Текст книги "Историческая личность"

– Твоя работа, – говорит Барбара Говарду.

Говард просматривает «Гардиан»; радио щебечет; дождь сеет капли. Минуту спустя Селия говорит:

– Надеюсь, мисс Бэрдсолл сегодня не выставит меня опять за дверь.

Говард улавливает ситуацию, предназначенную для его внимания; он поднимает голову от «Гардиан».

– Почему она это сделала?

– Потому что я сказала «пенис», – говорит Селия.

– Нет, – говорит Барбара, – уж эта женщина.

– Это ведь правильное слово, правда? – говорит Селия, довольная тем, как развивается ситуация. – Я ей сказала, что ты сказал, что мне можно его употреблять.

– Конечно, это правильное слово, – говорит Говард. – Я позвоню в Комитет по образованию. Я потребую расследования этой больной скверной женщины.

– А она больная и скверная? – спрашивает Барбара. – Может, она просто переутомлена?

– Ты примысливаешь себя к ней, – говорит Говард. – Мисс Бэрдуре требуется хороший пинок в ее протестантскую этику.

Это вызывает восторг аудитории; дети вопят «мисс Бэр-дура, мисс Бэрдура!», и Мартин смахивает свое яйцо. Оно описывает изящную дугу и разбивается на камышовой циновке. Говард наблюдает, как вытекает желтый желток и образует свертывающуюся лужицу. Он говорит:

– Поосторожнее, Мартин.

Барбара отрывает кусок от рулона бумажного кухонного полотенца; она наклоняется в своем домашнем халате – лицо у нее красное – и начинает вытирать циновку. Закончив, она смотрит на Говарда.

– Ты хотел, чтобы это случилось, – говорит она.

– Нет, – говорит Говард.

– Ты спровоцировал это, – говорит Барбара.

– Я всего лишь немножко радикализировал детей, – говорит Говард.

– Как часто говоришь ты, – говорит Барбара, – причина, почему у людей возникают теории заговоров, в том, что люди устраивают заговоры.

– По-моему, мисс Бэрдура замечательное имя для нее, – говорит Селия. – Она же просто противный старый пенис.

– И ты ей это сказала? – говорит Барбара.

– Да, – говорит Селия.

– И она выставила тебя из класса? – говорит Барбара.

– Да, – говорит Селия.

– Не забудь объяснить это, когда будешь звонить в Комитет по образованию, – говорит Барбара.

– Может быть, я не стану звонить в Комитет по образованию, – говорит Говард.

– Конечно, – говорит Барбара, – прибереги свое радикальное негодование для более высоких материй.

– Каким образом мужской орган превратился теперь в ругательство? – говорит Говард.

– Просто мы, граждане второго сорта, сводим счеты, – говорит Барбара, – благодаря чтению Симоны де Бовуар в подлиннике.

В холле звонит телефон; Барбара идет снять трубку. Селия говорит:

– Кто такая Симона де Бовуар?

– Кто такой Гегель? – спрашивает Говард.

– Ты должен прямо отвечать на вопрос, когда я тебе его задаю, – говорит Селия.

– Это женщина, которую читают женщины, – она на правой стороне.

– Почему женщины ее читают? – спрашивает Селия.

– Они сердиты на мужчин, – говорит Говард.

– На тебя? – спрашивает Селия.

– Нет, не на меня, – говорит Говард. – Я с ними в их борьбе.

– Барбара этому рада? – спрашивает Селия.

– В жизни больше не съем ни одной ложки корнфлекса, – говорит Мартин.

В холле трубка телефона опускается на рычаг; Барбара возвращается в кухню, и Говард замечает, что лицо у нее странное.

– Что, черт дери, произошло на нашей вечеринке? – спрашивает она.

– Ничего, кроме удовольствия для всех до единого, – говорит Говард. – А кто звонил?

– Майра, – говорит Барбара.

– Ага, – говорит Говард. – Где она?

– Дома, – говорит Барбара.

– Я так и знал, что она останется, – говорит Говард, улыбаясь. – Она разыгрывала спектакль.

– На нашей вечеринке произошел несчастный случай, – говорит Барбара.

– Я же говорила, – говорит Селия.

– Несчастный случай? – говорит Говард.

– Окно в комнате для гостей правда разбито, Мартин? – спрашивает Барбара.

– Я покажу, пошли, – говорит Мартин.

– Это был Генри, – говорит Барбара. – Он об него порезался. Его пришлось увезти в клинику. Наложили двадцать семь швов.

– Генри? – спрашивает Говард. – А когда?

– Ты не знаешь? – спрашивает Барбара. – Разве тебя там не было? Вечеринка осталась без хозяина?

– А где была ты, детка? – спрашивает Говард. Барбара говорит:

– Надевайте пальто, дети. Уже пора в школу.

Когда дети выбегают в холл, Кэрки, не вставая, смотрят друг на друга.

– Еще один, – говорит Барбара. – Мальчик Розмари, а теперь Генри.

– Ты же сказала, что это несчастный случай, – говорит Говард.

– Ты думаешь? – говорит Барбара.

– Ты думаешь, Майра сказала ему, что уходит? – спрашивает Говард.

– Это ведь одно из объяснений? – спрашивает Барбара. – Люди выплакиваются таким образом.

– Некоторые люди – да, – говорит Говард. – Но не Генри.

– Меня от этого воротит, – говорит Барбара.

– С Генри еще до этого произошел несчастный случай, – говорит Говард. – Его укусила собака. Как бы то ни было, Майра от него не ушла. Она ведь дома.

– Да, – говорит Барбара.

– Но она сказала тебе, что произошло? – спрашивает Говард.

– Она не хотела разговаривать. Только извиниться за то, что испортила нашу вечеринку. Я ей сказала, что она ничего не испортила.

– И она была разочарована? – спрашивает Говард.

– Это смешно? – говорит Барбара.

– Генри всегда Генри, – говорит Говард. – Даже свою великую драму он умудряется превратить черт знает во что.

– А тебе не следует поехать повидать его? – спрашивает Барбара.

– Держу пари, он мгновенно оправится. Явится на совещание сегодня днем. И будет голосовать с реакционерами.

– А ты, случайно, не вытолкнул его в окно, чтобы убрать ненужный голос?

– Я не действую так грубо, – говорит Говард. – Кроме того, мне как раз нужен реакционный голос Генри.

– У меня скверное чувство из-за этой вечеринки, – говорит Барбара.

Говард выскребывает последнее полукружие белка из скорлупы; он кладет ложку.

– Все очень веселились, – говорит он и выходит из кухни, готовясь покинуть дом. Дети ждут в холле; он идет в направлении своего кабинета. Кресло все еще стоит на площадке; он его отодвигает и спускается по ступенькам. В кабинете занавески все еще задернуты; он поднимает их и впускает дневной свет. Между письменным столом и стеной на полу лежат две подушки; он поднимает их, взбивает, возвращает на раскладные кресла. Помятые страницы рукописи его книги разбросаны повсюду. Он бережно их подбирает, тщательно разглаживает, разбирает, восстанавливает аккуратную стопку и кладет ее на письменный стол возле машинки. Занимаясь этим, он снова видит синий свет, замелькавший в комнате над двумя телами на полу; слышит топочущие шаги на лестнице и в холле. Он ходит туда-сюда, снимая книги с полок, собирая прочитанные студенческие эссе, заметки для лекций, комитетские бумаги, и думает о Генри и Фелисити. Он укладывает все это в свой кожаный портфель и быстро поднимается наверх.

Когда он надевает пальто, в вестибюль выходит Барбара; она говорит:

– Я действительно еду в Лондон. Найди мне кого-нибудь.

– Да, – говорит Говард. – Найду.

Он наклоняется и подбирает два мокрых конверта, которые лежат под прорезью для писем. Он вскрывает их и бегло просматривает вложения: циркулярное письмо от радикального издателя, извещающего о выходе новой книги о марксизме; второе – приглашение от группы современных церковников в Лондоне прочесть им лекцию на тему изменения системы моральных ценностей, темы, в которой, говорится в письме, «вы являетесь признанным авторитетом». Признанным авторитетом он возвращается на кухню в поисках детей. Барбара держит в руке чашку с кофе; она говорит:

– Как поздно ты сегодня вернешься?

– Кто знает? – говорит Говард. – Факультетское совещание.

– Я ухожу на занятия в семь пятнадцать. Я пойду, вернешься ты или нет. Если нет, а Энн Петти уехала, значит, дети останутся одни. Предоставляю тебе разобраться с этим на твой лад.

– Ладно, – говорит Говард, – а ты вернешься поздно? Предположим, мне придется найти кого-нибудь?

– Очень поздно, – говорит Барбара, – после вечерних занятий люди обычно заходят куда-нибудь выпить.

– Да, конечно, – говорит Говард.

– Значит, я тебя увижу, когда увижу, – говорит Барбара.

– Ясно, – говорит Говард. – Пошли, ребятки. Будьте готовы и ждите. Я иду за фургоном.

Он выходит из своего домашнего интерьера навстречу дню и проливному дождю. Городской мир вновь поглощает его; на мостовой бегут рябью лужи. Утро начинается; привкус безымянной меланхолии, с каким он вступил в день, начинает слабеть. Он огибает угол, адаптируется к безликому миру, смотрит на вспышки огней светофоров, на движение зонтиков по улице, на желтые бульдозеры, сгребающие грязь от сноса. Вверх по склону идет он на площадь; он находит фургон и заводит мотор. Он едет назад по полукругу, и парадная дверь открывается по его гудку. Барбара стоит на крыльце; она торопит две съежившиеся миниатюрные фигурки в красных мокрого вида дождевиках. Они бегут под дождем и открывают переднюю дверцу, споря, кто сядет впереди, а кто сзади. На крыльце Барбара машет им; дети залезают в машину; фургон трогается, Говард разворачивает его и проезжает мимо своего длинного тощего дома вверх по склону к суете магистрали.

Путь до школы – это знакомые перспективы мостовых, стрелки и указатели, линии разметки и остановки. Задние фонари бросают красные блики на мокрый асфальт; пунктиры дождя накапливаются на стеклах, и щетки дворников описывают мерные полукруги туда-сюда, туда-сюда перед его глазами. Умелый водитель, он играет со скоростями, добавляет и убавляет энергию ступней, сворачивает с одной полосы движения на другую, непрерывно добиваясь максимального преимущества в потоке машин. Он умело использует окружающую его герметичную коробку из металла и стекла; город вокруг них – это структура, над которой он Может взять верх, выбирая особые маршруты, срезая углы. Но вот возникает затор; они останавливаются в замершем Потоке. Задние фонари светят на них. Из какого-то бутика Льется музыка; доносится звон курантов на ратуше. Пешеходы, покупатели заполняют тротуары; автобусы изрыгают толпы. Перед фургоном появляется мужчина. Длинные пшеничные волосы, стянутые на затылке лентой, цветная рубашка, расстегнутая до пупка, кожаные брюки с бахромой, скатка на спине. Он останавливается в просвете между фургоном и машиной впереди; он упирается рукой в капот фургона, а другой – в багажник машины впереди и секунду раскачивается между ними. Потом, лавируя, переходит на другую сторону улицы.

– Эй, чего это он? – спрашивает Мартин.

– Он чувствует себя свободным, – говорит Говард.

Поток приходит в движение. Говард включает передачу; он сворачивает в боковые улицы и переулки, пока не оказывается возле безобразия из красного кирпича – школы его детей. Многие буржуазные матери, освобождаясь на день от своих детей, припарковывают машины цепочкой вдоль узкой улицы. Говард настороженно пристраивается к цепочке, тормозит поближе к школьным дверям и открывает дверцу фургона, чтобы выпустить Мартина и Селию. Они бегут к женщине, которая переводит их через дорогу. Он следит за их мокрыми фигурками по ту сторону улицы. Затем он трогается с места и возвращается к центральному затору. Город занят делом; толпы движутся на работу вокруг парка и собора, ратуши и универмага Вулворта. Он направляется к университету за западной окраиной города через отрущобившийся жилой район викторианских прижатых друг к другу особняков, грязных, содержащихся кое-как, помеченных всеми знаками транзитности. На этих улицах студенты, не живущие в Шпенглере и Гегеле, Марксе и Тойнби, Канте и Гоббсе, живут в своих квартирах и снимают комнаты; в этот час утра они покидают квартиры и комнаты с удобствами и наводняют магистраль, окаймленную строительными складами, гаражами для подержанных машин, мастерскими камнерезчиков с образчиками могильных надгробий. Тут они стоят, ожидая автобусов и голосуя проезжающим машинам.

Говард сидит за рулем, рассматривает лица, ищет знакомые. И вскоре обнаруживает такое: на автобусной остановке ждет под сводом бордового зонтика девушка в темно-сером костюме. Он сигналит машинам позади себя; он останавливается чуть дальше за остановкой; он гудит ей. Но девушка эта явно умеет распознавать попытки закадрить ее; она оглядывается на фургон с очень прохладным любопытством, а затем снова смотрит на магистраль, выглядывая в суете машин автобус, на котором положила себе уехать. Говард снова гудит; наконец открывает дверцу и вылезает наружу, прижимаясь к дверце, чтобы избежать проносящихся мимо машин. Он кричит:

– Мисс Каллендар! Мисс Каллендар!

Мисс Каллендар в автобусной очереди снова оборачивается и глядит попристальнее. Встряска узнавания.

– Ой, – говорит она, – это мне машет доктор Кэрк.

– Идите же, – говорит Говард. – Я подвезу вас до университета.

Мисс Каллендар немного медлит, обдумывая это приглашение; потом отделяется от вереницы ждущих студентов и идет к фургону.

– Ну, вы чрезвычайно любезны, – говорит она, останавливаясь с пассажирской стороны, – и в такой скверный день.

– Очень рад, – говорит Говард. – Садитесь.

Мисс Каллендар берет в рифы свой зонтик, притягивая его бордовые складки к его серебристому стержню; потом открывает дверцу фургона и начинает забираться внутрь.

– А я думала, вы каждое утро маршируете в университет со знаменем в руках, – говорит она, приспосабливая длинные ноги к тесноте, опуская свой портфель на пол, а зонтик ставя вертикально между коленями. – Я понятия не имела, что вы разъезжаете в моторизированной роскоши.

Говард отпускает сцепление; он говорит:

– Сэкономите на плате за проезд.

– И верно, – говорит мисс Каллендар, – весомое соображение в наши дни.

Фургон отъезжает от тротуара и встраивается в ряд машин, которые в каждое буднее утро перед девятью часами движутся от Водолейта к университету.

От мисс Каллендар исходит запах гигиеничного шампуня. Ее зонтик изящно увенчан стеклянным шаром с цветком внутри, эдакая викторианская диковинка; ее белые пальцы сплетены на шаре. Она поворачивается к Говарду и говорит, словно поверяя грешную тайну:

– Правду сказать, я почти опаздываю. Никак не могла заставить себя встать с постели.

– И знаете почему? – говорит Говард. – Слишком увлекаетесь вечеринками.

– Да, это нехорошо, правда? – говорит мисс Каллендар. – В котором часу она кончилась?

– Под утро, – говорит Говард. – Через несколько часов после вашего ухода. Около четырех.

– Не понимаю, как вам удается, – говорит мисс Каллендар, – эта вечеринка требовала жутко много сил.

– Как любая вечеринка, – говорит Говард, – если отнестись к ней с подлинным интересом.

– А, – говорит мисс Каллендар, – я полностью согласна. Меньше всего от них требуется веселья. Оно сводит их к чему-то пошлому.

Говард смеется и говорит:

– Но вам было интересно?

– О да, – говорит мисс Каллендар, – на мой лад. Видите ли, я чужачка и должна выяснить, как все вы тут и что.

– И выяснили? – спрашивает Говард.

– Не уверена, – говорит мисс Каллендар, – я думаю, что вы – очень интересные персонажи, но вот до сюжета я еще не докопалась.

– Ну, это просто, – говорит Говард. – Сюжет – история.

– О, конечно же, – говорит мисс Каллендар, – вы ведь человек, причастный истории.

– Совершенно верно, – говорит Говард, – потому-то вы должны доверять нам всем. Как и эти ребята вчера вечером. Они на стороне истории.

– Ну, я доверяю каждому, – говорит мисс Каллендар, – но никому предпочтительно. Полагаю, я не верю в групповые добродетели. По-моему, это исключительно индивидуальное достижение. Поэтому, мне кажется, вы и преподаете социологию, а я литературу.

– А, да, – говорит Говард. – Но как вы ее преподаете?

– То есть вы спрашиваете, структуралист ли я, или психолингвист, или формалист, или христианский экзистенциалист, или феноменологист?

– Да, – говорит Говард.

– А, – говорит мисс Каллендар, – так я ни то ни другое, не пятое и не десятое.

– Так что же вы в таком случае делаете? – спрашивает Говард.

– Читаю книги, беседую с людьми о них.

– Без метода? – спрашивает Говард.

– Вот именно, – говорит мисс Каллендар.

– Звучит не слишком убедительно, – говорит Говард.

– Да, – говорит мисс Каллендар, – у меня есть склонность оставаться чуть-чуть неуловимой.

– Ничего не получится, – говорит Говард. – Каждое слово, которое вы произносите, это декларация вашего мировоззрения.

– Я знаю, – говорит мисс Каллендар, – и ищу способа, как это обойти.

– Такого способа не существует, – говорит Говард, – вы должны знать, кто вы есть.

– Я либерал девятнадцатого века, – говорит мисс Каллендар.

– Этим вы быть никак не можете, – говорит Говард, – сейчас ведь двадцатый век, почти его конец. Никаких ресурсов не осталось.

– Я знаю, – говорит мисс Каллендар, – вот почему я либерал.

Говард поворачивает голову и смотрит на мисс Каллендар. А она глядит на него невозмутимыми глазами, чуть приоткрыв губы, абсолютно безмятежная. Ее белое лицо, и темные волосы, и одетая в серое фигура заполняют маленький фургон. Он вспоминает, как она уходила из его дома вчера вечером, стояла над кабинетом, заглядывала внутрь. «Вы проявили куда больше интереса к этой велосипедистке, чем ко мне», – сказала тогда Фелисити Фий.

Шоссе тут оставляет пригород позади и углубляется в лоскуток сельского пейзажа, отделяющий город от университета. Ограничение скорости до тридцати миль тут кончается; Говард прибавляет скорости. По обочинам – несколько высоких вязов, несколько обкорнанных живых изгородей, пара-другая перестроенных фермерских домов. Он снова смотрит на мисс Каллендар, которая так его провоцирует. Он говорит:

– Где вы живете?

– У меня есть квартира, – говорит мисс Каллендар. – Очень удобная квартира. С ванной; это очень удобно. И спальня с кроватью; и консервный нож с консервной банкой; и очень приятная жилая комната.

– И вам очень приятно живется в ней? – спрашивает Говард.

– Когда есть время, – говорит мисс Каллендар, – а его не хватает. В двадцатом веке, да еще на его исходе.

– Где эта квартира? – спрашивает Говард.

Мисс Каллендар поворачивает голову и смотрит на него. Она говорит:

– Ее трудно отыскать.

– Ах так, – говорит Говард, – а почему?

– Главным образом потому, что я никому не говорю, где она, – говорит мисс Каллендар.

– Скажите мне, – говорит Говард. – Мне вы должны сказать.

– Почему? – спрашивает мисс Каллендар с любопытством.

– Я надеюсь как-нибудь туда заглянуть, – говорит Говард.

– Понимаю, – говорит мисс Каллендар, – но именно такие случайные произвольные посещения я и стараюсь предотвращать.

– Но этого никак не следует делать, – говорит Говард.

– Нет, следует, – говорит мисс Каллендар, – иначе любой старый структуралист, или психолингвист, или христианский экзистенциалист, оказавшись поблизости, завернет туда. Стуча в дверь, звоня в звонок, желая снабдить тебя противозачаточным средством или втянуть в историю. Как поживает ваша жена, доктор Кэрк?

С правой стороны шоссе возникает вывеска университета – сугубо современными буквами, которые, как и столовые приборы Йопа Каакинена (к этому времени почти разворованные), составляют часть его современного стиля. Говард маневрирует, готовясь к повороту; позади него внезапно визжат тормоза.

– Так бы тебя и трахнул, – говорит Говард.

– Доктор Кэрк, – говорит мисс Каллендар, – мне кажется, вы хотите проделывать это со всеми подряд.

– Я имел в виду этого, сзади, – говорит Говард, встраиваясь в длинный ряд машин, ожидающих своей очереди свернуть в академгородок. – Но, конечно, я бы хотел.

– Хотели бы чего? – спрашивает мисс Каллендар.

– Трахнуть вас, – говорит Говард.

– Неужели? – говорит мисс Каллендар; ее глаза смотрят прямо перед собой, ее руки крепко сжимают зонтик. – О, но почему вы хотели бы совершить подобное действие, Доктор Кэрк?

Фургон сворачивает на подъездную дорогу, которая вьется по академгородку, дорогу, которая когда-то вела к елизаветинскому великолепию Водолейт-Холла. Громкий перестук по крыше фургона – залпы дождевых капель с каштанов вдоль одной стороны дороги; их ровесники по другую ее сторону были убраны, чтобы ее расширить, и заменены саженцами, которые с течением времени, если у времени есть течение, предположительно обретут былую величавость.

– По-моему, вы привлекательны, – говорит Говард. – По-моему, вы нуждаетесь в серьезном внимании.

– Насколько я поняла, вы занимались исследованиями в области сексуальности, – говорит мисс Каллендар, – и продолжаете работать над этой темой?

– А, с тем покончено, книга опубликована, – говорит Говард. – Нет-нет, это будет чистое удовольствие.

– Ах удовольствие, – говорит мисс Каллендар, – но в чем будет это удовольствие? Ну, конечно, моя очаровательная личность. Это разумеется само собой. Но я уверена, у вас есть и более высокие причины.

– Вы мне нравитесь физически, – говорит Говард. – И представляете собой серьезный вызов. Вас еще предстоит переубедить.

– А, понимаю, – говорит мисс Каллендар.

– Вы – сама провокация, – говорит Говард.

– Мне очень жаль, – говорит мисс Каллендар, – а вас вчера ночью спровоцировали?

– Вчера ночью? – говорит Говард.

– Когда я уходила, – говорит мисс Каллендар.

– О, это был мой долг как куратора, – говорит Говард. – Обязанностей ведь не оберешься.

– Но я не обязанность, я удовольствие.

– Совершенно верно, – говорит Говард. – Давайте поужинаем вместе.

– Ужин, – говорит мисс Каллендар.

– Нам следует узнать друг друга поближе, – говорит Говард.

Они проезжают между двух каакиненских общежитий слева и справа. Тойнби и Шпенглер; от них под проливным дождем тянутся вереницы мокнущих студентов, которые направляются с портфелями и учебниками к началу занятий в девять часов.

– Знаете, доктор Кэрк, – говорит мисс Каллендар, – не думаю.

– Но почему? – спрашивает Говард.

– Вы отправляетесь ужинать, и едите креветки под чесночным соусом, и совращаете либералов девятнадцатого века, – говорит мисс Каллендар, – пока ваша жена сидит дома и шьет. И вы искренне считаете, что это справедливо?

– Моя жена не умеет шить, – говорит Говард, – и она поступает, как хочет. Проводит грешные воскресенья в Лондоне.

– А вы сидите дома и шьете? – говорит мисс Каллендар.

– Нет, – говорит Говард, – на шитье у нас времени не

остается.

– Могу себе представить, – говорит мисс Каллендар. – Ну, с вашей стороны очень любезно меня пригласить, но я правда не думаю, что приму ваше приглашение.

Указатель «Р» с указующими стрелками. Говард сворачивает к автостоянке. Теперь видны главные корпуса университета: вверх-вниз, высоко-низко, стекло и бетон.

– Почему? – спрашивает Говард. – Я слишком стар? Слишком поспешен? Слишком женат?

– Не думаю, что я принадлежу к вашей среде, – говорит мисс Каллендар, сидя рядом с ним, сжимая свой зонтик. – Мне кажется, я понимаю, чем интересую вас. Я думаю, вы смотрите на меня как на маленькую немодернизированную загородную собственность, созревшую для подгонки под современные вкусы. Вы хотите подогнать меня под ту великолепную историческую трансцендентность, в которой ощущаете себя.

– Совершенно верно, – говорит Говард, – вы подавляемы, вы зажаты, вы еще даже не начали открывать себя. Я хочу открыть вас.

На автостоянке какой-то студент в «ровере-2000» дает задний ход, и Говард ловко въезжает в освободившееся пространство.

– Не думайте, что я не ценю этого, – говорит мисс Каллендар, – некоторые ведь просто хотят перепихнуться с тобой и забыть. А вы, кроме того, обеспечите мне спасение, полный курс постижения реальности. Однако я уже имею представление о реальности. Только она не совсем та же, что ваша.

Говард выключает мотор; он оборачивается к мисс Каллендар. Она сидит и смотрит вперед на ряд бетонных тумб; выражение ее лица очень безмятежно, а ее руки по-прежнему сплетены на ручке зонтика. Он кладет на них сверху свою ладонь. Он говорит:

– Завтра вечером, да?

– Завтра вечером нет, – говорит мисс Каллендар.

– Сожалею, – говорит Говард, – я действительно вас добиваюсь. Вы знаете, что говорит Блейк?

– Да, – говорит мисс Каллендар, – я очень хорошо знаю, что говорит Блейк.

– «Лучше младенца убить в колыбели, чем желанье питать, не ища избавленья».

– Ну, конечно, вы должны были процитировать это именно так, – говорит мисс Каллендар, – на самом же деле он сказал, что лучше желанье питать, не ища избавленья, чем младенца убить в колыбели.

– Я думаю, что процитировал верно, – говорит Говард.

– Это моя область, – говорит мисс Каллендар, открывая дверцу. – Большое спасибо, что подбросили. Это сэкономило мне семь новых пенсов.

– Я крайне рад, что поддержал вашу экономику, – говорит Говард, – ну а мое приглашение?

– Может быть, в один прекрасный день, – говорит мисс Каллендар, выбираясь из машины и выпрямляясь рядом с ней во весь свой рост, – когда я проголодаюсь.

Стоя в мокром озере автостоянки, она раскрывает свой бордовый зонтик. Затем Говард следит, как она поднимает зонтик над головой и идет через озеро к Корпусу Гуманитарных Наук, а ее портфель покачивается у ее колеса. Говард тоже вылезает из фургона, запирает его и идет с портфелем в противоположную сторону к Социальным Наукам. Он проходит мимо объявлений, сообщающих про театральные постановки, предстоящие визиты многих великих гуру, некоторые новые антивьетнамские демонстрации, про лекции о пикетировании, наркотиках и развитии византийского искусства; он проходит под кранами и сварочными установками; он переходит Пьяццу. Крупная фигура под куполом прозрачного зонтика переходит Пьяццу в противоположном направлении; это Флора Бениформ, размахивающая своим портфелем, одетая в свое большое черное пальто с меховым воротником. Они встречаются точно под козырьком Корпуса Социальных Наук перед стеклянными дверями; они останавливаются и улыбаются друг другу.

– Привет, Говард, – говорит Флора, – как Барбара?

– Не могу решить, то ли она меня любит, то ли ненавидит, – говорит Говард.

– Естественно, не можешь, – говорит Флора, встряхивая свой зонтик, – и она не может.

Говард толкает стеклянную дверь и пропускает Флору вперед.

– Благодарю, – говорит она. – У тебя утомленный вид, Говард.

Говард снимает свою мокрую кепку и встряхивает ее.

– Вчера ты пропустила хорошую вечеринку, – говорит он.

– О нет, – говорит Флора, – тут ты ошибаешься. Гости-то присутствовали, а вот хозяин отсутствовал.

– Ты пришла? – говорит Говард.

– Пришла, – говорит Флора, – а потом ушла.

– Мне хотелось тебя повидать, – говорит Говард.

– Не сомневаюсь, – говорит Флора, – но за неимением ты повидал кого-то еще. И очень разумно поступил.

– Наверное, ты пришла поздно, – говорит Говард.

– Вот именно, – говорит Флора. – Я сначала поехала в Лондон на семинар в Тэвистокской клинике.

– Надеюсь, – говорит Говард, пока они идут через вестибюль, – он стоил того, чтобы упустить меня?

– Да, и очень, – говорит Флора, – доклад предложил очень узкую концепцию нормативного поведения, и все они теперь словно бы зациклились на клиторе. Зато потом вопросы задавались очень острые и разгромные.

– То есть ты их задавала, – говорит Говард.

– Я действительно сказала кое-что интересное, – говорит Флора, – а на твоей вечеринке кто-нибудь сказал что-нибудь очень интересное?

– Флора, – говорит Говард, – ты ученый и джентльмен. Нет, никто ничего интересного не сказал. Однако кое-что интересное происходило.

Они подходят к лифту в центре вестибюля, останавливаются и ждут в окружении большой толпы ожидающих студентов. Флора поворачивается к Говарду.

– Я знаю, – говорит она, – оно происходило, как раз когда я пришла.

– Я пропустил самое лучшее? – спрашивает Говард.

– Думаю, да, Говард, – говорит Флора. – Должна сказать, что социолог, который отсутствует в самые напряженные моменты своей вечеринки, внушает мне сильные подозрения.

Перед ними раздвигаются двери лифта; Говард входит внутрь следом за Флорой в ее пальто с меховым воротником и ее больших кожаных сапогах, потому что Флора всегда одета хорошо и броско. От нее исходит легкий запах духов; ее тело, прижатое к телу Говарда, кажется очень большим.

– А что произошло? – спрашивает Говард.

– Ты не знаешь, правда не знаешь? – спрашивает Флора.

– Я что-то слышал про несчастный случай с Генри Бимишем, – говорит Говард.

– Вот именно, – говорит Флора.

– Так что произошло? – спрашивает Говард. – Ты была там?

– Конечно, была, – говорит Флора. – Я всегда там.

– Так расскажи.

– Здесь не стоит, я зайду к тебе в кабинет, если у тебя есть время.

– Есть, – говорит Говард. – Кстати, тот новичок, Макинтош, говорил мне вчера вечером, что, по слухам, Мангель приедет выступить тут.

– Как-то странно, – говорит Флора. – Вчера в Тэвишеме я видела Мангеля. И совершенно очевидно, он ничего про это не знал. Собственно говоря, Макинтош упомянул об этом на твоей вечеринке. По его словам, слухи исходят от тебя.

– Изустные сведения – очень любопытная система, – говорит Говард.

– Уверена, ты интересничаешь, – говорит Флора. – Наш этаж?

– Да, – говорит Говард, и они вместе выходят на пятом этаже; они идут по коридору, озаренному плафонами дневного света, в сторону деканата. Они входят внутрь. Секретарши, мисс Пинк и мисс Хо, только что пришли, сняли свои сапожки и приступили к выполнению своей первой ежедневной серьезной обязанности – поливают растения в горшках. Сквозь стену из шлакобетонных блоков слышно, как выключатели включают, а зуммеры жужжат; Марвин, который всегда встает в пять и едет в университет сквозь волнующиеся туманы раннего утра, уже углублен в работу – звонит в заграничные страны, дает рекомендации правительствам, планирует сегодняшнее совещание, договаривается о техосмотре своей машины.

– Только что заглядывала студентка, искала вас, – говорит Миннегага Хо.

– Ну, я же теперь здесь, – говорит Говард, – а это еще что?

В ячейках в приметных больших серых конвертах покоится еще одна повестка дня для нынешнего собрания, дополнительная повестка, поскольку одной повестки всегда оказывается мало. Флора и Говард забираю адресованную им почту, быстро бок о бок просматривают ее, а затем выходят бок о бок и направляются в прямоугольный стандартный кабинет Говарда. Там Флора, машинально присваивая себе право первенства, садится в красное кресло Говарда у письменного стола, предоставив ему серое кресло, предназначенное для его студентов; она прислоняет свой зонтик к креслу; она расстегивает дождевик с меховым воротником, открывая черную юбку и белую блузку, туго натянутую на ее больших грудях. Потом она поворачивается к Говарду и рассказывает ему про Генри и окно, про Майру и ее странное поведение, и еще о том, как Генри в травмопункте сказал: «Не говорите Говарду, хорошо? Мы не должны портить его вечеринку».