Текст книги "Жертвы заветного сада"

Балаш ответил так:

– Во-первых, я только сочувствующий, а не член партии. Поэтому не стоит на меня со всей яростью обрушиваться. И ты, действительно, отец, защищаешь правительство, проворовавшееся сверху донизу. Если бы этот центр сам в себя верил хотя бы настолько, насколько ты в них веришь! Меньше всего в них верят они сами. В противном случае они бы не назначали только родственников на все посты, не закрывали бы каждый день по газете. Они бы дали людям высказаться! Почему не дают? Потому что, кроме своих, ни на кого не надеются. Они сами в себя не верят, знают, как непрочно сидят. Посмотри на названия газет, ясно станет, как они душат прессу и заставляют молчать людей. Каждый день газета запрещается: был «Иран», теперь «Арс», был «Рахбар», теперь «Горизонты Азии», был «Наш Иран», теперь «Битва», «Знамя», «Народ»… Это всё названия газет, которые были запрещены и вынуждены были выходить под другими названиями, а потом и их закрывали… Если даже слово сказать не дают, неужели ты думаешь, дадут занять должность или сделать что-то для страны? Сам центр силенок ни для чего не имеет, потому сажает на ключевые посты безвольнейших людей, послушных лакеев, чтобы не упустить из рук ничего и держать все в своей узде. Итог такого правления закономерен. Одна трагедия за другой, везде семейственность, клановость, коррупция. Если критерий – послушность, тогда на должности никого, кроме своих, ставить не будут. Оправдывают себя протестами, которые иногда случаются: дескать, чтобы не было этого, и ставим родственников. Продажность в государстве и экономике тотальные…

.. Такой вот у них с отцом вышел спор. И отец так возненавидел сына после этого, что примирение уже стало невозможным. Сказал, что вместе они жить не будут. До конца недели приказал сыну переехать в другое жилье и запретил матери до конца жизни даже имя Балаша при нем произносить. Объявил Балашу, что если они еще раз встретятся, одному из них не жить… Даже во время переезда семьи Балаша отец пальцем не двинул, чтобы помочь им.

– Кто сел на чужого коня – вскоре слетит наземь. У них, кроме зависти, ничего нет! Ты умри, тогда я буду жить! Попомни мои слова! Этой власти, ради которой ты так убиваешься, такие, как ты, нужны лишь для пушечного мяса, и ничего более. Со временем это станет ясно. Шайтан вас побери! Ухо, которое слов не слышит, получит камнем.

И всё сбылось именно так, как предрекал отец. Всех принесли в жертву: тысячи людей, хотя поверить в это вначале нельзя было, – и людей, и их семьи.

У Балаша тогда не было иного выхода, кроме как просить о помощи Дузгуна и радиокомитет. Он сказал, что отец выгнал его из дома, но скрыл, почему. Дузгун, однако, догадался: учитель Балаша был проницателен.

– Вот так, значит! – сказал Дузгун. – Господин капитан не смог с тобой ужиться?

Балаш сказал просто: у него нет крыши над головой. Тогда ему нашли полуподвальное помещение на окраине, туда он и перевез жену и сына.

А потом и зима закончилась. Хотя всякий раз, когда Балаш вспоминал заплаканные глаза матери, он весь закипал. Какой умолял свою мать не плакать! Сколько раз он повторял ей, что слезы вредны для нее. Но разве мать могла не плакать? Мать есть мать…

Иногда днем во время отсутствия отца он заходил домой повидать ее и с удивлением узнавал, что время вовсе не залечило обиду и что отец, наоборот, всё больше ожесточался против него. Отец, действительно, проклял его и считал, что разрыв между ними окончателен и не подлежит отмене. Разрыв безжалостный… Упаси бог от таких разрывов!

Их семейство распалось, и ничего тут не поделать.

13

Кто-то поднимался по ступенькам лестницы. Торопливо. Быстро. На голове его вязаная шапка, на носу – темные очки. В одной руке трость, в другой узелок…

А ведь Балаш внимательно смотрел за ним в окно. И там, на улице, этот человек шел очень медленно. Двигался осторожно, касаясь стен, точно боялся поскользнуться. Присмотревшись, однако, ты понимал, что бедняга боится не просто поскользнуться, упасть. Из-за густеющих сумерек сразу было не разглядеть, что человек этот – слепец. И что он идет, ощупывая свой путь палкой, чтобы не упасть в канаву и не налететь на стенку. И так он осторожно продвигался до здания редакции. У входа остановился, как это делают слепые, чтобы палкой найти дверь и понять, как двигаться дальше. Потом он скрылся из вида, и Балаш ожидал всего что угодно, но не того, что он окажется уже во дворе редакции, каким-то образом миновав каморку Уршана, – и тот не окликнет его, не остановит…

И Балашу Уршан никакого знака не подал! А ведь в случае опасности Балаш должен был выскочить из окна в сугроб и бежать…

Теперь же мнимый слепец поднялся по лестнице, двигаясь быстро и ловко, и тростью не пользовался, а держал ее под мышкой. Балаш наконец заставил себя шагнуть к окошку. Еще было время выпрыгнуть из окна и бежать… Но пришедший остановил его:

– Спокойно, не пугайся! Это я!

И Балаш узнал голос отца… Какое-то время они стояли друг против друга, как два незнакомых человека где-нибудь на городском перекрестке, холодным лунным вечером, случайно встретившиеся, которые вот-вот пойдут каждый по своим делам… Балаш шагнул навстречу отцу.

– Что случилось, отец?

– Пока ничего. Но долго ли так будет? Ты готов к отъезду?

Балаш всё еще не мог прийти в себя от неожиданности.

– Я имею в виду этот маскарад с очками слепого…

Отец снял очки.

– Другого выхода нет. Так нас никто не заподозрит.

Балаш вопросительно смотрел на отца, обдумывая ситуацию.

– Неужели ты помог бежать Эмрану?

– Именно так. Сейчас ждет тебя в парке.

Балаш изумился. Он не мог поверить, что отцу всё так удалось. Как он недооценивал отца!

– А внук твой где?

– Амир-Хусейна я уже отнес Эмрану. Только тебя ждут. Всю теплую одежду, какая есть, надевай на себя.

И отец протянул ему узелок.

– Это тоже возьми!

– А тут что?

– Полезная мелочовка. Все остальные необходимые вещи уже в парке.

Балаш торопливо оделся, и вот они с отцом уже спустились вниз по лестнице. Совсем стемнело, и холод к ночи усилился. Балаш зашел к Уршану: старик грел руки возле дровяной печи. Он был спокоен. Они обнялись, и Балаш, как ни искал подходящих слов, ничего не мог сказать. Старик столько для него сделал, отблагодарить за это было невозможно. Балаш снял часы и силой впихнул их в карман старика.

– Пусть от меня останутся на память. Они мне теперь не нужны.

Уршан отказывался: достал часы из кармана и пытался вернуть их Балашу.

– Разве от памяти отказываются? Не ожидал от тебя, Уршан!

Старик всё же принял подарок, и Балаш с отцом вышли на улицу: отец постукивал тростью, и Балаш держал его под руку, в другой руке нес узелок. И всем казалось, что это не отец ведет сына, а наоборот. Так они шли по проспекту, потом из улицы в улицу, наконец вот парк и сбоку темный тупик. Открываются ворота, за ними трактор, и за рулем наготове уже сидит водитель, в надвинутой шапке, закутанный в платок или в шарф. Отец знакомит их:

– Это Эмран. Вы приехали из Джульфы, привезли ребенка к врачу. Были у врача – доктора Валади – кабинет возле Губернского правления. Диагностировал у ребенка бруцеллез – от питья некипяченого коровьего молока. Через две недели должен или умереть, или выздороветь. Болезнь заразная, и лучше к нему не прикасаться. Сами вы из кишлака Кызыл, что под Джульфой, это, по-моему, приграничная деревня.

Эмран улыбнулся и потуже затянул свой шарф на шее. Он показался Балашу загадочной личностью.

Отец сунул большой сверток в карман Балаша.

– И это возьми! Всё, что мог. И свое, и у других заняли.

Балаш достал сверток из кармана.

– Зачем это? Я ведь уезжаю. А по ту сторону границы деньги эти не нужны.

– Почему это? Очень даже нужны. Деньги везде полезны, как говорится, и мертвым, и живым.

Спорить было бесполезно: Балаш знал характер отца.

В тракторном прицепе, слава богу, было очень много необходимого. От одеял до питьевой воды и продуктов. В этом самом прицепе Балаш и Амир-Хусейн должны будут провести ночь, проще говоря, они должны будут здесь жить, пока не доедут до Джульфы, и это будет вовсе не увеселительная поездка, а очень даже опасная, и для Балаша, и для Эмрана.

Так и вышло. Проезжая через каждый городок или деревню, всякий раз, когда видели на дороге машины или в темноте силуэты людей, они сильно нервничали. Но до Маранда добрались без происшествий, а позже лишь один раз им потребовалось рассказать приготовленную легенду А потом настало время глухой ночи, и дороги стали безлюдны и безмолвны, стало холодно, и появилась изморозь, в ночном тумане слышался лишь треск мотора их трактора да вой ветра…

К тому времени опасения Эмрана рассеялись, а может быть, он решил их отогнать песней, но он начал напевать стих про Хейдар-хана[24]24
  Хейдар-хан Аму-оглы Таривердиев (1880–1921) – известный революционер, действовавший в Иране, Азербайджане и Центральной Азии.


[Закрыть], причем повторял один только бейт. Может, там и был всего один бейт, может, Эмран знал только его, а может, так ему хотелось – повторять только этот бейт, ибо ему было этого достаточно для его цели, а в чем его цель, Балаш не понимал…

Но тот всё напевал один и тот же стих на разные мотивы, с разной, так сказать, аранжировкой. То это была грусть на мотив «Каравана» Бейбутова, то развеселая песенка… Последняя совсем не подходила к стихам, делая их смехотворными, так что Балаш не выдержал: «Хватит тебе!» Это было единственное, что они сказали друг другу за этот долгий путь, да и то Эмран его слова проигнорировал. То ли из упрямства, а может, и не расслышал или был в слишком хорошем настроении, чтобы молчать… Но он запел всё тот же бейт с каким-то новым мотивом:

 
Вот приехал Хейдар-хан,
Всем дает он по зубам!
 

Балаш подумал, что федаинов много таких, – неважно, азербайджанцы они или нет, – которые любят повторять какую-то одну фразу, до одурения однообразно, и ты всё время ждешь продолжения и лишь потом понимаешь, что продолжения никакого не будет, а что было, на том и конец. Точно такого же человека Чашм-Азар однажды привел на радио, чтобы Балаш его проинтервьюировал. И Балаш ему сказал перед интервью: немного поговори сам с собой, чтобы голос стал естественным, как бы разогрелся. И тот начал читать какой-то стишок, что ли, и тоже мог продолжать это, казалось, до бесконечности, хотя никакого продолжения у строчки не было.

 
А в лесу видна звезда а в лесу
А в лесу видна звезда
А в лесу видна звезда а в лесу
А в лесу видна звезда
А в лесу видна звезда а в лесу
А в лесу видна звезда…
 

В дороге не поговорить было, и только потом, когда добрались до границы, Балаш узнал у Эмрана, что тот был командиром небольшого отряда федаев. В Келейбаре или где-то неподалеку они бились до последнего и, лишь когда кончились патроны, сдались. Между тем рассвело, и они были уже рядом с границей. Трактор оставили и пошли пешком. Государственных войск видно не было, и слышно о них ничего не было, но «охотники за людьми», говорили, здесь тоже появлялись. Один крестьянин посоветовал им избегать оврагов и не подходить к незнакомым людям, а Балаш позже, когда об этом обо всём вспоминал, сам едва верил, что он смог добраться до границы с Амир-Хусейном на руках и со всем тем грузом, который у них был. И ему казалось, что это не он нес ребенка, но ребенок как бы вел его за собой. Ему давало силы тепло этого детского тельца, и улыбка его сынишки, во время которой видны были прорезывающиеся зубки, и гримаски на этом детском личике, и то, как он безмятежно засыпал, точно не ведая о холоде, а может быть, даже от холода он как раз и спал крепче, холод как-то успокаивал его, что ли… И вот они уже на границе, подошли к большому, точнее – длинному деревянному мосту через реку Араке, которая и была границей с СССР. И они видят множество мужчин и женщин, усталых и упавших духом, мрачно ожидающих чего-то, беспокойных, раздраженных, рассеянных, ушедших в себя, тяжко задумавшихся, измученных и измочаленных… Те смотрели на них потухшими мертвыми взглядами, на них, пробирающихся в толпе и еще не потерявших надежду, потому что они еще не знали о том, о чем знают другие, они еще были удивлены: почему эти люди сидят или стоят здесь и не пытаются перейти границу? Вот один федай – мрачно молчащий, с видом растерянным и обескураженным, углубившийся в какие-то мысли, – он опирался на винтовку и стоял в такой позе, будто опирался на камень могилы матери… Но, в конце концов, что там происходило?

Они спросили, но никто им не ответил. Пошли вперед и опять спросили. И вот мужчина, который сидел не то с женой, не то с дочерью, накрывшись одеялом, – они двое накрыли головы одним и тем же одеялом, чтобы уберечься от холода, – ответил им так: «Вы что, слепые? Не видите, что границу закрыли?» Но Балаш всё не мог поверить, он представить такого не мог, это в голове не укладывалось. И он шел дальше вперед и снова спрашивал, и если собеседник удостаивал его ответом, то ответ был тот же самый, но Балаш думал: может, из-за рева реки он не так расслышал? Еще надо спросить, ведь не может же быть: они столько прошли, это их последняя надежда, другой нет, ведь он не может, как отец говорит, «надеяться на Аллаха». Как могло так случиться, что советские друзья из уже близкого рая гонят их обратно в этот ад, где они станут добычей людей в штатском или военных, которые – узнав, что правительство автономии прекратило сопротивление, – теперь не торопятся здесь появляться, но ведь в конце концов появятся же, и схватят их, и расстреляют… Кто может в таких условиях говорить, что граница закрыта? И почему Комитет обороны автономии не знал об этом или если знал, то никого не предупредил? Ведь он-то, Балаш, не может с маленьким ребенком прыгнуть в ледяную воду, как это собирались сделать некоторые, судя по их разговорам, вот, например, один говорит о какой-то пятнадцатиметровой веревке, которую нужно было купить, и тогда бы, мол, всё получилось, и ледяная вода не помеха…

Балаш вышел на мост, по которому люди шли навстречу ему, возвращаясь, и некоторые выглядели так, словно они потеряли равновесие, и вот-вот упадут, и не падают лишь потому, что опираются на кого-то, а куда ставят ноги – сами не ведают… Не видят человека с ребенком в руках и идут прямо на него, а ребенок спит, несмотря на рев реки и на холодный ветер, который здесь, на мосту, стал каким-то еще более пронизывающим.

Один из этих встречных бормотал, кажется, ту самую поговорку, которую Балаш не раз слышал от отца: «Кто на чужих ногах стоит, быстро упадет»…

Но Балаш шел вперед сквозь толпу и вот увидел первого пограничника, это и был, кажется, первый иностранец, которого он видел в своей жизни, и, увидев его, он как-то вздрогнул от удивления и застыл на месте… Тот стоял посреди моста. В точности на нулевой отметке границы. Стоял, расставив ноги на ширину плеч. На голове русская шапка-ушанка с блестящей красной пятиконечной звездочкой. На руках черные перчатки – наверняка меховые; рот что-то говорит, движется: голоса Балаш не слышал, но изо рта вылетал пар, а по жестам рук понятно было, что он что-то объясняет столпившимся людям, отгоняет их, что ли… Из-за плеча торчит ствол автомата, и это придает ему устрашающий вид, как бы заставляя его казаться крупнее других, даже крупнее других пограничников, которые стоят в нескольких шагах позади него. И Балаш еще прошел вперед, и вот он уже в пяти шагах от этого иностранца, который сделал ему знак рукой: не подходить ближе, стоять там, где стоит. И Балаш остановился на этом месте и спросил:

– Товарищ офицер! Почему закрыли границу? Когда будет открыта?

И тот холодно ответил:

– Открыта не будет. Уходите отсюда.

И жестом руки подтвердил свои слова, но Балаш не верил и оглядывался кругом, словно в поисках кого-то, кто позвал бы его на помощь, с кем можно вместе идти, вместе работать…

– Но почему, товарищ офицер?

– Откуда я знаю! Есть приказ. Ераница была открыта неделю, с 21 по 27 азара[25]25
  С 12 по 18 декабря.


[Закрыть]. Закрыли вчера, в пять вечера!

– А что нам теперь делать?

– Не знаю. Еде вы были раньше?

– Мы скрывались, товарищ офицер. Неужели нельзя еще раз открыть границу?

– Нет, нельзя. Я это всем говорю – тысячу раз повторил! Повторяю одно и то же с утра. Почему не верите?

Балаш замолчал. Что же теперь делать? Теперь он понял, почему остальные – ожидающие – были столь мрачны, почему они… Но он решил всеми способами пытаться уговорить пограничного начальника:

– Но, товарищ офицер, мне необходимо перейти границу.

– Все так говорят.

– Но меня же убьют!

– Все так говорят.

– Но меня… Я же «Белолобый»[26]26
  «Балаш» или, в другом произношении, «Беляш», на местном диалекте означает «белый, с белым пятном», так иногда называют белолобых животных.


[Закрыть], все меня знают! Милосердия, что-нибудь… Я тебя…

Он чуть было не попросил своего собеседника «именем Аллаха» понять его, но вспомнил, что тот коммунист… А пограничник повторял свое:

– Все так говорят.

– Ноя…

– Отойдите, сказал вам! Вы глухой?

Балашу в этот момент пограничник напомнил полковника Кази – убитого в Ноурузабаде под Миане, – у которого тоже лопнуло терпение в разговоре с ним, с той разницей, что он теперь был не настырным корреспондентом, а искателем убежища; но он по-прежнему плохо чувствовал границу между смелостью и наглостью: где одно переходит в другое? Офицер уже готов был выругаться, и Балаш отступил, вернее хотел отступить, но вместо этого его толкнули вперед, потому что к нулевой черте в это время подошла по мосту большая толпа людей. И пограничный начальник сорвал автомат с плеча, а те, которые стояли позади него, шагнули вперед, тоже с автоматами наготове, и послышалось передергивание затворов. В утреннем холодном воздухе этот резкий лязг слышался как-то очень отчетливо, прорезая все другие шумы – протестующий говор многих людей, рев Аракса, вода которого внизу вскипала белой пеной, и билась об опоры моста, и уносилась прочь. Передовой пограничник немного отступил назад – наверняка просто для того, чтобы у него не выхватили автомат, – и выкрикнул приказ:

– Всем отойти назад! Сказано: отойдите назад!

Намерения людей на мосту были неясны, но само их количество создавало угрозу.

– Отойдите назад!.. Думаете прорваться? Вас всех расстреляют за незаконное пересечение границы!

Но толпа его не слушала, и тогда главный пограничник или начальник передового отряда, словом, пограничный командир обернулся к стоящим позади него и махнул рукой, и тогда раздался выстрел. И сразу наступила тишина, и все, кто был на мосту, словно бы забыли, чего они только что требовали и чего хотели.

И они все толпой кинулись назад к началу моста, и сошли с него, и разбрелись по земле собственной страны. Здесь были мужчины, женщины, старики, юноши и очень редко дети. Большинство мужчин было безоружно, так что неясно было, кто они такие. То ли они бросили оружие на дороге, то ли продали его или обменяли на еду, а может, они вообще не были федаинами? Ничего не понять было. Ничего!

 
…А лисичка говорит:
Лев тебя не задерёт.
А мосточек говорит:
Сель тебя не унесет…
 

Эти стихи, прочитанные зловещим голосом, резанули мозг Балаша и исчезли. Как бы забылись сразу, словно никто их не произносил: непонятное ощущение. Балаш оглянулся, чтобы увидеть, кто их прочитал, но тот уже замолчал, и неясно было, который из них, шедших позади него, произнес это. Все они шли, опустив головы и глядя на пар своего дыхания, а может быть, просто под ноги, в поисках места, где можно сесть. Сесть и смотреть на дорогу или на мост и думать о чем-то или рвать на куски знамя, чтобы смастерить из него теплую накидку или головной убор.

Снега не было, но холод сковывал и пронизывал мучительно. Балаш не сомневался, что если и эту ночь они проведут под открытым небом, половина из этих людей замерзнет насмерть.

Ребенок плакал. Может, он намочил пеленки или проголодался, а может, холод все-таки его пронял, несмотря на закутанность.

Поодаль от моста горел костер, вокруг которого сидели люди. И Балаш направился к ним, чтобы в тепле от костра перепеленать сына и покормить его продуктами из рюкзака. И вот он развернул одеяло, которым был укутан Амир-Хусейн, и постелил одеяло на скованную заморозком землю. Костер из сырых дров горел плоховато, но, к счастью, дым уносило вверх, и он не ел глаза мальчику, а тепла от огня было достаточно. Так что постепенно румянец заиграл у мальчика на щеках, которые в дороге казались Балашу совсем ледяными, когда он прикасался к ним губами. Потому Балаш и сдерживал свое желание целовать сына в щечку: боялся холодными губами еще больше его застудить.

Когда Балаш его распеленал, мальчик перестал плакать: вообще он был отнюдь не из крикливых. Плакал лишь тогда, когда, действительно, что-то ему мешало, когда тельце затекло, или что-то болело, или от сильного голода. Может быть, с этих самых дней начал он привыкать к тому, чтобы терпеливо переносить трудности.

Люди вокруг костра протягивали руки к пламени и задумчиво глядели на огонь. Большинство из них молчало, погрузившись в свои заботы. На Балаша внимательно никто не смотрел, только женщина одна подошла:

– Позволь-ка! Я это лучше тебя сделаю.

Поблагодарив, Балаш дал ей перепеленать мальчика, потом она умелыми движениями завернула его в одеяло. Мягко попеняла Балашу:

– Что же ты шапку-то ему задом наперед надел?

Балаш только сейчас и понял, почему вязаная шапочка всё время так наползала на глаза мальчику и почему он вынужден был всё время сдвигать ее назад или отгибать.

– Спасибо вам! – только и мог он сказать…

А женщина стояла рядом, не отходила, и как-то внимательно вглядывалась в лицо Балаша, желая что-то спросить. Наконец спросила:

– Не сочтите за нескромность, но… Вы не были диктор на радио?

Балаш молча кивнул. А женщина молча поцеловала ребенка и отдала его отцу, который начал его мягко укачивать. Мальчик блестящими любопытными глазками смотрел вокруг себя, а Балаш свои губы, которые теперь уже не были холодными – отогрелись рядом с костром – прижал к щеке сына и негромко сказал ему:

– Спи, мой хороший! Засни! Спи, моя радость! Сокровище мое… Смотреть тут не на что, поверь мне! Совершенно не на что!

– Таков обычай наших дней, – послышался голос от костра. – Конные быстро проскакивают, а нас, пеших, никто и в грош не ставит. Если ты не мог в ту неделю, что граница была открыта, добраться до нее, значит, ты – пеший, и цены тебе никакой! Крупные птицы первые улетели! Во главе стаи! Они, видишь ли, расторопные были, а там только такие и нужны. Тот, кто медленно шевелится, – на что им сдался?

Балаш с удивлением вгляделся в лицо говорившего: узкое, вытянутое, со впалыми щеками и бессонными глазами. Где он видел его? И это был тот самый голос, который прочитал на мосту зловещее стихотворение! Но все-таки где он видел этого человека, ведь он видел его! Как он ни напрягался, не мог вспомнить. Только запомнилось: «А лисичка говорит: лев тебя не задерёт…»

У Балаша аж голова закружилась, так напряженно вглядывался он в этого человека, и тот почувствовал взгляд и словно ядом брызнул в ответ:

– А чего так смотришь на меня?! Еще не понял, какие тут подлецы? С кем ты имеешь дело?

Балашу всё еще казалось, что, больше чем сами слова, поражает его нечто другое в этом человеке, но вот что это было – его голос или его вид? Либо голос, либо вид были знакомы, но он не мог понять, что именно. А мужчина гнул своё:

– Да, товарищ! А ты неужто не знал? Крупных птиц здесь не осталось. Они уже все в саду Мардакяна![27]27
  Мардакян – поселок городского типа в Азербайджане, в 34 км от железнодорожной станции Баку, на северном побережье Апшеронского полуострова, входит в Хазарский район города Баку. Приморский климатический курорт.


[Закрыть]

Балаш первый раз слышал это название, да и то из уст человека, которого он всё пытался вспомнить… Голос или взгляд? Потому переспросил с удивлением:

– В саду мертвецов?[28]28
  В тексте игра слов: «мордеган» («мертвецы», перс.) и «Мардакян». Также по-персидски «мардакан» означает «дураки».


[Закрыть]

И человек тоже в свою очередь удивился его удивлению:

– Мертвецов? Разве я это сказал?!

А потом человек этот, словно бы для себя самого, начал читать распевно стихи, возможно Сиявош-Кясрана[29]29
  Сиявош-Кясран – известный современный иранский поэт.


[Закрыть]:

– Мертвецы не увидят восхода, но восход непременно придет…

И, ухмыльнувшись, он громко пояснил Балашу:

– Ты не передергивай. Я сказал «Мардакяна», а не «мертвецов».

– Ага, – Балаш кивнул. – И где же этот Мардакян, о котором ты говоришь?

– А это курортное местечко рядом с Баку. Я по радио слышал. Все товарищи там и собрались, в целости и сохранности! Товарищ Сеид-Джафар Пишевари, уважаемый глава Демократической партии Азербайджана, да простит его Аллах!.. Товарищ генерал Гулам Яхья Данешьян, заместитель товарища Пишевари и главнокомандующий вооруженными силами федаев Демократической республики Азербайджан, да простит его Аллах!.. Товарищ Гулам-Реза эль-Хами, министр финансов Демократической республики Азербайджан, да простит его Аллах!.. Доктор Махташ, министр сельского хозяйства Демократической республики Азербайджан, да простит его Аллах!.. Доктор…

Человек этот перечислял имена и должности с такой распевностью, словно тоже читал стихи, при этом с издевательскими ужимками, поднимал руки к небу, насколько он мог. Из-за повторов в названиях партийных должностей это и впрямь звучало как эпические рифмованные стихи – Балаш сам похожим образом читал стихи: теперь казалось, что это было уже давно; очень, черт побери, давно… Только привирал, кажется, этот чтец, прибавляя к именам уехавших и тех, кто остался. А потом кто-то еще у костра сказал или, вернее, спросил:

– Завтра с утра, как думаете, откроют границу?

И тема разговора поменялась; может, для того тот человек и задал вопрос, чтобы сменить тему. Чтобы вырваться самому и вырвать других из хватки этого типа, о ком Балаш всё не мог вспомнить: лицо он его видел или голос слышал? Человек этот еще не казался сумасшедшим, но длительная бессонница – очевидная и из его красных запавших глаз, и из напряженно выдающихся костлявых скул – подвела его очень близко к сумасшествию. По той же самой причине, наверняка, и такой крайний пессимизм он проявлял, а иначе как можно столь плохо отзываться о товарищах, которые, да, закрыли от других товарищей границу… И, видимо, не без причины закрыли, а если бы не хотели нас пускать, зачем бы ее держали открытой так долго…

– Нас тут до тех пор держать будут, пока тегеранские войска прибудут или молодчики в штатском с нами разберутся. Сидим как мыши в мышеловке!

Балаш вдруг очнулся. А и правда, чего он ждет? Устроил себе привал лишь потому, что другие остановились? Нет, сдаваться нельзя. Он не мышка, и он не одиночка, он просто не имеет права забиться в какую-то щель и сидеть там, дрожа от страха, как мышь, спрятаться в нору от сокола, или орла, или…

И он встал на ноги и решил еще раз попытать счастья, ибо, как гласит поговорка, «на миру и смерть красна» (умереть на поле битвы лучше, чем оставаться в углу тюрьмы)… И, как это всегда бывает, еще целая группа других людей также направилась на мост и по нему к пограничной черте. Хотя они все знали, что это бесполезно, но в то же время они не могли не совершить еще одну попытку: может быть, кто-то что-то скажет или кто-то найдет способ убедить, уговорить пограничников, а может, придет какой-то новый приказ…

Да в конце-то концов, ребята! Божьи дела неисповедимы. И разве не может быть…

Товарищ командир на этот раз с удивлением уставился на Балаша:

– Опять ты?!

– Да, товарищ! Хочу узнать: есть ли какие-то новости?

Он чуть выше поднял ребенка, чтобы удобнее было держать его, и продолжал:

– Я долго ждать не могу.

Товарищ командир крикнул:

– Иди по своим делам, человек! Тебя кто-то заставляет тут ждать? Хоть кол на голове теши!

Балаш больше ничего не сказал, так как ясно было, что сейчас его могут обругать. А он ведь не только наглости пока не проявил, но даже смелости! Он только смотрел и смотрел на командира, потом спросил сам себя: чего я жду, в самом деле? Уж лучше попытать счастья в последний раз, а если не получится, если не сработает, так пойду восвояси. И он заговорил:

– Послушай, товарищ. Я человек не простой. Достаточно сказать…

Но тот его перебил:

– Ты это уже говорил!

– Нет, товарищ! Послушай секунду, что я скажу. Меня все знают. Тебе достаточно позвонить и спросить. У самого Пишевари или у товарища Дузгуна.

Пограничник с подозрением его разглядывал. И словно бы приходил к той мысли, что: а ну как человек правду говорит? А ну как…

– Я Дузгуна не знаю, – ответил он.

– Хорошо, тогда позвони самому товарищу Пишевари.

– Да как я ему дозвонюсь в этой неразберихе?

– А разве они все не в саду Мардакяна?

– Может, и так. Но кто сказал, что и Пишевари тоже там, и потом, правдивы ли ваши слова? И дозвонюсь ли я, вот вопрос. Вы какую должность занимали?

– Я являюсь диктором партийного радио или, точнее, был таковым. А также журналист. Мой голос знают все.

Пограничник задумывался, иногда вглядываясь в Балаша; он, кажется, не мог принять решение. Балаш уже готов был перейти к мольбам. Можно было поднять ребенка повыше и сказать: посмотрите! Со мной малолетнее дитя, хотя бы над ним сжальтесь! Разве не видите, ему нет и двух лет? Не видите, как ему холодно? Не видите, что он почти дошел до предела? Не видите… И теперь, когда пограничник, кажется, немного смягчился, теперь, когда он, кажется, готов был помочь Балашу, теперь, когда Балаш немного приободрился, когда он, кажется, кое-что уже приобрел или завоевал то самое, что не хотелось уже так запросто выпускать из рук, теперь нужно было выложить какой-то самый главный козырь, и все-таки товарищ пограничник смотрел на него с большой подозрительностью…

– Ну хорошо, – сказал он. – Я позвоню в Мардакян. Но горе вам, если вы соврали!

Здесь словно молния пронзила мозг Балаша. Словно некая волна ударила, и голова закружилась, или еще какой-то удар его настиг, такой силы, что он чуть не потерял сознание, он сам не верил происходящему, он едва мог сдержаться, он… Он был как те люди, которые получают спасение от урагана, от каких-то неимоверных бедствий, спасаются в тот самый миг, когда уже потеряли всякую надежду достигнуть цели, они невольно так рассчитали свои силы, что их хватает только до этой точки, а дальше уже не… дальше уже совсем не…

Дело было сделано, пограничник лишь уточнял его имя.

– Балаш!

– А фамилия как?!

– Не надо фамилии, она не нужна. Скажите «Балаш-радио»!

– Ну хорошо, – сказал тот. – Сейчас отойдите, Балаш-радио, и больше на меня не давите! Я сам сделаю всё, что смогу. Это может занять несколько часов. Я вас позову. Идите, ждите!

А Балаш-радио забыл даже поблагодарить командира, его всё еще куда-то влекла та самая волна, которая только что ударила его, и в таком состоянии он прошел под неверящими и надеющимися взглядами тех, кто все еще стоял на мосту и за ним, и они провожали его такими взглядами, словно он и вправду был человек очень необычный или очень везучий; очень, очень везучий. Человек, который находится где-то далеко от них, вне досягаемости; до того далеко, что с ним даже и поговорить-то нельзя, а нужно только смотреть на него с тоской и завистью. Наверное, поэтому никто ничего у него не спрашивал? Но какое событие происходило? И точно ли было известно, что что-то произойдет? И, вообще, должно ли было произойти?