Текст книги "Жертвы заветного сада"

20

Отец снова пришел лишь через два дня. Как долго они тянулись! Но, видно, что-то у него не получалось. А пришел опять усталый и разбитый донельзя. Отец показался Балашу котом, который возвращается в дом после долгих скитаний: он устало шмыгнул в темноту Дузгунова кабинета и там сел на пол, прислонившись к стене – не глядя на сына и не ответив на его приветствие. Что случилось? Ясно было, что у отца не выходит что-то. Не выходит, ну так и черт с ним! Зачем уж так мучиться? С самого начала Балашу казалось, что отец слишком оптимистично смотрит на этот план побега заключенного. Разве так легко бежать из тюрьмы? Тогда все бы бежали. Но так ли это важно? Отец сделал всё, что мог, и на этом нужно остановиться, и Балаш хотел сказать отцу, что он и так ему благодарен за все это.

А отец сидел, нахохлившись, опустив голову, опираясь лбом о колени. И Балаш положил ему руку на плечо, и сжал это плечо, и помассировал его, и даже незаметно погладил. Кажется, это ободрило отца. И Балаш сказал:

– Неважно, отец! Не изводи так себя!

А отец поднял глаза и так посмотрел на Балаша, словно хотел спросить: и ты уже знаешь? Потом опять уронил голову, и плечи его задрожали, и вот он уже не мог сдерживаться и всхлипнул, и произнес что-то, что говорят лишь в такие мгновения, как если бы человек этот возле ручья сказал что-то в тот миг, когда пуля ударила в него, и потом он упал и пополз к роднику, чтобы приникнуть к его струям и пить, и пить воду, и еще пить, пока вода не хлынет из пулевой раны…

– Яндим, Алла… Яндим![34]34
  Я горю… О Боже, я горю! (азерб.)


[Закрыть]

Да что такое, в конце-то концов? Лишь из-за того, что не удался план побега? Ну не удался, так и что? Для главного в этом деле – то есть для него, Балаша, – это не так уж и важно, из-за этого не стоит рыдать, и вообще, кто сказал, что положение безнадежно (все головы ударились о камни) и что все пути ведут к пропасти? Может, другой план удастся придумать, другую дорогу найти, другие действия предпринять…

Но отец продолжал рыдать и ничего не говорил, а Балаш всё так же с любовью потирал его плечи, как вдруг почувствовал под рукой что-то жесткое и не понял – обознался он или нет? А это была грубая материя траурной черной рубахи отца, и то, что отец надел траур, было самым удивительным из всего. Неужели следует так скорбеть из-за провала плана бегства заключенного – всего лишь плана, то есть мысли, задумки? Что случилось, в конце концов? Ничего ведь не случилось…

– Не принимай близко к сердцу, отец!

Но рыдания всё не прекращались, и вдруг смысл черной рубашки и этого «я горю» проник в сознание Балаша. И он вцепился в плечо отца, и дыхание его перехватило…

– Что случилось, отец?! Ради Аллаха! Скажи: что произошло?

Но отец молчал, а может, рыдания не давали ему говорить или он не знал, с чего начать, какими словами это выразить, и опять рыдания, и снова Балаш умолял его, кажется и кажется ему, что у отца – сердечный приступ, и сил уже нет – неужели с матерью, о которой ты говорил… очень?! Но отец в конце концов произнес одно слово, и это слово было «Мадине», не «Малахат». Но Балаш тут же и усомнился: правильно ли он расслышал? Какое имя все-таки сказал отец, Мадине или Малахат? А может… И он с изумлением переспросил:

– Мадине?!

Отец кивнул, и опять рыдания не дали ему ничего добавить, а Балаш всё не мог поверить, он был ошеломлен, парализован… Но как же так? С ней же ничего не было.

– Не знаем мы… Не знаем мы, как… Как они нашли ее… Говорят, их было трое… Боевики…

– Это сделали люди в штатском?

– Нет, но они привели солдат.

– И что?

У Балаша не было слез, он лишь слушал отца; видимо, он сильно побледнел. Отец же, несмотря на темноту в комнате, выглядел совершенно сокрушенным. Он как-то прижался спиной к стене и выпрямился, словно человек, которого расстреливают, в которого вонзились пули.

– Трое солдат вошли во двор дома… Говорят: позови мужа… Мадине отвечает: его нет… Спрашивают: где он?.. Отвечает: не знаю… давно уже не видела его… Говорят: именем Аллаха, признавайся, где его прячешь, партийного соловья? Отвечает: я его не прячу… Хотите – обыщите. И они обыскали дом, и опять спрашивают: говори, что ты с ним сделала… И прикладами ружей. Прикладами ружей… Ударили ее по лицу, по зубам, по животу, по… по…

Балаш сжал плечи отца и прижал его к себе, так же, как он обнимал мать. И отец всё всхлипывал и всё вздрагивал, и что-то пытался сказать, но разве легко найти нужные слова?

– Успокойся, отец! Прошу тебя: успокойся!

Отец замолчал. Он обмяк в объятиях сына и постепенно приходил в себя, он начал ритмично взмахивать рукой, словно говоря или причитая наедине с собой.

– Я успокоюсь… Я буду очень спокоен, но я уже не смогу быть человеком… Моя жизнь кончена… Я всё потерял… Я оказался между землей и небом… Я с ума схожу? Схожу или уже сошел с ума! Спаси меня!

Он сам высвободился из объятий Балаша и смотрел на сына так, точно ждал от него чуда. Один лишь Аллах ведает, сколько боли он вынес, но что мог поделать Балаш?

Балаш встал и надел пальто. На улице пошел мелкий снежок, даже в темноте это было заметно. Снег начался бесшумно, и постепенно всё вокруг побелело.

Посмотрев из окна на улицу, Балаш застегнул пальто.

Отец дышал с трудом, словно задыхался. Он стал похож на ребенка: в детстве Балаш с другими ребятами так играли. Сдерживая икоту, задерживали дыхание, доводя самих себя почти до обморока… Возможно, отец сдерживал рыдания. Балаш принес ему воды и силой заставил ее выпить, чтобы прекратить икоту.

– Я иду в город.

Отец смотрел на него воспаленными, слезящимися, страшными глазами.

– Куда ты идешь?

– Хочу посмотреть, что стало с моей семьей.

Отец поднялся на ноги.

– Теперь? После того, как убили Мадине?

– Но что-то же я должен сделать!

– А что ты можешь сделать, кроме как попасться им в лапы? Всё необходимое мы сделали: она уже похоронена.

Отец схватил Балаша за руку, силой усадил его. Балаш вспомнил о сыне.

– А сын мой, твой внук… Где он?

– Мы его взяли к себе. Твой дядя хотел его забрать, но я не отдал. Сказал: это мой сын.

– А мать… Мать что делает?

– Плачет. Всё время плачет. Старушке не выдержать. Я это знаю…

И опять голос отца стал надтреснутым. У Балаша сильно болела голова. Было такое ощущение, словно мозг вот-вот взорвется. Как он зашел в этот тупик? Как они все до этого дошли? И кто станет следующей жертвой? Дядя, тетя, мать, отец – он ведь с ног падает – или сынок его, сейчас наполовину сирота, а вскоре, может быть, и полный сирота… И расти будет с чужими, если вообще выживет. За что он – его сын – должен страдать? За что они все страдают, что это за судьба, кто им предопределил ее? Будь проклята эта несчастливая участь! Будь проклята поломанная жизнь! Будь проклята разлука!

Но нужно было покончить со всем этим. Больше терпеть у Балаша не было сил. И он опять встал, и отец снова спросил:

– Куда ты?

– Пойду объявлю о себе.

– И что дальше?

– А мне уже всё равно.

Отец немного повысил голос:

– Всё равно? Это теперь-то?! Теперь, когда ради тебя погиб человек, а другой человек умирает от горя? Нет, я тебе не позволю. Ты должен бежать. Я дважды одной дорогой не хожу. Я доведу это дело до конца.

– Я то же самое говорю, – сказал Балаш. – Хочу покончить с этим.

Отец преградил ему путь.

– Это же бессмысленно! Зачем тогда погибла твоя жена? Ты сделаешь смерть ее напрасной! И кто тогда ответит за ее кровь?

Балаш сказал:

– Тот же, кто и за кровь других! Разве ты сам не говорил, что, возможно, убито до тысячи людей?

Но отец стоял твердо.

– Нет, так нельзя решать. Я настаиваю на другом. Завтра или послезавтра ты отправишься в путь. Сегодня ночью я устрою побег Эмрану. Выведу из камеры как бы в туалет.

Балаш вздохнул.

– Этот путь ни к чему не приведет.

– Нет, как раз сейчас до границы можно добраться. Основные дороги были перекрыты, всех обыскивали, но сейчас, говорят, полегче стало. Если упустим время, то армия дойдет до Джульфы, пусть даже и без спешки, и тогда границу уже не перейти. Сейчас только надо охотников на людей избегать. Тех самых боевиков! Они сейчас везде.

Охотники на людей! Боевики! Люди в штатском, которые убивают, кажется, лишь для того, чтобы убить. В этом всеобщем озлоблении их ведь ничто не остановит…

Балаш, сколько ни думал, никак не мог понять причин этой жестокости. Он помнил, когда отец собирался резать барашка, он удирал из дома, чтобы не видеть этот процесс. У них с Мадине только что родился их сыночек, и отец, чтобы отметить рождение внука, купил на базаре хорошенького барашка цвета светлой хны, очень игривого, который повсюду бегал следом за ними по двору и своим маленьким влажным и быстрым язычком лизал их руки и лица, так щекотно было… И вот настало время забоя, и отец вымыл барашка, положил его головой к Кибле. Прочитал «бисмилля» и сказал Балашу держать его за ноги, но Балаш не смог преодолеть себя и выскочил из дома прочь, и бродил по городу так долго, что барашка успели не только зарезать, но и разделать тушу. А вот теперь он слышит об охотниках, которые убивают уже не баранов, а людей, и расчленяют их тела, и бросают куски тел в разных местах, намеренно растаптывая все обычаи и даже достоинство мертвых. Как они могут творить это? До чего же дошел человек?! Балаш даже теперь не верил тому, что это происходит.

Он долго, задумчиво глядел на отца. Жалко было отца: тот на глазах разваливался на части. Отец принужден был делать прямо противоположные дела, мыслить и жить как бы в разных направлениях. И в этом своем раздерганном состоянии он все-таки мог кое-что организовывать! Было уже ясно, что он принял твердое решение, от которого ничто его не отвратит. И Балаш подчинился этому решению отца, но спросил о своем сыне:

– Когда ты его мне принесешь?

– А зачем? Хочешь увидеть?

– Нет, хочу взять его с собой.

Отец изумился:

– Взять с собой? Как же это? Теперь ведь он без матери…

– Я должен взять его, отец, – сказал Балаш. – Он единственное, что у меня остается. Единственное, что может меня сохранить живым.

Отец задумался.

– Но он же свяжет тебя по рукам и ногам. Как можно в такие морозы брать с собой двухлетнего ребенка? Он умрет в дороге, до границы не довезешь.

– Но если останется здесь, тоже неизвестно, ждет ли его лучшая участь. Разве ты сам не рассказывал, как полковник бросил в печь хлебопекарни сына федая?

– Так то бы сын федая. И это был единичный случай.

– А ты думаешь, они будут сверяться с моими бумагами – федай я или нет? Сейчас ведь верблюда убивают вместо лисицы, а лисицу вместо верблюда!

– Боевики теперь больше о грабеже думают, чем об убийствах. Грабеж и изнасилования!

– Изнасилования? – Балаш вздрогнул.

Отец был вынужден пояснить, хотя видно было, что ему тяжело говорить об этом, он буквально выдавливал из себя слова:

– Да… Слава Аллаху, нас не обесчестили. Мы пережили смерть, но не бесчестье.

И опять он ушел в себя. Он больше ничего не говорил и уже не рыдал. Сидел, словно застывшая статуя. А снег на улице усилился, и на всем проспекте Саттар-хана уже было белым-бело. Проехал грузовик – в сторону городской управы – площади, где недавно располагался Совет Демократической республики. Грузовик был военный, и Балаш отступил от окна. В комнате стало светлее – может, от снега за окном или оттого, что глаза привыкли к темноте, так же как они привыкают к свету.

За спиной Балаша послышалось шуршание: отец вспомнил о какой-то бумаге, которую он принес в кармане и теперь разворачивал. Он объяснил, что эти листовки расклеены на многих стенах, и он сорвал одну из них, чтобы принести Балашу – сам прочесть не успел. Но читать в полумраке было невозможно, и пришлось воспользоваться спичками отца – пока спичка горела, пока пальцы выдерживали ее жар, можно было читать…

…эти грязные одержимые бесом субъекты, под именем Демократической партии, получают указания из-за горы Каф, опоясывающей всю землю…

Новая спичка:

…подлые убийцы, шарлатаны и бездельники, грязная накипь без веры и убеждений, отрицая бытие Всевышнего Аллаха, не понимая религии и не зная, что такое честь…

Новая спичка:

…веление Всевышнего Творца – джихад, а заместители на земле пророка Мухаммеда (да благословит его Аллах и приветствует) отдают тебе, благородный мусульманский народ Ирана, следующее повеление: во благо Отечества…

И еще одна спичка, но она не зажглась, и отец смотрит вопросительно:

– Что пишут?

– Ничего серьезного. От имени исламских улемов, но без подписей. Думаю, фальшивка.

– От боевиков всего можно ожидать. Грудь собственной матери укусят.

Отец собрался уходить.

– Сейчас я уйду, сын. Завтра к вечеру будь готов! Я всё для тебя соберу. И для моего внука соберу теплой одежды и еду. И будем надеяться на Всевышнего! Хотя говорят, что сеющий ячмень пшеницу не пожинает. Но сегодня царствует вражда, а вера потеряна. Возможно, случай тебе поможет добраться до безопасного места и спастись.

Балаш не знал, что ответить. Он не мог отвести взгляда от белого снега на улице.

И было то, что было…

21

Коробейник говорил: «Конь смерти на ногу быстр». Может, люди в деревне подумали, что конь везет меня – мертвого… Однако я не был мертвым. Потому я слегка удивился, когда услышал, как женщины с траурными воплями бегут и бьют себя по голове или идут навстречу нам из деревни. Новость летела впереди нас, но новость была, скажем так, искаженная. Может, в заблуждение их ввела кровь, капающая с бараньих туш и окрасившая мои ноги и тело, как и тело коня. Ведь еще и дождь шел, который всё перемешал. И без вины соседского коня тут не обошлось: если бы на месте этого пестрого коня был черный, что более обычно, – а не этот, на котором возят животных, но не живых людей, – тогда, наверное, всё бы обернулось иначе. Но, как бы то ни было, я услышал причитания по мертвецу – в них был и страх, и удивление, и скорбь…

– О Аллах…

– Зверь… Палач, зверь!..

– Убивец…

– Ты человек вообще?! Ты хуже зверя! Тебя Аллах покарает!

– Как же ты мог это сотворить?..

– Плюнуть в лицо тебе за это, изверг!..

– Да как же ты не понял, что он ведь еще ребенок?!

– И ради чего? Действительно, стоило ли из-за этого?

– На суде Аллаха ты что ответишь?

– Ты хуже змеи!

– Гнетет и гнетет!.. Гнетет и гнетет!..

Эти последние слова выкрикнула бабушка, и они больно резанули меня, ведь в них было что-то такое… Была смесь сожаления и гнева, тоски и изумления, ярости и угрозы, боли и упрека, была мука и была выразительность. И горе было в этом голосе. А я, может, мало что понимаю, но горе я понимаю хорошо. И неважно, горе ли это бродящего по степи мужчины или дряхлой старушки.

А Миран молчал так, словно от рождения был немым. А немой, я так думаю, он и от звука струн не заговорит, и от укуса змеи. И Хадиша не было, он со стадом отстал. Поэтому я принужден был сам сказать за себя, и вот я поднял голову над седлом или, точнее говоря, над тушами, от которых пахло смесью крови и мокрой шерсти, – поднял голову и сказал, что это я, то бишь я жив, я еще в этом мире, я еще не ушел. И вот я свое измученное и окровавленное, страшное, но живое лицо показал моим односельчанам… И увидел, как все разом застыли в изумлении, и голоса мигом стихли, и так на меня все воззрились, словно увидели призрак, или словно мертвец ожил, или словно… И тут именно бабушка подбежала и обхватила меня, точнее, попыталась обнять какую-нибудь часть моего тела, но, в общем-то, не смогла ни за что ухватиться или если и ухватилась, то увидела, что не запачканного кровью местечка на мне нет, и она тронула мои волосы и воскликнула: «Ты жив, Булут» – словно произошло чудо, или словно мертвец восстал из могилы, или словно… И мать Аршама была среди женщин, ее-то голос и проклинал Мирана…

Возле дома первым делом сняли с коня туши, а после них – меня. Хотя я и пытался стоять, но не мог. Потому-то мне сложно было пройти сквозь собравшуюся толпу. Я сделал это на четвереньках: пополз на четвереньках в сторону дома матери Амира, не обращая внимания на голоса, раздающиеся позади меня; в основном Миран кричал, но и Наргес, и бабушка.

– У тебя что, с головой плохо, дорогу домой потерял?

– Потерял конюшню, животное?

– Куда ты направляешься-то?

– Вернись! Вернись, сынок! Ведь мы – твоя семья! Миран себя не помнил! Пойми ты его!

– Куда направился, глупец? Ты раскаешься в этом! Если уйдешь, на порог больше тебя не пущу! Вернись, глупец! Вернись!

Она была полноводной и шумной. С очень извилистым руслом, с высохшими тростниковыми зарослями и большими деревьями по берегам. Кызылузен! Река, тут и там вскипающая белой пеной… Когда они шли близко к берегу, ее шум заглушал все остальные звуки. Амир-Хусейну этот шум нравился, словно колыбельная песня, но Балаш вынужден был от реки держаться подальше, потому что из-за шума и плеска воды он ничего не слышал, а для профессионального беглеца это было неправильно. На перекатах и поворотах, в местах небольших водопадов рев воды, действительно, заглушал все остальные звуки, даже на отдалении. И не этим ли путем шли отступающие от Кафеланкуха федаины, с которыми и он прошел часть дороги, до слияния Айдугмуша, Керанку и Шахарчая, до начала отрогов Бозкуша? И куда же в конце концов приводит этот путь? Жаль, что он слушал невнимательно и не расслышал их тогда как следует, но откуда ему было знать, что он вновь окажется здесь; вообще, эта река впадает ли на севере в море? Та ли эта река, которая по-персидски называется Сефидруд? И куда вообще он направляется? Выдержит ли он этот путь? Видимо, он попадет в Сарикие – знаменитые места, в которых никогда не был. Возможно, он найдет убежище у своего давнего друга, того, который помог ему устроиться в Ардебильский полк… Балаш ничего не знал. Но другой дороги у него не было; он слышал, что знаменитый Мирза Кучек-хан[35]35
  Кучек-хан Мирза (1880 или 1881–1921) – иранский политический деятель, революционер, председатель Временного революционного правительства Гилянской республики в 1920–1921 гг. Боролся с войсками шаха Реза-хана Пехлеви, погиб в горах Талыша.


[Закрыть] Джангали после разгрома также бежал в сторону Ардебиля, чтобы укрыться у Аземат-ханум. Она тоже, хотя и женщина, была властной фигурой, и ее также ждала страшная судьба – но вначале были отрезанные уши правительственных чиновников, отправленные в центр вместо налогов, которые те хотели собрать, и дело дошло до посылки войск из Тегерана на подавление этого восстания, охватившего триста деревень, выставивших триста вооруженных всадников… Бои шли в Ардебиле, Серабе, Хальхале, Хияве и даже в самом Гиляне; но в то утро члены племенных родов Юрдатчи и Фуладлу проснулись (может быть, даже в деревне под названием Арше) и увидели, что на них надвигается туча, или буря, или смерч, или густой туман, причем надвигается со всех сторон, и очень быстро! И вот они смотрят и не понимают, что это за туча, или ураган, или смерч, или туман, и вдруг осознают, что это и не туча, и не смерч, и не туман… а это ураган, причем ураган воинский, этот ураган – все войска страны! Двинутые дабы окружить и уничтожить Аземат-ханум; хотя позже выяснится, что убьют лишь ее сыновей – за исключением знаменитого Джузи-хана, – ее же саму оставят в живых для того чтобы унизить и надругаться над ней и многократно изнасиловать, кинув ее тело толпе солдат… А решительный и славный военачальник, с которым не могли справиться ни русские, ни англичане, ни Реза-хан, пал жертвой мороза, в горах Хальхаль. Он же, Балаш, хотя и военачальником не был, и русским служил – хотя и невольно, и сам того не зная, – но и он, очень было похоже, закончит свои дни точно так же, а именно замерзнет – ведь мороз с каждой минутой, можно сказать с каждым вздохом, усиливался. И это был не тот мороз, что бывает в Тебризе, а настоящий – мороз Ардебиля и гор Савалана.

Балаш перепеленал и накормил ребенка, и пошел дальше навстречу своей судьбе, и вдруг увидел, как что-то движется на противоположной стороне холма, и он застыл как вкопанный, и всмотрелся, и увидел среди деревьев силуэт человека. Что-то он там делал, в зарослях кустов? Что искал? Странно! Стоило потерять осторожность, и вот…

Балаш, впрочем, у человека заметил топор на длинной рукояти и понял, что тот заготавливает дрова. И его начала бить дрожь. Что делать? Прятаться было поздно. Повернуться и пойти назад? Но это будет подозрительно.

Ноги Балаша ослабели. Он с трудом пошел вперед, а сердце билось так, словно пыталось выскочить из груди. Но он решил идти как нив чем не бывало и пройти мимо этого человека, точно идет по какому-то обычному делу. Но раз он перестал прятаться, то не было смысла и от реки отходить. И Балаш повернул к берегу, понимая, что и человек этот его увидел, но сделал вид, что не замечает. И тут новая тревога завладела Балашем. У мужчины был топор, а он даже нож не удосужился купить, имея при себе все те деньги, которые дал ему отец. И которые пришлось собирать и занимать с трудом и унижениями…

Балаш подходил к мужчине и чувствовал, что сердце ушло в пятки.

Что же теперь будет? Что сделает мужчина? Тот, кажется, перестал притворяться, что не видит Балаша, и Балаш поднял руку в приветствии. Мужчина сделал то же и вновь занялся своей работой, так что вроде бы всё, против ожиданий, кончилось хорошо.

Мужчина обрубал ветки, но затем перестал работать и, оглянувшись куда-то, громко сказал:

– Они едут сюда!

Балаш невольно спросил:

– Кто, военные?

– Нет! Охотники за людьми! – ответил мужчина. – Громилы, ищут беглецов.

У Балаша пересохло в горле. Тем не менее он попытался улыбнуться:

– Беглецы? А кто такие беглецы? Я не партийный. Иду в свою деревню… поселок… Султан-канди там рядом!

Балаш не сразу сумел выбрать название из тех, которые он слышал во время отступления из Кафеланкуха от федаинов. Упоминались Айшеле, Тарнаб, Шагаги, Суйун, и вот – Султан-канди.

Мужчина, однако, вытаращил на него глаза, словно на привидение. А что удивительного было сказано? Разве он не может жить в Султан-канди? Зачем же так смотреть, словно никогда и названия такого его собеседник не слыхал…

Наконец мужчина спросил:

– Ты правда в Султан-канди живешь?!

– Да.

– А что же здесь делаешь?!

– Я ребенка отвозил к врачу. Он заболел сильно, причем болезнь заразная.

Мужчина вновь взглянул на Балаша и, прежде чем возобновить работу, повторил:

– Как бы то ни было, а они сейчас здесь будут. Мое дело предупредить. Вижу, ребенок у тебя, думаю: надо помочь. Понимаю ведь!

Балаш не знал, что теперь делать. Говорит ли человек правду и появятся ли здесь люди в штатском? Или он так проверяет Балаша? Он незаметно наблюдал за мужчиной, который начал рубить дерево. Стук топора эхом отзывался в горах.

Что же делать? Балаш колебался. В конце концов решил подняться выше по склону, чтобы осмотреть округу. Может, мужчина правду сказал! Может, и в эти времена есть люди, проявляющие доброту к другим, пусть даже ради ребенка и на короткое время…

И он лез вверх, и склон позволял ему видеть всё дальше, как вдруг он увидел всадников, едущих шагом со стороны Ардебиля или с той стороны, в которой Балаш предполагал Ардебиль. Миг Балаш оставался неподвижным, потом побежал назад к реке. Дровосек был прав. Да еще как прав! Сердце Балаша колотилось, к тому же он поскользнулся и полетел наземь, и чуть было не бросил ребенка, но все-таки удержал его и, спружинив, опять встал на ноги и побежал дальше. Но вскоре увидел, что где-то потерял рюкзак. Следовательно, нужно было возвращаться. Нельзя было оставлять улику. Меж тем всадники приближались – их вроде бы было четверо. И Балаш опять побежал, и прыгал, и балансировал, а всё казалось, что до берега реки еще тысячи километров. А ребенок забеспокоился, хотя еще и не заревел. Но вскоре это началось, и он имел на это право. Эти резкие толчки отнюдь не были похожи на качание колыбели – которой он никогда и в помине не видал – и вообще на бережное отношение к малютке.

И мужчина подумал, что если при ожидании возле границы каждый час казался веком, то теперь стало еще хуже, и веком представлялась уже каждая минута. В таком состоянии он спрятался в сухом высоком бурьяне, над которым выше по склону белело снежное пятно. И прошло несколько веков. Слышен был только шум воды. Из-за него других звуков было не различить. Где всадники – он представления не имел. И еще прошло несколько веков. Он подумал, что надо поднять голову и осмотреться, но не мог решиться на это и просто ждал. И опять прошли века. Тянулись они мучительно. И всё же складывалось впечатление, что всадники уехали, и Балаш встал на ноги, и увидел их сквозь бурьян, они стояли на месте, возможно, решили сделать тут привал, или воды набрать, или перекусить, или еще хуже того – развести костер, например, чтобы вскипятить чая. Возле лошадиных седел виднелись большие фляги для воды, на одном из всадников были перекрещенные патронные ленты, у других оружия не видно было. И ребенок словно бы лучше Балаша понял, кто это такие и что могут сделать, и он во весь голос начал было плакать, но отец в этот момент, со всей жесткостью, на какую был способен, сильно встряхнул его, чтобы тот замолчал – если, конечно, это сработает.

Кажется, всадники их не видели, если только дровосек им ничего не сказал. Дровосека с ними не было: по-прежнему ли он на склоне или подходил к конным, чтобы поприветствовать их, а может, наоборот, тоже бежал от них? Кто его знает…

И Балаш по-прежнему не представлял, что ему делать дальше. Как вдруг один из всадников отделился от остальных и пошел прямо в ту сторону, где прятался Балаш. Тот этого никак не ожидал, и дыхание перехватило, а сердце рванулось так, словно хотело пуститься в бегство, найти выход и вырваться из груди. Неужели они заметили его и сначала не подавали вида?! Похоже, в этих краях такой именно обычай!

И опять медленно и мучительно шли века, и мужчина подходил, он был в шляпе с широкими полями, которую толчком руки немного сдвинул на затылок, и опять века… И вот он уже входит в сухой бурьян, и Балаш рукой сильно зажимает рот сына, и всем своим весом наваливается на Амир-Хусейна – до такой степени, что обязательно кто-то кого-то умертвит, если не те его, то он ребенка, – а человек всё приближается. И еще век прошел. Человек присел. Прошел еще один век. Человек возится с пуговицами на брюках. Еще век проходит. Молчи, сынок, умри, но молчи. Неужели всё будет кончено в этот век-другой?! И Балаш так вжимался, или, точнее, так вжимал их обоих в землю, словно хотел, чтобы эти сухие заросли открыли бы свой зев и проглотили бы его или их, и укрыли бы, или…

И прошли века, и человек облегчился, и вернулся к своим, и они поехали дальше, продолжать патрулирование. И Балаш снял руку со рта своего ненаглядного и увидел, что тот стал недвижим, по-плохому неподвижен, хотя глаза все-таки открыты, но цвет личика слегка посерел, и словно бы… И Балаш пришел в себя и встряхнулся, и вспомнил, и осознал, что он наделал, и засуетился и закричал: О Абу-л-Фазл! О Фатима-Захра![36]36
  Фатима-Захра – дочь пророка Мухаммеда от его первой жены Хадиджи.


[Закрыть] О имам времени! И он встряхивал ребенка. А тот оставался недвижим. И он изо всей силы ударил себе по голове. А тот всё оставался недвижим. И он опять его встряхнул и начал мять. И тот всё был недвижим. И он ласкал его голову, и целовал его лицо. А тот был недвижим. И он так громко заорал, что все вороны на ветвях засохшего тополя над рекой снялись в испуге и улетели. И ребенок открыл глаза шире и произнес звук, это теперь было не «па» и не «пе», и не «папа», это был стон, полузадушенный в его горлышке. И снова Балаш мял его, и сжимал в объятиях, и так зарыдал, как никогда раньше в своей жизни, не помнил он ничего такого с собой. Как так могло быть, что человек убивает собственную плоть и кровь и рубит сук, на котором сидит, не желая того? Он чуть собственной рукой не уничтожил то, что было единственным смыслом его жизни! Чуть-чуть этого не произошло! И разве не тем же самым он занимался всё прошедшее время, не понимая этого и не желая этого?

Теперь рядом не было чужаков, из-за которых, опасаясь которых, нужно было зажимать себе рот, и Балаш заплакал. Рыдал всем своим существом из самой своей глубины. А когда плачет мужчина, то как бы распадается на части всё его сердце и вся его жизнь. И все-таки он здесь тоже не был один!

– А я тебе могу помочь! – услышал он. – Конечно, при условии, что у тебя есть деньги!

Балаш обернулся и увидел, что на склоне холма сидит дровосек и смотрит на него. И курит сигарету. Курит спокойно и неторопливо. Когда он подошел сюда и почему Балаш его не заметил?

Балаш подавил свой плач и посмотрел на мужчину, стараясь вернуть себя к реальности. Тот выглядел совершенно спокойным, курил, а топор положил возле своих ног таким образом, словно хотел напомнить о его наличии.

Плакать-то Балаш перестал, но слезы вытирать постеснялся.

– А как ты мне можешь помочь?!

– В зависимости от того, что тебе требуется. Вижу, ребенок у тебя, думаю: надо помочь. Говорил же: сочувствую тебе! А ты не поверил.

Балаш не знал, что ответить. Еще раз всмотрелся в этого человека. Теперь тот знал, и очень хорошо знал, что Балаш – беглец, ведь он прятался от конных, и если бы мужчина хотел его выдать, он мог это сделать, но этого не сделал. Значит, ему, вероятно, можно было довериться.

– Мне нужно добраться до Ардебиля!

Человек всплеснул руками.

– Ав-ва-а!.. Ардебиль?! Ты знаешь, как далеко? За сутки не доберешься и замерзнешь ночью.

Вот так утешил! Но Балаш не мог отказаться. Целью был Ардебиль и ничто другое.

– Что же мне делать?

– А я же говорю. Во-первых, скажи, что тебе нужно. И есть ли деньги?

– Есть!

У мужчины настроение улучшилось. Он кинул окурок к реке и встал на ноги.

– Это другой разговор! Теперь говори всё, что тебе требуется! Еда, конь, ружье?

Балаш с удивлением переспросил:

– Ружье? А зачем мне нужно ружье?

– В небезопасных краях еще как нужно. Не могу сказать, дойдешь ты или нет, но без ружья точно не сможешь! Не только охотники на людей! А про волков забыл? Они сейчас столько мяса человечьего сожрали, что от всего другого уже нос воротят. Сам решай!

Балаш не знал, что решить, но, раз дело было начато, следовало продолжать.

– Сколько за коня возьмешь?

– Восемьсот туманов без торговли!

Балаш кивнул.

– Согласен. Покупаю.

Мужчина улыбнулся. Словно хотел сказать: а разве есть у тебя другой выбор?

– С оружием как? Какое оружие нужно? «Севентин»? Парабеллум? Карабин? Пятизарядка? Армейскую винтовку не советую брать, оружие государственное, это может тебя быстро выдать. У меня у самого охотничий карабин. Хочешь, могу свой продать. Это двести туманов, без торговли. Итого получается точно тысяча. Если нужно что-то другое, то придется подождать, потерпеть маленько, пока достану.

У Балаша чуть челюсть не отвисла от удивления. Этот по виду простой дровосек кто такой был? У него целый арсенал, похоже! И какую роль он отводит Балашу в своих планах? Откуда он взял столько разнообразного оружия? И говорит так уверенно, что, похоже, если ему скажешь: нужен американский танк или 75-миллиметровая пушка, сразу ответит, что будет, только придется подождать!