самом деле так обстоит. В любом случае Балашу пришлось согласиться с планом отца и даже почувствовать стыд… Как много сделал для него отец!

Хотя время окончательного прощания еще не пришло, Балаш хотел бы сказать отцу то же самое, что он сказал при последнем расставании матери. Но, впрочем, сказать это он не мог, не получалось.

Ведь мать есть мать, а отец есть отец, и ничего тут не поделаешь.

И было то, что было…

26

Он связал вместе рюкзак и тюк с одеялами и перекинул их через спину коня, как обычно перекидывают торбы. И заряженный карабин приторочил к седлу Амир-Хусейна он закутал во всё, что только было теплого, потом подвел лошадь к скале, сел в седло, и они тронулись.

«Летняя» дорога оказалась гораздо хуже того, что он мог бы предположить. До развилки они добрались уже на закате и начали подъем в гору. Фактически это оказалась звериная узкая тропа, к тому же очень извилистая. Уже на небольшой высоте поднялся сильный ветер, который, по мере их подъема, превратился в ураган. Всё, что только возможно, этот ураган срывал с места и уносил, и откуда-то замело, хотя снегопада не было. Снег хлестал по лицу, руки же так закоченели, что Балаш совершенно не чувствовал пальцев. Он так замотал голову Амир-Хусейна одеялом, что не знал, может ли ребенок дышать. Но иного выхода не было: ведь ураганный ветер безжалостно сек снегом, и невозможно было разглядеть тропу, которой, можно сказать, вообще не было, ибо осенние дожди или прошлогодние потоки от тающих снегов размыли её и уничтожили. И вскоре Балаш был вынужден спешиться и идти, держась за хвост лошади: ветер просто сдувал с седла, и глаза ничего не могли разглядеть, а если что-то и видели, то это не была тропа, потому что таковая отсутствовала. Балаша направляла лошадь, а не наоборот. Но даже то, что они двигались, не помешало их обледенению. Так они шли час, борясь с ветром, сгибаясь под ударами бури, трясясь от холода, ничего не видя… Наконец Балаш понял, что сейчас упадет. Конец пути, и всё! И никто не поймет, что именно их убило на этом месте. Просто найдя их, констатируют смерть… Жаль, сто раз жаль!

…Но нет, он не мог кончить жизнь таким образом, после всех трудов и мучений. И хотя сон казался успокаивающим, и хотя этот сон смывал все горести и уносил их куда-то, словно потоком вод, и хотя покой казался столь сладостным и столь привлекательным, и хотя он давал расслабление, и спасал, и казался таким облегчением… Он умирал… В то же время Балаш не переставал понимать то, что к нему подошла смерть, а не сон, и что следует ее отогнать любой ценой, причем не ради себя самого. Для него-то самого, быть может, лучшим решением было бы лечь под скалу, сказать: наконец, вот я упокоился – и упокоиться, точно как тот нищий из легенды, который попросил денег у известного поэта и мистика, а тот ответил, что не имеет или не даст, и нищий ему сказал: если душа твоя так привязана к деньгам, как же ты расстанешься с ней? А тот его спросил: а сам ты как хотел бы отдать свою душу? И нищий лег и вытянулся, и раньше чем закрыть глаза, сказал: вот так, – и отдал душу совсем легко… Да! Да… Но как же его сын?! Ребенок-то в чем провинился? Он почему должен страдать? Он – единственная надежда Балаша…

И вдруг Балаш пришел в себя. Он открыл глаза. Повертел головой, осматриваясь. И чуть поднял голову. А потом чуть опустил ее. И немного встревожился. И немного изумился всему происходящему. И негромко застонал. И слегка испугался. И очень сильно задрожал…

Он поднял глаза к небу. Там наверху просветлело, и он подумал, что, наверное, вышла луна, хотя из-за метели нельзя было ее разглядеть. Но луна была. Балаш уверен был, что была, и он возопил:

– О Аллах! О Всевышний, помоги мне! Не дай мне умереть здесь! Не дай, прошу!

И он еще не кончил кричать, как ему показалось, что что-то произошло с его ногами, словно кто-то заставил их двигаться, оживил их. И он подумал: быть может, это результат его громкой мольбы, а может быть, они все-таки уже спускаются с горы, как знать…

Позже – в протяжении следующего дня – Балаш, сколько ни думал, не мог понять, как он перевалил через гору, да еще «летним» путем! Он не помнил ни того, как он шел, ни самого пути, словно вообще не видел его. Ни следов ног, ни тропы, ни вешки какой-нибудь, ничего, ничего вообще не было! Тем не менее он прошел перевал, они прошли его, и лишь потом он испугался, лишь потом он увидел возможность испугаться, и хотя он не был храбрецом, но он вспомнил, как где-то читал – кажется, это были слова Наполеона, – что есть три вида людей: одни трусят до начала дела, вторые – во время его, и третьи трусят после дела; первые две категории, особенно самая первая, – трусы, третья – храбрецы. Сам-то Балаш, пожалуй, видел в себе и в людях прежде всего дерзость, которая порой приближается к глупости (или должна приближаться к ней), а не к храбрости. И его отец говорил, что знает один тип дерзости, больше похожий на глупость, чем на мужество, и это – профессия журналиста, пропади она пропадом; с другой стороны, отец рассказывал и о некоторых эпизодах из казни девятнадцати офицеров, о которых, конечно, нельзя сказать: пропади они все пропадом, – но и их поведение: это пение военных песен, и шутки, и скандирование лозунгов, и команды «смирно», – то, как они шли навстречу смерти в тот морозный и снежный день, – всё это было трагедией, ужасом, всё это было…

Спускаясь вниз, Балаш знал, что теплее стать не могло, что продолжалась всё та же ночь конца осени или начала зимы, и все-таки ему показалось, что холод не так силен. Теперь, когда разум к нему вернулся, а глаза немного приоткрылись, он в свете ночной луны оглядел окрестности. Не было видно пути, не было слышно никаких звуков – допустим, шума воды. Фактически он был уверен, что они заблудились и что ему предстоит еще долго блуждать. Вместе с тем нужно было бы найти какое-то местечко, чтобы провести там ночь.

Он вновь сел на коня и вскоре почувствовал, что тело его мерзнет: мороз вернулся. Но они перевалили через хребет, и уже одно сознание этого давало ему силы. И они шли и шли вперед, и луна поднималась всё выше и выше, и вот на одном из взгорий стало заметно какое-то черное пятнышко. На скалу оно вроде бы не похоже было. Это было что-то другое. Балаш свернул в ту сторону и, подъехав поближе, понял, что это шиитская гробница. Может, та самая, на которую ссылались отступавшие из Зенджана федаины, когда их встретил полковник Газьян, – и вот этим самым святым они и клялись, забыв о том, что полковник был когда-то членом компартии, а теперь был членом Демпартии Азербайджана, и в любом случае ему не могло понравиться упоминание Бога или пророка, уж не говоря об этом местночтимом и никому не известном святом. Они-то старались показать свою искренность… Мавзолей был столь крохотным, что внутри него едва можно было повернуться, чтобы совершить намаз. Омовение следовало проводить без воды[37]37
  Совершение ритуального омовения для намаза землей или песком допускается при отсутствии воды или при заболеваниях.


[Закрыть], и в конце этого намаза Балаша вдруг разобрал смех: он вспомнил, что он ведь беглец, а беглец — это не кто иной, как партийный. А партийный – это не кто иной, как демократ, а демократ – это не кто иной, как коммунист, а коммунист – это тот, кто говорит, что Бога нет.

– А я – кто? Если бы я знал!

Удивительную игру играло время!

Стекло в окошечке мавзолея было разбито, в висящем на гвозде фонаре не было керосина. В темноте Балаш прижал к груди сына и старался ни о чем, кроме него, не думать, и когда они легли, то не было иного места – только лечь на могилу и прижаться к надгробию.

И было то, что было…

27

Ружье, возможно, вещь и не столь хорошая, ибо может подтолкнуть к убийству его владельца, но вот нож – точно хорошая вещь, и без ножа на поясе и не пускайся в путь ночью – пусть даже и лунной – по глухой степи. Да еще в полном одиночестве, в возрасте семнадцати лет. Нож – хорошая вещь, особенно если это подарок близкого друга, пусть он и далеко от тебя.

И вот я уверенно шел вперед и не оглядывался и не считал, что я что-то теряю, потому что терять мне было нечего. Конечно, мне было страшно, и я вновь думал о том, какую чепуху несут те, кто утверждает: у кого ничего нет, тот не имеет и причин для страха.

Было очень холодно, однако не было ни дождя, ни снега. Лишь клочки облаков плыли по небу и иногда закрывали луну, погружая во тьму всё вокруг, а потом им как бы становилось стыдно, и они отходили, и всё вновь озарялось. И лишь тогда я вспомнил, что мое собственное имя означает «облако»[38]38
  Булут – облако (азерб.).


[Закрыть], причем, мне кажется, никто никогда не объяснял, почему меня так назвали. Возможно, имя мне дал Миран, а может быть, Наргес. Может, просто так они назвали. Но вообще, откуда имена берутся? Нисходят с неба? Почему одного зовут Будут, а другого Хадиш? А у кого-то вообще ничего нет, даже имени? Если бы здесь был полубезумный коробейник, то он бы, наверное, сказал, что имена приносят перелетные аисты, если, конечно, им удается одолеть свой долгий путь и не пасть жертвой охотников. Сказал бы так, и зазвенели бы десятки его колокольцев, и он тронулся бы в путь и пропал навсегда, оставив после себя лишь этот звон. Тоненькие звоночки и более басовитые, слабенькие и более… И человек шагает по своему кабинету в редакции и говорит: неужели не знаешь, что остается лишь голос, даже после того, как мы исчезнем? И, может быть, если бы он не был коммунистом, он сказал бы иначе: разве не знаешь, что остается лишь Бог, даже после того, как мы исчезнем? Ведь коммунист – это тот, кто говорит, что Бога нет, а глупее ничего быть не может.

Я понял, что сам себя стараюсь обмануть этими размышлениями. Я был в степи, направлялся к Сарэйну, была ночь, и мне было страшно. И неподвижные силуэты тут и там казались мне движущимися: вот этот гонится за мной, а этот выжидает, чтобы напасть на меня, а этот… Потому-то мне и хотелось думать о чем-нибудь – о чем угодно – чтобы забыть, кто я и где.

Но я еще не ушел очень далеко, когда увидел, что одна из теней, действительно, шевелится и вроде как передвигается, следом за мной или впереди меня; и то ли я к нему приближаюсь, то ли он ко мне: в общем, мы сближались.

Я еще не испугался как следует, как он окликнул меня:

– Не бойся! Это я.

Голос был не Миранов, и всё же я предположил, что это Миран догнал меня и хочет вернуть. Но это был другой человек. Это был тот же неопасный мужчина, который бродит и ищет свою пропажу. И как же я счастлив был, что вновь вижу его! Особенно в такую ночь…

Я остановился и ждал, пока он подойдет. Сказал ему:

– Я уж думал, что больше не увижу тебя! И вот встречаемся – совпадение опять!

– А я как раз и ухожу, – ответил он.

И мы пошли плечом к плечу.

– Как интересно! – сказал я. – Я тоже ухожу. Причем навсегда.

Он взглянул на меня так, точно и не был особенно удивлен. Спросил:

– Почему хромаешь?

– Потом расскажу, – ответил я. – Хотя это и неважно уже… – Помолчав, я спросил: – А ты думаешь, это ошибка, что я ухожу?

Он как будто не слушал меня:

– А?

– Ухожу – ошибка?

– Нет! Думаю, ты повзрослел, пора тебе уйти.

Я впервые пожал ему руку.

– Благодарю!

– За что?

– За то, что приободрил.

Опять он сказал: «А!», или «Ага!», или что-то подобное. Он казался мне немного обеспокоенным.

Не знаю, почему, но мне вдруг вспомнился Миран. Как будто не было других людей.

– Миран всегда говорил мне, что сын пойдет по стопам отца.

– Тот самый, твой неродной?

– Да! Теперь я от его злобы буду свободен.

– Гляжу, ты обижен сильно.

– Обижен?! Да я сумасшедшим почти стал из-за него. Как его имя услышу, у меня в мозгу делается что-то, словно я вижу убийцу моего отца. Он заставлял меня ругать меня самого и отца. Но я отомстил ему здорово: назло поступил.

Мужчина рассмеялся. Кажется, в первый раз я видел его улыбку. Мы уже стали хорошими друзьями.

– Вот так, значит? Значит, ты уходишь с ненавистью к ним?

Я кивнул.

– Ты сказал им, куда идешь?

– Нет!

– Значит, если захотят тебя искать, не будут знать, где именно!

Я опять кивнул. Мы как раз проходили мимо люцернового поля, но мне даже смотреть в ту сторону теперь было неинтересно.

– Коли так, то не оставляй следов! – продолжал мужчина. – Исчезни бесследно. Может, будут говорить потом, что он исчез у того же ручья, возле которого его и нашли. Легенды, может, про тебя ходить будут: мол, тот голос, который он всё время слышал, и увел его с собой. Может, всю округу прочешут, отыскивая тебя, и уже потом, когда потеряют надежду, скажут: ничего от него не осталось, кроме воспоминаний. И будут во время жатвы, или пахоты, или просто проходя здесь, – если услышат какой-нибудь голос, скажут: тише! Постойте, прислушаемся! Не разговаривайте! И прислушаются в тишине, и скажут потом: нет, это не его был голос, другой. Может, птица была. И улетела.

Мне стало смешно.

– Красивые картины рисуете! – сказал я. – Вам бы поэтом быть. К нам тут захаживали сказители. Я лишь от них такие слова и слышал!

– Сказители… – пробормотал он и задумался. А потом начал читать нараспев:

 
О разлука ты, злая разлука,
Упаси меня Бог от разлуки!
Хуже боли любой разлука!
Ты бессонницей гложешь, разлука!
Мысли все о тебе лишь, разлука!
Как избавлюсь от злого недуга?
Как не видеть мне злого лица,
Что похоже на жизнь без отца?
Упаси меня Бог от разлуки!
 

– Какой хороший голос у вас! – сказал я. – Жаль только, что о грустном читали. Я люблю веселые песни.

– Ага! – сказал он. – Что ж, пороюсь в памяти и, если что веселое вспомню, прочту тебе.

Я тоже задумался о чем-то своем, и до самого Сутукилана мы шли молча. Там послышался звук водопада, и мужчина сказал:

– Тише! Послушай! О чем ты думаешь сейчас?

– О том же, о чем я вам уже говорил, – ответил я. – У меня мешается в голове. Не знаю, что вы мне сказали, а что я сам придумал. Что-то сдвинулось в голове, путаю иногда одно с другим.

– У меня тоже так бывает, – признался он. – Например, приду куда-то, и мне кажется, что я там уже был, услышу что-то и думаю, что это уже слышал. Впервые увижу человека, но кажется, что я его уже видел. По-моему, это называют шестым чувством.

Опять я ничего не понял. И вдруг как-то вырвалось у меня:

– А о моем отце вы что-то знаете?

Он громко рассмеялся. Теперь я уже привыкал к его веселости.

– Почему вы смеетесь?

– А разве ты это же не спрашивал у коробейника?

Он был прав. Только я не помнил, сообщал ли я сам ему об этом или нет. В общем, всё окончательно смешалось, и ничего тут уже не поделать было.

– К кому ты теперь идешь? – спросил мужчина.

– Попробую добраться до моего друга Амира – Аршама!

– Амир-Аршам? – переспросил он. – Не слыхал таких имен.

Я понял, что он издевается надо мной.

– Это не двойное имя, а два разных, – объяснил я. – Все его называют Аршамом, а я Амиром. А иногда тоже Аршамом – как и они!

– Почему? – спросил он.

– Не знаю!

– Ага…

Он перепрыгнул через канаву. Я сказал:

– Беспокоюсь я немного!

– О чем?

– О моей встрече с Амиром! Боюсь, что я столько ему должен буду рассказать, что он сочтет меня сумасшедшим. Много накопилось у меня. И слегка стал я иной, чем прежде.

– Иной – в каком смысле?

– Мне иногда представляется, что я пустился в путь за своими мыслями, за мечтой. Иду за ними следом.

Опять он сказал: «Ага!» – и мы пошли дальше. Я подумал, что он, бродя по степи, должен был слышать аистов и видеть их. Спросил его, но он ответил, что не видал их, и предположил, что, может, я и их выдумал. Потом спросил о моем маршруте.

– Сейчас я иду в Сарэйн, – ответил я. – Там хочу сесть на первую попутную машину в город. Надеюсь успеть на утренний автобус.

Он проворчал:

– Утренний автобус? Не получится у тебя. Машины из Сарэйна поздно выходят. Ждут, пока народу побольше наберется. И пока в Ардебиль попадешь, автобус на Тегеран уже уйдет.

– А что же делать? – спросил я. – Вернуться я не могу.

– А почему прямо в город не пойти?

– Потому что пришлось бы идти через Арджестан, мимо Атгули, – ответил я, но не сказал, что боюсь.

– В любом случае, – сказал он, – я иду в город. Если хочешь, пойдем вместе!

– Через Арджестан? – я воспрянул духом.

– Да, – ответил он.

Я чуть не подскочил к нему и не обнял.

И вот мы свернули на Арждестан и продолжили вместе идти по степи. А он, кажется, всё искал и искал в памяти веселые стихи и наконец начал читать:

 
Где ты, лань моя, где ты?
Где красавица моя?
Где ты, лань моя, где ты?
Где красавица моя?
Голосок красивый где?
Где красавица моя…
 

От его голоса у меня в душе возникало теплое чувство, и становилось легко.

Мы подошли к ущелью, которое другим концом выходило на Биледараг – на ту самую деревню, которую также называют Вила-даре. Спустились вниз по крутому склону, и мне было совсем не страшно. Луна была полной, и тени от нее стали очень четкими. Мужчина вновь заговорил о тех же самых вещах, о которых говорил раньше, причем сразу после того, как я сказал: «Какая длинная ночь!» Он ответил:

– Будем разговаривать, и она станет короче.

Так и вышло, как он сказал…

И вот уже вдалеке замерцали огни города, и он дал мне совет:

– Всегда ходи главной дорогой! На проселочных дорогах невесть что случиться может. Вообще человек может без вести пропасть.

– Согласен! – ответили.

И я смотрел как завороженный на эту далекую светящуюся груду. Похоже, в городе горели тысячи тысяч огней! Их было столько, что, наверное, если бы всем людям, когда-либо жившим в нашей деревне, дали задачу пересчитать их – они бы не смогли. Цифр таких не хватило. Вся земля была белой от света, как порой от чего-то другого черным бывает небо.

Мне кажется, мы оба на какое-то время, забыв обо всём, смотрели на эти огни. Наконец он сказал:

– Я дальше окрестностей города не пойду. Там электрический свет! А он совсем другой, чем свет фонарей прошлых лет. Ты смотри, будь осторожен!

Я понял, что он имеет в виду. Слышался лай собак. Скоро нам нужно будет расстаться, и мне очень хотелось обнять этого человека. Но разве можно обнимать незнакомого мужчину? Чего только не подумают о тебе! Поэтому мы лишь пожали друг другу руки. И вот передо мной был город. Человек улыбался, точно и он был счастлив, что стал моим попутчиком; он не знал, как я рад был, что он проводил меня до города. Одному мне было бы слишком страшно.

– Что ж, я ухожу. Храни тебя Бог! Думаю, мы больше не увидимся.

– Я буду очень скучать по тебе, – сказал я, – хотя мы лишь недавно познакомились.

– Я тоже! – ответил он.

И он пошел своим путем, а я стоял и смотрел, как он уходит. Со мной такое творилось, чего я никогда раньше не переживал. Потом я кое-что вспомнил и крикнул:

– Подожди!

Он обернулся:

– А?

– Я хотел у тебя одну вещь спросить.

– Спрашивай! – ответил он.

– Ты не обидишься, уважаемый?

– Думаю, что нет.

– Ты нашел то, что искал?

– Да!

– А можешь мне сказать, что это было?

– Могу.

– Так скажи! Что ты потерял?

Он быстро ответил:

– Свою могилу.

Сначала я опешил. Похолодел. Оцепенел как-то. Я был в недоумении. Немного страшно стало. Потом я расхохотался: ну и тип же он!

Поначалу он казался мне скорее мрачным. Не знал я, что он может быть совсем другим.

– Вот как? – воскликнул я. – Тонкая шутка! А я думал, что «найти могилу» – это лишь грубое выражение, применяемое некоторыми учителями!

Теперь и он рассмеялся, но и заметно вздрогнул как-то, потом махнул мне рукой. И ушел, и исчез в темноте; он слился с ней так, словно был ее частью, словно его никогда и не было…

Вот эта пара глаз моих – чего она только не видала!

И что было, то и было…

Лето 2009 г.