Текст книги "Историческая личность"

– Но вы довольны? – спрашивает Говард.

– Да, очень. И собой, и некоторыми тут.

– Но не всеми, – говорит Говард.

– Я очень разборчива, – говорит девушка.

– Как вас зовут? – спрашивает Говард.

– Да нет, я приглашена, – говорит девушка.

– Приглашались все, – говорит Говард.

– Замечательно, – говорит девушка, – потому что я не была приглашена. Меня привел один, который уже ушел.

– Кто он? – спрашивает Говард.

– Он писатель, – говорит девушка. – Он поехал домой, чтобы записать все это. А вы приглашены?

– Я приглашаю, – говорит Говард. – Я хозяин дома.

– Ой, – говорит девушка, – вы доктор Кэрк. Ну, я мисс Каллендар. Я только что зачислена на английский факультет. Я их новый специалист по Возрождению, хотя, конечно, я женщина.

– Конечно, – говорит Говард. – И это хорошо, потому что мне нравятся женщины.

– Угу, я про это слышала, – говорит мисс Каллендар. – Надеюсь, вы не тратите свое драгоценное время, пытаясь меня закадрить.

– Нет, – говорит Говард.

– Отлично, – говорит мисс Каллендар, поднимая мраморное яйцо и глядя на него. – Я очень люблю такие вот небольшие предметы, могу держать их в руке часами. Но я отвлекаю вас от вашей вечеринки?

Вечеринка гремит вокруг них. Говард смотрит на мисс Каллендар, которая каким-то образом остается в стороне. Она прислоняется к каминной полке, ее белая шляпа затеняет глядящие на него очень серьезные темно-карие глаза. Позади нее над каминной полкой – круглое наклонное зеркало; Говард видит, что они оба отражаются в нем под углом слегка укороченными, точно в каком-нибудь добросовестном современном фильме. Вон ее темная голова, накрытая белой шляпой, ее шея, изгибающаяся под затылком, ее сужающаяся книзу синяя спина; и он, лицом к ней в противостоящей позе, его экономичное яростно-глазое лицо обращено к ней; позади них обоих – пустое пространство, а дальше – движущиеся человечки, приглашенные на вечеринку.

– Вы ввязались в бой с революционерами, – говорит Говард.

– Моя обычная беда на вечеринках. Я ввязываюсь в бои.

– Разумеется, – говорит Говард, – эти ребятки по вполне веским причинам не доверяют никому старше тридцати лет.

– А сколько мне, по-вашему, лет? – спрашивает мисс Каллендар.

– Не знаю, – говорит Говард. – Ваш костюм вас маскирует.

– Мне двадцать четыре, – говорит она.

– В таком случае вам следует принадлежать к ним, -говорит Говард.

– А сколько лет вам? – спрашивает мисс Каллендар.

– Мне тридцать четыре, – говорит Говард.

– Ах, доктор Кэрк, – значит, вам не следует.

– О! – говорит Говард. – Есть еще вопрос о правоте и неправоте, хорошем и плохом. Я выбираю их. Они на стороне справедливости.

– Ну, это я могу понять, – говорит мисс Каллендар. Подобно стольким людям средних лет, вы, естественно, им завидуете. Вся эта юность вас чарует. Я уверена, вы извиняете ей, что угодно.

Говард смеется. Мисс Каллендар говорит:

– Надеюсь, вы не приняли это за грубость?

– Нет-нет, – говорит Говард, – по той же причине извиню вам, что угодно.

Уголком глаза Говард замечает происходящее позади: руки прикасаются к грудям, партнеры договариваются, пары исчезают.

– Да? – говорит мисс Каллендар. – А я думала, вы: пытались сделать из меня бунтовщицу.

– Вот именно, – говорит Говард.

– Но против чего я могла бы взбунтоваться?

– Против всего, – говорит Говард. – Угнетение и социальная несправедливость вездесущи.

– А! – говорит мисс Каллендар. – Но ведь против этого бунтуют все и всегда. Нет ли чего-нибудь поновее?

– У вас нет социальной совести, – говорит Говард.

– У меня есть совесть, – говорит мисс Каллендар. – Я часто ее использую. По-моему, это своего рода нравственная совесть. Я очень старомодна.

– Мы должны вас модернизировать, – говорит Говард.

– Ну, вот, – говорит мисс Каллендар, – вы ничего не собираетесь мне извинять.

– Нет, – говорит Говард. – Почему вы не позволяете мне спасти вас от вас самой?

– Ой, – говорит мисс Каллендар. – По-моему, я знаю точно, как вы за это приметесь. Нет, боюсь, для меня вы слишком стары. Я не доверяю никому старше тридцати лет.

– Ну а мужчинам моложе тридцати? – спрашивает Говард.

– А вы готовы на варианты, если необходимо? – говорит мисс Каллендар. – Ну, я мало доверяю и тем, кто моложе.

– Это оставляет вам очень мало места для маневрирования, – говорит Говард.

– Так ведь в любом случае я мало маневрирую, – говорит мисс Каллендар.

– Тогда вы много теряете, – говорит Говард. – Чего вы боитесь?

– А, – говорит мисс Каллендар, – новый мужчина, а приемы старые. Ну, было очень приятно поболтать с вами. Но вам надо заботиться тут о стольких людях, и вы не должны терять время на болтовню со мной. – Мисс Каллендар укладывает мраморное яйцо назад в корзиночку на каминной полке.

– Они сами о себе заботятся, – говорит Говард. – Я имею право на то, что нужно мне.

– О, я едва ли тут подхожу, – говорит мисс Каллендар. – Вам будет разумнее поискать где-нибудь еще.

– Кроме того, я должен спасти вас от ваших ложных принципов, – говорит Говард.

– Возможно, как-нибудь у меня появится в этом нужда, – говорит мисс Каллендар, – и если случится так, обещаю тут же дать вам знать.

– У вас есть нужда во мне, – говорит Говард.

– Что же, благодарю вас, – говорит мисс Каллендар. – я очень благодарна вам за предложенную помощь. И миссис Кэрк за предложение свозить меня в клинику планирования семьи. Вы все в Водолейте очень приветливы.

– Мы такие, – говорит Говард. – И готовы на любые услуги, не забывайте.

Говард идет назад в кипение вечеринки; мисс Каллендар остается стоять у каминной полки. Кто-то вышел и нашел выпить еще; атмосфера становится приглушеннее, возбуждение мягче и сексуальнее. Он проходит между телами – лицо к лицу, задница к заднице. Он ищет глазами Флору Бениформ; лиц вокруг много, но ни одно не принадлежит ей. Попозже он наверху в своей спальне. Там стоит глубокая и полная тишина, если не считать звуков индийской раги, доносящихся с проигрывателя. Занавески задернуты. Лампочка над кроватью не повернута вниз, как обычно, а светит в потолок; она обернута какой-то розовой материей, возможно, блузкой. Кровать с ее полосатым мадрасским покрывалом передвинута из центра комнаты в угол под окном. Вдоль стен в тишине сидят и лежат люди, касаясь или обнимая друг друга, слушая ритмы и кадансы музыки. Это группа бесформенных абрисов: торчат головы, тянутся пальцы, сжатые руками, которые связывают один абрис с другим. Сигареты с марихуаной переходят из пальцев в пальцы; они багрово вспыхивают, когда кто-нибудь затягивается, и тускнеют. Говард вбирает бессловесные слова музыки; он допускает, чтобы его собственная спальня становилась для него все более и более чужой. Домашний халат Барбары и ее балахон, свисающие с крючка за дверью, меняют цвет, преображаются в чистую форму. Блеск покореженных ручек старого комода, купленного у старьевщика, когда они меблировали дом, фокусирует цвета, преображается в яркий таинственный узел. Вино и наркотик свиваются в кольца у него в голове. Лица обретают форму и растворяются в водянистом свете; лицо девушки с дурацкими зелеными тенями вокруг глаз и белыми напудренными щеками, мальчика с кожей цвета влажной оливки. Рука лениво машет вблизи от него, машет ему; он берет сигарету, удерживает руку, поворачивается поцеловать несексуальное лицо. Его сознание упивается идеями, которые курятся, будто дымок, обретают форму, как постулат. Стены движутся и открываются. Он встает и идет мимо рук, и туловищ, и ног, и бедер, и грудей на лестничную площадку.

Он открывает дверь в туалет. Звуки льющейся струи и голоса, говорящего:

– Кто такой Гегель?

Он закрывает дверь. Дом почти затих, вечеринка рассеялась по многочисленным перифериям ее шумного центра общения. Он спускается по лестнице. Там сидит Макинтош, а рядом с ним – Анита Доллфус и ее собачка.

– Младенец? – говорит Говард.

– Он еще не начал рождаться, – говорит Макинтош, – ложная тревога, по их мнению.

– Но младенец-то там имеется?

– О да, – говорит Макинтош. – Еще как имеется.

– Ходят слухи, что Мангель приедет сюда прочесть лекцию, – говорит Говард.

– Отлично, – говорит Макинтош, – хотелось бы послушать, что он скажет.

– Совершенно верно, – говорит Говард.

Лица в гостиной все переменились, он не узнает ни единого. Шестифутовая женщина спит под пятифутовым кофейным столиком. Подходит мужчина и говорит:

– Я на днях разговаривал с Джоном Стюартом Миллем. Он покончил со свободой.

Другой мужчина говорит:

– Я на днях разговаривал с Райнером Марией Рильке. Он покончил с ангелами.

Говард говорит:

– Флора Бениформ?

– Кто? – спрашивает один из двух мужчин. Есть свободное пространство у каминной полки, где стояла та девушка, мисс Каллендар. Из кухни выходит Майра Бимиш, ее волосы еще больше сбились на сторону.

– Ты не сказал Генри, – говорит она.

– Я никому не сказал, – говорит Говард.

– Это наш секрет, – говорит Майра. – Твой, мой и Зигмунда Фрейда.

– Он тоже никому не скажет, – говорит Говард.

– На днях я разговаривал с Зигмундом Фрейдом, – говорит еще один мужчина. – Он покончил с сексом.

– М-м-м, – говорит Майра Бимиш, целуя Говарда. – М-м-м-м-м-м.

– Почему бы тебе не написать об этом книгу и не заткнуться? – говорит кто-то.

– Говард, ты думаешь, это правда, что полностью удовлетворяющий оргазм может изменить наше сознание, как говорит Вильгельм Рейх? – спрашивает Майра.

– Я должен изображать хозяина дома, – говорит Говард. Он покидает гостиную. Он сдвигает кресло, загораживающее лестницу, ведущую вниз к его кабинету, и спускается по ступенькам.

У себя над головой он слышит топот вечеринки. Ему пришла в голову мысль для его книги. Книга начинается: «Попытка приватизировать жизнь, полагать, что внутри одиночных самоосуществляющихся индивидов заключены бесконечные просторы существования и морали, которые оформляют и определяют жизнь, это феномен узкой исторической значимости. Он принадлежит конкретной и краткой фазе в эволюции буржуазного капитализма и являет собой производное своеобразной и временной экономической ситуации. Все признаки свидетельствуют, что такой взгляд на человека скоро уйдет в прошлое». Он открывает дверь кабинета; зарево натриевых уличных фонарей прихотливо ложится на стены, книжные полки, африканские маски, рассеченные вертикальными полосками теней от решетки, ограждающей полуподвал. Лампа не горит. Он внезапно понимает, что в кабинете есть кто-то – сидит на раскладном кресле в дальнем углу. Он зажигает свет. Полусидя, полулежа в кресле с платьем, сбившимся на бедра, с листами рукописи на полу вокруг – Фелисити Фий. Он говорит:

– Как вы сюда попали?

– Я знала, что ваш кабинет тут внизу, – говорит она. – И хотела его отыскать. Я думала, вы заняты вечеринкой.

Говард таращит на нее глаза, на ее тревожное белое лицо, на мозаику пятен над ее грудями, обнажающимися в вырезе платья, когда она наклоняется к нему, на ее худые руки и обгрызенные ногти. Он говорит:

– Зачем? Что вам тут понадобилось?

– Я хотела узнать, какой вы, когда я вас не вижу, – говорит она. – Я хотела посмотреть на ваши книги. Увидеть ваши вещи.

– Вам не следовало этого делать, – говорит Говард, – вы попались, и только.

– Да, – говорит Фелисити. – А это ваша новая книга? Я ее читаю.

– И совершенно напрасно, – говорит Говард, – она еще не завершена. Это очень личное и приватное.

– Попытка приватизировать жизнь это феномен узкой исторической значимости, – говорит Фелисити.

– Зачем вы это делаете? – спрашивает Говард.

– Я выбрала вас в объект моих исследований, – говорит Фелисити, – сделала моей особой темой.

– Ах так! – говорит Говард.

– Вы мой куратор, Говард, – говорит Фелисити, сморщившись. – У меня беда. Мне плохо. Вы должны мне помочь.

Говард идет к своему письменному столу и перегибается через него, чтобы задернуть занавески. Он смотрит наружу на решетку, на стенку под ней, на голодные силуэты домов напротив, очерченных на фоне розового городского неба. Кто-то выходит из дома. Прямо против окна возникает фигура и смотрит сквозь решетку вниз. Она совершенно одна. В белой шляпе и синем брючном костюме. Мисс Каллендар, которая выглядит колоссально высокой при взгляде снизу, размыкает цепь и осторожно отводит от решетки высокий старый черный велосипед. Щеки у нее словно бы раскраснелись, и она как будто сияет приватной, обращенной к себе улыбкой. Она чуть взмахивает рукой, узнав Говарда; потом поправляет белую шляпу, перекидывает ногу через велосипед и водворяется в высокое седло. Она начинает крутить педали в яростном движении, в бешеном вихре некоординированных форм – спина прямая, колени сгибаются, ноги поднимаются и опускаются, пока она уносится от щербатого полукруга в направлении своего жилища, где бы оно ни находилось.

– Кто это? – спрашивает Фелисити.

– Новенькая преподавательница на английском факультете, – говорит Говард.

– Вы разговаривали с ней на вечеринке, – говорит Фелисити. – Она вам нравится.

– Вы следили за мной и наверху? – спрашивает Говард.

– Да, – говорит Фелисити.

Говард задергивает занавеску. Он говорит:

– Что с вами такое, Фелисити?

– Вы должны помочь мне, помочь мне, – говорит Фелисити.

– Что не так? – спрашивает Говард, садясь в другое раскладное кресло.

– Как, как мне выбраться из этой сдвинутой, вонючей, дерьмовой, зацикленной меня? – спрашивает Фелисити. – Почему я увязла в мерзости себя самой?

– Разве то же не относится ко всем нам? – спрашивает Говард.

– Нет, – говорит Фелисити, – большинство людей выбирается. У них есть другие люди, которые помогают им выбраться.

– А разве у вас их нет? – спрашивает Говард.

– Морин? – спрашивает Фелисити. – Она амбалка.

– Я думал, вы решили найти мужчину.

– Да, – говорит Фелисити. – Естественно, я подразумевала вас.

– Да? – говорит Говард.

– Как вы прекрасно знали, – говорит Фелисити.

– Нет, – говорит Говард.

– Черт, – говорит Фелисити, – вы проявили куда больше интереса к этой велосипедистке, чем ко мне.

– Какой велосипедистке? – спрашивает Говард.

– Той, которая сейчас уехала.

– Я про нее вовсе не думал, – говорит Говард.

– Вы правда думали обо мне? – спрашивает Фелисити.

– Думал о вас что?

– Ну, о моем интересе к вам. Что я так часто прихожу увидеться с вами. О всех неприятностях, про которые я вам рассказывала. И все это на вас никак не действовало?

– Разумеется, – говорит Говард, – как на преподавателя и куратора.

– Это просто роли, – говорит Фелисити, – я просила чего-нибудь получше. Целый год просила. Я озаботилась вами. Я не просто слежу за вами, чтобы написать статью. Я хочу, чтобы вы озаботились мной.

– Пойдемте наверх, – говорил Говард. – Это же вечеринка.

Внезапно Фелисити выкидывает себя из кресла на пол рядом с ним. Ее лицо искажено, рот открыт.

– Нет, – говорит Фелисити. – Вы мой куратор и отвечаете за меня.

– Мне кажется, вы неверно понимаете суть этой ответственности, – говорит Говард.

– Я вас пугаю? – спрашивает Фелисити.

– Нисколько, – говорит Говард, – просто вы предлагаете слишком много.

– Такая удача для вас, – говорит Фелисити. – И вы не хотите ее взять?

– Я получаю много предложений, – говорит Говард.

– Помните, что вы мне сказали, – говорит Фелисити. – Следуйте направлению своих собственных желаний. Делайте то, что хотите.

– Но ваше желание должно контактировать с желанием других людей, – говорит Говард.

– А вы не могли бы сконтактировать? – спрашивает Фелисити. – Постараться и сконтактировать?

– Мне нужно посмотреть, что происходит наверху, – говорит Говард. Фелисити всовывает ему руку между ног.

– Забудьте о том, что происходит наверху, – говорит она, – сделайте что-нибудь для меня. Помогите мне, помогите мне, помогите мне. Это акт милосердия.

О том, что происходит наверху, Говарду предстоит узнать только на следующий день. В одной из небольших спален, выходящих в коридор, где царит тишина, разбивается окно; причина – Генри Бимиш, который пробил стекло левой рукой, опустил ее и яростно провел по торчащим осколкам. Мало кто это услышал, да и те были крайне заняты; но кто-то из любопытства заглядывает в маленькую спальню, где он находится, и видит его, и выволакивает из обломков и из осколков вокруг него, и зовет остальных. Кто-то еще – девушка, которая думает о Гегеле, – бежит на поиски хозяина вечеринки. Кто-то еще – Розмари – бежит на поиски Барбары. Но и он, и она исчезли, как, впрочем, и Фелисити Фий, и молодой доктор Макинтош. К счастью, находится кто-то, кто берет ситуацию в свои руки. Это Флора Бениформ, прибывшая на вечеринку, дату которой записала в своем ежедневнике, очень поздно. Точнее говоря, на следующий день, так как вернулась на полуночном поезде из Лондона, где слушала новый доклад о женской шизофрении на семинаре в Тэвистокской клинике. Но она энергичная надежная женщина, и все чувствуют, что она справится с этим кризисом: она накладывает жгут; она посылает кого-то вызвать «скорую».

– Мы разослали людей по всему дому, – говорит худая факультетская супруга, разумная и трезвая, так как нынче ее черед вести машину домой через полицейские засады, нашпиговывающие утренний Водолейт. – Ни Говарда, ни Барбары нигде нет.

– Не сомневаюсь, у них есть свои заботы, – говорит флора. – Ну, нельзя считать хозяев дома ответственными за все, что происходит на таких вечеринках. Возможно, лучше будет поискать Майру.

– По-моему, она на кухне, – говорит факультетская супруга.

– Найдите ее, – говорит Флора, – однако сначала поглядите на нее и позовите сюда, только если она трезва и что-то соображает.

– Это серьезно? – спрашивает факультетская супруга.

– Достаточно, – отвечает Флора.

Мрачный студент нашел швабру с совком и сметает осколки под окном и вокруг Генри.

– Осторожнее, – говорит Флора.

– О Господи, как я смешон, – говорит Генри с пола.

Входит Майра, сжимая свою сумочку в блестках, а куафюра у нее теперь вовсе пьяна. Она смотрит на Генри, на Флору. Она говорит:

– Я слышала, Генри снова наглупил.

– Он сильно поранился, – говорит Флора. – Не знаю как, меня тут не было. Его надо отвезти на травмопункт, чтобы рану зашили.

– Полагаю, он хотел, чтобы я его пожалела, – говорит Майра.

– В данную минуту, боюсь, ваша реакция нас не особенно интересует, – говорит Флора. – Вы переигрываете, а сейчас это лишнее.

– Что ты затеял, Генри? – говорит Майра.

– Уходите, Майра, – говорит Флора. – Я отвезу Генри в клинику. Я в ней бывала много раз. Почему бы вам не отправиться домой и не подождать его там?

– Может быть, – говорит Майра. – Может быть.

Под мигающим синим маячком подъезжает «скорая помощь», и порядочное число людей помогает отнести стонущего Генри вниз по лестнице. Их ноги тяжело топают по Деревянным ступенькам, и внизу, в полуподвальном кабинете Говард слышит этот громовой шум. Маячок вспыхивает синевой сквозь занавески, отбрасывая странные формы на книжные полки и маски. Но Говард слишком занят, чтобы увидеть это по-настоящему или правильно истолковать.

– Они, кажется, наслаждаются вовсю, – шепчет он на ухо Фелисити Фий.

Фелисити шепчет над ним:

– Я тоже.

– Вот и хорошо, – говорит Говард.

– А ты?

– Да, – говорит Говард.

– Не слишком, – говорит Фелисити, – но я рада получать то, что ты можешь мне уделить.

– Так всегда и бывает, – говорит Говард.

– Нет, – говорит Фелисити.

Сирена «скорой помощи» сигналит, и она уносится со щербатого полукруга.

– Отдел по борьбе с наркотиками, – говорит Говард.

– Нет, лежи, лежи, останься здесь, – говорит Фелисити.

– Я подумал, что что-то случилось. Мне следовало быть там, – скажет Говард утром, когда Флора расскажет ему, что произошло. Но Флора добавит святую истину: на вечеринках у каждого есть что-то свое, чем заняться, и следует считать, что они этим и занимаются, как, кстати, по-своему занялся и Генри. Ведь люди – это люди, а вечеринки – это вечеринки; особенно когда их устраивают Кэрки.

VI

Четыре часа утра, и вечеринке наступает конец. Последние гости стоят в холле, некоторым для поддержки требуется стена; они говорят свои слова прощания; они рискуют выйти за дверь в спокойствие предрассветного Водолейта. Кэрки, эта гостеприимная пара, усердно их провожают, а затем поднимаются наверх в свою развороченную спальню, где резко пахнет марихуаной, и сдвигают кровать на ее законное место, и убирают с нее пепельницы, и раздеваются, и залезают под одеяло. Они ничего не говорят, будучи очень усталыми людьми; они не прикасаются друг к другу, им этого не требуется; Барбара в черной ночной рубашке укладывает свое тело в тело Говарда, ягодицами на его колени, и они тут же засыпают. А потом наступает утро, и на тумбочке у кровати трезвонит будильник, и они вновь просыпаются, вернувшись в жизнь обыденных вещей. Возвращается сознание и ощущается очень тяжелым от усиленного употребления; Говард раздвигает веки, рывок в бытие, регресс, новая попытка. Машины грохочут по складкам городских магистралей; дизельный пригородный поезд гудит на виадуке; бульдозеры рычат заводящимися моторами на стройках. Кровать вибрирует и подпрыгивает; Барбара в процессе вставания. Будильник показывает V перед VIII. Барбара шлепает босыми ногами к двери и снимает с крючка свой халат; она идет к окну и отдергивает занавеску, впуская в комнату тусклый дневной свет. Комната предстает в своей несмягченной вещности, сдобренной затхлым запахом сигаретного дыма, сладковатостью дотлевшей марихуаны. На двери косо висит кем-то сброшенное платье, выпотрошенное длинной «молнией». На комоде от старьевщика с шершавыми поверхностями, без одной ручки и с двумя сломанными, стоят тарелки, три полные пепельницы и много пустых винных стаканов из супермаркета. За площадкой в унитазе шумит вода. Снаружи с моря надвигаются черные, набухшие дождем тучи, проползают над крышами фешенебельных домов; дождь льет, и смазывает, и чернит кирпичи разбитых домов напротив, яростно плюет в ненадежные желоба Кэрков. В голове Говарда сухой снимок кого-то: Фе-лисити Фий, мозаика пятен над ее грудями. Он включает механизм мускулатуры; он встает с постели и идет через хлам вечеринки и неискупленный дневной свет в ванную. Он мочится в унитаз; он достает свою бритву из аптечки и разматывает шнур. Он вставляет штепсель бритвы в две черные дырочки под матовым шаром лампы.

Он дергает шнурок выключателя. Лампа и бритва, яркий свет и жужжание включаются одновременно. Его лицо обретает видимость в захватанном пальцами стекле зеркала. В холодном урбанистическом свечении утра он исследует Состояние Человека. Его блеклые клювистые черты, усы в форме нити накаливания всматриваются в него, как он в них.

– Черт, – говорит он, – опять ты. Поднимаются пальцы и касаются и придают нужную форму этой чужой плоти. Он водит по ней бритвой, творит форму конструкции перед ним, приводит ее в порядок, ловко ваяет ее по краям усов, выглаживает по линии бачков. Он выключает бритву; снизу доносится дикарское тявканье его детей. Черты, которые он создавал, белесо, абстрактно маячат перед ним в зеркале; он тычет в них пальцами в надежде вернуть им то первозданное свечение, которое есть реальная и действительная жизненность. Никакой реакции. Он берет флакон лосьона для после бритья с этикеткой, прокламирующей мужскую силу, и обмазывает им щеки.

.

Он выключает лампу над зеркалом; лицо уходит в мглу. В металлическую полочку над раковиной натыканы семейные зубные щетки; он берет одну и взбивает трением пену в ротовой полости. Дождь плещет в желобах. В акустических сплетениях лестницы воркует женский голос: его призывают к завтраку и домашним обязанностям, ибо сегодня его очередь везти детей в школу. Он причесывает волосы и бросает снятый с гребенки вычес в желтую воду унитаза. Он нажимает на ручку и спускает воду. Он возвращается в спальню, лезет в гардероб и выбирает одежду – свою культурную индивидуальность. Он надевает джинсы и свитер; затягивает на запястье ремешок часов. Он идет вперед на домашнюю арену. На площадке, на ступеньках пустые стаканы и тарелки, чашки и пепельницы, бутылки. Собачка Аниты Доллфус оставила свои следы, и через весь холл тянется цепочка непонятных темных пятен. На полу лежит серебристое платье. Он входит в сосновый декор кухни, где хаос абсолютен. На сосновых сервантах стоят во множестве бутылки; повсюду много грязных тарелок. Преобладает вонь былых вечеринок. В бесконечной череде малюсеньких взрывов дождевые капли шлепают на стеклянную крышу викторианской оранжереи, где играют дети. Электрический чайник завивает струйку пара вокруг Барбары, которая стоит в своем домашнем халате перед плитой, непричесанная.

– Господи, ты только погляди, – говорит Барбара, опуская яйца в кастрюльку. – Давай, давай, погляди.

Говард вкладывает ломти хлеба в тостер; он отзывчиво глядит в сторону.

– Да, полный беспорядок, – говорит он.

– С которым ты обещал мне помочь, – говорит Барбара.

– Верно, – говорит Говард. – И помогу.

– Не можешь ли ты поставить меня в известность когда?

– Ну, утром у меня занятия, – говорит Говард. – А Днем факультетское совещание, которое затянется надолго.

– Не затянется, – говорит Барбара, – если ты не станешь ввязываться в споры.

– Я существую, чтобы спорить, – говорит Говард.

– Я просто хочу внести ясность, – говорит Барбара. – Я не собираюсь возиться с этим в одиночку.

– Конечно, нет, – говорит Говард, беря «Гардиен» с кухонного стола.

Заголовки оповещают его о множестве возмутительных несправедливостей и всяких бедах. Новое движение против порнографии, суд над анархистами-бомбистами, двусмысленная конституционная встреча в Ольстере, идиотичная конференция лейбористской партии в Блекпуле. Свободы зажимаются; его радикальный гнев нарастает, и он начинает испытывать частицу той горечи, которая неотъемлема от ощущений живого «я».

– Я не собираюсь, – говорит Барбара. – Ты нашел для меня кого-нибудь?

– Нет еще, – говорит Говард. – Но найду.

– Я могла бы договориться с Розмари, – говорит Барбара. – Вчера она была в хорошей форме. Поехала домой с твоим другом из секс-шопа.

– Вот видишь, как быстро кончаются эти страдания? – говорит Говард. – Нет, Барбара, пожалуйста, только не Розмари.

– В первую очередь беспорядок, – говорит Барбара.

– Уберем вечером, – говорит Говард.

– Вечером меня не будет дома.

Тостер выплевывает хлеб, Говард берет теплый ломоть.

– Куда ты идешь? – спрашивает он.

– Я записалась на вечерние курсы в библиотеке, – говорит Барбара. – Занятия начинаются сегодня, и я не хочу их пропустить. Ладно?

– Конечно, ладно, – говорит Говард. – А что именно?

– Коммерческий французский, – говорит Барбара.

– Acceptez, cher monsieur, l'assurance de mes sollicitations les plus distinguus [10]10
  Примите, дорогой мсье, уверения в моем глубочайшем почтении (фр.).


[Закрыть], – говорит Говард. – Зачем тебе это нужно?

– Это что-то новое, – говорит Барбара.

– Разве у них нет курсов для автомобильных механиков? – спрашивает Говард.

– Я хочу читать Симону де Бовуар в оригинале, – говорит Барбара.

– На коммерческом французском?

– Да, – говорит Барбара. – Другого французского у них нет.

– Ну, это разомнет твои мозговые извилины, – говорит Говард.

– Не похлопывай меня по плечу, – говорит Барбара. – Я не Майра Бимиш.

– А она ушла от него? – спрашивает Говард.

– Не знаю, – говорит Барбара. – Я потеряла из виду эту маленькую драму. Майра устроила современный спектакль. А их было очень много.

– Хорошая вечеринка, – говорит Говард.

– Полный разгром, – говорит Барбара, включая радио. Радио защебетало, и начинаются последние известия.

Звуки радио привлекают на кухню детей, Мартина и Селию. Разрумянившиеся, раздельные, критичные существа в одежде из бутиков для маленьких человечков; они садятся за стол перед пестрыми эмалированными мисками из Югославии.

– Bonjour, mes amis [11]11
  Здравствуйте, друзья мои (фр.).


[Закрыть], – говорит Говард.

– Ты на вечеринке напился, Говард? – спрашивает Мартин.

– Кто оставил бюстгальтер в горшке с геранью в гостиной? – спрашивает Селия.

– Только не я, – говорит Говард.

– Таких нерях, как ваши друзья, во всем мире не найти, – говорит Селия.

– Один из них разбил окно, – говорит Мартин. – В гостевой спальне.

– Ты произвел осмотр? – спрашивает Говард. – О чем еще мне надо известить страховую компанию?

– По-моему, кто-то выпрыгнул наружу, – говорит Мартин. – Там все в крови. Я пойду посмотрю?

– Никто не выпрыгивал, – говорит Барбара. – Сиди и ешь свой корнфлекс.

– Корнфлекс, фу, – говорит Мартин.

– Передайте мои комплименты кухарке и скажите ей «фу», – говорит Говард.

– Я думаю, этот человек выпрыгнул, потому что не вынес шума, – говорит Селия. – Вот вы говорите, что мы шумим, а это был просто страшный шум.

– Там правда есть кровь, Селия? – спрашивает Барбара.

– Да, – говорит Селия.

– Ну, почему всегда обязательно корнфлекс? – спрашивает Мартин.

– Даже и столько нельзя сказать о человеческом жребии, пока мы, спотыкаясь, бродим по пещере Платона, – говорит Говард, – но порой случаются проблески вечностей за ее пределами.

– Прекрати метафизику, Говард, – говорит Барбара. – Давайте просто есть наш корнфлекс.

– А ты против метафизики? – спрашивает Селия, которая не ест свой корнфлекс.

– Она британский эмпирик, – говорит Говард.

– Послушай, – говорит Барбара, – эти дети отправляются в школу через пятнадцать минут, так? Я знаю, это против твоих принципов, которые требуют сводить меня с ума. Но не мог бы ты употребить тут немножечко отцовского авторитета и заставить их съесть их чертов корнфлекс?

– Вы собираетесь съесть ваш чертов корнфлекс? – спрашивает Говард у детей. – Или вы хотите, чтобы я выбросил его в окно?

– Я хочу, чтобы ты выбросил его в окно, – говорит Мартин.

– Черт, – говорит Барбара, – и это человек, специализирующийся по социальной психологии. И он не может заставить ребенка съесть корнфлекс.

– Человеческая воля оказывает естественное сопротивление насилию над ней, – говорит Говард. – Она не позволит подавить себя.

– Корнфлексному фашизму, – говорит Селия. Барбара смотрит на Говарда.

– О, ты великий манипулятор, – говорит она.

– Почему бы тебе не предоставить им больший выбор? – спрашивает Говард. – «Витабикс»? «Воздушный рис»?

– Почему бы тебе не вмешиваться? – говорит Барбара. – Я кормлю их. Они не просят другой еды. Они просят моего нескончаемого чертового внимания.

– Мы просим другой еды, – говорит Мартин.

– Но мы не против и нескончаемого чертового внимания, – говорит Селия.

– Ешь, – говорит Барбара. – Если ты не будешь есть, то умрешь.

– Чудесно, – говорит Говард.

– А если не будете есть быстро, то, кроме того, опоздаете в школу, – говорит Барбара. – Понятно?

– В школу мертвых не пустят, – говорит Мартин. – И отдадут наши цветные карандаши кому-нибудь еще.

– Да заткнись ты, Мартин, – говорит Барбара. – Если ты скажешь еще хоть слово, я уроню яйцо тебе на макушку.

– Скажи хоть слово, – говорит Селия. – Сопротивляйся тирании.