Текст книги "Халцедоновый Двор. Чтоб никогда не наступала полночь"

Один из двоих преклонивших колени, коренастый дух-домовой, заметно утративший бодрую, жизнерадостную тучность, повиновался приказу первым. По счастью, ему хватило здравого смысла не подниматься.

– Ваш-вашество, блаародное величество, – начал он, – мы тут, тово… все потеряли, значить.

Последовавший за сим рассказ излагался на практически непостижимом сельском диалекте, и вскоре Луна оставила все попытки вникнуть в его подробности. Впрочем, общий смысл оказался достаточно ясен. Рассказчик-домовой служил некоему семейству с незапамятных времен, но вот недавно смертных вышвырнули прочь с их земель, а дом их сожгли дотла. Мало этого, подобные несчастья постигли отнюдь не его одного. Осушив окрестные топи, землю с пожарищем и всем остальным отдали под какое-то фермерское хозяйство нового вида, а крохотную деревеньку соединили дорогой с другой, покрупнее, в результате чего погиб местный хозяин дубовой рощи, а курган некоего дивного из малозначительных сровняли с землей.

По завершении рассказа снова возникла заминка. Тогда домовой пихнул локтем изрядно побитого жизнью, жалкого вида лесного духа, пака, дрожавшего на полу рядом с ним. Пак нервно, пронзительно вскрикнул и вынул откуда-то грубый холщовый мешок.

– Ваш-вашество, – повторил домовой, – мы тута вам гостинцев кой-каких принесли.

Аспелл выступил вперед, принял у домового мешок, один за другим вынул из него принесенные дары и передал их Инвидиане. Первой на свет появилась роза с рубиновыми лепестками, за нею – веретено, что вертится само собой, резная чаша из огромного желудя и, напоследок, небольшая шкатулка. Подняв крышку, Аспелл повернул ее к королеве. В зале поднялся шорох, половина придворных вытянули шеи, дабы взглянуть, что там, внутри, но содержимое шкатулки так и осталось для всех секретом.

Так ли, иначе, дарами Инвидиана осталась удовлетворена. Взмахом белоснежной руки отослав Аспелла прочь, королева впервые за все это время разомкнула уста.

– Мы выслушали повесть о ваших утратах, и дары ваши радуют наш глаз. Не бойтесь, новое жилье вам непременно подыщут.

Ее холодные, бесчувственные слова положили начало целому шквалу поклонов и расшаркиваний со стороны деревенских дивных; домовой, не поднимаясь с колен, вновь и вновь припадал лицом к полу. Наконец Пригурд поднял просителей на ноги, и гости с немалым облегчением, радуясь своему счастью, а также возможности наконец-то убраться с глаз королевы, засеменили к выходу.

Луне их было жаль. Злосчастные глупцы, несомненно, отдали Инвидиане все свои сокровища – и много ли им с того проку? Несложно догадаться, кем и какими средствами было затеяно сие благоустройство сельских угодий! Вопрос только, чем дивные из этих мест ухитрились так разгневать королеву, что та в отместку уничтожила их дома?

Хотя, возможно, все это – не более, чем средство достижения иной цели.

Инвидиана окинула взглядом придворных и снова заговорила. Возможно, прежде какой-нибудь оптимист и сумел бы различить в ее тоне едва уловимый намек на добродушие, но теперь от него не осталось ни следа.

– Когда ушей наших достигли вести о сих бедствиях, мы поручили нашему преданному вассалу Ифаррену Видару разузнать обо всем.

Тощий, точно скелет, Видар стоял на видном месте, у подножия трона, и в этот миг на губах его заиграла самодовольная усмешка.

– И что же? Верный слуга поведал нам нечто совершенно возмутительное – такое, что нашим скорбящим сельским собратьям и пригрезиться не могло.

Сдержанная любезность ее тона леденила кровь пуще всякого гнева. Охваченная дрожью, Луна прижалась спиной к острым граням колонны. «Луна и Солнце, – подумала она, – пусть это меня не коснется!» Разумеется, в тех возмутительных событиях она не участвовала и даже не знала, что произошло, однако это ровным счетом ничего не значило: в искусстве фабрикации обвинений по мере нужды Инвидиана с Видаром были отнюдь не новичками. Неужто королева уберегла ее, Луну, от Альгресты Нельт только затем, чтобы устроить ей эту ловушку?

Если так, ловушка столь хитроумна, что и не раскусить… История, изложенная Инвидианой, несомненно, была шита белыми нитками – один из дивных якобы решил отомстить другому, уничтожив земли собрата, – однако замешанной в ней особы, некоего мелкопоместного рыцаря по имени сэр Торми Кадогант, Луна почти не знала.

Обвиняемый сделал единственное, что мог бы предпринять на его месте любой. Не явись он ко двору, пожалуй, имело бы смысл бежать. Конечно, попытку найти убежище среди французских, шотландских либо ирландских дивных сочли бы изменой, но все же, сумев пересечь границу, он оказался бы спасен. Увы, он пребывал здесь, а посему, протолкавшись сквозь толпу, бросился ниц перед троном и с мольбою простер руки к королеве.

– Простите меня, Ваше величество, – с самой что ни на есть неподдельной дрожью в голосе взмолился он. – Не следовало мне так поступать. Признаюсь: да, я совершил преступление против ваших прав суверена, но сделал это лишь из…

– Молчать! – прошипела Инвидиана, и рыцарь осекся на полуслове.

Что ж, возможно, жертвой этой затеи действительно был Кадогант. А может, и нет. Без сомнения, он невиновен, однако сие не говорило Луне ни о чем.

– Подойди ко мне и преклони колени, – велела королева.

Дрожа, как осиновый лист, Кадогант взошел на возвышение и пал на колени перед троном.

Длинные пальцы Инвидианы скользнули к корсажу платья. Брошь, украшавшая центр низкого выреза на груди, отделилась от ткани, оставив среди затейливой вышивки зияющее черное пятно. Инвидиана поднялась с трона, и собравшиеся вновь преклонили колени, однако на сей раз взгляды всех, от Аспелла с Видаром до нижайшего безмозглого духа, были устремлены вверх – все знали: им надлежит видеть то, что последует далее. Оцепенев от страха, смотрела в сторону трона и Луна.

Драгоценная брошь даже по меркам дивных являла собою сущий шедевр ювелирного мастерства. Безукоризненно симметричная ажурная оправа из серебра, совлеченного на землю с самой луны, заключала в себе настоящий черный бриллиант – не из тех крашеных, что носят люди, но камень, таивший в себе темное пламя. Самоцвет окружали жемчужины затвердевших русалочьих слез вперемежку с бритвенно-острыми осколками обсидиана, но средоточием, источником силы, служил именно он.

Нависнув над коленопреклоненным Кадогантом, словно воплощение неумолимой жестокости, Инвидиана простерла руку вперед и приложила брошь ко лбу дивного, в точности между глаз.

– Прошу тебя, – прошептал Кадогант.

В мертвой тишине слова эти достигли самых дальних уголков приемного зала. Сколь бы ни храбр был сэр Торми, перед лицом королевского гнева, в надежде на чувство, заменявшее Инвидиане милосердие, он молил о пощаде.

Ответом ему был тихий щелчок, с коим из бриллианта выдвинулись, впившись в кожу рыцаря, полдюжины игольно-острых паучьих когтей.

– Торми Кадогант, – холодно и официально провозгласила Инвидиана, – сим налагаю на тебя запрет. Отныне в пределах Англии не носить тебе титулов и благородного имени. Не скрыться тебе и в чужой земле. Отныне бродить тебе по градам и весям, не проводя в одном месте более трех ночей, не высказать и не написать никому ни единого слова, вовек оставаться немым, безгласным изгнанником в собственных землях.

Почувствовав, как бриллиант полыхнул колдовской мощью, Луна прикрыла глаза. Подобные проклятия она видела не впервые и кое-что знала об их природе. Нарушение запрета влекло за собой только одно.

Смерть.

Не просто изгнание, но и невозможность общаться… Должно быть, Кадогант замышлял какую-нибудь измену. А кара – намек для его соратников, настолько тонкий, что адресаты поймут все вмиг, тогда как несведущие даже не заподозрят о существовании заговора.

Дрожь вновь прокатилась волной по всему телу. Такая же участь могла постичь и ее, разгневайся Инвидиана на ее неудачу хоть сколько-нибудь сильнее.

– Ступай! – прорычала Инвидиана.

Луна не открывала глаз, пока неверные, шаркающие шаги не стихли вдали.

Но вот Кадогант ушел, а Инвидиана садиться не торопилась.

– Что ж, с этим делом покончено… до поры, – сказала она.

Ее слова несли в себе зловещий намек на то, что Кадогант, может статься, отнюдь не последняя жертва. Но, что бы ни случилось дальше, случится оно не сейчас. Собравшиеся вновь опустили взгляды к полу, королева стремительно покинула зал, и когда двери за ней, наконец, затворились, все дружно перевели дух.

Словно бы порожденная ее уходом, под сводами зала зазвучала меланхолическая, траурная мелодия. Бросив взгляд в сторону трона, Луна увидела светловолосого юношу. Вольготно расположившийся на ступенях, музыкант покачивал флейтой и перебирал клапаны ловкими пальцами. Подобно всем смертным игрушкам Инвидианы, он получил имя, взятое из преданий древних греков, вовсе не без причины. Незатейливая музыка Орфея не просто напоминала о горестях сельских дивных и о падении Кадоганта. Кое-кто из злорадствовавших нахмурился, и взоры их исполнились раскаяния. Некая темноволосая фея начала танцевать, ее стройное тело заструилось, точно воды ручья, придавая музыке облик. Дабы не угодить в силки Орфея следом за нею, Луна поджала губы и поспешила к дверям.

В дверях, привалившись плечом к косяку, скрестив на груди костлявые, туго обтянутые шелком предплечья, стоял Видар.

– Понравилось ли вам представление? – спросил он все с той же самодовольной ухмылкой на губах.

Как же Луне захотелось ответить на это какой-нибудь великолепной остротой, сбить с него спесь и посмотреть, твердо ли он уверен, что пребывает в фаворе у королевы, а она, Луна – нет! В конце концов, дивным нередко случалось впадать в немилость, а после оказывалось, что это – лишь часть некоей сложной интриги. Однако ее, не защищенную никакими интригами, остроумие подвело. Видар ухмыльнулся шире прежнего. Молча протиснувшись мимо, Луна покинула зал.

Слова Видара – а может, судьба Кадоганта, или же бедных, горемычных сельских пешек – встревожили Луну до глубины души. Оставаться у всех на глазах и воображать, будто все сплетники вокруг смакуют ее опалу, было просто невыносимо. Вместо этого Луна со всей поспешностью, какую только могла себе позволить, направилась сквозь лабиринт коридоров к себе.

Затворенная за собою дверь даровала иллюзию убежища. Обставлены обе комнаты были роскошно и куда мягче, уютнее общедоступных залов Чертога: пол покрывал толстый слой камыша, на стенах висели гобелены со сценами из мифов о величайших дивных. С ее появлением в мраморном камине, озарив покои теплым сиянием, вспыхнул огонь, и по полу протянулись длинные тени пары стоявших у камина кресел. Пустых, разумеется: в последнее время гостей Луна принимала нечасто. Дверь в дальней стене вела в спальню.

По крайней мере, эти покои, ее убежище, еще оставались при ней. Возможно, она и впала в немилость, но не настолько ужасно, чтобы ее выставили прочь из Халцедонового Чертога бродить в поисках новой обители, подобно тем злосчастным ублюдкам. И уж тем более не настолько ужасно, как Кадогант…

При одной мысли об этом по телу вновь пробежала зябкая дрожь. Расправив плечи, Луна прошла через гостиную к столику у дверей в спальню, на коем стоял хрустальный ларец.

Зная, сколь жалкое зрелище ее ждет, крышку Луна подняла не сразу. Внутри хранились три лакомых кусочка, три ломтика хлеба невесть какой давности, однако для Луны – такого же свежего, как в ту минуту, когда какая-то крестьянская женка выложила ковригу на порог, в дар дивным созданиям. Три ломтика хлеба на случай, если произойдет самое худшее – если Луне велят покинуть Халцедоновый Чертог, удалиться в мир смертных.

Впрочем, надолго эти три ломтика ее не уберегут.

Захлопнув крышку ларца, Луна смежила веки. Нет, этому не бывать. Она найдет способ вернуть себе милость Инвидианы. Возможно, на это понадобятся годы, но, пока суд да дело, достаточно всего лишь не навлечь на себя нового гнева королевы.

И не предоставить Альгресте повода явиться по ее душу.

Пальцы на гладкой поверхности крышки ларца задрожали – возможно, от страха, возможно, от ярости, как знать… Ясно одно: просто сидеть сложа руки и ждать удобного случая нельзя. Так при Халцедоновом Дворе не выживешь. Удобный случай нужно изыскивать, а еще лучше – создать самой.

Вот только как это сделать, будучи столь ограниченной в средствах? Три ломтика хлеба здесь не помогут, а большего Инвидиана опальной придворной не пожалует.

Однако же пищей смертных можно разжиться не только у королевы…

Тут Луну вновь охватили сомнения. Для этого придется покинуть Халцедоновый Чертог – то есть использовать один из оставшихся ломтиков. Либо отправить письмо, что будет еще опаснее. Нет, рисковать нельзя: за пищей придется отправиться лично.

Молясь о том, чтобы щедрость сестер оправдала ее ожидания, Луна вынула из ларца ломтик хлеба и поскорее, дабы не передумать, устремилась к дверям.

Ричмонд, затем Лондон,

18 сентября 1588 г.

«Так вот она какова, жизнь придворного», – мрачно подумал Девен, неловко накрывая крышкой стульчак.

Казалось, правое плечо состязается с головой, споря о том, что сильнее болит. Накануне вечером новообретенные братья по Отряду благородных пенсионеров учили его искусству теннисной игры в покоях с высокими стенами, возведенными специально для этой цели в саду. Непременная плата за вход заставила внутренне содрогнуться, но, едва оказавшись в стенах теннисного ристалища, он взялся за дело с энтузиазмом, пожалуй, значительно превышавшим меру разумного. За этим последовала выпивка и карты – до поздней ночи, так что Девен почти не помнил, как оказался здесь, в кровати Вавасора, тогда как их слуги улеглись на полу.

Только неотложная надобность в облегчении и заставила Девена подняться, Вавасор же продолжал мирно похрапывать под одеялом. Протирая глаза, Девен поразмыслил, не последовать ли примеру товарища, но не без сожаления решил провести время с большей пользой. Иначе он проспит до полудня, а после его вновь подхватит и закружит хоровод светской жизни, а затем уезжать будет поздно, и посему придется остаться здесь еще на ночь, и так далее, и тому подобное, пока в один прекрасный день он не уползет прочь со двора, окосевшим от пьянства и дочиста разоренным.

Впрочем, проверка кошелька побудила исправить последнее соображение. Судя по вчерашнему везению за карточным столом, возможно, и не разоренным, однако подобными выигрышами жизни при дворе не оплатить. Хансдон был прав: придется влезать в долги.

Подавив желание застонать, Девен принялся трясти Питера Колси. Лакей, развлекавшийся накануне в обществе прочих слуг, пребывал едва ли в лучшем виде, чем он, но, к счастью, по утрам был неразговорчив. Поднявшись с матраса, слуга ограничился лишь устрашающим взглядом на туфли обоих, хозяйский дублет и все остальное, имевшее наглость требовать его заботы в столь ранний час.

В это время дня лицо дворца оказалось совсем иным. Вчера утром Девен, целиком поглощенный предстоящей аудиенцией, этого и не заметил, но теперь, пытаясь мало-помалу проснуться, принялся оглядываться по сторонам. По коридорам спешили слуги в королевских ливреях и в ливреях различных знатных семейств. Снаружи донеслось кудахтанье кур и голоса, спорившие о том, кому сколько должно достаться. Затем во дворе загремел конский топот, но вот перестук копыт резко утих: очевидно, то прибыл гонец с известиями. Девен готов был поставить весь свой вчерашний выигрыш на то, что Хансдон и прочие главы Тайного Совета уже на ногах и заняты государственными делами.

Колси принес ему кое-чего съестного на завтрак и вновь удалился – распорядиться седлать коней. Вскоре оба под чрезмерно ярким утренним солнцем отправились в путь.

Первые несколько миль проехали молча. Только остановившись затем, чтоб напоить коней, Девен заговорил:

– Что ж, Колси, сроку нам – до Михайлова дня. Затем я обязан вернуться ко двору, а до того времени мне приказано приодеться получше.

– Выходит, пора мне выучиться чистить бархат, – проворчал Колси.

– Да уж, пора, – согласился Девен, оглаживая шею вороного скакуна, дабы успокоить животное. Конечно, ездить на боевом коне каждый день глупо и неудобно, однако необходимо для поддержания видимости, будто Благородные пенсионеры – все еще военная сила, а не вооруженная банда, в которую волею случая затесался кое-кто из военных. Три коня, двое слуг… Хочешь не хочешь, придется подыскать в помощь Колси еще одного, но даже это обстоятельство не уберегло Девена от сердитых взглядов лакея.

После полудня дома, мимо которых лежал их путь, начали ближе и ближе тесниться друг к дружке, сгрудились плотной шеренгой вдоль южного берега Темзы, вытянулись вдоль дороги, ведущей к мосту. У одной из саутуаркских таверн Девен остановился освежиться кружечкой эля, а затем устремил взгляд к небу.

– Что ж, Колси, для начала – Ладгейт. Посмотрим, как быстро мне удастся оттуда выбраться, а?

Колси хватило здравого смысла воздержаться от предсказаний – по крайней мере, вслух.

На Лондонском мосту путь их значительно замедлился: здесь жеребцу Девена приходилось едва ли не протискиваться сквозь толпу, а самому Девену – крепко держать поводья да глядеть в оба. Путники вроде него двигались через мост шаг за шагом, смешиваясь с покупателями из заведений, устроенных вдоль моста: чего доброго, с боевого коня станется кого-нибудь укусить!

Немногим лучше обстояли дела и на том берегу. Смирившись с медленным шагом, конь Девена плелся на запад, вдоль Темз-стрит, пользуясь каждой открывшейся брешью в толпе, а Колси, едва поспевая за ним на своем пегом кобе[8]8
  Коб – ирландская порода лошадей, отличающаяся средним ростом при широком, массивном телосложении.


[Закрыть], сыпал не слишком-то приглушенной руганью. Наконец они прибыли в перестроенные окрестности Блэкфрайерс, к дому и лавке Джона Девена.

Что бы там Колси ни предполагал касательно продолжительности их визита, Девен не сомневался: в гостях придется задержаться. Отец был очень рад известию о его успехе, но, разумеется, одним лишь результатом не удовлетворился: ему захотелось подробно узнать обо всем – от одежд придворных до убранства Приемного зала включительно. Сам он бывал при дворе всего несколько раз, а уж в августейшем присутствии – никогда в жизни.

– Возможно, когда-нибудь я и сам все это увижу, а? – заметил он, лучась беспардонным оптимизмом.

Затем, конечно же, обо всем пожелала услышать и мать Майкла Сусанна, и его кузен Генри, взятый родителями в дом после смерти младшего брата Джона. Надо сказать, сие обернулось к лучшему для всех заинтересованных сторон: Генри занял в семье то самое место, которое иначе пришлось бы занять Майклу – место подмастерья при Джоне под покровительством Почтенной компании торговцев канцелярскими принадлежностями, благодаря чему Майкл оказался волен избрать иной, более многообещающий путь. После этого разговор перешел к деловым материям, ну, а затем, разумеется, сделалось так поздно, что Майкл был вынужден остаться и на ужин.

Тоненький голосок из глубин разума отметил, что это и к лучшему: ужин с отцом не облегчит его кошелька ни на грош. Конечно, когда ты должен кредиторам не один фунт, глупо заботиться о каждом пенни, но вот поди ж ты…

Отужинав и отослав Сусанну с Генри, Девен с отцом уселись у огонька, с чашами изысканной мальвазии в руках. Отсветы пламени великолепно играли на венецианском стекле и красном вине внутри, и это зрелище наполняло душу и тело приятной, расслабленной негой.

– Значит, сын мой, место тебе обеспечено, – с радостным вздохом сказал Джон Девен, вытягивая ноги к огню.

Зловещие слова Елизаветы о судьбе Тилни засели в памяти накрепко, однако отец был прав. Среди Пенсионеров имелось немало «седых бород», и кое-кто из них вряд ли годился хоть для каких-нибудь дел. Если не встревать в откровенные глупости наподобие заговоров да покушений на цареубийство, он сможет остаться в отряде до тех пор, пока сам не пожелает выйти в отставку.

Да, случалось и такое: некоторые уходили. Одних призывали домой семейные заботы, другие разочаровывались в придворной жизни, третьи же растрачивали состояния вместо того, чтоб сколачивать их. Жалованье Пенсионера – семьдесят марок в год… в сем мире это не так-то много, а добиться высот положения, приносящего больше, удается не всякому.

Но тут отец вмиг изгнал из Девеновой головы все заботы о деньгах – и всего-то одной простой фразой.

– Теперь, – объявил Джон Девен, – пора тебе и жену подыскать.

Не ожидавший этого, Девен только и смог, что рассмеяться.

– Отец, я же едва получил место. Дай мне, по крайней мере, время твердо встать на ноги!

– А вот об этом тебе не меня бы просить. Ты только что застолбил за собой завидное место, рядом с Ее величеством королевой, и ее фрейлины да камеристки начнут гоняться за тобой, как ястребы за цыпленком. Может быть, даже леди.

Действительно, накануне за теннисными матчами наблюдало немало дам. Новый приступ боли в плече заставил задуматься: не выставил ли он себя дурнем окончательно и бесповоротно?

– Несомненно. Однако поспешных шагов предпринимать не стоит – особенно находясь на службе у королевы. Говорят, она очень ревниво относится к своему окружению и скандального поведения придворных не терпит.

Очень ему нужно угодить в Тауэр из-за того, что одна из фрейлин от него понесла! Разумеется, лучше всего привлечь взор самой королевы, но Девен, пусть и был амбициозен, и понимал, что королевская симпатия – кратчайший путь к награде, отнюдь не желал состязаться за расположение Елизаветы с особами вроде юного графа Эссекса. Подобное соперничество живо приведет к ситуации, в коей ему не уцелеть.

– Женитьба – вовсе не скандал, – возразил отец. – Конечно, заботься о своем благонравии, но и в стороне от девиц не держись. Придворный брак может принести немало выгод.

Похоже, отцу было угодно развивать сей разговор и далее. Пришлось уклониться от него, прибегнув к хитрости.

– Если дело пойдет, как задумано, я буду всецело занят вдали от двора.

В уголках отцовского рта пролегли мрачные морщины.

– Так, значит, ты говорил с Уолсингемом?

– Нет. Его не случилось при дворе. Но при первой возможности поговорю.

От покойной расслабленной неги не осталось и следа.

– Остерегись соваться в такие вещи, – посоветовал отец. – Он служит благородной цели, но не всегда благородными средствами.

Об этом Девен прекрасно знал и сам: подобной работой – хоть, спору нет, и не самой грязной – ему уже довелось заниматься в Нижних Землях.

– Отец, Уолсингем для меня – самый надежный путь к продвижению по службе. Даю слово: я не растеряюсь.

Этим его отцу и пришлось удовольствоваться.

Лондон, затем Ислингтон,

18 сентября 1588 г.

Покинуть Халцедоновый Чертог было не так просто, как Луна могла бы надеяться. Если она уйдет сразу же после приговора, вынесенного Инвидианой Кадоганту, кто-нибудь в лабиринтах придворной политики – да хоть тот же Видар – непременно отыщет в ее уходе повод для подозрений.

Посему Луна какое-то время бродила в пределах Халцедонового Чертога, распугивая сторонящихся ее дивных. Простейший способ убить время: конечно, подземный дворец фей и эльфов был не столь велик, как город наверху, но намного превосходил размерами любое строение на поверхности. Здесь коридоры играли роль улиц, ведущих к хитросплетениям покоев, отведенных под разные надобности.

В одном из просторных залов с колоннами она снова наткнулась на Орфея, на сей раз игравшего какой-то танец. Под дружное хлопанье собравшихся вкруг него дивных один из их числа кружил в бешеной пляске партнершу. Остановившись у стены, Луна полюбовалась лабберкином[9]9
  Лабберкин (англ. – lubberkin) – то же, что брауни, дух-хранитель домашнего очага, домовой.


[Закрыть], все быстрей и быстрей увлекавшим за собой несчастную, спотыкающуюся человеческую девицу. Смертная казалась вполне здоровой, хоть и изрядно изнуренной – очевидно, это какая-нибудь служанка, завлеченная в Халцедоновый Чертог ради непродолжительной забавы, а значит, в конце концов она будет возвращена на поверхность, совершенно сбитая с толку и напрочь лишенная сил. Те, кто, подобно Орфею, оставался здесь надолго, приобретали особый, неземной, обреченный вид, коего у девчонки пока что не наблюдалось.

Всеобщее внимание было приковано к танцу. Никем не замеченная, Луна проскользнула через зал и скрылась в дверях с другой стороны.

Путь она избрала окольный, кружной – не только затем, чтоб отвести глаза всякому, кто ее видит, но и по необходимости: прямиком в нужное место попросту нельзя было пройти. Халцедоновый Чертог смыкался с наземным миром во множестве мест, но друг с другом места эти не совпадали: два входа, на поверхности разделенные половиной города, внизу могли располагаться бок о бок, в двух шагах. То было одной из причин, вселявших в посторонних страх перед волшебным царством: единожды оказавшись внутри, можешь никогда в жизни не сыскать пути обратно.

Но Луна дорогу знала. Вскоре она вошла в небольшую безлюдную пещеру, где каменные стены дворца уступали место кружевам корней, ниспадающих с потолка.

Остановившись под их пологом, она сделала глубокий вдох и сосредоточилась.

Мягкие складки сапфирового, точно ночной небосвод, платья разгладились, обратившись простеньким синим сукном. Самоцветы, украшавшие платье, исчезли, вырез декольте сомкнулся, завершившись стоячим гофрированным воротником и чепцом, прикрывшим голову. Труднее пришлось с собственным телом: тут следовало со всем тщанием иссушить и обветрить кожу, волосы из серебряных сделать невзрачно-русыми, а сияющие серебром глаза наполнить жизнерадостной синевой. Искушенные в превращениях дивные знали: главное – внимание к мелким деталям. Не оставляй неизменным ничего, да прибавь кой-какие штришки – родинку там, оспинку сям – и вполне сойдешь за обычного человека.

Однако созданием иллюзии самой по себе дело вовсе не ограничивалось. Сунув руку в поясной кошель, Луна вынула ломтик хлеба – того самого, из ларца.

Грубо смолотый ячмень застревал меж зубов; чтоб проглотить все, пришлось постараться. В качестве пищи сей хлеб заслуживал лишь презрения, но действовал исправно, а потому и ценился дороже золота. Покончив с последней крошкой, Луна подняла руку и погладила ближайший корень.

С негромким шорохом корни, словно щупальца, сомкнулись вокруг и повлекли ее наверх.

Наружу она вышла из ствола черной ольхи, стоявшей на Сент-Мартинс-лейн, в каком-то броске камня от зданий, облепивших городскую стену и огромную арку ворот Олдерсгейт, точно грибы-трутовики. К ее удивлению, наверху было раннее утро. Конечно, Халцедоновый Чертог не пребывал вне времени мира людей, подобно отдаленным волшебным землям (сие обстоятельство весьма затруднило бы любимые игры Инвидианы), однако забыть о течении дней там было проще простого.

Поправив чепец, Луна отступила от дерева. Ее появления из ствола ольхи никто вокруг не заметил. То был последний предел Халцедонового Чертога, граница волшебства, укрывавшего подземный дворец, простиравшийся внизу, под ногами смертных, а вместе с дворцом – и всех входящих и выходящих, но, стоило лишь отойти от входа, защитные чары заканчивались.

Словно затем, чтоб лишний раз напомнить о времени, над муравейником Лондона разнесся звон колоколов Собора Святого Павла. Даже почувствовав, как волны звука омывают ее, не причиняя никакого вреда, Луна не смогла сдержать легкого содрогания. Да, прежде она проделывала все это множество раз, однако ж первое испытание защитных чар неизменно внушало тревогу.

Но нет, ей ничто не грозило. Подкрепленное пищей смертных, волшебство устояло под натиском человеческих верований, и под его защитой Луна могла разгуливать среди людей, не опасаясь раскрыть свое истинное лицо.

Обжившись в иллюзорном обличье, Луна двинулась в путь, быстрым шагом вышла за ворота и покинула Лондон.

Утро выдалось солнечным, а свежий ветерок овевал щеки приятной прохладой. Вскоре шеренги домов, тесно обступивших дорогу, сделались реже, однако движение оставалось весьма оживленным: и в город, и из города текли бесконечные реки провизии, путников и товаров. Ненасытная тварь, Лондон поглощал куда более, чем изрыгал, а в последние годы он принялся пожирать пригороды. Следуя своим путем, Луна неустанно дивилась на толпы народу, переполнившие пределы древних городских стен, хлынувшие наружу и пустившие корни на некогда зеленых просторах полей. Смертные, точно муравьи, возводили огромные муравейники, где жили сотнями, тысячами, а после умирали, да так скоро, что и глазом моргнуть не успеешь.

Но, стоило прошагать около мили, и все вокруг изменилось. Лондонский шум стих за спиной, а впереди, за полями, укрытыми зеленью всходов, показались усадьбы и вековые тенистые деревья пригородной деревеньки под названием Ислингтон. Близ обочины Великой Северной дороги дружелюбно, приветливо высилось здание постоялого двора «У ангела».

В заведении оказалось довольно людно. Проезжие и их слуги так и сновали через двор, отделявший дом от конюшен, но это лишь облегчало Луне задачу: если вокруг столько народу, особого внимания на вновь прибывшую никто не обратит. Миновав парадное крыльцо, она направилась на задний двор. Здесь, на склоне холма, царил колоссальный розовый куст, густое переплетение шипастых ветвей, к коему и мужественнейший из садовников не отважится подступиться с ножницами.

Здесь тоже имелись свои защитные чары. Вокруг не было никого, а значит, никто и не смог бы увидеть, как Луна, приподняв на ладони припозднившуюся розу, прошептала ее лепесткам свое имя.

Подобно корням той ольхи в Лондоне, колючие ветви зашевелились и с шорохом раздались в стороны, образовав перед Луной арчатый проем, усыпанный звездами желтых роз. Внутри виднелись дощатые, отполированные множеством ног ступени, ведущие вниз, под землю. Лестницу озаряло неяркое, теплое сияние волшебных огней. Луна двинулась вниз, и ветви розового куста сомкнулись за ее спиной.

Нет, звук ее имени не отворял куста: назвавшись, она лишь предупредила обитателей о своем приходе. Однако гостей здесь редко заставляли ждать – хоть снаружи, хоть внутри. К тому времени, как Луна спустилась вниз, ее уже встречали.

– Добро пожаловать к «Ангелу», миледи, – сказала Гертруда Медовар, с лучезарной улыбкой на круглом лице присев перед гостьей в реверансе. – Всегда рады вас видеть. Входите, прошу вас, прошу!

Несомненно, сестры Медовар столь же дружелюбно приветствовали всякого, переступавшего их порог (а многие из придворных, несомненно, втайне от всех переступали его), однако усомниться в искренности приветствия Луне и в голову не пришло. Гостеприимство у сестер было в крови. Происходили они с севера, из брауни, домовых Приграничья, и нотки северного выговора звучали в голосе Гертруды по сей день, однако на постоялом дворе «У ангела» служили со дня постройки, а до того, по-видимому, обитали при другой гостинице, и так – с незапамятных времен. Многие из домовых были существами замкнутыми, нелюдимыми, навеки связавшими судьбу с одним-единственным смертным семейством и безучастными ко всем остальным, но сестрам Медовар определенно нравилось оказывать гостеприимство незнакомцам.